Басаргин Н.В.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

РЕЛИГИИ МИРА

ЭТНОНИМЫ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Николай Басаргин

Воспоминания, рассказы, статьи

Воспоминания

ЗАПИСКИ

Что ему было делать с ними после этого?

С другой стороны, он вскоре должен был почувствовать и к нам не одно только сострадание, но и некото­рое уважение. Отложа в сторону всякое самохвальство, можно по совести сказать, что мы вели себя скромно и с достоинством. При первом его посещении, когда он упомянул нам о том зависимом положении, в которое мы поставлены нашим осуждением, все отвечали ему, что мы это знаем очень хорошо, что готовы сносить с терпением все лишения, подчиняться беспрекословно всем распоряжениям, всем стеснительным противу нас мерам, но что об этом только просим его и наперед объявляем, что в этом отношении мы готовы будем лучше лишиться жизни, чем переносить хладнокровно. Эта единственная просьба наша состояла в том, чтобы не оскорблять нас дерзким обращением, не обходиться с нами, как с людьми, у ко­торых осуждение не могло отнять их прежних понятий и их чувств.

Местность Читы и климат были бесподобны. Растительность необыкновенная. Все, что произрастало там, достигало изумительных размеров. Воздух был так бла­готворен и в особенности для меня, что никогда и нигде я не наслаждался таким здоровьем. Будучи, как я уже говорил, слабого, тщедушного сложения, я, казалось, с каждым днем приобретал новые силы и наконец до такой степени укрепился, что стал почти другим человеком. Вообще, все мы в Чите очень поздоровели и, приехавши туда изнуренные крепостным заточением и нравственны­ми испытаниями, вскоре избавились от всех последствий перенесенных нами страданий. Конечно, к этому много способствовала наша молодость, но, в свою очередь, климат оказал большую помощь. Отсутствие всяких те­лесных недугов имело необходимое влияние на располо­жение духа. Мы были веселы, легко переносили свое по­ложение и, живя между собою дружно, как члены одно­го семейства, бодро и спокойно смотрели на ожидавшую нас будущность.

Каждый из нас, более или менее, старался заниматься чем-нибудь. Иные с помощью книг и товарищей учились неизвестным для них языкам: французскому, немецкому, английскому, по-латыни, по-гречески, даже по-еврейски; другие занимались математикою, поэзиею, историею,   живописью,   музыкой   и   даже  ручными   ремеслами.

// С 130

Мы устроили на дворе палатку, просиживали там по це­лым дням с книгою и с грифельною доскою (писать на бумаге не позволялось) и не видели, как шло время. Ве­чера обыкновенно ходили кучками и толковали о разных предметах. Но всего превосходнее было то, что между нами не произносилось никаких упреков, никаких даже друг другу намеков относительно нашего дела. Никто не поз­волял себе даже замечаний другому, как вел он себя при следствии, хотя многие из нас обязаны были своею участью неосторожным показаниям или недостатку твер­дости кого-либо из товарищей. Казалось, что все недобро­желательные помыслы были оставлены в покинутых нами казематах и что сохранилось во всех одно только взаим­ное друг к другу расположение.

Помню, что в первое время нашего пребывания в Чи­те мы очень много толковали о возможности освободить­ся из нашего заключения, и вспоминаю об этом потому более, что в настоящее время предположение наше плыть по Амуру до Сахалина вполне оправдалось. Дело состо­яло в том, чтобы обезоружить караул и всю команду, на­ходившуюся в Чите, задержать на время коменданта и офицеров и потом, присоединив к себе тех, которые со­гласятся пристать к нам, и, запасясь провиантом, ору­жием, снарядами, наскоро построить барку или судно, спуститься реками Аргунем и Шилкою в Амур и плыть им до самого устья его, а там уже действовать и посту­пать по обстоятельствам. Этот план, я уверен, очень мог быть исполнен. Нас было 70 человек, молодых, здоровых, решительных людей. Обезоружить караул и выйти из каземата не представляло никакого затруднения, тем более, что большая часть солдат приняла бы сейчас на­шу сторону. Вся команда состояла из ста с небольшим че­ловек, и можно наверное предположить, что половина присоединилась бы к нам. Офицеры и комендант не мог­ли бы нам противиться. Пока дошло бы сведение о дей­ствиях наших в Иркутск и пока приняли бы меры против нас, мы легко могли построить судно, нагрузиться и уп­лыть в Амур, следовательно, быть вне преследования. В Чите мы нашли бы необходимое: провиант, снаряды и оружие — в достаточном количестве для нашего путешест­вия. Плавание по Амуру, как оказалось это впоследствии экспедицией) генерал-губернатора Муравьева, совершалось бы  без  особых препятствий 98).  Одним  словом,  веро-

// С 131

ятности в успехе было много, более чем нужно при каж­дом смелом предприятии. Но с другой стороны, представ­лялись и затруднения: неожиданное сопротивление со сто­роны команды, следовательно, необходимость прибегнуть к силе оружия, погубить, может быть, несколько невин­ных жертв, одним словом, взять на совесть пролитие кро­ви единственно для своего только освобождения. Притом непредвидимые случайности, например, нечаянное, преж­девременное открытие нашего намерения комендантом или офицерами, недостаток решимости в ком-либо из нас в последнюю минуту. Наконец, вопрос, как поступить с дамами: оставить их (на что, вероятно, они бы не со­гласились) в руках раздраженного правительства или, взявши с собою, подвергнуть всем лишениям, всем опасностям нашего дерзкого, неверного предприятия. Обсто­ятельно поразмыслив обо всем этом и находя возраже­ния некоторых более осторожных наших товарищей осно­вательными, пылкая молодежь должна была согласиться с ними и перестала думать и толковать об освобождении своем.

В это время случилось в нашем каземате происшест­вие, которое могло иметь очень худые для нас последст­вия, где выказалось благоразумие и расположение к нам коменданта. Раз как-то г-жа Муравьева пришла на сви­дание с мужем в сопровождении дежурного офицера. Офи­цер этот, подпоручик Дубинин, не напрасно носил такую фамилию и сверх того в этот день был в нетрезвом виде. Муравьев с женою остались, по обыкновению, в присут­ствии его в одной из комнат, а мы все разошлись, кто на двор, кто в остальных двух казематах. Муравьева была не очень здорова и прилегла на постели своего мужа, го­ворила о чем-то с ним, вмешивая иногда в разговор фран­цузские фразы и слова. Офицеру это не понравилось, и он с грубостию сказал ей, чтобы она говорила по-русски. Но она, посмотрев на него и не совсем понимая его выра­жения, спросила опять по-французски мужа: «Qu'esf се qu'il veut, mon ami?»* Тогда Дубинин, потерявший от вина последний здравый смысл свой и полагая, может быть, что она бранит его, схватил ее вдруг за руку и не­истово закричал: «Я приказываю тебе говорить по-русски».   Бедная   Муравьева,   не   ожидавши   такой   выходки,

___

* Чего он хочет, мой друг? (франц.).

// С 132

такой наглости, закричала в испуге и выбежала из ком­наты в сени. Дубинин бросился за ней, несмотря на усилия мужа удержать его. Большая часть из нас, и в том числе и брат Муравьевой гр. Чернышев, услышав шум, от­ворили из своих комнат двери в сени, чтобы узнать, что происходит, и вдруг увидали бедную женщину в истери­ческом припадке и всю в слезах, преследуемую Дубининым. В одну минуту мы на него бросились, схватили его, но он успел уже переступить на крыльцо и потеряв го­лову в припадке бешенства закричал часовым и карауль­ному у ворот, чтобы они примкнули штыки и шли к нему на помощь. Мы, в свою очередь, закричали также, чтобы гни не смели трогаться с места и что офицер пьяный, сам не знает, что приказывает им. К счастью, они послушали нас, а не офицера, остались равнодушными зрителями и пропустили Муравьеву в ворота. Мы попросили старшего унтер-офицера сейчас же бежать к плац-майору и звать его к нам. Дубинина же отпустили тогда только, когда все успокоилось, и унтер-офицер отправился исполнять на­ше поручение. Он побежал от нас туда же.

Явился плац-майор и сменил сейчас Дубинина с де­журства. Мы рассказали ему, как все происходило; он просил нас успокоиться; но заметно было, что он боял­ся, чтобы из этого не вышло какого-нибудь серьезного дела и чтобы самому не подвергнуться взысканию за из­лишнюю к нам снисходительность. Коменданта в это вре­мя не было в Чите. Его ожидали на другой или на третий день. До приезда его нас перестали водить на рабо­ту для того, чтобы мы не могли сообщаться с прочими товарищами нашими, и вообще присмотр сделался как-то строже. По возвращении своем комендант сейчас пошел к Александре Григорьевне Муравьевой, извинился перед нею в невежливости офицера и уверил ее, что впредь ни одна из дам не подвергнется подобной дерзости. Потом зашел к нам, вызвал Муравьева и Чернышева, долго го­ворил с ними и просил, в лице их, всех нас как можно быть осторожнее на будущее время. «Что, если бы солдаты не были так благоразумны, — прибавил он, — если бы они послушались не вас, а офицера? Вы бы могли все погибнуть. Тогда скрыть происшествие было бы невозмож­но. Хотя офицер и первый подал повод и он тоже под­вергся бы ответственности, но вам какая от того польза? Вас  бы  все-таки  осудили,  как  возмутителей,   а  в  вашем

// С 133

положении это подвергает бог знает чему. Я уже тогда, кроме бесполезного сожаления, ничем бы не мог пособить вам». Далее уверил их, что происшествие это он кончит домашним образом, не донесет о нем никому, а переведет только Дубинина в другую команду.

Своим офицерам, а особенно плац-майору, который был его родной племянник, он порядочно намылил голо­ву за то, что они не смотрят за дежурными и допускают их отправлять эту обязанность в нетрезвом виде. Тем кон­чилось это происшествие. Если бы комендант был не­доброжелательный, злой человек, он бы и в этом случае мог подвергнуть нас большим неприятностям, в особен­ности если бы дело представлено было в превратном смысле.

Между тем в продолжение лета 1827 года нам строи­ли другое временное помещение в Чите. Я говорю потому временное, что в то же время в Петровском чу­гунном заводе, в расстоянии 600 верст от Читы, созидался большой тюремный замок, куда правительство наме­рено было перевести нас, что впоследствии и было исполнено. Это помещение в Чите окончено было к осени, и нас всех перевели туда. Оно заключало в се­бе две половины, разделенные между собою теплыми сеня­ми или широким коридором. Каждая половина состояла из двух больших комнат, не имевших между собою сооб­щения. Вход в каждую из них был из коридора. В каж­дой комнате помещались от 15 до 20 человек довольно свободно. У всякого из нас была особая кровать и подле ночной столик. Посередине оставалось достаточно места для большого стола и для скамеек вокруг него. За этим столом мы обедали, пили чай и занимались. В одном из прежних казематов наших оставлено было человек 15, а другой назначен был для лазарета, на случай болезни кого-либо из нас. Туда водили также на свидание мужей с их супругами. Вскоре, впрочем, стали отпускать первых на собственные квартиры их жен, под конвоем. Офицер же не присутствовал при их свидании, после происшест­вия с Дубининым.

Осенью и зимою 1827 года стали прибывать и осталь­ные из наших товарищей, находившиеся в финляндских крепостях. Равным образом привезли и тех 8 человек, ко­торые были отправлены сейчас после сентенции в Нерчинские заводы.  С ними приехали и жены двух из них,

// С 134

княгини Трубецкая и Волконская. Отправившись вслед за мужьями своими в Сибирь, они жили с ними во время их пребывания в заводах. К концу зимы все осужденные на работы находились уже в Чите, исключая Батенькова, Кюхельбекера 1-го, Поджио 1-го, которые, неизвестно по какой причине, оставлены были в крепостях. Первый про­был в заточении около двадцати лет, а два другие около десяти 99).

Приезд новых товарищей наших, рассказы каждого из них о том, что было с ними после сентенции, о том, что каждый испытал, как провел последнее время и т. д., весь­ма естественно доставляли предметы разговора в наших беседах. Сверх того, мы через дам наших стали получать газеты и журналы. Тогда была война с Персией и потом с Турцией 100). События этих войн не могли не интересо­вать нас. Мы еще не могли забыть военной службы, не могли быть равнодушными к успехам нашего оружия; знали более или менее почти всех действующих лиц наших, от главнокомандующего до последнего генерала. Многие из отличившихся в эти кампании были нашими товарища­ми, иные даже друзьями. Следовательно, мы с участием следили за каждым успехом русских войск, за каждым подвигом кого-либо из наших знакомых или бывших друзей. Многие из них теперь уже стали государственными сановниками, известными генералами, администраторами, и я уверен, что до сих пор они сохранили сердечное о нас воспоминание. По крайней мере, те из них, с которы­ми мне случилось видеться, не только не забыли меня, но встретили с прежнею любовью, с прежнею откровенностью, как будто бы между нами не существовало никакого раз­личия в общественном положении. Спасибо им за это, и от души спасибо! Это служит мне доказательством, что я не ошибался в выборе моих юношеских привязаннос­тей. Ныне даже, когда я пишу эти строки, я получил знак душевного воспоминания и дружбы одного из прежних друзей моей молодости, с которым я расстался и не ви­дался более тридцати лет.

Вскоре мы устроили и некоторые общие занятия, об­щие поучительные беседы. Каждое воскресенье многие из нас собирались по утрам читать вслух что-нибудь рели­гиозное, напр[имер], собственные переводы знаменитых иностранных проповедников, английских, немецких, фран­цузских,   проповеди   известных   духовных   особ   русской

// С 135

церкви, и кончали чтением нескольких глав из Евангелия, Деяний апостолов или Посланий. Два раза в неделю собирались мы тоже и на литературные беседы. Тут каждый читал что-нибудь собственное или переводное из предме­та, им избранного: истории, географии, философии, по­литической экономии, словесности, поэзии и т. д. Бывали и концерты или вечера музыкальные. Звучные и прек­расные стихи Одоевского, относящиеся к нашему положе­нию, согласные с нашими мнениями, с нашею любовью к отечеству, нередко пелись хором и под звуки музыки собственного сочинения кого-либо из наших товарищей-музыкантов.

Знаменитый наш поэт Пушкин прислал нам в это время свое послание 101). Вот оно:

Во   глубине   сибирских   руд
Храните   гордое   терпенье:
Не   пропадет   ваш   скорбный   труд
И   дум   высокое   стремленье.
Несчастью   верная   сестра,
Надежда    в    мрачном    подземелье
Разбудит   бодрость   и   веселье,
Придет   желанная   пора:
Любовь   и   дружество   до   вас
Дойдут  сквозь  мрачные  затворы,
Как   в   ваши   каторжные   норы
Доходит мой свободный глас;
Оковы   тяжкие   падут,
Темницы   рухнут — и   свобода
Вас   примет   радостно   у   входа,
И   братья   меч   вам   отдадут.

Здесь, кстати, помещаю прекрасные стихи покойного товарища нашего поэта Одоевского, написанные в альбом княгини М. Н. Волконской 25 декабря 1829 года, в день ее рождения:

Был  край,  слезам  и  скорби  посвященный,
Восточный   край,   где   розовых   зарей
Луч  радостный,  на  небе  там 102)  рожденный,
Не   услаждал   страдальческих   очей;
Где душен  был  и  воздух вечно  ясный,
И   узникам   кров   светлый   докучал,
И весь  обзор,  обширный  и  прекрасный,
Мучительно   на   волю   вызывал.
Вдруг  ангелы  с  лазури  низлетели
С отрадою к страдальцам той страны,
Но прежде  свой  небесный  дух  одели
В   прозрачные,   земные  пелены,

// С 136

И  вестницы  благие  Провиденья
Явилися,   как  дочери   земли,
И узникам с улыбкой утешенья
Любовь   и   мир   душевный   принесли.
И   каждый  день   садились   у   ограды,
И  сквозь   нее  небесные  уста
По  капле   им  точили  мед  отрады,
С  тех  пор лились в  темнице дни, лета;
В   затворниках   печали   все   уснули,
И   лишь   они  страшились   одного,
Чтоб   ангелы   на  небо  не  вспорхнули,
Не  сбросили   покрова   своего 103).

В этих стихах Одоевский так верно, так прекрасно высказал тогда общие наши чувства, что я не считаю не­скромностью украсить ими мои воспоминания.

Я бы мог поместить здесь многое из того, что я узнал тогда от товарищей моих, собравшихся вместе, в отношении нашего общества, нашего дела, так и в отношении дейст­вий правительства при восстании 14 декабря, во время следствия и после него; но, предположив себе писать только то, в чем я сам участвовал или чему был свидете­лем, я ограничиваюсь одними собственными моими воспо­минаниями.

В апреле месяце 1828 года последнему разряду сослан­ных в работу окончился срок (они были осуждены на два года, а в коронацию им убавили еще год), и потому их отправили на поселение. Прежде еще взяты были прислан­ными из Петербурга фельдъегерями Толстой, Корнилович и отвезены служить на Кавказ солдатами. Вот имена отправленных в этот год на поселение: Кривцов, Аврамов 2-й, Чернышев, Лисовский, фон Бриген, Ентальцев, Тизенгаузен, Лихарев, Загорецкий, Черкасов и Выгодовский. Им назначены места для водворения в самых се­верных частях восточной и западной Сибири — в Туруханске, Березове и Пелыме.

Впоследствии некоторым из них разрешено было всту­пить в службу солдатами на Кавказ, а других перевели на юг,  в места,  более удобные для жительства.

Горестно нам было расставаться с ними, да и им ма­ло представлялось утешительного в будущей одинокой жиз­ни в северной Сибири, в особенности тем из них, кто не надеялся иметь достаточных способов, у кого не было близких родных или у кого родные были небогатые люди. Дамы наши и в этом случае явились благодетельными ге-

// С 137

И.А. АННЕНКОВ
Акварель Н. А. Бестужева.   1836  г.

ниями. Они по возможности снабжали неимущих отъез­жающих бельем,  платьем, книгами  и деньгами.

По отъезде их опростался и тот каземат, где они ос­тавались при переводе нашем в новое здание. Его зани­мали теперь, по собственному желанию, Муханов, Ивашев и Завалишин.

При нашей тюрьме был обширный двор, обнесенный тыном. На этом дворе позволено было некоторым из нас построить себе комнаты; другие, в том числе и я, устро­или для лета палатки. Мы удалялись туда днем, чтобы свободнее заниматься и избавляться на время от посто-

// С 138

П.Е. АННЕНКОВА
Акварель Н.  А. Бестужева.   1836 г.

янного  шума  в  наших  комнатах,  необходимого  следствия многолюдства и носимых нами цепей.

Еще в 1827 году прибыла к одному из наших това­рищей, Анненкову, невеста его из России. Она была фран­цуженка и лично просила государя позволения ехать в Сибирь и соединить с ним свою судьбу, заранее соглаша­ясь на все условия 104). Государь удовлетворил ее просьбу. Ей дали подписать бумагу, в которой она отрекалась от прав своих и подчинялась всем ограничениям, всем мерам, которые могут быть приняты в ее отношении при выходе замуж   за   государственного   преступника.   Она   приехала

// С 139

в Читу летом и дня через три была обвенчана в Читин­ской церкви. Это была любопытная и, может быть, един­ственная свадьба в мире. На время венчания с Анненкова сняли железа и сейчас по окончании обряда опять наде­ли и увели обратно в тюрьму и потом поступали с ними, как с другими женатыми, то есть: давали им два раза в неделю  свидание на квартире  госпожи Анненковой.

Перейдя в новое здание, мы с разрешения коменданта устроили несколько хозяйственную часть свою. Избрали на время хозяина, который заведовал кухнею, заготовле­нием припасов, покупкою сахара, чая и т. д., и назначили двух смотреть за огородом. Сверх того, в каждой комна­те двое из нас по очереди дежурили. Обязанность их сос­тояла наблюдать за чистотой, приготовлять к обеду стол, брать от хозяина с кухни на свою комнату кушанье, при­готовлять к чаю самовары и разливать чай. Во всем этом помогали им нанятые, для каждой комнаты по одному, мальчики. Они носили кушанье, воду, ставили самовары, убирали комнаты и употреблялись на посылки.

Мы пробыли в Чите до июля месяца 1830 года, стало быть, более трех лет. Нам было уже давно известно, что в Петровском заводе строился для нас тюремный за­мок и что скоро всех нас туда переведут. Комендант ра­за два уже ездил туда, чтобы осмотреть и ускорить ра­боты; наконец, сами офицеры объявили нам, что летом этого года мы будем перемещены из Читы.

Хотя читинская тюрьма и не совсем была удобна для нас, особенно зимою, когда наступали жестокие холода и когда надобно было сидеть целый день в не совсем теп­лой комнате, с маленькими замерзшими окнами, через ко­торые едва проходил свет, и в которой в три часа попо­лудни было уже так темно, что надобно было зажигать свечи*, хотя шум от хождения и разговора живших в од­ной комнате 20 человек мало давал покоя и не позволял заниматься  ничем  серьезным,  но  мы так было привыкли

___

* Цепи с нас были сняты по высочайшему повелению осенью 1828 года вследствие какого-то торжественного события в царской фамилии. По существующим указаниям не следовало нам и носить их, потому что ссылаемые в работы разжалованные дворяне избав­лены от ношения цепей, и только при вторичном преступлении, т. е. когда они уже не пользуются правами дворянства, с ними поступают, как с простолюдинами. Но государю угодно было под­вергнуть нас и этой мере наказания.

// С 140  

этой жизни, что с сожалением помышляли о предстоящей перемене.

Наконец, комендант объявил нам, чтобы мы собирались к походу в Петровский завод. Идти туда мы должны бы­ли пешком, делая каждый день по одной станции от 20 до 30 верст и пользуясь в три дня одним днем отдыха. Тем, которые были слабого здоровья, и в том числе и мне, позволялось иметь на двух человек собственную по­возку, для того чтобы можно было иногда присесть и под которую назначалась обывательская лошадь. Под вещи наши приготовлены были также подводы. Все мы разделены были на две партии. Первая выступила тремя днями ранее. При каждой партии находились офицеры и конвой. Комендант и плац-майор ехали сами по себе и навещали, по усмотрению своему, ту и другую партию. Да­мы могли отправляться вперед в Петровский завод или следовать за нами в собственных экипажах и на свой счет.

В Чите я имел утешение получать письма от родных моих и некоторое пособие.

Один из моих братьев находился в турецком походе, писала ко мне жена его. Другой, отставной, живший в де­ревне, поспешил отвечать на письмо одной из наших дам, Я получил также известие и от родных покойной жены. Оно было горестное — оставленная мною у них пятиме­сячная дочь моя, единственный залог моего кратковре­менного союза, скончалась полутора годов. Это последнее известие сильно поразило меня.

Перед выходом нашим из Читы с другом моим Иваше­вым случилось такое событие, которое видимо показало над ним благость провидения. Я, кажется, упомянул уже, что он, Муханов и Завалишин, по собственной просьбе, остались в прежнем маленьком каземате. Им там было свободнее и покойнее. Я нередко, с разрешения комен­данта, бывал у них и просиживал по несколько часов, другие товарищи также посещали их. В свою очередь, и они ходили к нам. Сверх того, мы виделись почти каждый день во время работы. Ивашев, как я замечал, ни­как не мог привыкнуть к своему настоящему положению и видимо тяготился им. Мы часто об этом говорили между собою, и я старался сколько можно поддерживать его и внушить ему более твердости. Ничто не помогало. Он был грустен, мрачен и задумчив. Раз как-то на рабо­те Муханов  отвел  меня  в  сторону,  сказал мне,  что Ива-

// С 141

шев готовится сделать большую глупость, которая может стоить ему жизни, и что он нарочно решился мне сказать об этом, чтобы я с моей стороны попробовал отго­ворить его. Тут он мне объявил, что он вздумал бежать, и сообщил все, что знал о том.

Вот в чем состояло дело. Ивашев вошел в сношение с каким-то бегло-ссыльнорабочим, который обещался провести его за китайскую границу. Этот беглый завтра же должен был прийти ночью к тыну их каземата. Тын уже был подпилен, и место для выхода приготовлено. По выходе из острога они должны были отправиться в ближний лес, где, по словам беглого, было уже приготовлено подземельное жилище, в котором они должны были скрываться, покуда не прекратятся поиски, и где находились уже необходимые на это время припасы. Когда же прекратятся поиски, то они предполагали от­правиться к китайской границе и там действовать смотря по обстоятельствам. Этот план был так неблагоразумен, так нелеп, можно сказать, исполнение его до такой сте­пени невозможно, что я удивился, как мог Ивашев сог­ласиться на него. Не было почти никакого сомнения, что человек, соблазнявший его побегом, имел какие-нибудь другие намерения: или выдать его начальству и тем за­служить себе прощение*, или безнаказанно убить его и завладеть находящимися у него деньгами; я же знал, что у него они были: приехавши в Читу, он не объявил коменданту 1000 руб., которые привез с собою, и, сверх того, тайным образом получил еще 500 руб. Об этом сам он мне сказывал.

Выслушав Муханова, я сейчас после работы отпра­вился к Ивашеву, сказал ему, что мне известно его на­мерение и что я пришел с ним об этом поговорить. Он очень   спокойно   отвечал   мне,   что   с   моей   стороны   было

___

* Подобное обстоятельство было с известным поляком Высоц­ким. Один из беглых уговорил его бежать с завода, на котором он находился, и обещал провести в Монголию. Тот поверил ему, и они отправились; но беглый завел его на какой-то островок реки Ангары, так что ему некуда было уйти оттуда, там его оставил, а сам дал знать о побеге начальству и привел посланный отряд к острову. Из этого сделали блистательное дело храбрости отряда и преданности беглого: офицер, командовавший отрядом (адъютант генерал-губернатора), был переведен в гвардию, солдаты награждены, а беглый прощен. Высоцкого, который и не думал защи­щаться, взяли, судили и строго наказали 105).

// С 142

бы напрасным трудом его отклонять, что он твердо ре­шился исполнить свое намерение и что потому только давно мне не сказал о том, что не желал подвергать меня какой-либо ответственности. На все мои убеждения, на все доводы о неосновательности его предприятия и об опасности, ему угрожающей, он отвечал одно и то же, что уже решился, что далее оставаться в каземате он не в состоянии, что лучше умереть, чем жить таким образом. Одним словом, истолив возражения, я не знал, что делать. Время было так коротко, завтрашний день был уже назна­чен, и оставалось одно только средство остановить его — дать знать коменданту. Но быть доносчиком на своего товарища, на своего друга — ужасно! Наконец, видя все мои убеждения напрасными, я решительно сказал ему: «Послушай, Ивашев, именем нашей дружбы прошу тебя отложить исполнение твоего намерения на одну только неделю. В эту неделю обсудим хорошенько твое пред­приятие, взвесим хладнокровно le pour et le contre*, и если ты останешься при тех же мыслях, то обещаю тебе не препятствовать».—«А если я не соглашусь отклады­вать на неделю?» — возразил он.— «Если не согласишь­ся,— воскликнул я с жаром,— ты заставигь меня сде­лать из любви к тебе то, чем я гнушаюсь,— сейчас попрошу свидания с комендантом и расскажу ему все. Ты знаешь меня довольно, чтобы верить, что я это сделаю и сделаю именно по убеждению, что это осталось единственным средством для твоего спасения». Муханов меня поддерживал. Наконец, Ивашев дал мне слово подождать неделю. Я не опасался, чтобы он нарушил его, тем более, что Муханов жил с ним и мог за ним наблюдать.

На третий день после этого разговора я опять отпра­вился к Ивашеву, и мы толковали об его намерении. Я исчислял ему все опасности, все невероятности успеха. Он настаивал на своем, как вдруг входит унтер-офицер и говорит ему, что его требует к себе комендант. Ивашев посмотрел на меня, но, видя мое спокойствие, с чувством сказал мне: «Прости меня, друг Басаргин, в минутном подозрении. Но что б это значило? — прибавил он.— Не понимаю». Я сказал, что дождусь его возвращения, и остался с Мухановым.

___

* За и против (франц.).

// С 143

Комментарии

98  Н. В. Басаргин имеет в виду экспедиции 1854 и 1855 гг. по Амуру от истоков до устья, которые были проведены под руковод­ством ген.-губернатора Восточной Сибири Николая Николаевича Муравьева (1809—1881), получившего после этого титул графа Амурского.

99  Батеньков Гавриил Степанович (1793—1863) действительно находился в разных тюрьмах в течение 20 лет и только 11 марта 1846 г. был доставлен в Томск на поселение. Кюхельбекер Виль­гельм Карлович (1797—1846) просидел в крепостях до дек. 1835 г., после чего был обращен на поселение в Баргузин. Поджио Иосиф Викторович (1792—1848) явился жертвой происков своего знатного тестя — сенатора, ген.-лейтенанта А. М. Бороздина, в результате которых находился в тюремном заключении до июля 1834 г. Во­дворен  на поселение в  Усть-Куду   5  сент.   1834  г.

100  Н. В. Басаргин имеет в виду русско-иранскую войну 1826— 1828 гг. и русско-турецкую войну 1828—1829 гг.

101   Свое послание декабристам Пушкин передал А. Г. Муравьевой, которая в начале янв. 1827 г. уехала из Москвы в Сибирь к своему мужу Н. М. Муравьеву.

102  В другом авторитетном списке стихотворения вместо слова «там» значится «том» (Одоевский А. И. Собрание стихотворений и писем. М.; Л., 1934. С.  151).

103  Впервые стихотворение «Кн. М. Н. В-ой» было напечатано в  5-й книге  «Библиографических записок»  за  1861  г.,  с.   132.

104  Анненкова Полина (Прасковья) Егоровна (урожд. Гебль, 1800—1876) приехала в Читинский острог к И. А. Анненкову в марте 1828 г. Ей принадлежат воспоминания (Записки жены де­кабриста П. Е. Анненковой. Пг., 1915).

105   О побеге П. Высоцкого см.: Дьяков В. А., Кацнельсон Д. Б., Шостакович Б. С. Петр Высоцкий на сибирской каторге (1835—1836)//Ссыльные революционеры в Сибири. Ир­кутск, 1979. Вып. 4.

Печатается по кн.: Н.В. Басаргин. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркутск:    Восточно-Сибирское книжное издательство, 1988. В настоящей интернет-публикации использована электронная версия книги с сайта http://www.dekabristy.ru/ Гипертекстовая разметка и иллюстрации исполнены в соответствии со стандартами ХРОНОСа.

Здесь читайте:

Басаргин Николай Васильевич (1800-1861) - : состоял в "Южном обществе"  

Декабристы (биографический указатель).

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на следующих доменах:
www.hrono.ru
www.hrono.info
www.hronos.km.ru,

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС