Басаргин Н.В.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

РЕЛИГИИ МИРА

ЭТНОНИМЫ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Николай Басаргин

Воспоминания, рассказы, статьи

ЖУРНАЛ

1856, октябрь 1)

Не знаю еще сам, на что решусь. Поеду ли в Россию или останусь в Сибири? В первой нет уже никого из близких мне людей. Разве поклониться праху усопших и ожидать в родном краю, когда наступит очередь сое-

// С  258

диниться с ними. С другой — я свыкся, полюбил ее. Она дорога мне по воспоминаниям того, что я испытал, и тех нравственных утешений *, которые нередко имел. Но мне будет грустно, тяжело остаться одному, разлучиться на­всегда с товарищами тридцатилетнего изгнания, которых я привык считать более чем родными. Одним словом, сам не знаю, как поступить.

Во всяком случае, предаваясь промыслу всевышнего, я мало думаю о кратковременной предстоящей мне жизни. Я надеюсь до конца идти тем путем, который указа­ло мне провидение, и сохранить чувства и правила, под­державшие меня в тяжкие дни испытаний.

В мои преклонные лета и при слабости моего здоровья я уже не могу быть лицом действующим. Мне остается только быть зрителем совершающихся событий и радо­ваться, когда будут оправдываться мои надежды на новое царствование, на нового государя, которого по какому-то безотчетному чувству я люблю искренне.

Ноябрь. Я получил на днях письмо от доброго Барышникова, он спрашивает меня, воспользуюсь ли я ми­лостью государя и буду ли в России? Но тут же изъяв­ляет желание увидеться со мной и на будущее лето хочет возвратиться из-за границы в свое имение. Я решаюсь ехать. Но надобно кончить здесь кое-какие домашние и хозяйственные дела — съездить в Туринск, Курган и Омск.

Декабрь. Я уже приступил к исполнению моего наме­рения, продал дом, мебель и весь свой ненужный скарб. Не знаю, выдержит ли мое здоровье такой дальний путь. С некоторого времени я чувствую себя гораздо слабее и хилее. Одышка не дает мне покоя. Очень бы желал по­видаться с Барышниковым и еще кое с кем в России, но не уверен, позволит ли провидение исполнить это жела­ние.

Неделю тому назад отправились отсюда Оболенский и А. В. Ентальцева. За ними уехал Пущин. Скоро поедут Муравьев 2) и Якушкин. Останусь я один. Я получил пись­мо от сестры покойной жены моей Бутович с приглаше­нием приехать на жилье в Киев. Если бог позволит, то, повидавшись с Барышниковым, съезжу и в Киев.

Уже пятеро из наших отправились в Россию. Первый

___

* Так в подлиннике.— И. П.

 // С  259

Штейнгейль, он не заезжал к нам, потом Волконский из Иркутска, после него Батеньков из Тюмени. Последнего я не знал прежде и познакомился с ним во время про­езда. Он человек замечательный как по уму, так и по ха­рактеру. Непонятно, как, пробыв в крепости 20 лет, он так сохранился. Все его суждения, даже письма носят какой-то оригинальный отпечаток и показывают в нем недюжинного человека.

Странно и даже больно мне, что я до сих пор не по­лучал писем от племянниц. Неужели они испугались мо­его возвращения и боятся навязать себе на шею скучное и тяжелое бремя — старика дядю.

Наконец пришло письмо от Машеньки 3), очень милое и радушное. Она зовет меня к себе жить на Кавказ. Пред­лагает даже для этого способы. Я рад за нее, что она так поступает. Помощи мне ее не нужно, а нужна только ее любовь. От Оленьки 4) же до сих пор ничего нет. Жаль, если вмешиваются тут расчет и соображения. Очень бы желал, чтобы это забытие самого близкого и родного про­исходило скорее от молодости и ветрености, чем от дру­гих каких-либо причин.

Переехавши в Россию и поселясь в деревне, где у ме­ня много свободного времени, а особенно зимою, я решил­ся продолжать мои записки. Две причины побудили меня к этому. 1) Испытанные мною ощущения при свидании с родными, которых я нашел еще в живых, и с потомст­вом умерших и при возобновлении связей с прежними мо­ими друзьями, сослуживцами и знакомыми, а также и при новых отношениях общественной жизни. 2) Совер­шавшиеся в это время многозначительные события в на­шем отечестве: я уверен, что для будущих читателей этих записок не лишен будет некоторого интереса взгляд на эти события человека, пострадавшего именно за те идеи, кото­рыми руководствуется ныне само правительство, чело­века, уже отжившего свой век и остающегося простым беспристрастным зрителем настоящих общественных из­менений.

Остановившись на том месте, когда я решил переехать в Россию, не знал еще сам, как это исполнить. Не лиш­ним нахожу описать здесь жизнь в Ялуторовске. Это объ­яснит, почему мне грустно и тяжело было расставаться с моим прежним бытом и почему я только по долгом размышлении решился покинуть Сибирь. Ялуторовск —

// С  260

маленький, но опрятный и красивый городок на самой почти границе с Россией. Через него идет большая дорога в Сибирь. Там поселено было нас несколько человек: я, Пущин, Оболенский, Муравьев-Апостол и Якушкин. Трое из нас были люди семейные, и все мы были чрезвычайно дружны между собой. Не проходило дня, чтобы мы не виделись и, сверх того, раза четыре в неделю обедали и проводили вечера друг у друга. Между нами все почти было общее, радость или горе каждого разделялось все­ми, одним словом, это было какое-то братство — нравственный и душевный союз 5). Маленькое и дружное наше общество увеличивалось сосланными туда поляками — их было человек шесть, из них один женатый. Все они были люди довольно образованные, весьма добрые и нравственные. Некоторые из местных чиновников и граждан Ялуторовска были с нами также довольно коротки и ока­зывали нам не только уважение, но даже искреннюю преданность. Стало быть, несмотря на все невзгоды нашего общественного положения, жизнь наша там текла мирно, покойно и не лишена была нравственных наслаждений. Присоедините к этому некоторые материальные удобства — следствие дешевизны необходимых потребностей. Нередкий приезд знакомых в Сибирь или из Сибири, кото­рые обыкновенно останавливались на день, на два гостить у нас, и вы, конечно, согласитесь, что такая жизнь стоила того, чтобы жалеть о ней, и особенно тогда, когда ожидает неизвестность. Побывав зимою 1856 года в Кургане, в Туринске и Тобольске, где у меня были и родные, и много воспоминаний, и устроив житейские дела, я к концу февраля мог уже выехать в Россию.

К крайнему сожалению, должен заметить здесь, что местные губернские власти, которые до этого времени, казалось, были очень к нам внимательны и благосклонны, показали после манифеста какое-то особенное недоброже­лательство. Губернатор (Арцимович) 6) вместо того, чтобы послать сейчас же тогда состоявшийся манифест и пред­писать уездному начальству распорядиться нашим отправ­лением, более месяца продержал его у себя и не иначе выдал товарищам моим виды на проезд, как по неодно­кратному их требованию. В видах этих означено было, что они находятся под надзором полиции, тогда как в мани­фесте ничто о том не было сказано. Правда, что впослед-

 // С  261

ствии на протест их об этом распоряжении он отменил его и извинился, что это сделано было по ошибке, но все-таки этот поступок показывает если не прямое желание повредить нам, то, по крайней мере, совершенное равно­душие к изменению нашей участи. Что же касается меня собственно, то, находясь на службе, я должен был подать просьбу об отставке и хотя я сам лично просил Арцимовича, будучи в Тобольске, чтобы сперва выдали мне ат­тестат, но едва мог получить его накануне моего отъезда из Ялуторовска. Так что если бы еще промедлили не­делю или две, то мне уже нельзя бы было ехать зимою. Целых 5 месяцев тянулось самое пустое дело, которое могло кончиться в один день. Не жалуясь и не обвиняя никого, я, однако же, имею полное право сказать, что сочувствия и участия ускорить исполнение высочайшей к нам милости местные власти нисколько не показали. Неужели, занимая места, должностные лица должны отка­зываться от наилучшей принадлежности человека — расположения к ближнему и все подчинять только формам и букве закона. Вообще я заметил, что молодые люди, выходящие из школы правоведения (Арцимович там вос­питывался), особенно равнодушны к людям. Все у них основано на холодных расчетах и их личных соображе­ниях. Никогда не проявляется душа.

Февраля 21 мы оставили Ялуторовск, откуда уже все товарищи мои уехали прежде. Брат жены моей 7) приехал из Омска проводить нас и в это время сделал нам пред­ложение жениться на нашей воспитаннице Полиньке 8). Этот союз был по мыслям и мне, и жене, и самой Полиньке. Но как она была еще слишком молода, то, не давая положительного слова, а обнадежив его в нашем на то согласии, мы отложили окончательное решение до того времени, когда ока сама будет в состоянии обсудить его предложение и дать ответ, основанный на обдуманном суж­дении и на своих к нему чувствах. Побывать в России, увидать там свет и людей было полезно, по нашему мне­нию, и для нее. Она была слишком неразвита и темна и умственно походила скорее на ребенка, нежели на взрос­лую девушку, а потому мне казалось, что путешествие в Россию, зрелище новых предметов, о которых она не имела даже понятия, сношения с лицами большего образования, чем ялуторовское маленькое общество, одним словом, но­вая сфера, в которую она войдет на некоторое время, мо-

// С  262

гут с пользой подействовать на ее окончательное домашнее воспитание.

В день нашего отъезда все знакомые собрались про­водить нас. Явились из простонародья и все те, которые или служили нам, или имели какое-либо с нами сноше­ние. Тут я не мог не заметить с особенным чувством иск­реннего их к нам доброжелательства и привязанности. Прощаясь с нами, все они навзрыд плакали, напутство­вали нас самыми теплыми благопожеланиями. Отслужив молебен, мы сели в свой возок и отправились со слезами на глазах, глубоко тронутые общим к нам сочувствием. Грустно мне было оставлять край, где я так долго и по­койно жил, пользуясь общим расположением.

Путь наш был на Шадринск, Челябинск, Златоуст и Казань. Дорога была дурная, ухабы страшные, здоровье мое сильно терпело, иногда я едва мог переводить дыха­ние, садясь в возок.

В одиннадцатый день мы приехали в Казань. Уста­лый, изнуренный, я решился тут несколько дней отдох­нуть и, остановившись в гостинице, поехал навестить мо­лодого Якушкина, пользовавшегося в Казанской клиника 9). К несчастью моему, он жил на 4-м этаже, и я дол­жен был идти по ужасно высокой лестнице. Войдя к нему в комнату, я едва уже мог дышать, а просидев у него полчаса, с трудом от него вышел. При возвращении в го­стиницу у меня сделался сильный припадок одышки, так что целую ночь я вынужден был сидеть в прямом поло­жении и не смыкал глаз. К утру я так ослаб, что едва двигался. Послали за доктором, который дал мне лекар­ство и велел поставить пиявки, и хотя на третий день я несколько поправился, но выехал из Казани чрезвычай­но слабым.

Дорога от Казани до Нижнего была также очень плохая. В Нижнем я пробыл около двух недель и опять должен был лечиться. Марья Александровна Дорохова10), начальница Нижегородского института, давно с нами зна­комая, и семейство военного губернатора А. Н. Муравье­ва приняли нас с неподдельным радушием и почти еже­дневно навещали меня больного. Я увиделся тоже в Нижнем с тестем Машеньки Ивашевой — г. Трубнико­вым и старым своим сослуживцем Ал. Ег. Крюковым, которые оказали нам самое искреннее расположение. В Нижнем мы оставили свой возок и перешли в тарантас.

// С  263

Выехав 20 марта по шоссе, мы прибыли через два дня во Владимир, а на третий день в Липню, где находится имение покойного брата, принадлежащее теперь его вдове. Она с племянницей моей, дочерью другого моего брата, тоже умершего, находилась в это время в Курске. Я оста­новился у них в доме и послал сказать о своем приезде двоюродной сестре моей, живущей в нескольких верстах от Липни. На другой день она приехала ко мне и едва не упала в обморок, увидавши меня после 33 лет разлуки. Оба мы расстались молодыми людьми. Она была тогда девушкой, а теперь жила вдовою и уже старушкою. Мы поехали к ней, ночевали у нее и на другой день отправи­лись в Покров, а оттуда в Москву, где я надеялся прожить некоторое время, чтобы восстановить свое здоровье. Пробыв два дня в Покрове, где я нашел кое-кого из прежних моих знакомых дряхлых уже стариков, мы при­ехали в Москву 26 марта и остановились у Якушкиных с тем, чтобы приискать себе подле них небольшую квартиру 11).

Отец Якушкина, ялуторовский товарищ мой, встретил меня с неприятною новостью. По распоряжению генерал-губернатора графа Закревского12) нам не дозволялось останавливаться в Москве, и сам Якушкин на другой же день нашего приезда выезжал на житье в Тверскую губернию в имение одного из своих знакомых13). Эта новость разрушила все мои предположения и приводила меня в большое затруднение. Здоровье мое было так рас­строено, что медицинские пособия и покой были мне необ­ходимы. В Москве я надеялся восстановить хоть несколь­ко свои силы и дождаться приезда родственника моего Барышникова из-за границы, чтобы ехать к нему в де­ревню, вместо этого я должен был больной выехать из Москвы и жить несколько месяцев без всякого пособия в каком-нибудь уездном городе, не имея ни души зна­комой.

Не понимаю, как могло состояться подобное распоря­жение. Вероятно, оно сделано было без ведома доброго государя нашего, потому что носило отпечаток явного к нам недоброжелательства. Нельзя предположить, чтобы, делая нам милость, он в то же время подвергал нас ме­лочным затруднениям в образе нашей жизни 14). Пять-шесть возвратившихся дряхлых и болезненных стариков не могли быть опасными ни своим присутствием в столи-

// С  264

це, ни своими мыслями. Не позволяя нам оставаться в Москве, нас лишали утешения видеться с оставшимися нашими родными, которые большей частью жили там или в Петербурге. Лучшее же доказательство, что государь об этом и не думал,— это то, что впоследствии по просьбе нашей последовало высочайшее разрешение каждому из нас приезжать в столицу. Стало быть, распоряжение ге­нерала Закревского было не что иное, как личное и соб­ственное его недоброжелательное действие.

В Москве это распоряжение возмутило всех благомыс­лящих людей, и многие посоветовали мне ехать к графу Закревскому для личного объяснения. Я так был болен, что там этого сделать не мог и послал вместо себя жену мою. Он принял ее очень вежливо, но сказал решитель­но, что по существующим правилам долго оставаться в Москве он мне дозволить не может и разрешает отдох­нуть только несколько дней. При разговоре Закревского с женой у него вырвалось престранное замечание, явно показывающее отсутствие всякого сочувствия к ближне­му. Когда жена сказала ему, что я очень болен и что покой мне необходим, он возразил, что странно, что мы все возвращаемся больными. Он не подумал ни о наших летах, ни о тридцатилетнем нашем страдальческом изгна­нии и нашел странным, что дряхлые старики, проехавши три тысячи верст по скверным дорогам и без всяких удобств, приезжают расстроенные здоровьем и имеют надобность в отдохновении. Это замечание показывает, до какой степени черствы сердца у людей, привыкших повелевать и считать за ничто все то, что ниже их на ступенях общественной лестницы.

Мне опять советовали потребовать медицинского сви­детельства и написать к шефу жандармов, но, признаюсь, я так был огорчен таким нечеловеческим приемом, такими мелочными придирками, что подумал: «Le je ne vaut pas la chandelle»* и решился больной выехать из Москвы.

Как ни грустно было встретить мне такое жестокосер­дное равнодушие в правительственных лицах, но, с дру­гой стороны, меня много утешил прием прежних моих сослуживцев и знакомых. Лишь только они узнали о моем приезде, все поспешили посетить меня и показали самое

___

* Игра не стоит свеч (франц.).

// С  265

искреннее участие, самую неподдельную радость при сви­дании со мной. Каждый из них предлагал мне свои услуги и свое ходатайство. Некоторые из них занимали значи­тельные места. Вот лица, с которыми я виделся тогда в Москве: Новосильцева, барона Ховена, Путяту, Вельтмана, Горчакова, Пушкина, князя Голицына, Менда. В особенности Новосильцев и Ховен каждый день меня навещали и делили со мной все время моего пребывания в столице. Душевное сердечное им за то спасибо.

У Якушкина я познакомился со многими московскими литераторами: Бабстом, Забелиным, Коршем, Кетчером, Павловым, Дмитриевым и многими другими. По просьбе их я читал им мои записки, которые, конечно, из вежли­вости они одобрили. Из родственников своих я нашел в Москве Ребиндерову, Прокудину-дочь, зятя Алсуфьевых и некоторых других.

В это время ожидали в Москве многих изменений и более либерального направления нового царствования. Все единогласно осуждали прежнюю систему и радовались, что наконец была надежда и дышать, и говорить свобод­нее. Цензура начинала уже смягчаться, появились в печа­ти такие статьи, за которые прежде этого авторы насиделись бы в крепости. Сочинения Герцена, «Полярная звезда», «Колокол» и «Голоса из России» ходили по ру­кам печатанные и переписанные. Люди старого времени с негодованием смотрели на ежедневные успехи новых идей, так давно таившихся под гнетом тридцатилетнего самодержавия. Привыкнув встречать одно лишь раболеп­ное повиновение и приказывать без всякого рассуждения, они с ужасом усматривали, что век их уже проходил и что скоро наступит время, когда нужно будет властвовать не одною силой, а умом, и что тогда волею или неволею они должны будут сойти со сцены и, может быть, отдать отчет перед потомством в своих произвольных и нерацио­нальных действиях.

После шестидневного пребывания в Москве я собрался в путь и решился ехать сначала к племяннице в Курск, а потом к сестре покойной жены моей в Киев, 2 апреля отправился из Москвы все еще больной и запасся на случай письмом к одному известному по своей практике доктору в Серпухове. Благодаря богу, однако же, надоб­ности в нем не предоставилось. При выезде моем погода была прекрасная, появилась весна в самом цветущем

// С  266

своем виде. Деревья начинали распускаться, дни стояли теплые, и свежий воздух так благодетельно подействовал на мое здоровье, что с каждым днем я более и более ук­реплялся в силах.

Через Серпухов, Тулу, Орел мы прибыли по шоссей­ной дороге в Курск накануне святого воскресенья 6 апреля.

В Курске я отыскал сейчас же свою племянницу и жену покойного брата, которые приняли нас самым род­ственным образом. Мы переехали к ним и прожили у них очень спокойно и весело более двух недель. Там я нашел одного из старых своих товарищей по службе и прежнюю очень близкую знакомую даму. Они очень нас обласкали и даже уговаривали навсегда поселиться в Курске. Город и климат курский мне понравились. В Курске мне очень помог тамошний медик, так что при выезде моем в Киев около 25 апреля я был почти совершенно здоров.

В Киев мы приехали, не помню, 2 или 3-го мая. Путе­шествие наше было самое приятное, время было самое прекрасное, дорога сухая, места в Курской, Черниговской, Киевской губерниях живописные. Одним словом, я с каж­дым днем оживал и какое-то безотчетное приятное чувст­во наполняло дряхлый состав мой. А сам Киев что за прелестный город? Я невольно выскочил из экипажа, когда мы приближались к мосту, и не знал, чем более восхищаться — искусству ли и бесподобной отделкой самого моста или роскошному, величественному виду древней столицы России — колыбели русского право­славия.

Мы приехали в Киев в то самое время, когда случи­лась там известная история студентов с полковником Фон-Бримменом. Флигель-адъютант граф Бобринский прибыл в это время на следствие, и в городе только и говорили, что об этом происшествии15).

Остановившись в гостинице, я отправился сейчас оты­скивать наших товарищей, живших в Киеве: Трубецкого, Давыдовых и Юшневскую. Первого я застал на отъезде к дочери, жившей с мужем в деревне. Прошло двадцать лет, как мы расстались с ним, и очень обрадовались, уви­девшись. У него я нашел полковника Бобрищева-Пушкина, брата одного из наших товарищей. Потом пришла дочь его — жена попечителя Киевского учебного округа Ребиндер — милая и добрая женщина16).

// С  267

От Трубецкого я пошел к Давыдовым, жившим подле него, а потом к Ребиндеровым. Все они приняли меня как близкого родного, и А. И. Давыдова сейчас сама отпра­вилась к жене, чтобы взять ее и Полиньку к себе.

Мы пробыли в Киеве четыре дня, исправили в это время экипаж, повидались с Юшневской, осмотрели го­род, Лавру, очень приятно проводили время в обществе своих сибиряков и, наконец, отправились к сестре моей Бутовичевой 17), которая в это время жила с мужем в де­ревне своей в 70-ти верстах от Киева, Жена и Полинька с особенным восхищением осматривали все достоприме­чательности Киева.

История студентов могла иметь неприятные последст­вия не только для них самих, но и для начальника Киев­ского учебного округа, а потому попечитель Ребиндер, муж Трубецкого дочери, очень был ею встревожен, и это несколько мешало нам чувствовать вполне все удовольст­вие нашего там пребывания.

На другой день по выезде из Киева мы приехали в Мировку (имение Бутовичевых) и были встречены с чувством живейшей радости как сестрою, так и ее мужем. Поместье было у них большое, и нам отвели пре­красную комнату окнами в сад. Много было общих воспоминаний, много было что передавать друг другу. Все прошедшее будто вновь ожило в моей памяти. А между тем, расставшись 32 года тому назад, когда она была еще ребенком, а я молодым человеком, мы встретились теперь уже в таких летах, когда один стоял на краю мо­гилы, а другая перешла за большую половину жизни.

Два месяца я прожил у Sophi, и это время пролетело незаметно. Чудный климат, прекрасный сад, живописное местоположение, все удобства жизни, посещения соседей, прогулки по окрестностям, приятное общество, предупре­дительность и ласка хозяев, одним словом, ничего не до­ставало к тому, чтобы отдохнуть и телом, и душою. Здо­ровье мое с каждым днем укреплялось и даже мог ходить без усталости по две и по три версты. А фруктов столь­ко, сколько душе угодно. Здесь надобно заметить, что я до них большой охотник. И сестра, и муж ее, даже мать последнего, так полюбили и меня, и жену, и Полиньку, что просили неотступно поселиться у них и вместе про­вести остаток жизни.

Но     обстоятельства     требовали     моего     возвращения

// С  268

внутрь России. Надобно было видеться с Барышниковым и самобытно устроиться где-нибудь. По моему независи­мому характеру я знал, что нигде мне не будет так хоро­шо, как у своего собственного очага. К тому же будущая судьба Полиньки меня озабочивала. Чтобы окончить начатое дело замужества, надобно было побывать еще раз в Сибири.

Замечу здесь также, что, несмотря на сердечный, вполне радостный прием, нам сделанный, на любезность и особенное расположение всех соседей сестры моей, поль­ский элемент, преобладающий в Киевской губернии, был мне не по сердцу. Что-то отзывалось не отечественным. Даже обычаи и образ воззрения на самые простые вещи и отношения не согласовывались с теми понятиями, с те­ми привычками, которые я усвоил в продолжение всей моей жизни. В особенности не понравился мне простой народ своим особенным раболепием и своею несмышленостью.

Общественное и нравственное расстояние между поме­щиками и крестьянами было так велико, что я невольно возмущался при их самых обыкновенных между собою сношениях. Рабство проявлялось во всей наготе своей и не смягчалось ни обращением господ, ни поведением и самосознанием подвластных. Самые даже формы их отношений были унизительны для человечества. Здесь надобно еще заметить, что Бутовичевы по своему образо­ванию и по своим душевным наклонностям считались там одними из самых лучших и снисходительных помещиков.

В конце мая месяца мы с женой поехали в Тульчин, где я так счастливо провел несколько годов своей моло­дости и где покоится прах первой жены моей. Полиньку оставили у Бутовичевых, которые дали нам своих лоша­дей и легонький экипаж. Тульчин был от них в 240 верстах. В четыре дня мы доехали туда. Путь наш был на Белую Церковь, Сквиру, Летичев, Немиров и Брацлав. Подольская губерния представляется роскошным садом. Места чудные, климат бесподобный. Местности краси­вые. Невольно восхищаешься и думаешь: вот где бы Жить. В особенности понравился мне Немиров, местечко чистенькое, опрятное, отличающееся какою-то свежестью. Оно до сих пор принадлежит графу Потоцкому, которого я знал еще юношей и который, как говорят, много сделал полезного для края.

// С  269

Очень изменился Тульчин с того времени, как я оста­вил его, и изменился не в свою пользу. Сад запущен, жи­тели большей частью одни евреи и кое-кто из отставных чиновников. Домики обветшали, но я скоро узнал знако­мые здания и глубоко вздохнул, проезжая мимо прежней своей квартиры. Былое теснилось в моих воспоминаниях. Все прошедшее представилось мне так отчетливо, как будто возвращался после самой кратковременной отлучки.

Остановившись в еврейской корчме и напившись чаю, мы пошли с женой на кладбище. Я бежал, она, бедная, едва поспевала за мной. Увы! Старого кладбища уже не существовало. Устроено было новое, очень обширное, сажень во сто от первого, и оно уже было почти все наполнено могилами. Эти покойники все жили, когда я оставил Тульчин, и переселились в вечность во время моего отсутствия. Какой предмет для размышлений! А мы, бедные, так хлопочем о нескольких днях этой временной скоротечной жизни.

Хотя на старом кладбище осталось только несколько холмиков и два-три разрушившихся памятника, но я сей­час же отыскал могилу жены и дочери и почти прямо, не останавливаясь, пришел к ним. Так сохранилась в памяти моей и вся местность и самое место ее успокоения. Не стану говорить о чувствах, которые в ту минуту наполня­ли меня. Памятник ее был разрушен, тополи, которые были тогда посажены, не существовали. Скот ходил сво­бодно по обросшему травою лугу. Сохранившиеся возвы­шения были изрытыми. Горько мне было смотреть на эту картину разрушений. Грустно было подумать, сколько чистых, прекрасных созданий тлеют под этой некрасивой внешностью. Могилы жены моей и младенца дочери я на другой же день приказал поправить и уложить дерном, чтобы защитить, сколько можно, от бродящего скота.

На другой день мы служили на могиле ее панихиду, с грустными, но усладительными чувствами возвратился я на квартиру. Бог дозволил мне еще раз поклониться ее праху и помолиться на месте, где покоятся ее останки. Сколько раз в продолжение тридцатилетней моей ссылки я мечтал о том, увижу ли я когда-нибудь ее могилу. По­бываю ли в тех местах, где испытал я первое чувство взаимной любви и где так безоблачно, хоть и кратковре­менно, был счастлив. Бывший в Тульчине католический костел обращен был в русскую церковь, и мы были два

// С  270

раза в ней у обедни. Заходили к священнику, которого я просил присмотреть за могилой жены, на что он охотно согласился.

Я посетил тогда старую свою знакомую девицу Беляв­скую, которую я оставил молодой еще девушкой, а теперь встретил чистой и опрятной старушкой. Много припом­нили мы с ней из прошедшего бытия, вспоминали многие случаи прошедшей жизни. Я уверен, что и она с удоволь­ствием провела несколько часов с человеком, знавшим ее тридцать два года тому назад. Я нашел в Тульчине человек трех-четырех, которые меня помнили, и в том числе вдову генеральшу Давыденкову, ее муж служил вместе со мною.

После четырехдневного пребывания мы отправились в обратный путь в Мировку, заехав еще раз проститься с дорогим для меня прахом. Там нас уже ждали. Мужу сестры моей надобно было ехать в Киев, где он выбран был предводителем дворянства. Прожив в Мировке до начала июня, мы отправились вместе с сестрою в Киев и прожили там около недели. Само собою разумеется, что я делил все это время между ними и своими добрыми сибиряками-товарищами.

Время прибытия из-за границы Барышникова прибли­жалось. Я получил от него письмо о его выезде из Франк­фурта и поэтому поспешил ехать в смоленское его имение, куда он должен был скоро приехать. Дорога от Киева до Смоленска была для меня самой скучной. Дождливая погода нас преследовала, а недостаток с лошадьми на станциях и страшная грязь замедляли наше путешествие. Целых одиннадцать дней мы ехали с небольшим семьсот верст.

В Алексине (имение Барышникова) мы приехали прежде него. Нас приняли племянник и племянница А. П. Чебышева, которые со дня на день ожидали его приезда. Для нас отвели прекрасное и удобное помещение и с особенною заботливостью старались, чтобы нам было хорошо и покойно.

Шесть дней мы жили до прибытия самого хозяина, и в это время я успел полюбоваться прекрасным и вполне барским его имением. Огромный каменный дом, две церк­ви, обширный и прекрасный сад. Множество оранжерей с плодовыми деревьями и редкими растениями, несколько больших прудов, одним словом, тут было все для при-

// С  271

вольной    и    роскошной   жизни   богатого  и   образованного помещика.

Наконец, я увиделся с самим хозяином. Прошло более 30 лет, как мы расстались с ним, и в продолжение этого времени общение и отношения наши не прекращались, я всегда с чувством признательности буду вспоминать его постоянные обо мне заботы во все время моей ссылки Трудно было бы описать нашу встречу. Его любящая душа вполне высказалась при этом случае. Он непремен­но захотел, чтобы мы поместились подле него, и окружал нас такою внимательностью, которая предупреждала ма­лейшие мои желания.

Вскоре собрались у него его близкие родные. За стол нас садилось человек до сорока и до пятидесяти. Все они, видя дружбу его ко мне, оказывали нам самое искреннее расположение. Всем нашлись удобные помещения в его огромном доме. Утро мы проводили большей частью у себя. Я же в это время обыкновенно часа два беседовал с ним вдвоем. Перед обедом гуляли по саду, а потом собирались в общую гостиную. После обеда я уходил к себе отдыхать и являлся к общему чаю. Вечером музы­ка, иногда танцы и маленькая игра в вист или преферанс. После ужина я опять заходил к нему, и мы передавали друг другу все, что было с нами в продолжение нашей разлуки, и все то, что каждый из нас думал и ожидал для будущности России. Так пролетели незаметно три месяца. Здоровье мое укрепилось, и надобно было помыш­лять об отъезде в Москву и об устройстве будущего свое­го быта. Хотя Барышников и приглашал меня жить у него в имении, но я на это не решился. Сам он должен был по своей болезни ехать опять за границу, а мне оста­ваться одному и жить без дела на чужой счет не хо­телось.

Надобно заметить здесь, что в это время по моей просьбе к шефу жандармов я получил разрешение жить в Москве с дозволения тамошнего военного генерал-гу­бернатора. Барышникову тоже настало время отправляться за границу, и потому в половине ноября я выехал из Алексино, исполненный сердечной признательностью и к провидению, дозволившему мне увидеться с ним, и к не­му за его теплые ко мне чувства.

В Москву мы приехали 19 ноября, и, остановившись на Тверской в гостинице, я отправился сейчас же к пле-

// С  272

мяннице на Басманную, куда потом приехала и жена с Полинькой. После обеда у меня сделался сильный при­падок одышки, так что я должен был тут ночевать и прибегнуть к пособию медика. Пиявки, ножные ванны и лекарства внутрь прекратили к утру пароксизм, но я чрезвычайно ослаб и совершенно изнеможденным должен был ехать к генерал-губернатору. Там я едва взошел на лестницу, и граф Закревский, увидев меня, кажется, вполне убедился, что я тяжело болен. Он дозволил мне прожить в Москве, сколько я пожелаю, но советовал переехать из гостиницы и жить на квартире; поняв, к че­му клонился совет его, я ему ответил, что, привыкнув жить 30 лет с открытыми окнами и дверьми и не имея нужды скрывать своих убеждений, я не опасался ника­кого надзора и никакой полиции.

Гостиница, где мы остановились, была не совсем удоб­на, номер тесен и душен, поэтому я стал приискивать маленькую квартиру среди города. Вскоре мы нашли такую на бывшей Дмитровке и туда переехали.

Я располагал пробыть в Москве месяца два, не более, чтобы несколько поправить здоровье, а главное, помес­тить свой маленький капитал, с которого казенными тре­мя процентами жить мне было невозможно. Надеялся также приискать небольшое населенное имение в одной из близких от Москвы губерний.

Болезнь и усталость не позволяли мне часто выез­жать, тем более, что начались уже сильные морозы. Преж­ние сослуживцы и сибирские товарищи мои, жившие в то время в Москве (Нарышкин, Волконский, Ентальцева), нередко меня навещали. Бедный Якушкин (отец) в то время уже не существовал. Он кончил страдальческую жизнь свою в августе этого года, и одною из причин его смерти был отчасти принужденный выезд его из Моск­вы. Часть зимы и всю весну до тех пор, пока не выслали ему по ходатайству сына высочайшее разрешение жить в столице, он должен был с расстроенным здоровьем находиться в деревне без всяких удобств и пособий. Там он простудился и переведен был в Москву больной и безнадежный. Два месяца боролся он с болезнью и, на­конец, окончил дни свои среди своего семейства. Мир праху его! Он был добрый, правдивый и в полной мере достойный человек.

Прочие   мои   товарищи,   возвратившиеся   из   Сибири,

 // С  273

с разных мест, устраивали свой быт. Оболенский, Сви­стунов, Батеньков — в Калуге, Пущин в Бронницах, Вол­конский в Москве. Штейнгейль, фон дер Бриген в Пе­тербурге, на что было особенное высочайшее дозволение. Анненков в Нижнем, Трубецкой, Давыдова, Юшневские, Быстрицкий в Киеве. Один я только не знал, где и как приютиться окончательно. Меня удивила, чтобы не ска­зать более, женитьба Пущина на вдове Фонвизина, уди­вила самым неприятным образом. Привыкнув видеть в нем (несмотря на некоторые недостатки) честного, бескорыстного человека, я должен был многое изменить в своем об нем мнении и убедился, что не все то золото, что блестит18).

В это время уже было заметно новое либеральное направление правительства. В журналах появились ста­тьи, рассуждавшие о многих основных государственных вопросах, явно нападавшие на вековые злоупотребления по всем отраслям общественного и гражданского быта. В них всего более нападали на крепостное состояние и на лихоимство. Сочинения Щедрина (Салтыкова), Григоровича, Писемского, Некрасова, Аксакова, Бабста, Кат­кова, Кавелина и многих других с жадностью всеми читались, но всего более занимали общественное мнение листки Герцена, печатанные им в Лондоне и ходившие по рукам во многих тайно привозимых или присылаемых оттуда экземплярах. В них представлялись во всей наго­те и возмутительные злоупотребления, несправедливости, и безнравственность, корыстолюбие многих лиц, стояв­ших на высшей ступени государственного управления. Говорят, что сам государь почерпнул из них много для своего сведения и не раз убеждался в справедливости того, что в них излагалось.

Я был тогда оглушен всеми толками, которые возбуж­дали эти вопросы. Многие из моих прежних знакомых — люди уже немолодые, чиновники, привыкшие смотреть на власть и на существующие учреждения с привычной точки зрения и надеявшиеся дожить свой век так, как они прожили большую половину своей жизни, разумеет­ся, считали рассуждения передовых людей опасными для общего спокойствия. С другой стороны, некоторые мои знакомые из числа этих писателей и их друзей, образ мысли которых более согласовался с моим собственным, и которые в других формах, в других выражениях гово-

// С  274

рили почти то, что тридцать лет тому назад было пред­метом постоянных наших прений, сообщали мне и свои желания, и свои опасения, и свои надежды на виды но­вого правительства.

Должно заметить здесь, что государь высоко стоял во мнении этих людей и что все действия его единодуш­но одобрялись. Прощение <павших> студентов, спра­ведливое негодование на московскую полицию в деле московских, показав его прекрасную душу и его отеческое сердце, заслужили всеобщее к нему расположение и любовь19). Напротив того, те из защитников старого по­рядка, которые опасались нововведений, были им недо­вольны и, к стыду своему, распускали самые нелепые о нем слухи, которым, впрочем, никто из сколько-нибудь мыслящих людей не верил.

В этом положении находилось московское общество, когда нежданно явился манифест об улучшении крепост­ного быта. Можно представить себе, как он поразил отсталых людей, как обрадовал всех, кто мыслил прямо­душно, бескорыстно, и какое действие он произвел на все общество20).

Сначала большая часть дворянства испугалась: она вообразила, что вслед за этим последует всеобщее восста­ние крепостных и что они могут не только лишиться со­стояния, но и опасаться за жизнь. Вскоре, однако же, терпеливое и благоразумное поведение крестьян уничто­жило этот страх, и тогда явились новые опасения поте­рять часть достояния, лишиться таких прав, которые были им дороги и по привычкам к нерациональному по­нятию о сельском хозяйстве.

Тогда в Москве только и было речей, что о предстоя­щем общественном изменении. Многие из помещиков, не думавшие никогда об этом вопросе и мало занимавшиеся сельским хозяйством, другие, привыкшие к обычаям и следствиям крепостного быта, в особенности барыни, наконец, все те, которые боялись всякого рода нововве­дений, громко восстали против такого переворота. Они утешали себя надеждою, что когда правительство заметит сильную оппозицию в дворянстве и когда сами крестьяне дадут повод опасаться введения нового порядка, то оно отступит от своих видов и отложит исполнение их на долгое время.

Но они не рассчитывали на твердость характера госу-

// С  275

даря, на его непоколебимое убеждение в справедливости и своевременности обдуманного им изменения. С другой стороны — большая часть юного поколения, ученые, ли­тераторы, одним словом, просвещенные и передовые люди общества пламенно присоединились к видам правительст­ва, начали говорить и писать в пользу этого переворота, писать и с усердием, достойным полного одобрения, по­святили труды свои для того, чтобы рационально обсуживать этот вопрос со всех его сторон, нравственной, экономической и политической. Появились множество но­вых журналов по крестьянскому делу, и во всех старых помещались беспрестанно статьи, логически справедливо осуждавшие прежние порядки и доказывавшие все выго­ды не только для государства, но и для самих помещиков от предстоящего изменения.

Нельзя не признать, что содействия этих людей и их рвение подвинуть этот вопрос настолько, чтобы уже нельзя было воротиться назад, много помогли прави­тельству. Они изменяли мнение большей части тех, кото­рые или по лености рассуждать, или по привычке к преж­ним идеям были сначала противниками этого изменения и которые потом перешли на его сторону. Против него остались одни только лица закоренелые в предрассудках и по невежеству своему, не имевшие никакого влияния на общественное мнение.

Не довольствуясь словом и пером, они в торжествен­ных собраниях произносили речи, исполненные здравого смысла и увлекательного красноречия в пользу освобож­дения крестьян, и отдавали должную справедливость пра­вительству, восхваляя его по этому случаю действия.

Первое из таковых собраний было в Купеческом клубе, где собралось около 200 человек ученых, литераторов и просвещенных людей разных сословий и где за обедом говорены были речи в пользу улучшения быта крестьян. Эти речи были потом помещены в журналах и отличались столько же справедливостью суждений, сколько и пламен­ною любовью к человечеству21). Я жил тогда против самого Купеческого клуба, и по окончании обеда ко мне заеха­ли некоторые из участников этого торжества, которые с одушевлением передали мне о том, что происходило там.

Здесь надобно заметить, что это некоторого рода офи­циальное празднество возбудило против его учредителей

// С  276

негодование всех противников эмансипации и особенно неблаговоление военного генерал-губернатора, который даже запретил некоторым из своих подчиненных, желав­ших в нем участвовать, быть там. Этот обед был им представлен высшей власти в виде опасной для спокой­ствия столицы протестации со стороны оппозиционной партии22), но государь умел отличить истину и приказал благодарить тех, которые так торжественно показали свое желание содействовать его видам 23).

Между тем как московское дворянство, вопреки ожиданиям царя, медлило с предоставлением своей просьбы об улучшении быта крестьян, Нижегородская, Петербург­ская и некоторые другие губернии одна за другою испра­шивали высочайшего разрешения об открытии комитетов и немедленно получали его. Наконец, и в Москве убеди­лись, что государь не отступит от твердо принятого им намерения и что более нельзя уже было медлить и навле­кать на себя недовольство монарха и негодование низше­го сословия. В речи своей московскому дворянству во время своего пребывания в Москве государь очень спра­ведливо выразил свое неудовольствие на медленность его содействовать высочайшей воле 24). К тому же у многих благомыслящих людей вследствие более ясных понятий о предстоящих изменениях, усвоенных с того времени, как этот вопрос сделался почти исключительным предме­том всех толков и рассуждений, переменилось совершенно мнение, и они, не задумываясь, явили свою готовность согласоваться с видами правительства. Тогда-то и Мос­ковская губерния последовала примеру других и вошла с просьбою о высочайшем дозволении учредить Комитет по крестьянскому делу. Это было в конце февраля меся­ца, около семи недель после того, как состоялся первый об этом манифест 25).

В это самое время я оставил Москву и переехал на житье во Владимирскую губернию, где жили мои родные со стороны покойного отца моего.

Вопрос об уничтожении крепостного состояния так важен для будущего благосостояния России во всех от­ношениях, что всякому гражданину, любящему свое оте­чество, нельзя не радоваться тому, что правительство, наконец, приступило к мирному его разрешению, и не желать от всей души, чтобы это грязное пятно в истории общественного русского быта, исказившее его нравствен-

// С  277

ность и препятствовавшее всем отраслям народного богатства и благосостояния, не исчезло навсегда из русских летописей и не соделалось простым воспоминанием про­шедшего. Но надобно также желать и того, чтобы пере­ход из крепостного состояния в свободное совершился мирно, тихо, без всяких потрясений государственного со­става, чтобы как те, которые получают новые права, так и те, которые должны им возвратить их, остались в са­мых лучших между собою отношениях и чтобы собствен­ность и выгоды преимущественного сословия сколько можно менее потерпели от этого общественного изменения. Я не берусь здесь излагать свои о том мысли. Об этом предмете так много толкуют и словесно, и письменно, и дельно, и недельно, что излишним считаю увеличивать своими суждениями как то, так и другое. Люди опытные, понимающие дело гораздо лучше меня, и мне подобные, разберут и объяснят все стороны этого важного вопроса. Я здесь только замечу, кстати, что все то, что теперь об этом пишут, более сорока лет тому назад занимало мысли просвещенных людей того времени и не тайно, а гласно было говорено ими, когда не совсем безопасно было проповедовать подобные истины. Вот что говорится о крепостном состоянии в статистике Арсеньева 1818 г., по которой мы тогда учились:

Крепость земледельцев есть также великая преграда для улучшения состояния земледелия. Человек, не уве­ренный в полном возмездии за труд свой, вполовину не производит того, что в состоянии сделать человек, сво­бодный от всяких уз принуждения.

Доказано:

а) что земля, возделанная вольными крестьянами, даст обильнейшие плоды, нежели земля одинакового ка­чества, обработанная крепостными. Истина непреложная, утвержденная опытом многих веков протекших, что свобода промышленности и промыслов есть самое верное ручательство в приумножении богатства частного и об­щественного и что для поощрения к большей деятельно­сти и к большему произведению нет лучшего, надежней­шего средства, как совершенная, не ограниченная ничем гражданская личная свобода, единый истинный источник величия и совершенства всех родов промышленности 26).

В Москве я испытал на себе, до какой степени не обес­печена в России собственность, до какой степени недея-

// С  278

тельность и равнодушие и отсутствие правосудия в су­дебных местах покровительствуют обман и безнравствен­ность. Один дворянин, помещик взял у меня с лишком 3 тысячи руб. серебром и в обеспечение этого долга выдал мне законное условие на запродажу леса в имении своей жены, от которой была у него на то доверенность. В скором времени открылось, что эта доверенность была ложная, недействительная. Поступок этот подвергал его лишению всех прав состояния и ссылке на поселение. Сначала я было не хотел его преследовать законным порядком и надеялся, что, одумавшись, он возвратит мне мою собственность. Но вместо того, чтобы окончить это дело без огласки, он скрылся с моими деньгами, и я вы­нужденным нашел обратиться к судебному месту того уезда, где он имел имение. Поехав туда сам, я узнал, что он не первый уже раз посягает таким образом на чужое достояние и что для того, чтобы лишить кредиторов своих возможности получить удовлетворение, он надавал на всех родственников своих ложные обязательства. После этого безрассудно бы было с моей стороны щадить его, и потому, объяснив в моем прошении его поступок со мной и представив факты, служащие явными тому доказатель­ствами, я потребовал, чтобы с ним поступлено было согласно законам. Дело было явное, чистое. Условие меж­ду нами было засвидетельствовано у маклера, им подписано, одним словом, никакие оправдания с его стороны не могли затмить истины, а между тем вот уже около года по этому делу нет никакого решения, деньги мне не воз­вращают, он проживает свободно и, вероятно, изобретает новый обман, а просьба моя лежит под сукном.

Когда же дождемся мы, чтобы честный человек был огражден от обмана и от ухищрений бессовестных, когда дождемся мы, чтобы в судах наших творилась правда, чтобы судьи были не простыми приказными, заботящи­мися о своих только выгодах и старающимися из каждого дела извлекать одну только собственную пользу, а защитниками невинных — строгими исполнителями закона. По моему мнению, в этом случае никакие меры и распоря­жения правительства не будут в состоянии изменить вековое гибельное направление наших гражданских вла­стей, начиная от высших до последних инстанций. Одна только гласность может помочь этому злу. Действуя на общественное мнение, она одна может заставить лихоим-

 // С  279

ца и бессовестного исполнителя закона трепетать перед своим трибуналом. Она одна может открывать тайны не­правосудия и защитить угнетенных от судебных грабительств.

С другой стороны, самый даже образ нашего судо­производства подвергает тех, которые по несчастью имеют дела,— к зависимости от суда и произвола их. Низшая инстанция всегда найдет и возможность и причины оправдать себя не только в медленности, но и в неспра­ведливости решений, да и в высших присутственных местах, которым захотели бы приносить жалобы, засе­дают лица с теми же самыми воззрениями и правилами, как и в низших. Рука руку моет, говорит пословица. Только уже самая вопиющая несправедливость и особен­ное ходатайство за притесненное лицо могут иногда под­вергнуть взысканию несправедливого и погрязшего во взятках судью.

Гласность судопроизводства, свобода обращения к об­щественному мнению в случае неправосудия, строгий надзор за исполнением судебных обязанностей и, нако­нец, воспитание юношества в таких правилах, которые бы заставляли их гнушаться лихоимства, могут совершенно изменить теперешнее направление наших гражданских властей.

Приехав в конце февраля месяца в г. Покров, я оста­новился тут до весны и нашел себе маленькую квартир­ку. Вскоре двоюродная сестра моя предложила мне купить у нее маленькое имение в 30 верстах от города по Вла­димирской дороге. В этом имении был небольшой домик и необходимая усадьба с садом и всеми службами. Име­ние это пришлось мне по мыслям, тем более, что в трех верстах от него схоронены были все мои родные. Я сог­ласился на ее предложение и, уговорившись в цене, ре­шил доживать тут остальной свой век. В конце апреля мы приехали сначала в Липню, деревню вдовы брата моего, и потом к сестре, в купленное мною имение. В на­чале мая вместе с нею поехали во Владимир и там совер­шили купчую. Возвратившись, я занялся небольшим хозяйством своим и необходимыми поправками в доме и усадьбе.

Между тем брат жены моей беспрестанно писал к нам и напоминал о данном ему обещании выдать за него Полиньку. Сама она желала этого союза и не переменила

// С  280

своих мыслей в России. Хотя мы могли бы пригласить его приехать к нам, что он сейчас исполнил бы, но нам хотелось самим посмотреть его образ жизни, узнать по­короче его служебные отношения и средства к семейному быту, а потому, не откладывая в долгий ящик, мы реши­ли этим же летом ехать в Сибирь и там окончательно устроить судьбу их, а потом уже заняться устройством и своего существования в России.

10 июня мы отправились в путь. Во Владимир приехал проводить нас другой брат жены моей, служащий профессором в Петербургском университете 27). Мы там пробыли с ним дня четыре и поехали дальше. В Нижнем думал я застать Пущина, но он выехал оттуда за 2 дня

// С  281

до моего приезда, и мы с ним разъехались дорогой. До­рохова, Муравьев и Анненков приняли нас, как родных. Свояченицы княжны А. И. Шаховской так были внима­тельны и любезны со мной и с женой, что я не знаю, как и благодарить их за их доброе к нам расположение, В Нижнем же пришло известие о намерении государя посетить этот город во время ярмарки. Все приготовля­лись к его приезду 28).

Анненков, получивши от родных своих часть имения покойной его матери, был уже нижегородским помещи­ком и потому избран был в члены комитета по крестьян­скому делу. Он сообщил мне журнал заседаний комитета, и я с любопытством прочел его занятия. Вообще прения и толки членов показывали незнание парламентских форм и обычаев и переходили часто в личности. Видна также была цель защитить сколько возможно собствен­ные интересы.

Мне посоветовали отправиться до Перми на пароходе и оставить в Нижнем карету, которая могла затруднить меня. Я не совсем благоразумно поступил, отправляясь в этот путь в рессорном экипаже. Вообще в России для дальних дорог тарантас всего удобнее. В нем и помести­тельнее и даже покойнее сидеть, в случае починки везде можно исправить. Карету же или дормез надобно уже иметь новые и самой прочной работы, а то может случиться, что придется бросить их на станции.

Сообразив это, я решился оставить в Нижнем свой экипаж, сесть на пассажирский пароход и плыть водою до Перми, а там уже купить тарантас. По расчету моему это сохраняло у меня почти столько прогонных денег, сколько нужно было заплатить за него. Стало быть, я все-таки был в выгоде. Сохранил свою карету, приобре­тал тарантас и избавился с лишком тысячи верст сухо­путной дороги, которая по случаю ненастья и гористого местоположения могла быть очень затруднительна.

Пробыв и отдохнув в Нижнем около 10 дней и взяв билеты на пароход «Молодец» общества Меркурий, мы отправились оттуда 26-го июня. Путешествие наше вод­ное было самое приятное, время стояло теплое, общество пассажиров прекрасное. Пароход шел быстро и в шесть дней совершил этот рейс. Прекрасная каюта, удобное помещение, вкусный стол и для чтения два-три журнала. Утром мы гуляли по палубе, проводили время в разго-

// С  282

ворах и в чтении. После обеда отдыхали и опять выхо­дили на палубу. Вечером составлялся преферанс или приятная и одушевленная беседа, одним словом, не заме­тил, как прошли все 6 дней, и я, со своей стороны, сове­тую всякому ехать летом из Нижнего до Перми водою, а не сухим путем, который и утомителен, и скучен, и по сравнению гораздо дороже.

В Перми я купил себе прекрасный тарантас и пробыл там два дня. Взяв билет на вольных почтах до Екатерин­бурга, мы отправились дальше и, к несчастью, должны были проститься с хорошей погодой. При выезде нашем пошел дождь и не переставал уже до самого Омска. На другой же день дорога испортилась, и мы ехали до Ека­теринбурга по страшной грязи и по самой гадкой дороге. Я каждую минуту опасался за наш экипаж и благодарил бога, что не поехал в карете, которая никак бы не выдер­жала такого пути. Тарантас же наш оказался столь проч­ным, что не потребовал ни малейшей поправки.

Живши в Сибири, мне не раз приходила мысль о пользе железной дороги между Тюменью и Пермью. Эта дорога соединила бы Сибирь с Россией и доставила бы сбыт всем произведениям первой, увеличив вместе с тем торговые сношения второй. В Перми начинается водное сообщение по системе российских рек, а в Тюмени такое же сообщение по системе сибирских. Соединив железной дорогой эти два пункта, исчезли бы все путевые препятствия между обеими странами*, и обе они только выиграли от этого соединения во всех отношениях своего благосостояния. В особенности теперь, когда Амурский край принадлежит нам и когда для Восточной Сибири открылись новые торговые сообщения с Америкой и другими приморскими державами. Я даже изложил тогда свое об этом мнение в кратком проекте, который привез с собой в Россию и который передал некоторым лицам, и в том числе генерал-губернатору Восточной Сибири графу Муравьеву-Амурскому, видевшись с ним в начале января месяца в Москве 29).

Не зная хорошо местности между Екатеринбургом и Пермью чрез Уральские горы, я не смел говорить тогда об удобствах или затруднениях в отношении устройства этой дороги. Теперь же, проезжая эти места летом, я

___

* Так в подлиннике.— И. П.

 // С  283

воспользовался случаем, чтобы внимательно рассмотреть их, и могу сказать ныне, что Уральский хребет не слиш­ком возвышен, что препятствий больших нет, что мест­ность везде большею частью удобная и что издержки на сооружение железной дороги в этом краю сравнительно не должны быть значительными. Польза же и выгода чрезвычайно важны и велики,

Из Екатеринбурга мы поспели на Шадринск, а не на Тюмень, потому что Тюменская дорога, по случаю ненастья, была очень дурна. Из Шадринска в одни сутки мы поехали в Ялуторовск.

Тут я намерен был остановиться недели на две, что­бы повидаться с прежними знакомыми нашими. Было около полутора года, как я выехал из Ялуторовска, и в это короткое время нашел столько перемен в составе тзмошнего должностного общества, что едва отыскал между ними кое-кого из старых знакомых. Обыватели же из купечества и простонародья встретили нас с вос­хищением. Все, узнав о моем приезде, тотчас же явились к нам и так рады были нас видеть, как будто бы мы были самые близкие им люди. Остановились мы у купца Балакшика, с которым мы были в коротких отношениях и в семействе которого Полинька имела несколько подруг,

Прожив в Ялуторовске очень весело и приятно более двух недель, мы отправились в Омск — окончательный пункт нашего путешествия, ибо там служил брат жены моей и находились многие ее родные. Ненастная погода опять нас преследовала. Дотащившись кое-как до Ишима, мы должны были там остановиться дня на три. Дождь лил ливнем и почти не переставал до самого нашего при­езда в Омск. Последний день только небо несколько прояснилось.

По дороге из Ишима до Омска я встретил курьера от генерал-губернатора Восточной Сибири, везшего в Пе­тербург донесение о заключении трактата с китайцами, по которому уступали нам левый берег Амура и утверж­далось свободное по нему плавание30). Это было большое приобретение и особенно для будущего времени. Муравь­ев вполне заслуживал признательность правительства своими неусыпными трудами, своими распоряжениями, своею настойчивостью в этом важном для России деле. Он первый возымел мысль овладеть им и наконец окон­чил с успехом его приобретение. Надобно отдать спра-

// С  284

 ведливость и правительству, которое достойно его наградило 31).

В Омск мы приехали утром 1 августа и остановились у сестры жены моей. Она, муж ее почтенный, добрый ста­рик, и все их многочисленное семейство встретили нас с открытыми объятиями. Нам отвели покойную комна­ту, и к обеду все родные собрались к нам. Лобызания и шумное общество взрослых и малолетних до того взвол­новали меня, что я начинал чувствовать приближение своего припадка и потому сей час после стола удалился в свою комнату и оставался один, пока несколько успоко­ился. Вечером я мог уже принимать к себе и провел не­сколько усладительных часов в искренней и задушевной беседе с добрыми и близкими мне по чувствам людьми. Жениха, т. е. брата жены, не было в городе, он по служ­бе находился в киргизской степи, и ему сей час дано было знать о нашем прибытии.

На другой день я сделал кое-какие визиты к преж­ним знакомым, а потом проводил время в своем родст­венном кругу и в приготовлениях к Полинькиной свадь­бе. Кто выдавал дочь или сестру, тот поймет, сколько бывает житейских мелочных хлопот по этому случаю.

Дня через четыре после нашего прибытия в Омск приехал и наш жених из степи. Я не воображал, чтобы он так горячо любил нашу Полиньку. Она, со своей сто­роны, показывала к нему расположение, но вела себя чрезвычайно пристойно и с достоинством — медлить было нечего. Все, что мы узнали и от родных своих, и от по­сторонних, говорило в его пользу, следовательно, никаких особенных препятствий, исключая необходимых приготов­лений к браку, не было. Мы решились в конце этого же месяца соединить их, провести с ними недель пять-шесть и потом возвратиться осенним путем в свой угол. Хоро­шего санного пути дожидаться было долго, да и к тому я боялся сильных морозов, а рано выехать было опасно. В России зимняя дорога начинается довольно поздно.

Я редко выезжал по своему слабому здоровью, но у родных наших к обеду и к вечеру были беспрестанные гости. На сцене был неизменный преферанс, и мы про­водили время не скучно. Утро я сидел у себя, читая журналы, жена ездила по лавкам и, возвращаясь, пока­зывала мне покупки. Иногда заходила беседовать со мной

// С  285

сестра жены, ее муж и его зять — человек очень дель­ный и умный, занимавший место товарища военного гу­бернатора области сибирских киргизов.

Управление Западной Сибири во время теперешнего генерал-губернатора шло и идет, по пословице, через пень-колоду. Генерал Гасфорд 32) сам по себе человек добрый, честный, но без ясных административных идей. Все делается у него по заведенному порядку. Подписывая бумаги, принимая подчиненных с важностью начальника и рассказывая всем и каждому о своих подвигах военных и гражданских, он воображает, что делает все, что тре­буется от настоящего государственного человека, каким он себя почитает. А между тем некоторые из его подчи­ненных, слушая с раболепием его о себе рассказы, управ­ляют им и заставляют делать то, что им хочется. К тому же он не имеет никакой поддержки при дворе и в мини­стерствах, а потому всего боится и хотя не сознается в этом, но видно, что думает только, как бы удержаться сколько можно долее на месте. При таком управлении немудрено, что Западная Сибирь вместо того, чтобы уси­ленно развивать все отрасли своего благосостояния и улучшать свой нравственный и вещественный быт, остает­ся в самом незавидном положении и служит житницею для чиновников, имеющих должностные места.

В бытность мою в Омске я был очевидцем весьма смешной и вместе с тем прискорбной комедии провинци­ального унижения и раболепства должностных лиц перед молодым чиновником, присланным из Петербурга по ка­кому-то особенному делу в Западную Сибирь. Это был не более как секретарь Сибирского комитета, юноша, едва только поступивший на службу из школы правоведения. Сам генерал-губернатор и все высшие по нем чиновники, старики генералы, военные и гражданские, друг перед другом старались заслужить и обратить на себя его вни­мание. Для него делались обеды, вечера, устраивали охо­ты, представляли на его смотр разные учреждения, даже пожарную команду. Смешно и гадко было смотреть на все эти проделки. Они так живо напомнили гоголевского «Ревизора», с тою только разницею, что там действую­щими лицами были мелкие, необразованные уездные чи­новники, а здесь люди сановные и более или менее по­нимающие то, что они делали. Юноша этот приходился мне сродни и был у меня. Я не вытерпел и сказал ему,

// С  286

что все эти фарсы должны его затруднять. Он смешался и отвечал мне, что действительно такое преувеличенное внимание ставит его в ложное положение.

Вот какими людьми управляется обширный и богатый край, находящийся в столь отдаленном расстоянии от центральной высшей власти, что редкие только действия местного начальства могут подвергаться ее контролю. Какое сравнение с управлением Восточной Сибири, конеч­но, и там много произволу, но, по крайней мере, видны удовлетворительные результаты распоряжений местной власти, видна жизнь и устои общества. В Западной же Сибири, с одной стороны, застой и не согласный с поль­зой страны порядок управления, а с другой—явное пред­почтение личных интересов перед интересами обществен­ными, или, лучше сказать, что управляемые служат толь­ко средствами к пользе и выгодам управляющих.

Грустно было мне смотреть на все это, тем более, что я люблю Сибирь — люблю тамошний народ, который, несмотря на свои недостатки, на свои пороки, несравненно смышленее, понятливее и самостоятельнее, чем простона-родие в России. Самые даже чиновники не так грязны, как те, которых мне случалось встречать в российских губерниях, по крайней мере, в них более наружного достоинства и приличия. Нужен только человек с голо­вой, с сердцем и с царским доверием, чтобы дать этому краю новую жизнь, новый вид и упрочить его благосо­стояние. Ознакомясь с местными обстоятельствами, с по­требностями и способами этой обширной страны, он вскоре сам увидит то, что необходимо оставить, что изме­нить и что преобразовать и, наконец, что добавить нового к существующим учреждениям. Самое трудное для него будет находить честных, деятельных и усердных испол­нителей.

24 августа была свадьба Полиньки. Это был заклю­чительный акт принятых нами в отношении ее обяза­тельств. В продолжение 10 лет мы свято и добросовестно исполняли их и, наконец, устроили ее будущность, на­сколько можно представить слабому человеческому рассудку. Если потом не так сделается во всех отношениях хорошо, как мы предполагаем, и союз этот не будет счастлив, я не отдам богу отчет в худых его последст­виях. Ей постоянно внушались правила самой чистой Нравственности и того, что нужно для счастья семейной

// С  287

жизни, обоим им даны советы, как поступать для того, чтобы избежать житейские невзгоды, и некоторые сред­ства, достаточные для удовлетворения необходимых мате­риальных надобностей. Одним словом, ничего не было забыто, не было оставлено без внимания при этом союзе двух близких нам лиц.

Мне приятно было, что обряд бракосочетания совер­шил наш почтенный ялуторовский протоиерей Знамен­ский, которого я привык уважать за его святительские достоинства. Вечером был у нас ужин, на котором при­сутствовало человек 25 родных и близких знакомых, и на другой день обед. Этим окончились все свадебные празд­нества. Полиньку нашу все полюбили. В первое воскре­сенье после свадьбы молодые делали визиты — были и у генерал-губернатора, который на третий же день посе­тил их и потом вскоре пригласил к себе на бал.

Вскоре мы должны были праздновать и другую свадьбу — племянницы жены моей, молодой девушки одних лет с Полинькой. В этой я и жена были посажены­ми отцом и матерью со стороны жениха. Жить продолжа­ли мы в доме родных, потому что наших молодых квар­тира была не так просторна, чтобы нам иметь в ней удобное помещение. Впрочем, мы каждый день были с ними вместе.

Во все время нашего пребывания в Омске ненастная погода не прекращалась. Грязь была страшная, так что в некоторых местах не было прохода, я никуда почти не выезжал и дожидался только ясного времени, чтобы готовиться к обратному пути. Местность Омска самая неприятная. Зелени почти нет, климат нездоровый — ветры летом и бураны зимой располагают к беспрестан­ной простуде. Сама постройка города дает ему какой-то неопрятный и грустный вид. Пространные площади около крепости и неправильные грязные форштаты кругом не представляют ничего красивого. Жизнь обывателей (должностных военных и гражданских) большей частью официальная и служебная. Десять лет тому назад я про­жил в нем два года и был очень рад, когда оставил. Он нисколько не изменился с тех пор, как будто еще по­старел.

Наконец время прояснилось. Начались небольшие морозы, и нам медлить было нечего. 25 сентября, про­стившись с родными и знакомыми, мы отправились

// С  289

в обратный путь. Полинька с мужем и кое-кто из родных поехали провожать нас до первой станции. Там мы ноче­вали и на другой день рано утром пустились в дорогу. Бедная Полинька, прощаясь с нами, плакала неустанно и, наконец, упала без чувств в объятия жены. Это про­явление ее чувств при ее обычно твердом характере до­казывало всю ее к нам привязанность.

До Ялуторовска мы дотащились с грехом пополам. После ненастного времени настали морозы, и мы должны были ехать по замерзшей грязи. В деревнях не было почти проезду. В Ялуторовске пробыли опять более не­дели и взяли с собою оттуда девушку, которая у нас жила прежде с малолетства и которая теперь просилась с нами в Россию. Теперь я уже навсегда прощался с прежними местами своего пребывания в Сибири и пото­му с особенным грустным чувством оставлял Ялуторовск и тамошних знакомых своих. До Шадринска мы доехали скоро, оттуда до Екатеринбурга дорога была сносная, но с Екатеринбурга началась сущая каторга. Удивляюсь и теперь, как выдерживал наш тарантас. Иную станцию от 25 до 30 верст мы ехали по 7, 8 и 9 часов, только и просили ямщика ехать тише и тише. Лошадей впрягали нам по пяти и шести, и нередко мы встречали переломан­ные экипажи и однажды даже были поражены упряжью почтовой кареты. В нее была запряжена двадцать одна лошадь.

Бесспорно, что беспрестанные дожди и ранние холода много испортили дорогу, но все-таки было очевидно, что местные власти нисколько не заботились об ее исправле­нии. Кучи песку, навезенные давным-давно для поправки дороги, лежали, заросшие травой, и представлялись вроде маленьких холмиков. Попадавшиеся иногда крестьяне с кирками и заступами сидели, ничего не делая, и на вопрос, отчего не работают, отвечали, что они явились по распоряжению земского начальства не за тем, чтобы работать, а так, дня на два—на три, для вида, и по про­шествии же этих дней возвратятся домой, о чем у них уже было слажено с начальством. Вот как идет у них управление. А сколько терпят между тем от этого про­езжающие и торговля. Мне сказывали, что возвращаю­щиеся с нижегородской ярмарки купцы принуждены были платить на иной станции по 10 и 12 руб. серебром за каких-нибудь 25 верст, за одну тройку. Разумеется,

 // С  290

вместо тройки надобно было впрягать лошадей шесть. Это еще больше убеждало меня в необходимости желез­ной дороги по этому тракту.

Едва в 9-й день после выезда нашего из Екатерин­бурга мы прибыли в Пермь, Расстояние же всего 370 верст. Я был весь измучен и должен был остано­виться отдохнуть дня два. Пароходство тогда уже пре­кратилось и, следовательно, из Перми иначе нельзя было ехать, как сухим путем. По Каме уже шел лед, но мы благополучно переплыли ее на лодке и в 13-й день самой мучительной езды, донельзя усталые, прибыли в Казань, К нашему несчастью, на последней станции перед Ка­занью, где мы остановились ночевать, я и жена так угорели, что едва могли выйти и сесть в тарантас. В Казани вследствие всех дорожных беспокойств и в особен­ности от угара у меня сделался сильный припадок, кото­рый продолжался около суток, так что после этого я едва мог держаться на ногах.

Я спешил оставить Казань. Мне казалось, что тамош­ний воздух и старинные массивные постройки города, с его узкими улицами, не позволяют мне свободно ды­шать. И в самом деле, выехав из Казани почти совсем больной, я скоро почувствовал облегчение, а приехав в Васильсурск, совсем поправился, оставалась одна толь­ко слабость.

Оттуда мы своротили в сторону от большой дороги, в деревню двоюродной сестры моей, находящейся в Сим­бирской губернии, пробыли там два дня и потом выехали опять на Нижегородский тракт в знаменитом селе Лыскове. На другой же день 2 ноября прибыли в Нижний, где и остановились дней на пять.

Пребывание государя в Нижнем оставило во всех жителях этого города самое приятное и признательное воспоминание. Он был там донельзя добр, весел и любе­зен. Его слова нижегородскому дворянству показывают столько же доброты сердца, сколько и твердости в од­нажды принятых убеждениях. Доброе семейство Муравьева, Дорохова и Анненковы встретили нас, как родные. Занятия Комитета по крестьянскому делу в Ни­жегородской губернии были уже окончены. В Петербург отправили два проекта. Один большинства, неудобоис­полнимый в применении, не облегчающий, а отягчающий участь крестьянам и явно противоречащий смыслу высо-

// С  291

чайшего желания. Другой, составленный меньшинством членов, более согласный с видами правительства, в более либеральном духе и не столь затруднительный в приме­нении, как первый. Я их читал и полагаю, что последний, особенно если уменьшить предположенную в нем цен­ность земли, удовлетворительно разрешит трудную задачу уничтожения крепостного состояния в Нижегородской губернии.

8 ноября мы оставили Нижний и уже по льду пере­брались через Оку. Дорога была санная, но мы ехали по шоссе на колесах в оставленной мной там карете. Та­рантас наш мы дали доехать до Покрова одному знако­мому, отправлявшемуся в это время в Москву. Наконец, пробыв 3-е суток во Владимире, мы прибыли 13-го числа вечером в свое сельское уединенное жилище, где предпо­лагаем провести остальные дни свои.

Это имение, как я уже говорил, прежде куплено было мною у моей родственницы, и я не затруднялся приобресть населенную собственность потому только, что кре­постное состояние в России уничтожалось и, следователь­но, такое владение не противоречило моим понятиям и моим правилам. Купивши ее в мае месяце, я отправился недели через две в Сибирь, стало быть, не имел времени даже ознакомиться с новым своим приобретением. При­ехав теперь на житье, я, разумеется, стал вникать во все подробности моего маленького деревенского хозяйства в отношении крестьян и дворовых людей с помещиком, в образ жизни, нравственность, поведение тех и других, в их обязанности, их занятия, одним словом, во все, что составляло их быт и их значение в общественной, семей­ной жизни. Наблюдения эти занимали меня тем более, что, будучи всегда по теории и по нравственным убежде­ниям противником крепостного состояния, я мог поверить теперь на самом деле справедливость своих прежних суждений. К тому же при предстоящем разрешении сов­ременного вопроса об уничтожении крепостного состояния каждому рассуждающему человеку не мешает знать по­ложение, в котором находится большая часть крепостных людей, и вникнуть в те причины, которые поставили их в это положение.

Если бы я даже никогда не думал о нравственном положении помещичьих крестьян, то и тогда бы одного-двух месяцев деревенской жизни достаточно было, чтобы

 // С  292

 сделать из меня пламенного приверженца их освобожде­ния. Надобно еще заметить здесь, что родственница моя и родители ее, от которых она получила это имение по наследству, были люди добрые и далеко не такие, чтобы не заботиться о благосостоянии их человеческой собст­венности. Не менее того все вообще хозяйство, управле­ние, нравственность и понятия всего этого маленького населения представлялись таким хаосом самых явных противоречий здравому смыслу, самых бестолковых идей, самых унизительных проявлений и пороков рабства.

Начну с крестьян: они были на барщине, но на бар­щине нисколько для них не отяготительной. Каждое тягло обрабатывало в поле менее чем одну казенную десятину. Других работ почти никаких не было, сами же они пользовались по две десятины на тягло, и, сверх того, летом, во время сенокоса и жнитва, созывались из соседних деревень помочи. Каждый крестьянин при таком порядке управления должен бы был благоденствовать, а выходи­ло напротив.

Все они были не скажу бедные, но и не зажиточные. Собственные их пороки были леность, нерадение, в неко­торой степени пьянство и в высшей лживость и лицеме­рие. Не было ни одного, который делал бы что-нибудь охотно, с желанием угодить и исполнить добросовестно. На словах униженность, раболепие, а на деле как бы увернуться от работы, сделать ее кое-как, выйти поздно, уйти рано или совсем не прийти. То, что можно было окончить в день двум-трем человекам, делалось десятью в неделю и то скверно, без всякого старания. Расскажу здесь один случай, который всего лучше объяснит их леность и недобросовестность или, лучше сказать, бар­щинную работу помещичьих крестьян.

В мае месяце, вскоре после покупки этого имения, я спросил старосту, что теперь делают крестьяне. Дни летние — сложа руки сидеть было бы безрассудно. Он мне отвечал, что кончили только посев ярового хлеба и что теперь недели две с лишком до возки навоза поле­вой работы не будет, и каждый займется у себя дома. Помещику же они обыкновенно в это время исправляли кое-что по усадьбе, вот и теперь надобно было починить и исправить забор около сада. Я сам осмотрел предпола­гаемые поправки и спросил, во сколько дней они их кон­чат. Ответ старосты и крестьян был такой, что дай бог

// С  293

всей барщине сделать их в две недели. По-моему же, работы тут было двум человекам на пять — на шесть дней. Я велел собрать всех крестьян и предложил им, не хотят ли они на господскую работу нанять, а самим ехать возить лес на кирпичные заводы, что было для меня чрезвычайно выгодно. Они подумали и согласились. Тут же наняли двух человек из своих и дали им за всю работу тринадцать рублей серебром, а сами в течение шестнадцати дней до возки навоза выработали одиннад­цать человек с лошадьми 176 р. 50 коп. Вот что значит барщина. Вот сколько пропадает обыкновенно драгоцен­ного для крестьянина времени при невольном, вынуж­денном труде.

Решившись сколько возможно улучшить их быт, мало-помалу исправить недостатки, вредные для них самих, я оставил, однако же, до разрешения вопроса об уничтоже­нии крепостного состояния прежний порядок, т. е. барщи­ну, чтобы не вводить чего-нибудь нового на короткое только время и чтобы потом с большим знанием дела и всех местных обстоятельств устроить их сколько можно для них выгоднее при новых отношениях между ними и помещиком. Сам же, не входя много в подробности своего хозяйства и не нарушая незавидного прежнего управления, занялся одним только наблюдением за дей­ствиями, поступками, нравственностью и сельскими за­нятиями лиц, составляющих население моего маленького имения.

В самое короткое время я не мог не заметить в кре­стьянах, и в особенности в дворовых, отсутствия самых простых правил нравственности. Крестьяне не имели к помещику никакого усердия, напротив, старались ско­рее вредить ему, нежели помогать, даже невзирая на собственный от того ущерб. Так, например, они без спро­су и без малейшей пощады рубили небольшой, но един­ственный в имении лес, который нарочно оставлен был на всякий случай для их же будущих надобностей. Так, насилу могли добиться, чтобы они поправили необходи­мый для них же колодец, на что материал им был дан господский. Так, для каждой бездельной поделки или часовой работы надобно было посылать десять раз, пока придет тот, за кем посылалось. А работали кое-как — просто смех и горе. Привыкши в Сибири к вольному труду, я невольно возмущался, смотря на их работу. Мне

// С  294

понадобились один раз две простые форточки в рамах, я послал за лучшим плотником, который прежде сам брал подряд, и что же — он ровно четыре дня делал эти фор­точки, по вечерам брал свечи и едва, наконец, кончил их. Между тем как тут всей работы было на два — на три часа, и, сверх того, я ему положил за них полтину се­ребром.

В другой раз я едва в неделю добился, чтобы переве­сить дверь, которая неплотно притворялась. Одним сло­вом, грустно и возмутительно было смотреть на все это. Точно так же отправлялась и вся сельская барщинная работа. Земля пахалась дурно. Под малейшим предлогом иные не выходили совсем на работу, а другие приходили позже, а уходили как можно раньше. Ссоры и ругатель­ства с старостой, жалобы его на крестьян и крестьян на него были беспрестанны. Когда же позовешь их и ста­нешь выговаривать, то начнут уверять все в преданности, самая грубая лесть, самые раболепные проявления. При­знаюсь, никогда не ожидал я встретить такую полнейшую испорченность в правилах, полное отсутствие всякого понимания честности и своего достоинства как человека, своих даже выгод.

Но это я описал только лучшую половину населения, вторая, т. е. дворовые, были во сто раз еще хуже. Я не мог представить себе, проживши половину века со сво­бодной прислугой, на какой жалкой и вместе с тем ис­порченной ступени стоит эта многочисленная часть кре­постного сословия. Расскажу факты, они лучше объяснят и покажут в настоящем виде весь этот мир и вместе с тем наведут и на причины такого нравственного упадка.

В имении, мною купленном, было одиннадцать чело­век дворовых мужского пола и одиннадцать женского. Чрезвычайно много для такого незначительного поместья. Человек пять мужчин и столько же женщин имели опре­деленное занятие, например кучер, повар, человек и мальчик для прислуги и скотник. Из женщин прачка, ключница, скотница и две девушки, остальные были без должностей и исполняли то, что заставляли их делать, а делать было ровно нечего. Все они были на месячине и маленьком жалованье и получали, по-моему мнению, не совсем достаточно. Правда, что у них оставалось много свободного времени и если бы они были ремесленные

 // С  295

люди, то могли бы порядочно зарабатывать, но мне ка­жется, что не должно этого брать в расчет при назначе­нии содержания прислуги, и потому я опять повторяю, что тем, что они получали, довольны быть они не могли. Родственница моя, женщина уже немолодая и несколько старого века, оставляла все, как оно было прежде — три­дцать лет тому назад, и потому ей, может быть, не при­ходило и в голову, что для настоящего времени недоста­точно того, что для прежнего было довольно.

Впрочем, дворовые хоть и были недовольны содержа­нием, но не роптали, а хотя иногда и роптали, но самой госпоже не жаловались. Напротив, в глаза превозносили ее до небес. И в самом деле, она действительно была женщина добрая, то они делали, что хотели, и пополняли свои недостатки, чем и как только могли. Господская собственность считалась ими за ничто — вечно смотря на нее как на средство ловко (а иногда даже и очень неловко) отделить от нее для себя частицу. Таким обра­зом укоренился между ними порок, не скажу воровства (потому что они, вероятно, не считали его таковым), но недобросовестности или нечестности.

При продаже этого имения родственница моя объяви­ла мне, что всем дворовым людям даны ею отпускные, которыми, однако, они могут воспользоваться только по ее смерти. Я же уговорил ее дать эти отпускные немед­ленно, на что она и согласилась. Стало быть, войдя во владение, я нашел дворовых людей не крепостными, а свободными.

Их было так много для меня, по моему образу жизни и по маленькому моему хозяйству, что я было хотел сна­чала оставить только половину, а остальных уволить. Но между ними были люди, которые уже давно служили и которым трудно бы было найти себе место, и потому я решился до времени оставить всех и предложить каждому из них свои условия насчет его обязанностей и содержа­ния. Например, повару кроме достаточной месячины я назначил 4 р. серебром в месяц, двум людям при по­мещиках по 3 руб. и т. д.

Сравнительно с прежним их содержанием это было несравненно более, и я полагал, что они не только будут довольны, но обрадуются такому распоряжению. Вышло, однако же, напротив. Сейчас у них явилась мысль, что они мне необходимы и что без них я не буду знать, что

// С  296

делать, и потому все почти объявили, что плата эта для них недостаточна. Когда же я сказал им на это, что более дать не могу и что если они недовольны, то могут приискивать себе другого хозяина, а что я, со своей сто­роны, также найду другую прислугу, то они, потолковав­ши между собою и поразузнавши на стороне о жало­ванье служителям, явились ко мне через несколько дней с искренней просьбою позволить им остаться с изъявле­нием полной готовности служить за назначенную им мною плату.

Хотя поступок этот доказывал мне ясно их недобро­совестность, но, не желая лишать их верного места, а не­которых даже куска хлеба, я оставил у себя не только тех, которые были мне нужны, но даже излишних.

Вскоре потом я заметил, до какой степени была раз­вита между ними зависть и недоброжелательство друг к другу. Те из них, которым по их летам и по их обя­занностям и предложено было меньшее жалованье, стали завидовать получавшим более и не упускали случая на­говаривать на них. Разумеется, я с первого же раза вывел на чистую воду их сплетни и тем прекратил на­всегда это повсеместное обыкновение деревенской дворни.

Беспорядочность и лень были отличительными черта­ми этого жалкого народа. Если случалось, что приказы­вают кому-либо, все находившиеся тут бросались как сумасшедшие, перепутывали все на изворот и потом оставляли без исполнения до тех пор, пока не повторишь десять раз одного и того же. Догадаться сделать, испра­вить что-нибудь и не дожидайся. Самые даже простые обязанности исполнялись медленно, неохотно или так, чтобы только показать свое мнимое усердие. Сколько раз случалось мне заметить, что одну и ту же комнату мели три или четыре человека в продолжение одного часа и в то же время ни один из них без особенного приказания не заботится прибрать в сенях, закрыть порядком ставни или закрыть как следует печь.

Неопрятность и неряшество их тоже возмущали меня. Нельзя представить себе, до какой степени понятие о чи­стоте было далеко от них. Многого мне стоило добиться до того, чтобы они хоть сколько-нибудь соблюдали чи­стоту и около себя и в том, чем каждый занимался по своей обязанности.

Но все эти недостатки не значили ничего в сравнении

 // С  297

с их лживостью. Странно, до какой степени порок этот развит в людях крепостного состояния. Это я даже заме­чал и прежде в так называемых господских домах. Стоит только спросить господину своего дворового служителя о чем бы то ни было, можно быть наперед уверенным, что в ответе необходимо будет большая или меньшая ложь. Ему, вероятно, сейчас представляется, что вы спра­шиваете его с какой-нибудь целью, и он ответит вам так, чтобы вы не могли узнать истины. И это даже не в ка­ком-либо важном, до него касающемся обстоятельстве, а так при каждом незначительном вопросе.

Сколько раз я мог поймать свою прислугу в этой лжи, но мне совестно было обличать их, и я молчал, по­давляя в себе неприятное чувство, а они, кажется, дума­ли, что нет ничего легче, как меня обмануть. Если что изломается, разобьется, то уже не ищите виновника, хотя все и уверены, что не только взыскания, но даже выгово­ра не будет. Если же станете доискиваться, боже упаси, поднимется шум, глупые уверения в усердии, укоризны друг на друга и общее недовольствие, а все-таки вы не до­бьетесь истины, и выйдет, что вещь разбилась или изло­малась сама.

Не мог я тоже привыкнуть к их образу выражаться и говорить со мной. Привыкнув обходиться с людьми свободными, я был в Сибири для служителей моих никто более, как старший в доме, т. е. хозяин, с которым они заключили взаимно-обязательные условия: с одной сто­роны, служить и исполнять все в разумной мере то, что от них требуется, а с другой стороны, получать за то положенное вознаграждение и удовлетворительное содер­жание. Если обе стороны были друг другом довольны, то не расставались десятки лет, в противном случае очень полюбовно рассчитывались и расходились.

В отношениях наших соблюдались только такие формы, которые для них не были унизительными, а в отно­шении меня в должной степени вежливы и благопристой­ны. Здесь же, напротив того, их способ выражаться и вообще образ их сношений со мной был до того унизи­телен и раболепен, что я не раз возмущался им, и мне многого стоило, чтобы, наконец, приучить их к простой обходительности со мной. Например, господская рука была не рука, а ручка, не нога, а ножка, господин не ходит, не ест, не пьет, а изволит ходить, изволит кушать,

// С  298

забавляться, изволил занемочь и т. д. Как-то раз я заметил одной женщине, что ее выражения непра­вильны, что ручки только у детей и что слово «изволил» не идет к такому действию, которое совершилось против желания, например: упасть и ушибиться. Она с удивле­нием посмотрела на меня и отвечала, что я, конечно, из­волю шутить, что рука у простонародия, а у господина ручка и что нельзя про них говорить иначе, как с при­бавлением изволил ко всему, что они делают и что с ними случается.

Признаюсь, я долго не знал, как приступить к изме­нению в них этих форм, а надобно было начинать с это­го, чтобы дойти, наконец, и до постепенного уничтожения их нравственных недостатков. Решившись жить в деревне и находясь по своим летам и своему расстроенному здо­ровью вне круга общественной деятельности, я считал обязанностью своей принести хоть маленькую пользу человечеству, действуя с благонамеренной целью на кро­шечную его частицу, меня окружающую. Задав себе задачу улучшить их вещественное благосостояние и нрав­ственные качества, я ни на минуту не уклонялся от этой цели и согласовал с нею свои действия. В этом отношении мне помогло одно обстоятельство: мы привезли с собой из Сибири девушку, которая у нас жила с самого мало­летства и так к нам привыкла, что сама просилась ехать с нами в Россию. Она почти выросла в нашем доме и была, так сказать, нами воспитана. Мы обходились с нею не как с простою служанкою, а как с верным и предан­ным существом. Ее же обращение с нами было самое простое, ровное, без всякого раболепства и унижения. Сначала моя новая прислуга с удивлением смотрела на наши отношения с этой девушкой. Им было странно, не­понятно, как могла она сидеть, когда я или моя жена входили в комнату, как она при каком-нибудь поступке не целовала руки и не затрудняясь просила, что ей было нужно, а главное, как могла она быть с нами откровенной в случае какой-либо неосторожности или даже ветренос­ти. Их изумляло то, что мы никогда на нее не сердились и если и приходилось делать иногда выговор, то делали его покойно и ласково. Привыкши к своим понятиям, они пытались, хотя и неудачно, сбить ее с толку и лгать так же, как лгали сами. Но она благоразумно отвечала им, что так вести себя с нами не привыкла, да этого и не

// С  299

было  нужно,  потому  что  мы  легко  извиняли  ей  всяку ошибку,  ложью же  и  неправдою можно  как  более огорчить  и  потерять  наше  доверие.   Такой  очевидный  пример не мог на них не подействовать благодетельно, хотя пер­воначально и смешивал их понятия.

Не прошло и трех месяцев, как я стал замечать в них видимую перемену к лучшему, сплетни и наговоры друг на друга прекратились, уменьшились и наклонности к ви­ну. Появилось непритворное желание угодить, исполнить порядочно то, что требовалось от них, и, наконец, стала заметна некоторая искренность. С моей стороны в этом случае не было употреблено не только каких-либо строгих мер, но никогда не было даже выговора. Я только старал­ся показать им, что обман и всякие недостатки я замечаю и хотя с неудовольствием, но снисходительно переношу все как необходимое следствие их прежних обычных на­клонностей.

С крестьянами я вел себя с большей обдуманностью и желал развить в них чувство справедливости, старался даже в самых обыкновенных случаях соблюдать строгое беспристрастие. Так, например, несмотря на то, что они были на барщине, я не употреблял их, кроме определен­ных занятий, ни на какие произвольные господские ра­боты. А если и случалось иногда прибегать к их труду, то платил им как вольным.

Вместе с тем я требовал от них, чтобы то, что они должны были делать, делалось хорошо и чтобы никто без особенной причины не уклонялся от своих обязан­ностей. Вместе с тем явным образом отличал тех, ко­торые вели себя добросовестно. Каждая их добровольная мне услуга не оставалась без заметки и вознаграж­дения.

Более четырех месяцев я не прибавлял ничего к моим записям. Летнее время и некоторые занятия по устройст­ву моего жилища и хозяйства отвлекали меня от этого. Надобно было также совершить маленькие путешествия в Тульскую и Тамбовскую губернии. В первой я купил для моей племянницы небольшое имение, принадлежав­шее нашему роду, а во вторую нужно было съездить, чтобы повидаться с двоюродным братом, с которым некогда мы были очень дружны, даже вместе воспитыва­лись. Кроме того, у нас были с ним и семейные дела. Путешествие наше было самое приятное, погода стояла

// С 300

прекрасная, и мы с женой вполне наслаждались отлич­ным в этом году летним временем.

В это время получил я прискорбное известие о смерти нашего товарища Пущина, одного из лучших моих дру­зей. Он был почти одних со мною лет и пользовался всегда прекрасным здоровьем. Я подозреваю, что неко­торые нравственные причины по приезде его в Россию имели гибельное влияние на организм. В продолжение всех трех лет он постоянно был болен и жил в деревне, отказываясь  от  общества,  которое  он  всегда любил.

Мне не удалось видеться с ним в России, и кончина его меня крайне огорчила. Вскоре я узнал также и о смерти Бригена. С тех пор как мы возвратились в Рос­сию, пятеро из наших, оставивших вместе со мною Си­бирь, уже не существуют. Якушкин, Тизенгаузен, Пущин, Бриген и А.  В.  Ентальцева.  Мир  праху  их!

До поездки моей в продолжение весны и части лета я занимался улучшением моей усадьбы и переправками в доме. Работали большей частью свои крестьяне, но я им платил за все по высокой цене, а как в этот год по случаю сооружения железной дороги заработная плата была очень высока, мне же откладывать постройку было невозможно, ибо в доме почти нельзя было жить, то и приходилось платить очень дорого. Плотник, даже по­средственный, получал в сутки не менее 80 копеек сереб­ром. Крестьяне сначала было не совсем охотно нанима­лись на мою работу, опасаясь, что я не дам им настоящей цены и буду засчитывать барщину. Но когда увидели, что я поступаю добросовестно и выгода вся на их, а не на моей стороне, то упрашивали даже меня не нанимать посторонних, а оставлять работы за ними.

Жизнь моя в деревне была чрезвычайно приятна и покойна. Занятия на постройке, в саду, по маленькому моему хозяйству, переписка с родными, знакомыми и друзьями, чтение книг и журналов, которые по случаю важных событий, совершавшихся в России, и по дозво­ленной им правительством свободе говорить и рассуждать обо всем без большого стеснения не могли не быть зани­мательны33). Кое-какая работа умственная и, хотя не частые, посещения родных и соседей — все это наполняло время и не допускало скучать. К тому же и политические европейские дела в этом году представляли много инте­ресного для мыслящего человека. Война итальянская, по

// С 301

ложение самой Италии, политика и действия правительства французского, австрийского, английского и других государств доставляли беспрестанную пищу для размышлений и разговоров34).

По возвращении моем после поездки в Тульскую и Тамбовскую губернии я прожил месяца полтора в дерев­не, где в это время начались и продолжались летние работы, сенокос, жнитво и посев хлеба, в половине же августа отправился я опять с женой в Смоленскую губер­нию для свидания с Барышниковым, приехавшим в это время из чужих краев. У него мы пробыли до начала октября и провели время самым приятным образом. Не­зависимо от дружеского и образованного общества мы пользовались всеми удовольствиями роскошной сельской жизни. Вечерами слушали превосходную музыку, гуляли в его обширном и прекрасном саду, ели бесчисленное множество фруктов, в дружеской беседе незаметно про­водили время.

3 октября я выехал от него через Москву в Виреево. В Москве пробыли только два дня. Без всякой причины у меня сделались припадки одышки, так что я во все вре­мя не мог никуда выйти из комнаты. Волконский, Трубец­кой и С. Н. Бибикова навещали меня. Как только я по­чувствовал себя несколько лучше, то спешил выехать из Москвы, где воздух казался мне удушливым.

В Покрове мы получили грустное известие о смерти свояка моего Я. С. Капустина, бывшего председателем казенной палаты в Тюмени. Весть эта очень огорчила нас, особенно жену. Сестра ее осталась после него с ог­ромным семейством и с самыми недостаточными средст­вами.

Возвратясь в Виреево, мы вели жизнь самую уеди­ненную. Погода в это время стояла такая, что нельзя было никуда выйти. Во время отсутствия моего работы на железной дороге хотя и подвинулись, но не так, как я ожидал. Вообще заметно по управлению Главного общества железных дорог большое нерадение. Много пройдет еще времени, пока у нас в России акционерные общества станут заниматься своими делами добросовест­но и представят отчеты и действия свои со всею глас­ностью на суд общественного мнения, да и самое это мнение еще не образовалось в такой степени, чтобы кон­троль его был всемогущ — как в Англии. Принятая пра-

// С 302

вительством в это время финансовая мера о пяти про­центах и прекращении помещения частных капиталов в Опекунский совет 35) весьма благодетельно должна по­действовать на наши финансы и частные капиталы, кото­рые до сих пор лежали в банках, не принося государству той пользы; которую можно от них ожидать, и доставили владельцам их без всякой с их стороны деятельности незначительные доходы. Эта мера принята была всеми благомыслящими людьми с признательностью и возбу­дила некоторый ропот в одних только закоренелых в предрассудках и убеждениях, т. е. лицах, не желающих ничем заниматься, кроме своего собственного существо­вания. Вообще все лучшие и передовые журналы отдали ей полную справедливость 36). Крестьянский вопрос также подвигается к окончанию. В последнем номере «Москов­ских ведомостей» есть уже об этом положительные изве­стия 37). Все, и особенно люди, сочувствующие этому бла­годетельному и великому перевороту, с нетерпением ждут окончательной   развязки,   которая   совершенно   преобра-

// С 303

зует наше сельское хозяйство. Даже у меня в маленькой имении моем в ожидании этой развязки все остановилось в самом вредном для хозяйства положении. Перемену к улучшению делать нельзя, потому что было бы небла­горазумно вводить что-либо новое на несколько дней, а между тем старое до того дурно, что из рук вон. Сверх того, при настоящем ожидательном положении оно сде­лалось еще хуже. Крестьяне и дворовые, смотря на свой теперешний быт как на временный и ожидая конца тепе­решнему порядку, нисколько не заботятся об исполнении своих обязанностей.

Конечно, можно бы принудить их к тому, но для этого надобно вмешивать местную власть и принимать меры, которые противны моим правилам, а потому я и смотрю на все сквозь пальцы, стараясь кое-как поддерживать хозяйство миролюбивыми и кроткими убеждениями, весь­ма часто не ведущими ни к какому удовлетворительному результату.

Говорят, что в январе последует окончательный мани­фест о крестьянском деле. Помоги бог доброму государю нашему   совершить   это  дело   на  благо  России.

На днях я прочел в «Русском вестнике» замечательные статьи Безобразова об аристократии и интересах дворян­ства 38). Все, что говорится в них, так дельно и так справедливо, что чувствуешь особенное удовольствие, читая их. До сих пор нигде мне не случалось встречать такую ясность в изложении, такую, как в этих статьях. Много на своем веку прочел я и политических, и экономических, и другого рода творений, рассуждавших о тех же предме­тах, но никогда не случалось мне находить такие добро­совестные и вместе с тем убедительные доказательства непреложных   истин   общественного   устройства.

Можно ли было ожидать пять лет тому назад, что у нас в России будут не только так писать, но даже и печатать. Вот что значит некоторая свобода мысли и слову!

На какой бы высоте находилась теперь Россия, если бы настоящий порядок существовал уже 35 лет, если бы прошедшее царствование шло тем самым путем, которым следует новое.

// С 304

Комментарии

ЦГАОР. Ф. 279. Оп.  1. Д.  168

Автограф с многочисленными вставками и поправками Басаргина.  Кроме  того,  в  деле  находится  копия, переписанная  двумя  неиз- // С 494 вестными   почерками,   но   с   пропусками   и   ошибками,   связанными с неточным прочтением подлинника.

В том же фонде (д. 182, л. 9 об.— 10) имеется, видимо, пред­варительная дневниковая , запись Басаргина, датируемая октябрем— 18 нояб. 1856 г., которую он впоследствии отредактировал и прев­ратил   в   начало   «Журнала».   Рукопись   печатается   впервые.

1   На рукописи рукой Басаргина поставлена дата — октябрь 1856 г. Ока фиксирует начало написания «Журнала». В дальней­шем «Журнал» в какой-то степени выполнял функции дневника и мемуаров, будучи органически связанным с «Записками» и яв­ляясь их своеобразным продолжением.

«Переехавши в Россию и поселясь в деревне, где у меня много свободного времени, а особенно зимою,— писал Басаргин,— я ре­шился продолжать мои записки»  (наст. изд., с. 260).

К осени 1859 г. относится запись Басаргина в «Журнале»: «Более четырех месяцев я не прибавлял ничего к моим записям. Летнее время и некоторые занятия по устройству моего жилища и хозяйства отвлекли меня от этого». Судя по содержанию «Жур­нала», Басаргин писал его до конца нояб. — начала дек. 1859 г., о чем говорят его ссылки на «последний» номер «Московских ве­домостей», под которым он имел в виду газету от 22 нояб. (см. примеч. 37), и на четвертую часть статьи В. П. Безобразова, опуб­ликованную в первой ноябрьской книге 24-го тома «Рус. вестни­ка» за 1859 г. (см. примеч. 38).

2  Речь идет о М. И. Муравьеве-Апостоле.

3  Машенька — племянница Николая Васильевича, дочь его брата  Александра   Васильевича   Басаргина.

4  Ольга Ивановна — еще одна племянница декабриста, дочь его второго  брата    Ивана   Васильевича  Басаргина.

5  Басаргин очень удачно и точно определил сущность взаимо­отношений ялуторовских декабристов, как «какое-то братство — нравственный и душевный союз». Участники этого дружеского кружка не только часто собирались и проводили вместе досуг. Они, по свидетельству И. И. Пущина, выписывали коллективно различ­ные периодические издания, занимались просветительской деятель­ностью   (Пущин  И.   И.   Записки   о  Пушкине.   Письма,  С. 243).

Кроме названных Басаргиным декабристов в Ялуторовске жили вдовы их товарищей А. В. Ентальцева, Д., И. Кюхельбекер (жена М. К. Кюхельбекера) и до 1853 г. В. К. Тизенгаузен, с которыми ссыльные   поселенцы   поддерживали   самые   дружеские   отношения.

6  Арцимович Виктор Антонович (1820—1893), действ, стат­ский советник. В 1854—1858 гг. был тобольским губернатором, а в 1858—1861 гг. — калужским. С 1862 г. сенатор, с 1863 г. вице-председатель   Государственного   совета   Царства   Польского.

7  Менделеев Павел Иванович, младший брат Дмитрия Ивано­вича Менделеева (1834—1907).

8  Пелагея (Полина), дочь умершего в 1844 г. декабриста Ни­колая Осиповича Мозгалевского. С 1848 г. она воспитывалась в семье Басаргина. В 1858 г. вышла замуж за Павла Ивановича Менделеева.

9  Скорее всего, Басаргин подразумевал старшего сына И.   Д.  Якушкина  Вячеслава   (1824—1861),  который   был   человеком // С 495 болезненным. В письме к Н. Д. Фонвизиной И. И. Пущин писал 16 нояб. 1856 г.: «Послезавтра снимаюсь с якоря. <...> Ты уже знаешь, что Евгений [младший сын И. Д. Якушкина.—И. П.] 11-го числа уехал. <...> И. Д. [Якушкин.—И. П.] со мной Не может ехать. Вячеслав все болен» (Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. С. 316). 8 янв. 1857 г. Басаргин писал из Ялуторовска Е. П. Оболенскому о том, что «здесь они [С. П. Тру­бецкой и Свербеевы.—И. П.] застали одного Якушкина, который все еще не может выехать и вряд ли выедет прежде февраля. Впрочем, Вячеслав, видимо, поправляется, и теперь нужна только одна большая осторожность, чтобы ему привыкнуть на воздухе и не   простудиться»   (ИРЛИ.  Ф. 606.   № 2).

10   Дорохова Мария Александровна (1811—1887), воспитатель­ница дочери И. И. Пущина, двоюродная сестра декабриста Ф. Ф. Вадковского и 3. Г. Чернышева, в конце 40-х — начале 50-х гг. директриса иркутского женского института. Была невестой декабриста П. А. Муханова, который умер 12 февр. 1854 г. нака­нуне свадьбы. В конце 50-х — начале 60-х гг. директриса нижего­родского  женского  института.

11   Е. И. Якушкин, у которого в то время находился отец — И. Д. Якушкин, давний товарищ Басаргина, проживал по адресу: Мещанская часть, дом Абакумова, недалеко от церкви св. Фи­липпа.

12   Закревский Арсений Андреевич (1783—1865), тр., командир Отдельного Финляндского корпуса, ген.-губернатор Финляндии (1823—1830), московский ген.-губернатор (1848—1859), реакцио­нер-крепостник.

13  И. Д. Якушкин в силу правительственного запрета жить в столицах и не имея пристанища, вынужден был принять пригла­шение друга юности Николая Николаевича Толстого (1794—1872) и поселиться в его имении с. Новинки Тверской губ. Там Якушкин прожил до 6 июня 1857 г., когда ему по состоянию здоровья раз­решили приехать для лечения в Москву, где он и скончался 11 авг. того же года.

14  Н. В. Басаргин заблуждался относительно того, что Алек­сандр II якобы не знал о полицейском надзоре за амнистирован­ными декабристами и о запрещении им жить в Петербурге и Мо­скве. Все притеснения, которым подвергались вернувшиеся из Си­бири «апостолы свободы», делались по распоряжению царя, или с его согласия.

15  Студенческие «беспорядки» в Киевском университете в 1850-е гг. были явлением довольно частым. Они возникали как следствие грубого обращения администрации со студентами или являлись результатом их столкновений с военными. «Какой дух вызывал эти столкновения — вопрос пока не разрешенный,— пи­сал А. Ф. Кистяковский — наблюдательный современник и актив­ный участник студенческих выступлений.— Почему <…> частые столкновения между несколькими военными и несколькими студен­тами волновали все киевское студенчество, это следует приписать Корпоративному духу, господствовавшему тогда между студентами» (Киевская старина. 1895. № 1. С. 11). Попечитель Киевского учебного округа Н. Р. Ребиндер, назначенный на эту должность 12   апр.    1856   г.,   объяснял    студенческие    волнения    нравственным // С 496 упадком молодежи, который относил ко времени управления краем и учебным округом ген. от инфантерии Д. Г. Бибиковым (1837— 1852). «В его время,—писал Н. Р. Ребиндер,— заметно было стремление подавить всякую мысль, заглушить все благородные человеческие стремления, заставить силою одного страха повино­ваться воле главного начальника» (ЦГИА. Ф. 1657. Оп. 1. Д. 28. Л.  1   об.  Любезно сообщено  В.  П.  Павловой).

Случай, о котором упоминал Басаргин, произошел в начале апр. 1857 г. Студент-медик Яровицкий, скорее всего защищаясь от опасности быть укушенным, ударил собаку, принадлежавшую полковнику Бриммену. Тот «набросился на студента Яровицкого с бранью, позвал недалеко стоявших около его квартиры дворников и служителей, которые его [Яровицкого.— И. Я.] схватили, тащили и вообще учинили над ним насилие» (Киевская старина. 1895. № 1. С. 11—12). Физическая расправа над Яровицким вызвала волну возмущения в студенческой среде. На следующий день около 300 студентов, выследив полковника Бриммена, избили его в теат­ре. Вслед за этим последовали аресты зачинщиков. Для разбира­тельства дела в Киев был послан инспектор Министерства просве­щения фл.-адъютант гр. В. А. Бобринский. По приговору специаль­ной следственной комиссии исполнители насилия были приговорены к отдаче в солдаты. Однако Александр II распорядился «виновных, которые уже имели звание лекаря, послать на службу в отдален­ные губернии» (там же, с. 12—13). Пострадал некоторым образом и Н. Р. Ребиндер, которого в авг. 1858 г. перевели в Одессу, правда, на ту же должность, а вместо него попечителем Киевского учебного округа назначили Н. И. Пирогова.

16  Ребиндер Александра Сергеевна (1830—1860), старшая дочь С. П. Трубецкого.

17  Имелась в виду сестра первой жены Н. В. Басаргина — Софья   Яковлевна   Мещерская,   в   замужестве   Бутович.

18  Как это ни странно, Басаргин единственный из декабристов несправедливо и ошибочно отреагировал на бракосочетание И. И. Пущина с Н. Д. Фонвизиной, которое состоялось 22 мая 1857 г. Нельзя не согласиться с С. Я. Штрайхом, что «пятидесяти­двухлетняя Наталия Дмитриевна в браке с Пущиным вовсе не жертвовала собой. <...> Подобно тому, как Пущин в Наталии Дмитриевне, так и Фонвизина искала в нем нравственную под­держку для себя. К Пущину ее влекло и чувство многолетней сим­патии» (Штрайх С. Я. Декабрист И. И. Пущин //Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. С. 36).

19  Суть дела изложена в докладной записке декана юридиче­ского факультета Московского университета профессора С. И. Баршева, поданной Александру II сразу же после событий. В ней го­ворилось: «29 сентября [1857 г.—И. П.] 13 человек студентов поляков собрались отметить день рождения одного из своих това­рищей. Квартальный поручик Симонов и унтер-офицер Сергеев вторглись в квартиру и были оттуда выпровожены силой. Тогда они собрали ночных дворников, каких-то бродяг, взломали двери и избили студентов. Одного из них Симонов за ноги стащил по лестнице вниз. Этим Симонов не ограничился и уговорил частного пристава Морозова с помощью полицейской команды арестовать всех студентов. При этом Симонов поджигал студентов возгласа­ми:    «Бей   ляхов-бунтовщиков» — и   стал   бить   связанных   нагайкой. // С 497 В   результате  избиения   четверых  студентов,   изуродованных  и  обе­зображенных, положили в университетскую клинику».

Записка заканчивалась весьма эмоциональной сентенцией: «Ос­корбив самым наглым образом студентов и публично опозорив их мундир, полиция в лице их оскорбила весь университет, который и является в этом деле настоящим истцом. Закон карает не только преступников, но и укрывателей преступления. В таком гнусном деле полиция заслуживает примерного наказания» (ЦГИА, Ф. 1101. Оп. 1. Д. 618. Л. 1—2 об.).

Либеральная интеллигенция была возмущена диким разгулом полицейских чинов. 15 окт. 1857 г. А. В. Никитенко записал в дневнике: «Общий голос, что молодые люди в этом деле вели себя превосходно. Даже враги университета во всем винят поли­цию. Все с нетерпением ждут решения государя (Никитенко А. В.   Дневник. Т. 1. С. 461).

Однако в хоре протеста громче всех прозвучал голос «Колоко­ла», издатели которого считали «дело это чрезвычайно важным», поскольку «мы узнаем по нем, что такое в самом деле правитель­ственное направление в  России»   (Герцен. Т.  13. С.  79).

Под воздействием общественного мнения поручик Симонов, квартальный надзиратель Морозов, частный пристав Цвилинев, частный врач Лилеев были отданы под военный суд. Студент Ганусевич, более всего пострадавший, и его товарищи освобождены от ответственности (ЦГИА. Ф. 1101. Оп. 1. Д. 618. Л. 2 об.).

Однако главные виновники полицейского произвола московский обер-полицмейстер ген.-майор А. А. Беринг и его покровитель «мо­сковский паша» А. А. Закревский остались в стороне. В связи с этим Герцен опубликовал в «Колоколе» заметку под названием «Москва», в которой писал: «Закревский отстоял Беринга, и он остается московским обер-полицмейстером. Вот вам и либеральный император, вот вам и сила общественного мнения» (Герцен. Т. 13. С. 89). И все же под нажимом широкого общественного недоволь­ства Александр II в янв. 1858 г. уволил А. А. Беринга в отставку (Л#. Т. 62. С. 370).

20 Имелся в виду рескрипт Александра II от 20 нояб. 1857 г. прибалтийскому ген.-губернатору В. И. Назимову, в котором гово­рилось о необходимости дворянам этого края приступить к состав­лению проектов «об устройстве и улучшении быта помещичьих крестьян». Вслед за тем последовали рескрипты петербургскому ген.-губернатору П. Н. Игнатьеву (1797—1879) и нижегородскому губернатору А. Н. Муравьеву.

По свидетельству современника событий Д. Никифорова, быв­шего в то время плац-адъютантом при коменданте древней столи­цы, «достигшая в Москве весть об адресе виленского дворянства, подавшего его вследствие старания генерал-губернатора Назимова, разразилась над Москвой подобно громовому удару» (Воспомина­ния Д. Никифорова. Москва в царствование императора Александра II. М., 1904. С. 41).

Первые высочайшие рескрипты, как об этом доносил царю шеф жандармов В. А. Долгоруков, произвели грустное и тревожное впе­чатление. Хотя, по предварительным слухам, все этого распоряже­ния ожидали, но, выраженное официально, оно озаботило тех, ко­торые прежде одобряли означенную меру. Большая часть помещи­ков   смотрит   на   это   дело   как   на   несправедливое,   по   их   мнению, // С 498 отнятие у них собственности и как на будущее разорение» (ЦГАОР. ф. 109. Он. 223. Д. 23. Л. 123. Ср.: Зайончковский  П.   А.  Отмена  крепостного  права   в  России.   М., 1968. С. 87).

21   Торжественное собрание — обед в Купеческом клубе Моск­вы, о котором писал Басаргин,— состоялось 28 дек. 1857 г. На нем присутствовали 180 активных сторонников освобождения кре­постных крестьян «сверху». Одним из инициаторов проведения собрания явился К. Д. Кавелин, который загодя приехал для этой цели из Петербурга в Москву. Кроме него в числе активных орга­низаторов обеда были М. Н, Катков, М. П. Погодин и В. А. Кодорев.

По замыслам устроителей обеда — собрания, оно должно было решить две задачи: во-первых, публично продемонстрировать при­знательность и верноподданнические чувства царю за провозгла­шение им начала подготовки крестьянской реформы, а во-вторых, содействовать единению представителей различных течений среди либеральной интеллигенции, иначе говоря, по выражению М. Н. Кат­кова, «примирению и соединению всех литературных партий» (Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Спб., 1901. Т. 15. С. 472).

Обед прошел в восторженно-монархическом духе. «Одна мысль, — писал М. Н. Катков,— господствовала в этом собрании, мысль о царе» (Рус. вестник. 1857. Т. 12. Ч. 2. С. 205). С речами-тос­тами в честь Александра II выступили М. Н. Катков, А. В. Стан­кевич, Н. Ф. Павлов и К. Д. Кавелин. Уже по окончании обеда вместо заготовленной речи с кратким словом обратился к присут­ствующим В. А. Кокорев. Подробный отчет о торжественном обеде и текст непроизнесенной речи В. А. Кокорева были опубликованы в журнале «Русский вестник» (1857, т. 12, ч. 2, с 203—212 и 212—217). Но обед не достиг целей, которые ставили перед ним его организаторы. Он, во-первых, не привел к объединению либе« ральной интеллигенции, поскольку славянофилы отказались участ­вовать в нем, а во-вторых, правительство неодобрительно отнеслось к попытке западников активно включиться в решение крестьян­ского вопроса.

22  Н. В. Басаргин оказался очень точно информирован о на­строениях и действиях А. А. Закревского. Как вспоминал на склоне лет В. А. Кокорев, вскоре после обеда 28 дек. 1857 г. «граф Закревский прислал за мной и наговорил мне в самых желчных выражениях таких страхов и ужасов и таких угроз, что я счел за лучшее выслушать все их молча без всяких возражений» (Кокорев В. А. Воспоминания давно прошедшего//Рус. архив. 1885. № 3. С. 268—269). А. А. Закревский требовал от В. А. Кокорева прекратить всякого рода деятельность, связанную с подготов­кой освобождения крестьян.

Однако угрожающее предупреждение ген.-губернатора не оста­новило В. А. Кокорева. Он почувствовал особый вкус к полити­ческим банкетам, своеобразным манифестациям и 16 янв. 1858 г. устроил у себя дома обед, на который пригласил свыше 100 чело­век и среди них тех, кто не был 28 дек. 1857 г. в Купеческом клубе. 18 янв. 1858 г. А. А. Закревский доносил В. А. Долгору­кову о том, что на обеде 16 янв. Кокорев, а также славянофилы Кошелев и Самарин читали подготовленные речи. Перед окончанием обеда В. А. Кокорев, напомнив, что  19  февр. исполняется трехлетие // С 499 царствования Александра II, «предложил для выражения верно­подданнической любви и преданности к его величеству собраться в этот день на обед». Это предложение было встречено одобри­тельно, и сразу же началась подписка на участие в нем (П о п е л ь н и ц к и й А. 3. Запрещенный по высочайшему повелению банкет в Москве  19  февр.  1858 г. // Голос минувшего.  1914. № 2. С. 202).

Узнав о намерении Кокорева организовать в здании Большого театра грандиозный банкет, на котором предполагалось участие свыше 1000 человек, А. А. Закревский забил тревогу. Московский ген.-губернатор обратился к шефу жандармов за разъяснением, должен ли он «допускать вперед митинги наподобие заграничных и публичные политические обеды с речами об эмансипации, кото­рые, подобно речам Кокорева, не успокаивая умов, только раздра­жают страсти и тем затрудняют спокойное и разумное обсуждение предложенного ныне дворянству государственного вопроса» (там же, с. 202—203).

В. А. Долгоруков незамедлительно передал донесение А. А. Закревского царю, и Александр II распорядился: «Не дозволять вообще публичных политических собраний или обедов с произнесе­нием речей о государственных вопросах» (Д ружинин Н. М. Мо­сква и  реформа  1861  г. //История Москвы. М„  1954. Т. 4. С. 25).

На этом закончилась банкетная кампания первых лет царство­вания Александра II с целью «завоевать умеренную свободу слова» (там же, с. 25).

23  Вероятно, Басаргин в этом случае основывался на слухах, которые усиленно муссировались в Москве участниками обеда 28 дек. 1857 г. Так, М. Н. Катков писал М. П. Погодину 10 янв. 1858 г.: «Из Петербурга до сих пор слухи благоприятные. Госу­дарь выразился о наших речах весьма благосклонно. Они были представлены ему в рукописи. <...> В Москве мнения раздели­лись: одни и очень сильно защищают нашу манифестацию, другие продолжают еще злобствовать» (Барсуков Н. П. Жизнь и тру­ды М. П. Погодина. Т. 15. С. 492). Однако какого-либо офици­ального  поощрения   выступавшим   со  стороны  царя   не   последовало.

24   Текст речи Александра II от 31 авг. 1858 г., обращенной к московскому дворянству, впервые на русском языке был опубли­кован 21 окт. 1858 г. в № 230 «Санкт-Петербургских ведомостей». Но до этого он появился на французском языке в газете «Le Nord». Вообще выступление Александра II получило широкую огласку, и сразу же текст его стал распространяться в списках. 6 окт. 1858 г. Семевский писал отцу: «Здесь ходит по рукам речь государя московскому дворянству. В благородных сильных словах он сильно распушил их за медлительность и неохоту в крестьян­ском деле» (ИРЛИ. Ф. 274. Оп.  1. Д. 41. Л. 650 об.).

А. И. Герцен с одобрением отнесся к назиданиям царя московскому дворянству. 7 окт. 1858 г. он писал сыну: «Дошла ли до тебя речь Александра II к московскому дворянству? Он их обо­рвал отлично за то, что они не хотят освобождать, и речь велел напечатать. Если не читал (я думаю, «Nord» у вас есть), я посы­лаю сегодня» (Герцен. М., 1962. Т. 26. С. 214). Под впечатлением выступлений Александра II перед дворянством Нижегородской и особенно Московской губ. Герцен, по всей вероятности, написал предисловие к «Материалам по крестьянскому вопросу», опубли­кованным в 26-м листе  «Колокола»   15 окт.   1858 г.  (Порох И. В. // С 500 А.   И.   Герцен    в   русском    освободительном    движении   50-х   годов XIX  в. // Дисс. доктора  ист.   наук.  Саратов,   1977.  С.  246—247).

25 Басаргин не совсем точно датирует обращение московского дворянства к Александру II с просьбой разрешить «учредить Ко­митет по крестьянскому делу». Такой адрес был принят 7 янв. 1858 г. на общем собрании предводителей, а также депутатов дво­рянства Московской губ. и сразу же отправлен царю (Воспомина­ния Д. Никифорова. С. 60). 16 янв. последовал рескрипт на имя московского ген.-губернатора А. А, Закревского. Однако начал свою деятельность московский комитет по крестьянскому делу только 26 апр. 1858 г.

26 Басаргин дословно привел текст из книги известного учено­го-статистика, географа и историка Константина Ивановича Арсеньева (1789—1865) «Начертание статистики Российского государ­ства»   (Спб.,  1818,  ч.   1, с.   106—107), не заключив его в кавычки.

27 Д. И. Менделеев.

28  В Нижнем Новгороде Александр II пробыл с 17 по 21 авг. 1858 г. и 19 авг. выступил перед губернским дворянством (Та­тищев С. С. Император Александр II. Его жизнь и деятельность. Спб., 1911. Т. 1С. 311-312).

29   В архивных документах Басаргина текст упомянутой запис­ки составляет дело под названием «Об устройстве железной доро­ги от г. Тюмени до р. Камы» (ЦГАОР. Ф. 279. Оп. 1. Д. 179). Суть ее кратко изложена в «Журнале». Кроме того, об этом же Басаргин писал в «Записке о развитии промышленности и торговли в Сибири» (там же, д.  176).

30  Айгунский договор между Россией и Китаем был подписан 16(28) мая 1858 г. Согласно ему левый берег Амура от истоков р. Аргуни до самого устья закреплялся за Россией.

31  Муравьев Николай Николаевич (1809—1881), ген.-губернатор Восточной Сибири (1847—1861). С его деятельностью связано изучение и освоение Дальнего Востока. В 1854—1855 гг. руководил экспедициями по Амуру вплоть до его устья перед окончательным разделом близлежащей территории между Россией и Китаем. В 1858 г. Н. Н. Муравьев возведен в графское достоинство с присоединением к его фамилии приставки «Амурский». Кроме того, произведен в ген. от инфантерии (Барсуков Н. П. Граф Ни­колай Николаевич Муравьев-Амурский. М., 1891. Кн. 1. С. 527— 528). С    1861   г.   член  Государственного совета.

32  Гасфорд Густав Христианович (1794—1874), в 1851— 1861   гг.  ген.-губернатор  Западной  Сибири.

33  Басаргин преувеличивал свободу печати. Если в янв. 1858 г. Главный цензурный комитет разрешил специальными «Правилами» вести печатную полемику относительно проектов освобождения крестьян и по ряду других вопросов «государственной и правитель­ственной деятельности», то в дальнейшем в течение года издал десять секретных распоряжений, ограничивающих эти «Правила». Так, после опубликования в четвертой книжке «Современника» за 1858 г. проекта К. Д. Кавелина 22 апр. того же года последовал циркуляр, предписывающий цензорам не пропускать статьи, «кои могут волновать умы и помещиков и крестьян», и обращать «стро­гое внимание на дух и благонамеренность сочинений» (Гераси­мова Ю. И. Из истории русской печати в период революционной ситуации   конца   1850-х — начала   1860-х   гг.   М.,   1974.   С.   40—70). // С 501

34  Басаргин имел в виду австро-итало-французскую войну 1859 г. и ее последствия, связанные с подъемом национально-осво­бодительного   движения,   направленного   на   объединение   Италии.

35  По всей видимости, Басаргин имел в виду царский указ от 16 янв. 1858 г., согласно которому уменьшались выплаты на ка­питалы, внесенные в Опекунские советы, с 5 до 4% (ПСЗ. Собр. 2-е. Т. 33. № 32689. С. 46). Мотивировалось это тем, что скапли­вающиеся в кредитных учреждениях значительные капиталы «не могут доставить надлежащего движения» и быть использованы для развития экономики страны (там же, т. 32, № 32082, с. 604—605).

36   Откликами на этот указ явились статья Е. И. Ламанского «Вклады в банках или билеты непрерывного дохода? Виды на усо­вершенствование кредитных установлений» (Рус. вестник. 1859. Т. 20. С. 221—244) и редакционное сообщение в «Экономическом указателе» И. В. Вернадского (вып. 46 от 16/28 нояб. 1857 г., с. 1106—1107).

37  22 нояб. 1859 г. в № 278 «Моск. ведомостей» сообщалось о том, что 10 нояб. в Пскове Александр II обратился к местным дворянам с речью, в которой благодарил их за сочувственное отно­шение к призыву правительства принять участие в подготовке крестьянской реформы. «Теперь это дело,— заявил царь,— <...> подходит к концу».

38  Статья известного экономиста и публициста Владимира Павловича Безобразова (1828—1889), впоследствии академика и сенатора,— «Аристократия и интересы дворянства. Мысли и замечания по поводу крестьянского вопроса» — была опубли­кована четырьмя частями в 19, 21, 23, 24-м томах «Рус. вестника» за 1859 г. По содержанию она представляет собой изло­жение взглядов умеренно-либеральной интеллигенции на решение крестьянского вопроса и связанных с ним преобразований в сфере гражданско-политических отношений. Исходный тезис ее гласил: «Упразднение крепостного права, очевидно, влечет за собой преоб­разование в общественных и государственных условиях жизни не только крестьян, но и помещиков. Если это преобразование совер­шится в таком направлении, которое будет содействовать улучше­нию быта крестьян, то оно должно неминуемо сопровождаться улучшением и в  быте помещиков»  (т.   19, кн. 1, с. 68—69).

Басаргину, вероятно, особенно понравилась конкретная про­грамма решения крестьянского вопроса, выдвинутая В. П. Безобразовым. Она была изложена в следующих шести пунктах: 1 — осво­бодить крестьян и ликвидировать принудительные формы эксплуа­тации последних (т. 24, кн. 1, с. 31); 2 — размер выкупных пла­тежей должен определяться состоянием помещичьего хозяйства (там же, с. 32); 3 — государство обязано помочь выкупной опера­ции (там же); 4 — освобождение крестьян провести с наделением их землей (там же); 5 — «отказаться от тяжкого гнета всех без изъятия искусственных привилегий вотчинной власти и искать вознаграждение за нее в правильной системе самоуправления» (там же, с. 33); 6 — «приготовить себя и грядущие поколения к исполнению такой задачи успехами умственного развития и вос­питанием духа самостоятельности и гражданского характера» (там же, с. 34).

Осуществление   выдвинутой   программы   должно   было,   по   мне- // С 502 нию Безобразова, обеспечить естественные потребности русского дворянства, которые, как он считал, «можно назвать и интересами всего русского общества» (там же). Социально-экономическое сочи­нение Безобразова привлекло внимание Главного цензурного ко­митета. В специальном цензорском обзоре о нем отмечалось, что притязания автора, лишенные «прочной основы на русской почве, противны всем народным верованиям и убеждениям, наконец, не­согласные <...> с общим духом и понятиями самого дворянства, могут волновать лишь людей крайне близоруких или ослепленных страстями. Тем не менее, такие признания, очевидно, терпимы быть не могут, и потому необходимо зорко следить, чтобы они не находили Себе пищи даже в общих и отвлеченных рассужде­ниях по вопросам государственного права (ЦГИА. Ф. 869. Оп. 1. 1859. Д. 70. Л. 1—2 об.).

Статья Безобразова вызвала недовольство у Александра II как «несообразная с духом <...> государственных учреждений» (там   же).    В   связи   с   этим  Главный   цензурный   комитет   23   дек.

1859    г. издал циркуляр, запрещающий публикацию «статей, каса­ющихся прав дворянства» (Сборник постановлений и распоряже­ний по цензуре с 1720 по 1862 год. Спб., 1862. С. 449—450). За разрешение напечатать статью Безобразова цензор А. Н. Драшусов был по распоряжению царя уволен 31 дек. 1859 г. Герцен, получив сведения о цензурных преследованиях В. П. Безобразова, поместил   в   разделе   «Смесь»   62-го   листа   «Колокола»   от   1   февр.

1860   г. заметку, в которой говорилось: «Правда ли, что В. Безобразову, как некогда Чаадаеву, запретили писать,— отчего не за­претили ему думать, быть умным человеком и пр.?» (Герцен. Т. 14. С. 234).

Печатается по кн.: Н.В. Басаргин. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркутск:    Восточно-Сибирское книжное издательство, 1988. В настоящей интернет-публикации использована электронная версия книги с сайта http://www.dekabristy.ru/ Гипертекстовая разметка и иллюстрации исполнены в соответствии со стандартами ХРОНОСа.

Здесь читайте:

Басаргин Николай Васильевич (1800-1861) - : состоял в "Южном обществе"  

Декабристы (биографический указатель).

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на следующих доменах:
www.hrono.ru
www.hrono.info
www.hronos.km.ru,

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС