Басаргин Н.В.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

РЕЛИГИИ МИРА

ЭТНОНИМЫ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Николай Басаргин

Воспоминания, рассказы, статьи

Воспоминания

ЗАПИСКИ

Не прошло и четверти часа, как взошел ко мне плац-адъютант и велел одеваться в Комитет. Окончив наскоро туалет свой, я вышел вместе с ним, и мы отправились в комендантский дом. Меня уже вели не с завязанными глазами.

Войдя в какую-то комнату, я нашел там человек двадцать моих товарищей в разных костюмах. Кто был в мундире и полной форме, кто во фраке, кто просто в халате. Между ними были и мои друзья и знакомые: Вольф, Ивашев, двое Крюковых. Некоторых я знал по слуху или видел их в обществе, иных совсем не знал. Одним словом, тут был второй разряд осужденных 75). Все мы были очень веселы, здоровались, обнимались, го­ворили друг с другом и решительно позабыли, какая ожидает нас участь. Все радовались даже минутному свиданию   после   шестимесячного  одиночного   заключения.

Вскоре пришел плац-майор с какою-то бумагою и, соображаясь с нею, стал устанавливать нас по порядку. Окончив это, он велел нам идти в этом порядке, друг за другом, в другую комнату, а потом и далее. Отворив двери третьей комнаты, мы вдруг очутились в большой зале перед всеми членами Верховного уголовного суда, сидевшими на скамьях в два яруса около большого сто­ла, покрытого красным сукном и установленного поко­ем (П). Их всех тут было человек сто. Посреди стояло зерцало 76), а против зерцала сидело духовенство, митро­политы и епископы (члены Синода), потом члены Государственного совета и сенаторы 77). Перед столом, по эту сторону зерцала, стояло нечто вроде налоя, за которым экзекутор 78) или секретарь Сената прочел громогласно сентенцию каждого из нас. Мы решительно ничего не слушали и смотрели только друг на друга: так были обрадованы нашим свиданием. Я заметил, что духовные особы привстали, чтобы посмотреть на нас, потому что зерцало мешало им нас видеть. В той стороне, где доста­лось мне стоять, сидел за столом М. М. Сперанский 79). Он был знаком с моим батюшкой и со всем нашим семейством.  Я сам  раза два  был у  него,  когда был  в Пе-  

// С 101

тербурге. Мне показалось, что он грустно взглянул на меня, опустил голову, и как будто слеза выпала из глаз его. По прочтении сентенции Николай Бестужев хотел было что-то говорить, но многие из присутствующих зашикали, и нас поспешили вывести в противоположные двери.

Я уже не попал в прежний каземат мой. По просьбе нашей плац-майор посадил меня рядом с Ивашевым в ла­бораторной; третий товарищ наш был лейтенант Завалишин, дальний родственник Ивашева, которого прежде этого я не знал.

Весь этот день провели мы с Ивашевым в каком-то чаду, нисколько не думая о сентенции. Мы не могли на­говориться, пересказывали друг другу все случившееся с нами с тех пор, как расстались, а расстались мы около года тому назад. Он оставил меня в Тульчине, еще до кончины жены моей. Лейтенант Завалишин передал нам тоже всю историю своего участия в обществе, и таким образом мы проговорили не только весь день, но и всю почти ночь.

Мы так еще были молоды, неопытны, что приговор наш к двадцатилетней каторжной работе в сибирских рудниках не сделал на нас большого впечатления. Правду сказать, он так был несообразен с нашею виновностью, представлял такое несправедливое к нам ожесточение, что, как-то возвышал нас даже в собственных наших глазах. С другой стороны, он так отделял нас от прошедшего, от прежнего быта, от всего, что было дорого нам в жиз­ни, что необходимо вызвал в каждом из нас все силы нравственные, всю душевную твердость для перенесения с достоинством этого перехода. Я теперь даже уверен, что если бы правительство вместо того, чтобы осудить нас так жестоко, употребило меру наказания более крот­кую, оно бы лучше достигло своей цели, и мы бы больше почувствовали ее, даже, может быть, больше бы сожалели о той доле значения в обществе и преимуществе преж­него нашего положения, которые теряли. Лишив же нас всего и вдруг поставив на самую низкую, отверженную ступень общественной лестницы, оно давало нам право смотреть на себя, как на очистительные жертвы будуще­го преобразования России; одним словом, из самых простых и обыкновенных людей делало политических страдальцев   за   свои   мнения,   этим   самым   возбуждало

// С 102

всеобщее к нам участие, а на себя принимало роль оже­сточенного, неумолимого гонителя 80).

Перед самою зарею нам велено было приготовляться, а с первым лучом света вывели всех из казематов, собра­ли на крепостной площади около церкви и, окружив караулом, повели вон из крепости. Мы догадались, что исполнялась сентенция. Пришедши на какой-то луг поза­ди Кронверкской куртины, где под ружьем стояло войско, толпился кое-где народ и где в отдалении разъезжали верхом несколько генералов, около каких-то столбов с пе­рекладинами (то были виселицы, о назначении которых никто из нас не догадывался) отделили тех, которые служили по гвардии, и повели для исполнения приговора к полкам, в которых они числились. Все прочие, между коими находились армейские и артиллерийские офицеры, гражданские чиновники и отставные, остались на месте, и сентенцию над ними приводил в исполнение санкт-пе­тербургский обер-полицмейстер. В моем отделе были Финляндского полка полковник Митьков, гвардии капи­тан Пущин, штабс-капитаны: Назимов, Репин; поручики: Розен, Цебриков, Андреев, Лаппа и я. Нас подвели к гвардейской егерской бригаде, которою командовал ге­нерал Головин 81).

По прочтении опять каждому из нас его приговора ломали над головою шпагу, снимали мундир и тут же сжигали, потом надевали лазаретный халат и по оконча­нии всей этой церемонии повели обратно в крепость. Ко­стюмы наши были очень смешны. Разбирать халаты было некогда: иному на маленький рост попался самый длин­ный, и он едва мог переступать в нем; другому на большой — коротенький, толстому доставался узкий, так, что он едва напяливал его на себя. Мы невольно улыбались, глядя друг на друга.

Меня опять посадили в лабораторную с Ивашевым, но место Завалишина занял полковник Муравьев, осуж­денный, но помилованный государем и назначенный на жительство в Сибирь, без лишения чинов и дворянства 82). Войдя в каземат свой с убеждением, что все мои отношения и расчеты с миром окончены и что остальная жизнь моя должна пройти в отдаленном, мрачном краю (тогда Сибирь не так была известна, как теперь, и об ней говорили с ужасом), в постоянных страданиях и ли­шениях   всякого   рода,   я   не   считал   уже   себя   жильцом

// С 103

этого мира и обратил все помыслы мои на то, чтобы, сколько возможно, перенести с достоинством этот пере­ворот судьбы, не ослабнуть нравственно и как можно лучше приготовить себя к будущей жизни. В отношении себя собственно я был как будто не недоволен этим пе­реворотом, потому что он, казалось, приближал минуту моего соединения с покойной женой моей и позволял мне не так оплакивать ее потерю. Будучи слабого и плохого здоровья, я никак не думал прожить долго, а настоящее положение мое было самое желательное для смертного часа. Оно не допускало меня жалеть об этой жизни и искупало   много   пред   правосудием   всевышнего.

Император Николай показал в нашем деле такое противу нас ожесточение, такое нечеловеколюбивое понятие о самодержавной власти, а вместе с тем и такое опасение к либеральным идеям, ко всему, что имело тень оппози­ции против правительства, что можно было наперед предугадать всю последующую его политику, весь ход его царствования. Видя в целой России себя только одного, он все относил к себе и считал только то спра­ведливым, только то согласованным с выгодами России, что казалось выгодным для него собственно, что согла­совывалось с его желаниями и что упрочивало его самовластие. Надобно заметить также, что дело наше, из которого он вышел победителем и которое показало ему все раболепие, всю ничтожность высших государственных сановников, поселило в нем преувеличенное о себе понятие и усилило его власть, его самонадеянность. Люди, безусловно преданные правительству, помышлявшие только о собственной пользе, старались друг перед дру­гом льстить, раболепствовать ему, угождать ему во всех его самовластных удовольствиях и превозносить каждое его слово, каждый поступок. Люди робкие боялись даже подумать о происшествии; наконец, те, на которых пада­ло какое-либо подозрение в симпатии к нам*, старались преданностью своею и одобрением всех мер правительст­ва истребить это недоразумение и восстановить себя в его мнении. Стало быть, он нигде и ни в каком действии своем не мог ожидать и иметь не только сопротивления, но  даже  противоречия.  Уста  истины   закрылись,   глас  ее

____

* [В  числе  их Сперанский,  Мордвинов,  частию Киселев,  Ермолов и некоторые другие.] 83)

// С 104

замолк, и в продолжение всего тридцатилетнего царствования своего он имел дело не с людьми, а с безгласными, униженными орудиями своего самовластия. Вот, по мое­му мнению, главная причина, почему в годину испытаний, когда России понадобились люди, явились простые неискусные машины, испорченные долговременным худым употреблением 84). Вот почему также, не привыкнув встре­чать препятствий, он сам как будто растерялся и, разочарованный в своем всемогуществе, не перенес этого разочарования. Обвинять его не смею и считаю даже несправедливым. Кто бы на его месте не поддался чарам самовластия и окружающей лести! Редкий бы не поверил своему назначению свыше, не счел бы себя чем-то необык­новенным, видя в продолжение тридцати лет одну только удачу и имея постоянно перед глазами своими завесу, сотканную из раболепной преданности, лести, эгоизма, скрывшую от него все то, что было худо! Для того чтобы поступать иначе, нежели поступал он, надобно быть гением, и гением с великодушным любящим сердцем, а такие гении редки, и он им не был*.

В день исполнения нашей сентенции, после обеда, пришел ко мне мой прежний сторож из Кронверкской куртины,   принес   с   собою   кое-что   из   оставленных   там

___

* Мне кажется, что в неумеренной строгости, с которой он поступил с нами, у него была мысль восстановить в глазах под­данных своих и особенно в высшем классе значение государя и его верховной власти, которая могла ослабнуть от случавшихся так часто заговоров в протекшее столетие русской жизни. Нельзя до­пустить, чтобы он не понимал, зная так хорошо все наше дело, что ни у кого не было намерения покуситься на особу царя и что все то, что говорилось, были пустые слова, без всякой цели. Но он, кажется, воспользовался этим случаем, чтобы повысить идею о государе, и обрел для этого несколько жертв. Нельзя также сказать, чтобы мы и сами в продолжение дела нашего все вообще вели себя так, чтобы возбудить в нем невольное уважение. Конечно, многие, не думая о своем спасении, без затруднения, без страха говорили перед ним и Комитетом правду о том, что касалось Рос­сии, правительства, указывали на существование злоупотреблений, лихоимства, угнетения слабых сильными. Но были и такие, кото­рые ослабели духом, у которых одиночное заточение и гнев само­державного владыки отняли всю твердость, которые думали наруж­ными знаками раскаяния заслужить себе прощение. Характеры не все одинаковы, обвинять последних нельзя. Чувствую по себе, как я уже сказал и прежде, что можно находиться в таком нрав­ственном упадке духа, что будешь поступать не только вопреки убеждений, но даже самого простого здравого смысла. Уединение, материальные   лишения,   физические   страдания   неодинаково   действуют на нравственность всех людей. Одни переносят их твердо, покойно, не подчиняют их влиянию свою нравственную стихию, другие не могут избегнуть этого влияния и поддаются ему совер­шенно. Первые не должны гордиться, вторых нельзя винить. И те и другие — создания божий, поставленные им в разные положе­ния, обстоятельства, — являлись в мире с разными организациями, получили неодинаковое воспитание, неодинаковые понятия о ве­щах. Правда и то, что государь мог бы понять его, смотреть в на­шем деле на одни только побуждения, заставившие каждого из нас вступить в общество, но для этого надо, было иметь человеколю­бивое сердце и менее эгоизма в характере.

// С 105

вещей моих и сообщил мне о последних минутах пяти казненных товарищей наших. Это была неожиданная и грустно поразившая меня новость. По выслушании при­говора их всех посадили в Кронверкскую куртину: Пес­теля в номер Андреева, Сергея Муравьева-Апостола в бывший мой, Рылеева в другую комнату — в номер, который занимал до этого Бобрищев-Пушкин 1-й, а Ка­ховского тут же, в номер Розена. Бестужева-Рюмина привели в прежний свой. Им позволили написать к род­ным. К четверым прислали протоиерея Мысловского, чтобы приготовить к смерти, а к Пестелю пастора. Все они были очень покойны, отказались иметь последнее свидание с родными (Рылеев с женой и дочерью), чтобы не расстроить их и себя. Говорили немного между собою и ожидали последнего часа с твердостью. Их вывели рано, до свету, заковав прежде в железа. Выходя в кори­дор, они обнялись друг с другом и пошли, сопровождае­мые священником и окруженные караулом, к тому месту, где мы видели столбы. Тут их поместили на время в ка­ком-то пороховом здании, где были уже приготовлены пять гробов, и потом, по окончании нашей сентенции, ис­полнили приговор Верховного уголовного суда. Исполне­нием этого приговора распоряжался генерал Чернышев. Протоиерей Мысловский был при них до последней ми­нуты. У двоих из них* 85) оборвались веревки, и они упали живые. Исполнители потерялись и не знали, что делать; но по знаку Чернышева их подняли, исправили веревки и снова не взвели, а уже взнесли на эшафот. Потом, когда уверились, что все пятеро уже не сущест­вуют, сняли трупы и отнесли туда, где находились гробы, и, положивши в них тела, оставили их тут до сле-

___

* [Я не мог положительно узнать, у кого,— одни говорили мне, что у Пестеля и Каховского, а другие утверждали, что у Ры­леева и Муравьева-Апостола.] 86)

// С 106

дующей ночи. Потом свезли тайно в ночное время на устроенное для животных кладбище (называемое Голодай) и там, неизвестно где, закопали.

Тут рассуждений не нужно — факт сам говорит за себя. Так окончили жизнь пять первых политических наших мучеников. Они проложили в России новый путь, усеянный терниями, опасностями, но ведущий к высшей цели*. Может быть, будут и еще жертвы, но наконец путь этот когда-нибудь уладится, и по нем безопасно уже пойдут будущие их последователи. Тогда и их имена очистятся от окружающего мрака и, освещенные благо­говением потомства, озарят то место, где покоится прах их.

Говорили, что будто бы протоиерей Мысловский хотел было воспротивиться второй казни двух упавших, но что Чернышев настоял на этом; что государь, опасаясь возмущения войск при исполнении приговора, уехал в Царское Село и велел каждые четверть часа присылать к себе фельдъегерей с известием о происходящем на месте казни. Некоторые утверждали, что он сам, пере­одевшись, был тут неузнанный никем. Наконец, также носился слух, что Верховный суд не решался на смерт­ную казнь и только потому так осудил, что ему под рукою дано было знать, что государь желает самого строгого приговора, чтобы тем разительнее было его ми­лосердие; что светлейший князь Лопухин (бывший пред­седатель Государственного совета) 87), принеся государю этот приговор, не мог скрыть своего ужаса, когда увидел, что он хочет утвердить четвертование; что государь за­метил его невольный ужас, спросил, что это значит, и что тогда будто бы Лопухин сказал ему причину строгого осуждения Верховного уголовного суда и что в России такая казнь неслыханна; что император задумался и написал «повесить». Правда ли все это или нет, знают только те, между коими все это происходило, и я поме­шаю эти слухи и толки для того, чтобы показать, какое тогда мнение имели многие о характере покойного госу­даря и об исполнителях его воли.

Мы ожидали, что после сентенции нас отправят сейчас в   Сибирь,   и  действительно   восемь  человек  первого  раз-

___

* В печатном тексте П. Е. Щеголева слова «но ведущий к  высшей цели»  отсутствуют.  Восстановлены  по  автографу.

// С 107

ряда были вскоре увезены туда. Всю почти первую кате­горию разослали в разные финляндские крепости. Прочие остались в Петропавловской. Государь, окончив наше дело, отправился на коронацию в Москву. Родные наши надеялись, что в это время будет общая амнистия или, по крайней мере, значительное облегчение нашей участи.

С окончанием нашего дела и с отъездом императора из Петербурга присмотр за нами несколько смягчился. Нас каждый день водили гулять по двору под надзором дежурного унтер-офицера. Мы могли разговаривать меж­ду собою, не опасаясь подвергнуть ответственности сто­рожа или часового. Родным позволялось иметь с нами свидание в комендантском доме, в присутствии плац-адъютанта, и доставлять нам некоторые вещи, как-то: платье, белье, книги и съестные припасы. У меня в Петербурге родных не было, и потому я лишен был утеше­ния их видеть.

По отправлении полковника Муравьева меня с Ивашевым перевели из лабораторной в Невскую куртину, где опять поместили рядом. Для обоих нас это было большим облегчением. Мы целый день толковали о былом, настоящем, будущем, старались взаимно поддерживать один другого и не давали друг другу хандрить. Читали книги, доставленные Ивашеву его родными, и не один раз, когда вечером запирали нашу куртину и часовые не опасались обхода крепостных офицеров, сходились вместе в одном, из наших казематов. Против нас сидел князь Одоевский, очень молодой и пылкий юноша — поэт. Он, будучи ве­селого, простосердечного характера, оживлял нашу беседу,  и нередко мы  проговаривали  по целым ночам.

Так прошло два месяца. Государь возвратился из Москвы. В коронацию нам убавили пять лет работы. Многие были уверены, что наша ссылка в Сибирь отме­нена, что нас продержат года два в заточении, что в это время государь при каждом случае будет уменьшать сро­ки нашей работы и что, наконец, позволят нам возвра­титься в недра своих семейств. Но они рассчитывали без знания характера государя. В уме его уже было решено наше вечное исключение из общества, вечное разлучение с родными, наш угрожающий пример для всех тех, ко­торые бы захотели следовать нашим путем. Впоследствии оно так и было. В продолжение его царствования Сибирь

// С 108

населялась тысячами политических изгнанников, поль­скими и частью и русскими.

Не помню теперь, по какой причине перевели меня опять в Кронверкскую куртину и разлучили таким обра­зом с Ивашевым. Там я занял уже не прежний свой номер, а опять какой-то маленький каземат, подобный моему первому жилищу. Соседями моими были Лунин и Кожевников. Первый был уже немолодой человек. Он начал службу свою в кавалергардском полку, вместе с нынешним графом Орловым, был известен своим неза­висимым характером, своею любезностью, разными забав­ными выходками с своим полковым командиром Депрерадовичем и с самим великим князем Константином, ко­торый его очень любил и при котором в последнее время он служил. Второй был еще юноша, кажется, подпоручик лейб-гренадерского полка. Он не был судим, а переведен только за какой-то вздор, во время 14 декабря, тем же чином в армию и оставлен на шесть месяцев в крепости. Я скоро познакомился с обоими. Тут я опять попал к прежнему сторожу.

После сентенции на пищу осужденным правительство отпускало только полтину асс в сутки, но у кого припа­сены были свои деньги или кому доставляли потом род­ные, те получали ежедневно от плац-майора небольшую на издержки сумму, смотря по их надобностям. У меня отобрали 1700 руб. асс; следовательно, не имея даже родных в Петербурге, я долгое время мог удовлетворять небольшие свои потребности. Плац-майор обыкновенно каждую неделю присылал мне по пяти рублей, и этих денег мне доставало и на табак, и на белый хлеб, и на проч. Посредством сторожа моего я даже абонировался в книжном французском магазине и брал оттуда книги. В крепости я прочел все романы того времени, Вальтера Скотта, Купера 88) и тогдашних известных писателей. Сверх того, пользовался от ближних товарищей моих теми кни­гами, которые они получали от родных. Таким образом, я почти всегда был занят и не имел времени скучать. Я пробовал также сочинять стихи, но они выходили у меня никуда негодные, и, убедясь, что поэзия не мое дело, я прекратил это занятие. С Луниным и Кожевни­ковым мы свободно разговаривали. С первым каждый День после обеда я играл в шахматы. У него и у меня были занумерованы доски, и у каждого своя игра в шахма-

// С 109

ты. Сговорясь играть, расставляли их каждый у себя и потом передавали по очереди один другому сделанный ход. Иногда игра длилась два и три часа, но тем была занимательнее, что не могло случиться необдуманных Ходов или так называемых промахов. Мы оба в этой игре были равносильные, и оттого еще более она зани­мала нас. Нас водили также каждый день гулять: или около куртины, или в сенях, когда бывала дурная пого­да. Тут мы встречались иногда с некоторыми товарища­ми, занимавшими отдаленные номера, и обменивались несколькими словами.

Раз как-то зашел ко мне дежурный унтер-офицер, ко­торого мы все любили за его к нам преданность и услуж­ливость. Вид его показывал, что он хочет что-то сооб­щить мне. «Жаль мне вас, господа, от всего сердца, — сказал он наконец, осмотрев сначала, не подслушивают ли его из коридора, — хотелось бы очень кому-нибудь из вас помочь, чем могу, а могу многое, как вы сами увери­тесь. Могу даже доставить вам возможность вырваться из этих стен и уплыть на корабле в Англию». — «Каким это образом, любезный друг?» — спросил я с недоверчи­востью. — «А вот как, — отвечал он,— разумеется, для этого надобны деньги, тысяч пять — шесть сначала довольно, потом родные пришлют туда. Ну, да мне и самому пришлось бы с вами отправиться: оставаться здесь мне после этого нельзя. Слушайте, как можно все это устроить. Я бы переговорил сначала с капитаном купеческого иностранного судна, они беспрестанно теперь приходят и отходят из Петербурга. Во всем условился бы с ним. Тут затруднения не будет. Конечно, надобно заплатить ему порядочную сумму. Корабли обыкновенно выходят ночью, потому что тогда удобнее разбирать на Неве мост. В известный день, когда судну придется выходить, под вечер, по обходе плац-адъютанта, я бы пошел с вами гулять, вывел бы за крепость и спрятал бы вас на пол­часа в дровах». — «Но как бы мы вышли с тобой из кре­пости, когда при каждых воротах караул?» — спросил я. — «А вот не хотите ли полюбопытствовать когда-ни­будь, — отвечал он, — так хоть, для примеру. Потом, — воротясь один в куртину, я сам бы осмотрел и запер казематы, а ключи отнес бы плац-майору. У вас на пос­тели можно заранее приготовить так, чтобы часовому, если ему вздумается посмотреть в окошечко, показалось,

// С 110

что вы лежите и спите. По окончании всего, когда совсем потемнеет, я бы явился к вам, и через несколько минут мы оба были бы на судне. Тут капитан спрятал бы нас до прохода через Кронштадтскую брандвахту. Эту бранд­вахту корабли обыкновенно проходят перед светом, а с наступлением дня мы были бы совершенно безопасны. В каземате же не хватились бы вас до девяти часов утра на другой день, т. е. до тех пор, пока не станет ходить плац-адъютант. Да и тогда не знали бы, что делать и где вас искать. Разумеется, скоро бы догадались, что это мои проделки; но им и в ум бы не пришло, что мы спас­лись на корабле; а если бы и пришло наконец, то в это время мы были бы уже далеко и вне погони. Видите, как это легко,— сказал он,— но для этого нужны деньги и решимость. У меня ее станет. Я уже предлагал это одному из ваших, и он бы очень мог, потому что богат, и родные его в Петербурге*; но вы все, кажется, не по­теряли надежду на милость государя, а я так совсем не надеюсь на нее для вас, не такой он человек».

Все, что он говорил, как я сам убедился потом, было дельно и удобоисполнимо. Раз даже, гуляя со мной, он, для доказательства, вывел меня из крепости без всякого затруднения. Караул, стоявший при крепостных воротах, не обратил даже на нас внимания. Но у меня не было ни средств, ни желания воспользоваться его предложе­нием. Я и теперь считаю, что было бы малодушно, нехо­рошо, если бы кто-нибудь из нас захотел отделить свою судьбу от судьбы своих товарищей. Из всех нас никто не подумал даже уклониться бегством от предстоявшей ему участи. Один только Тургенев отсутствием своим избежал заключения и ссылки, но он был за границею, когда умер покойный император Александр и началось наше дело; зная же наперед, как оно будет обсуждено, не явился ни к суду, ни после осуждения своего. Следо­вательно, он не прибегал к бегству, а только воспользо­вался случайным и счастливым для него обстоятельст­вом**.

___

* Я узнал впоследствии, что он точно предлагал это Н. М. Муравьеву,  который  сам  мне  сказывал  об  этом  предложении.

** [Впоследствии Тургенев издал во Франции свои записки — сочинение очень посредственное и не совсем прямодушное, в кото­ром он как будто старается оправдать свое участие в обществе. Нисколько не  завидую его участи, мне кажется странным,  что ему одному только при амнистии возвратили все и что он это не толь­ко применял, но, как кажется, даже об этом хлопотал. Прожив тридцать лет очень покойно, тогда как в это время товарищи его страдали, скитаясь по Сибири, — его как будто еще вознаградили за это перед прочими. ] 89)

// С 111

Комментарии

75   10 июня 1826 г. была утверждена разрядная комиссия в составе П. А. Толстого (председатель), М. М. Сперанского, И. В. Васильчикова, Г. А. Строганова, С. С. Кушникова, В. И. Энгеля, Д. О. Баранова, П. И. Кутайсова, Е. Ф. Комаровского. Через 17 дней — 27 июня — комиссия завершила разбивку подсудимых на 11 разрядов, поставив пятерых декабристов — П. И. Пестеля, К. Ф. Рылеева, С. И. Муравьева-Апостола, М. П. Бестужева-Рю­мина и П. Г. Каховского — вне разрядов.

76  Зерцало — эмблема правосудия, устанавливавшаяся в дорево­люционной России в присутственных местах, в виде увенчанной двуглавым орлом трехгранной призмы с наклеенными на гранях указами Петра I о соблюдении законности.

77  Подписанный Николаем I 1 июня 1826 г. указ Сенату определял состав Верховного уголовного суда, в который вошли 18 членов Государственного совета, 36 сенаторов, 3 митрополита от Си­нода и 15 особо назначенных высших военных и гражданских чинов.   Всего   в   него   входило   72   человека,   представлявших   собой // С 474 высшую бюрократию. Председателем суда был назначен кн. П. В. Лопухин, его заместителем — кн. А. Б. Куракин, а обязан­ность ген.-прокурора была возложена на министра юстиции кн. Д.   И.   Лобанова-Ростовского   (ВД.   Т.  17.  С.  69—70,  75—76).

78  Экзекутор — судебный чиновник.

79   Сперанский Михаил Михайлович (1772—1839), государственный деятель, гр. (1839), директор департамента Министерства внутренних дел (1803—1807), с 1807 г, статс-секретарь Александ­ра I. Автор «Введения к уложению государственных законов» (1809). В конце 1811 г. подвергся опале и оказался в ссылке (1812—1816). Был пензенским губернатором (1816—1818) и ген.-губернатором Сибири (1819—1821). В конце 1821 г. возвращен, в Петербург. Сыграл решающую роль в выработке судебно-процессуальных норм во время следствия и суда над декабристами. С 1826 г. фактически возглавлял II отделение с. е. и. в. канцеля­рии, занимавшееся кодификацией законов. С 1838 г. председатель департамента   законов   Государственного   совета.

80  Ореолом самопожертвования проникнуты многие сочинения А. И. Герцена, в которых декабристы выступают страдальцами за свои высокие идеалы. Так, в статье «Концы и начала», использо­ванной В. И. Лениным в великолепном публицистическом произве­дении под названием «Памяти Герцена», Искандер написал: «Люди 14 декабря, фаланга героев. <...> Это какие-то богатыри, кован­ные из чистой стали с головы до ног, воины-сподвижники, вышед­шие сознательно на явную гибель, чтоб разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рожденных в среде палачества и раболепия. Но кто же их-то душу выжег огнем очищения, что за непочатая сила отреклась в них-то самих от своей грязи, от на­носного гноя и сделала их мучениками будущего?» (Герцен. Т. 16. С. 171). Не исключено, что Басаргин мог испытать влияние герценовской трактовки подвига декабристов.

81  Головин Евгений Александрович (1782—1858), ген. от инфантерии. Во время событий 14 дек. 1825 г. в звании ген.-майора командовал 4-й бригадой 2-й гвардейской дивизии и помешал прий­ти на помощь восставшим офицерам и солдатам Финляндского полка. Варшавский военный губернатор (1828—1837), командую­щий Кавказским Отдельным корпусом (1838—1841), с 1845 г. ген.-губернатор Прибалтийского края, с  1848 г. член Гос.  совета. (В ХРОНОСе см. ст. Головин Евгений Александрович )

82  Муравьев Александр Николаевич (1792—1863), отставной полковник Генерального штаба, с 1856 г. ген.-майор. Был одним из основателей Союза спасения и членом Союза благоденствия. Осужден по VI разряду и сослан в Сибирь без лишения чинов и Дворянства. В февр. 1828 г. определен на службу городничим Иркутска. В 1832—1834 гг. тобольский гражданский губернатор. В янв. 1834 г. переведен председателем Вятской уголовной палаты, через год стал председателем Таврической уголовной палаты, в 1837—1839 гг. архангельский гражданский губернатор, потом член Совета Министерства внутренних дел и начальник штаба 2-го пехотного корпуса. В 1856—1861 гг. нижегородский военный губернатор. Горячий поборник освобождения крепостных крестьян. Первым браком был женат на Прасковии Михайловне Шаховской    (1790—1835),   а   вторым — на   ее   сестре   Марфе   Михайловне (1799—1885). (В ХРОНОСе см. ст. Муравьев Александр Николаевич)

83 В    планах      государственного      переворота,     разрабатываемых // С 475 декабристами, большое внимание уделялось созданию временного правительства. В числе кандидатов в члены временного правитель­ства фигурировали имена М. М. Сперанского, Н. С. Мордвинова А. П. Ермолова, Н. Н. Раевского, И. М. Муравьева-Апостола Д. А. Столыпина, Д. О. Баранова и некоторых других (С е м е н о в а А. В. Временное революционное правительство в планах декаб­ристов. М., 1982). Александр I знал об общественной популярности этих лиц. В записке, написанной незадолго до смерти, он отмечал, что «дух вольномыслия получил широкое распространение», вследствие чего возникли тайные общества, «которые имеют <...> секретных миссионеров для распространения своей партии: Ермолов Раевский, Киселев, Михаил Орлов, Дмитрий Столыпин и многие другие» (Шильдер Н. К. Император Александр I, его жизнь и царствование.  Спб.,  1905.  Т. 4.  С. 330).

В ходе процесса над декабристами имена сановных лиц, подо­зреваемых в связях с заговорщиками, очень интересовали следст­вие. Личный осведомитель Николая I из состава Следственной комиссии генерал В. И. Болгарский сообщал в одном из донесений царю о дошедших до него слухах: «<...> усердные патриоты не могут верить, чтоб одна молодежь предпринимала такую важную в государстве перемену, не имея скрытых и осторожных, но важ­нейших сообщников. Слишком много толков о подозрении на адми­рала Мордвинова, Сперанского и Булгакова» (ЦГАОР. Ф. 109, 1826. С.-А. Оп. 5. Д. 3174. Л. 15).

84  Здесь Басаргин еще раз возвращается к урокам Крымской войны, обнаружившей всю гнилость самодержавно-феодального со­циально-политического строя России.

85  В другой редакции «Записок» написано: «У двоих из них, кажется, Пестеля и Каховского <...>» (ЦГАОР. Ф. 279. Оп. 1. Д. 167).

86 П. В. Голенищев-Кутузов, руководивший казнью декабристов, доносил Николаю I после ее свершения: «Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, которых было немного. По неопытности наших палачей и неумению устраивать виселицы при первом разе трое, а именно Рылеев, Каховский и Муравьев, сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть» (Красный архив. 1926. Т. 4 (17). С. 181. Подлинник хранится: ЦГАОР. Ф. 782 (Коллекция Зимнего дворца). Оп. 1. Д. 1446. Л. 30).

87 Лопухин Петр Васильевич (1753—1827), кн., государствен­ный деятель. При Екатерине II — ярославский и вологодский ген.-губернатор; при Павле I — ген.-прокурор (1798—1799); при Александре I — министр юстиции (1803—1810), председатель де­партаментов гражданских духовных дел, законов Государственного совета, председатель Комитета министров (1816—1823); председа­тель  Верховного  уголовного  суда  по  делу декабристов.

88 Вальтер Скотт (1771—1832), английский писатель, созда­тель жанра исторического романа. Наиболее известные романы: «Уэверли» (1814), «Пуритане» (1816), «Роб Рой» (1818), «Ай­венго» (1820), «Квентин Дорвард» (1823). Джеймс Фенимор Ку­пер (1789—1851), американский писатель. Наиболее известные произведения: «Пионеры» (1823), «Последний из Могикан» (1826). // С 476

89 Тургенев Николай Иванович (1789—1871), один из видных деятелей Союза спасения. Союза благоденствия и Северного обще­ства; ученый-экономист, автор книги «Опыт теории налогов» (Спб., 1818), действ, статский советник, крупный чиновник Министерства финансов. В июне 1824 г. уехал на лечение за границу и во время событий 14 дек. 1825 г. не был в России. Он отказался выпол­нить требование царского правительства вернуться в Петербург, чтобы предстать перед Следственной комиссией по делу декабри­стов. Осужден заочно по первому разряду и приговорен к каторж­ным работам навечно (ВД. Т. 17. С. 225). В 1847 г. издал в Па­риже книгу «Россия и русские» (т. 1—3, на франц. яз.), в которой весьма субъективно изложил историю тайных обществ, а также высказал свои взгляды на перспективы экономического развития России, акцентируя внимание на необходимости освобождения крестьян. 4 июля 1856 г. обратился к Александру II с прошением о помиловании. Амнистирован полностью 26 авг. 1856 г. В мае 1857 г. приехал в Петербург, и ему были возвращены чины, орде­на, все права по происхождению, кроме прав на прежнее имущество (Ш т е й н г е и л ь В. И. Сочинения и письма. Иркутск, 1985. Т. 1. С.  143).

Несмотря на это за ним был установлен секретный полицей­ский надзор. Видимо, чувствуя его, Н. И. Тургенев через месяц попросил выдать ему заграничный паспорт. На запрос об этом мо­сковского ген.-губернатора А. А. Закревского начальник III отделе­ния В. А. Долгоруков ответил: «Удовлетворение ходатайства Тургенева было бы преждевременно. Он только что возвратился в Россию». Однако Александр II разрешил выдать Н. И. Тургеневу за­граничный паспорт (ЦГИАМО. Ф. 16. Оп. 47. Ед. хр. 76. Л. 7, 9). В связи с приездом Н. И. Тургенева распространился слух о том, что его хотят сделать министром финансов (ЦГАОР. Ф. 109, 1857. С.-А. Оп. 5. Д. 43. Л. 3). Достоверно известно, что Н. И. Тургенев был еще в России в июле 1859 г. В письме к Е. И. Якушкину из Твери от 19 июля 1859 г. М. И. Муравьев-Апостол сообщал, что у него были А. В. Поджио, Г. С. Батеньков, а также Н. И. Тургенев, который «приезжал из Парижа получить наследство от своей сестры» (ЦГАОР. Ф. 279. Оп. 1. Д. 603. Л. 1). Возможно, он приезжал и в 1864 г. (Штейнгейль В. И. Сочинения и письма. Т.  1. С. 489). (В ХРОНОСе см. ст. Тургенев Николай Иванович)

Печатается по кн.: Н.В. Басаргин. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркутск:    Восточно-Сибирское книжное издательство, 1988. В настоящей интернет-публикации использована электронная версия книги с сайта http://www.dekabristy.ru/ Гипертекстовая разметка и иллюстрации исполнены в соответствии со стандартами ХРОНОСа.

Здесь читайте:

Басаргин Николай Васильевич (1800-1861) - : состоял в "Южном обществе"  

Декабристы (биографический указатель).

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на следующих доменах:
www.hrono.ru
www.hrono.info
www.hronos.km.ru,

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС