   |
| |
 |
Федор Достоевский |
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
XPOHOCФОРУМ ХРОНОСАНОВОСТИ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИРЕЛИГИИ МИРАЭТНОНИМЫСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Федор ДостоевскийСТАРЫЕ ЛЮДИ
Этот анекдот о Белинском
напомнил мне теперь мое первое вступление на литературное поприще, Бог знает
сколько лет тому назад; грустное, роковое для меня время. Мне именно
припомнился сам Белинский, каким я его тогда встретил и как он меня тогда
встретил. Мне часто припоминаются теперь старые люди, конечно потому, что
встречаюсь с новыми. Это
Тут оставалась, однако, сияющая личность самого Христа, с которою всего труднее было бороться. Учение Христово он, как социалист, необходимо должен был разрушать, называть его ложным и невежественным человеколюбием, осужденным современною наукой и экономическими началами; но все-таки оставался пресветлый лик Богочеловека, его нравственная недостижимость, его чудесная и чудотворная красота. Но в беспрерывном, неугасимом восторге своем Белинский не остановился даже и перед этим неодолимым препятствием, как остановился Ренан, провозгласивший в своей полной безверия книге «Vie de Jésus», 2) что Христос все-таки есть идеал красоты человеческой, тип недостижимый, которому нельзя уже более повториться даже и в будущем. — Да знаете ли вы,— взвизгивал он раз вечером (он иногда как-то взвизгивал, если очень горячился), обращаясь ко мне,— знаете ли вы, что нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено, что человеку невозможно не делать злодейств, когда он экономически приведен к злодейству, и что нелепо и жестоко требовать с человека того, чего уже по законам природы не может он выполнить, если б даже хотел... В этот вечер мы были не одни, присутствовал один из друзей Белинского, которого он весьма уважал и во многом слушался; был тоже один молоденький, начинающий литератор, заслуживший потом известность в литературе. — Мне даже умилительно смотреть на него,— прервал вдруг свои яростные восклицания Белинский, обращаясь к своему другу и указывая на меня,— каждый-то раз, когда я вот так помяну Христа, у него всё лицо изменяется, точно заплакать хочет... Да поверьте же, наивный вы человек,— набросился он опять на меня,— поверь те же, что ваш Христос, если бы родился в наше время, был бы самым незаметным и обыкновенным человеком; так и стушевался бы при нынешней науке и при нынешних двигателях человечества. — Ну не-е-т! — подхватил друг Белинского. (Я помню, мы сидели, а он расхаживал взад и вперед по комнате).— Ну нет; если бы теперь появился Христос, он бы примкнул к движению и стал во главе его... — Ну да, ну да,— вдруг и с удивительною поспешностью согласился Белинский.— Он бы именно примкнул к социалистам и пошел за ними. Эти двигатели человечества, к которым предназначалось примкнуть Христу, были тогда всё французы: прежде всех Жорж Занд, теперь совершенно забытый Кабет, Пьер Леру и Прудон, тогда еще только начинавший свою деятельность. Этих четырех, сколько припомню, всего более уважал тогда Белинский. Фурье уже далеко не так уважался. Об них толковалось у него по целым вечерам. Был тоже один немец, перед которым тогда он очень склонялся,— Фейербах. (Белинский, не могший всю жизнь научиться ни одному иностранному языку, произносил: Фиербах). О Штраусе говорилось с благоговением. При такой теплой вере в свою идею это был, разумеется, самый счастливейший из людей. О, напрасно писали потом, что Белинский, если бы прожил дольше, примкнул бы к славянофильству. Никогда бы не кончил он славянофильством. Белинский, может быть, кончил бы эмиграцией, если бы прожил дольше и если бы удалось ему эмигрировать, и скитался бы теперь маленьким и восторженным старичком с прежнею теплою верой, не допускающей ни малейших сомнений, где-нибудь по конгрессам Германии и Швейцарии или примкнул бы адъютантом к какой-нибудь немецкой m-me Гёгг, на побегушках по какому-нибудь женскому вопросу. Этот всеблаженный человек, обладавший таким удивительным спокойствием совести, иногда, впрочем, очень грустил; но грусть эта была особого рода,— не от сомнений, не от разочарований, о нет,— а вот почему не сегодня, почему не завтра? Это был самый торопившийся человек в целой России. Раз я встретил его часа в три пополудни у Знаменской церкви. Он сказал мне, что выходил гулять и идет домой. — Я сюда часто захожу взглянуть, как идет постройка (вокзала Николаевской железной дороги, тогда еще строившейся). Хоть тем сердце отведу, что постою и посмотрю на работу: наконец-то и у нас будет хоть одна железная дорога. Вы не поверите, как эта мысль облегчает мне иногда сердце. Это было горячо и хорошо сказано; Белинский никогда не рисовался. Мы пошли вместе. Он, помню, сказал мне дорогою: — А вот как зароют в могилу (он знал, что у него чахотка), тогда только спохватятся и узнают, кого потеряли. В последний год его жизни я уже не ходил к нему. Он меня невзлюбил, но я страстно принял всё учение его. Еще год спустя, в Тобольске, когда мы в ожидании дальнейшей участи сидели в остроге на пересыльном дворе, жены декабристов умолили смотрителя острога и устроили в квартире его тайное свидание с нами. Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Они бросили всё: знатность, богатство, связи и родных, всем пожертвовали для высочайшего нравственного долга, самого свободного долга, какой только может быть. Ни в чем неповинные, они в долгие двадцать пять лет перенесли всё, что перенесли их осужденные мужья. Свидание продолжалось час. Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием — единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге. Я читал ее иногда и читал другим. По ней выучил читать одного каторжного. Кругом меня были именно те люди, которые, по вере Белинского, не могли не сделать своих преступлений, а стало быть, были правы и только несчастнее, чем другие. Я знал, что весь русский народ называет нас тоже «несчастными» и слышал это название множество раз и из множества уст. Но тут было что-то другое, совсем не то, о чем говорил Белинский, и что слышится, например, теперь в иных приговорах наших присяжных. В этом слове «несчастные», в этом приговоре народа звучала другая мысль. Четыре года каторги была длинная школа; я имел время убедиться... Теперь именно об этом хотелось бы поговорить. Примечания:1 русский дворянин и гражданин мира (франц.). 2 «Жизнь Иисуса» (франц.). Ф.М. Достоевский. Собрание сочинений в 15 томах. Том 12. Дневник писателя.
1873 год. Здесь читайте:Достоевский Федор Михайлович (1821-1881) Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848), литературный критик. Герцен Александр Иванович (1812-1870)
|
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,на следующих доменах: www.hrono.ru
|
была самая восторженная
личность из всех мне встречавшихся в жизни.
Белинский
был по преимуществу не рефлективная личность, а именно беззаветно восторженная,
всегда, во всю его жизнь. Первая повесть моя «Бедные люди» восхитила его
(потом, почти год спустя, мы разошлись — от разнообразных причин, весьма,
впрочем, неважных во всех отношениях); но тогда, в первые дни знакомства,
привязавшись ко мне всем сердцем, он тотчас же бросился с самою простодушною
торопливостью обращать меня в свою веру. Я нисколько не преувеличиваю его
горячего влечения ко мне, по крайней мере в первые месяцы знакомства. Я застал
его страстным социалистом, и он прямо начал со мной с атеизма. В этом много для
меня знаменательного,— именно удивительное чутье его и необыкновенная
способность глубочайшим образом проникаться идеей. Интернационалка в одном из
своих воззваний, года два тому назад, начала прямо с знаменательного заявления:
«Мы прежде всего общество атеистическое», то есть начала с самой сути дела; тем
же начал и Белинский. Выше всего ценя разум, науку и реализм, он в то же время
понимал глубже всех, что одни разум, наука и реализм могут создать лишь
муравейник, а не социальную «гармонию», в которой бы можно было ужиться
человеку. Он знал, что основа всему — начала нравственные. В новые нравственные
основы социализма (который, однако, не указал до сих пор ни единой, кроме
гнусных извращений природы и здравого смысла) он верил до безумия и безо всякой
рефлексии; тут был один лишь восторг. Но, как социалисту, ему прежде всего
следовало низложить христианство; он знал, что революция непременно должна
начинать с атеизма. Ему надо было низложить ту религию, из которой вышли
нравственные основания отрицаемого им общества. Семейство, собственность,
нравственную ответственность личности он отрицал радикально. (Замечу, что он был
тоже хорошим мужем и отцом, как и Герцен). Без сомнения, он понимал, что,
отрицая нравственную ответственность личности, он тем самым отрицает и свободу
ее; но он верил всем существом своим (гораздо слепее Герцена, который, кажется,
под конец усумнился), что социализм не только не разрушает свободу личности, а,
напротив, восстановляет ее в неслыханном величии, но на новых и уже адамантовых
основаниях. 