|
|
I.
ИЗ ПАМЯТИ
Пажем. — Камернажем. — В гвардии.
В сражении под Вауценом мой отец был тяжело ранен. Государь Александр
Павлович тотчас послал к нему спросить, чего он желает. Раненый пожелал,
чтобы один из его сыновей был принять в пажи. Через год с небольшим я был
представлен к месту моего назначения.
В то время Пажеский корпус был не то, чем он сталь с воцарением императора
Николая, и потому несколько слов об этом учебном заведении не будут излишни.
Личный состав корпуса состоял из четырех «отделений» пажей, от 35 до 40
воспитанников в каждом отделении. Отделениями заведывали штаб-офицеры,
которым не было присвоено назваиия, отвечающаго их обязанностям. Хотя они и
носили военный мундир, но в Фрунтовом обучении пажей вовсе не участвовали:
этим делом заведывал старший из них, начальник особаго, камерпажескаго
отделения. Все эти ближайшие начальники были люди конечно благонамеренные,
но по степени // С 7 своего образования не могли вподне отвечать той роли,
которую на себя приняли: они следили за внешними порядками корпусной жизни,
и только; они не заводили с воспитанником речи о том, что ожидает его за
порогом школы, не интересовались его наклонностями, не заглядывали в те
книги, который видели в его руках; да еслиб и заглянули в иную из них, то
едва ли бы сумели определить, на сколько книга эта полезна или вредна.
Отсутствие такого контроля отозвалось весьма печальным событием, о котором
будет говорено далее.
Учебная часть страдала едва ли не большими недостатками. Ни один из учителей
не умел представить свою науку в достойном ея виде и внушить к ней уважение.
Метод изучения заключался в тупом долблении наизусть; о каком нибудь
приложении к практике и намеку не было. В один из каникулярных дней, весь
второй класс (Пажеский) отправлялся с учителем ситуационнаго рисования и при
одном из «надзирателей» на Гутуев остров для геодезической практики; да и
тут делом занимались пажи не более часов двух, остальное время гуляли в
разброд по острову // С 8 и обедали в местном трактире, В зале. где
помещался камерпажеский класс, отгорожен был решеткою большой накрытый
клеенкой стол с фортификационными моделями. Решетка эта была заперта на
ключ; за все то время, что я был в корпусе, мы только по слуху знали, что
под клеенкой хранятся модели. А потому, за весьма и весьма малыми
исключениями, все учились не для того, чтоб знать что-нибудь, а для того,
чтобы выйти в офицеры. Хуже всех предметов преподавалась История: это было
лишь сухое перечисление фактов, без упоминания о нравах, цивилизация,
торговле и прочих проявдениях народной жизни. К тому же нас учили только
Русской и Древней Истории; об Истории Средних Веков и Истории новейшей мы и
не слышали. Обяснить это можно разве тем только, что находили достаточным,
если мы будем настолько сведущи в Истории, чтоб судить о произведениях
искусств, так как сюжеты для них черпались в то время преимущественно из
древняго мира.
Эти недостатки в жизни Пажескаго корпуса как бы усиливались излишествами с
других сторон. Дортуары не отличались тем приспособлением // С 9 к цели, как
в других учебных заведениях: в них еще оставались призраки великолепия
дворца графа Воронцова, превосходно росписанные плафоны с сюжетами из
Мифологии. С тем вместе кормили пажей слишком жирно: кто теперь поверит, что
к обеду и к ужину подавалось по пяти блюд1?
Вот почему оба великие князя смотрели на камерпажей как на людей
избалованных, и когда наставало время выпуска из корпуса, то великие князья
принимали их в свои полки крайне неохотно. Не смотря на то, что камерпажу
предоставлялось право свободно выбрать место елужения, великие князья, то
полу-шутя, то полу-серьезно, грозили камерпажам своим неблаговодением и
прямо обявляли им, чтоб никто из них не смел выходить в те полки, которые
состояли под их начальством2. В наш выпуск Николай Павлович соизволил // С
10 однакож сделать два исключения. Однажды, при каком-то торжественном обеде
во дворце, как только встали из-за стола, великий князь, повернувшись к нам,
камерпа-жам, начал было повторять свои угрозы; но, заметив меня, сказал:
«Да! Ведь ты служил при жене? В таком случае приглашаю к себе в
Измайловский; а за тем, увидев стоявшаго рядом со мною графа Ламсдорфа (сына
бывшаго его воспитателя), прибавил: «И тебя, Ламсдорф, тоже; больше никого,
всем своим обявите!»
Дабы очертить настроение духа того общества, в которое предстояло вступить
мне и моему товарищу, разскажу об одном происшествии, которое наделало
немало шуму в столице и тревоги в царском семействе.
Императрица Мария Феодоровна и великая княгиня проводили лето в Павловске, в
этом счастливом уголке, где все красовалось изяществом и тонкнм вкусом, где
все дышало веселием, довольством и полнейшим спокойствием под обаянием
царственной хозяйки. Но перед концом сезона общее счастие это было
неожиданно нарушено вестями из столицы: приехал оттуда великий князь Николай
// С 11 Павлович, и все забегало, засуетилось. Сам великий князь, видимо
сильно озабоченный, то и дело быстрыми шагами переходил по верхней галлерее,
со своей и своей супруги половины, на половину императрицы. Государыня не
показывалась из своих покоев и говорили, что она в слезах. Первое, что дошло
до нас о причине этого переполоха был слух, что Измайловский полк
взбунтовался. Новость эта не могла не быть поразительною после так еще
недавняго бунта Семеновскаго полка. Вскоре однакож узнали, что первый слух
дошел в преувеличениом виде: одни лишь офицеры названнаго полка заявили себя
недовольными и стали, все поочередно, подавать в отставку. Впоследствии,
когда я был уже офицером этого полка, про эту историю мне разсказывали так.
Великий князь Николай Павлович производил репетицию «развода». Он остался
очень недоволен маршировкой офицеров и, садясь в дрожки по окончании ученья,
сказал полковому командиру ген. Мартынову: «людей распустите, а у. гг.
ОФищеров уровняйте шаг». Мартьшов так и сделал: батальон отпустил в казармы,
a офицеров, разставив // С 12 на взводный дистанции, стал водить взад и
вперед. Офицеры обиделись. Прямо с ученья они собрались в дежурной комнате
и, после недолгих прений по поводу кукольной, как они выражались, комедии,
мысль о выходе всех из службы единодушно была принята, и тут же брошен
жребий, кому начинать и в каком порядке следовать в осуществлении этой
мысли. Два первыя прошения об отставке были поданы в тот же день. Надо
заметить, что Государь в это время находился за границей. Подано уже было
три пары таких прошений, а четвертая готова была сделать тоже3, как полковой
камандир пригласил с себе общество офицеров и, сквозь слезы, торжественно
пред ними извинился, сказав, что он не совсем понял приказание великаго
князя. Так окончилась эта история, а с тем вместе водворилось и спокойствиев
Павловске. Вскоре двор переехал в Петербург, а затем у нас в корпусе
начались экзамены. Когда Ламсдорф и я явились к полковому командиру
Измайловскаго полка, то нас разместили // С 13 по разным ротам, дричем я
присоединился к артели братьев Вутовских. Вообще мы не могли нахвалиться
любезньм приемом со стороны общества офицеров. Словом сказать, мы вступили
на новый путь при самой благоприятной обстановке. Но вскоре нам стало
заметно, что полк далеко неспокоен: солдаты хотя и исполняли требования
дисциплины, но покорялись ей с нескрываемым пренебрежением и на офицеров
смотрели свысока, пасмешливо. Для нас, новичков, такое положение не совсем
было понятно; но нельзя было не заметить озабоченности, особливо ротных
командиров: случались такия выходки со стороны подчиненных, которыя ясно
указывали на сознание этими последними своей силы. Для примера разскажу один
такой случай. До выступления в поход оставалось лишь несколько дней; ни
учений, ни разводов с церемонией не делалось: разводы производились по
домашнему, т. е. прямо из казармы по караулам. Однажды наш батальон,
долженствовавший в тот день занять караулы, был выстроен вдоль боковаго
фасада Гарновскаго дома4 и стоял // С 14 вольно в ожидании своего
полковника; а мы, офицеры, сойдясь шагах в двадцати перед фрунтом, весело
разговаривали. Показался со стороны казарм высокаго роста старый гренадер
перваго батальона, в шинели и фуражке. Вместо того, чтобы обойти стороною,
он направился на интервал между нами и шрунтом батальона, и когда с нами
поровнялся, то обратился к батальону и громко скомандовал: Смирно! Батальон
смолк и стал «смирно», как бы по команде своего полковника. «Здорово,
ребята!» крикнул гренадер. «Здравияжелаем!» грянул батальон, и вслед затем
по всему строю раздался хохот. Гренадер повернулся и пошел своей дорогой,
как ни в чем не бывало, — и никто из офицеров, даром что все они были сильно
поражены такою дерзостью, никто из них не тронулся с места, чтоб остановить
наглеца. Видно, начальство потеряло почву под собой.
Из чего же возникло и чем поддерживалось между нижними чинами такое
мятежническое настроение? Причин тому и другому много: Семеновский бунт,
общая подача протешений об отставке Измайловских офицеров // С 15 (о чем не
мог не проникнуть сдух в массу полка), затем насильственная смерть
лейб-егерскаго напитана Батурина, незадолго до того зарезаннаго в казарме
рядовым своей роты,— таких небывалых дотоле фактов слишком достаточно, чтобы
произвести более или менее глубокое впечатление. Поддерживалось же и
развивалось впечатление это, благодаря изобретению одного, как, слышно было,
из начальников гвардейских дивизий (не знаю только котораго из них, барона
Розена или Потемкина). Дело вот в чем. Государь Александр Павлович каждый
день делал прогулки то пешком, то в дрожках или санках, всегда один
одинешенек (если не считать его кучера Ильи). На этих прогулках Государю
случалось встречать солдата в нетрезвом виде. Такой безпорядок не оставался,
конечно, без замечаний начальству. Начальство, изыскивая средства, которыя
поставили бы солдат в невозможность шататься по городу пьяными, возимело
несчастную мысль завести кабаки по полкам, по одному в каждой ротной артели.
На первый взгляд, ничего придумать лучше было нельзя: солдат не пойдет пить
в городской кабак // С 16 уже и потому, что в артели вино продавалось
дешевле; да и напиваться ему у себя дома было свободнее; a охмелеет, из
казармы его не выпустят. Цель начальства, стало быть, достигнута. Но каковы
же оказались последствия этой меры! Солдаты, ничем не сменяемые, сходились
на выпивки целыми сборищами, a где сборище—там и толки, особливо «под
чаркою». Понятно, о чем охотнее всего толковали эти, подогретые винными
парами, грубые, недовольные умы, затронутые к тому же прежними примерами
открытаго протеста. Вот главная причина того, что разшатанная дисциплина
дошла до своевольства. Очень может быть, что такому опасному положению
способствовали, и инспекторский смотр барона Розена5. На этом смотру одна из
рот (капитана Литвинова) жаловалась на своего ротнаго командира, чего в
памяти полка не представлялось примера. Заведя «справа и слева» роту вокруг
себя, Розен выслушал людей и говорил с ними очень долго. О чем у них шла
речь, осталось неизвеотным. У Литвинова после того рота, однакож, отнята //
С 17 не была, а также и со стороны солдат никто не был отмечен, как зачинщик
жалобы; но затем возбуждение в массе полка не только не затихло, но,
казалось, еще усилилось6.
Не трудно угадать, чем бы разрешилось такое положение вещей, если б в жизни
солдата не последовала крутая перемена: выступили в поход. Усталость после
двадцативерстнаго и более, в полной, аммуниции, «перехода, закрытие домашних
кабаков, а с ними и сходок для праздных пересудов; с другой стороны,
свойственный простому человеку развлечения (песенники, шуты и неистощимыя
росказни «о своей стороне», о сельских на родине угощениях, росказни, на
которыя солдат особенно падок), все это вместе волшебно действовало на
успокоение умов: не успели мы дойти до Вежаниц, где должны были встретиться
с Государем, возвращавшимся из-за границы, как уже люди стали неузнаваемы.
// С 18
В Бежаницах дело такого успокоения едва «днакож не пострадало, благодаря
безтактности офицеров. Для встречи Государя полк рано утром выведен был на
площадь и построен в колонны. Стояли вольно. Между офищерами речь зашла об
обращении с нижними чинами; одни7 держались того мнения, что путем внушения
и убеждения приличнее всего вести солдата к сознанию его долга, нисколько не
нарушая дисциплины; другие (в том числе и мой соартельщик А. Вутовский),
защищали старую рутину: они утверждали, что единственный в этом отношении
стимул, это — палка и что без палки с солдатом ничего не поделаешь. Эти
разсуждения не замедлили перейти в спор, спор жаркий и настолько громкий,
что близ стоявший батальон мог его слышать и в самом деле слышал;
разумеется, люди этого батальона узнали при этом много такого от чего
дисциплина не могла быть в выигрыше. К счастию в самый разгар спора, дали
знать, что Государь уже близко...
// С 19
Государь, сев на лошадь, подскакал к колоннам и стал их обезжать кругом; с
людьми несколько раз здоровался, офицерам — ни слова! Лицо его было гневно.
Во время обезда он не переставал горячо говорить полковому командиру, за ним
следовавшему; в его голосе слышался выговор. Мне удалось, когда он проезжал
мимо меня, уловить следующия слова «...перед взводом а суются делить
Европу». Надо думать, что пропущенныя мною слова были... Не умеют порядочно
пройти, иди что-нибудь в этом роде. Ясно, что Государь говорил об офицерах.
Пропустив мимо себя полк церемониальным маршем и поблагодарив людей,
Государь тотчас сел в коляску и уехал. Как после нам стало известно, не с
одним нашим полком обошелся он так сурово: с другими полками было тоже, или
почти тоже.
Вообще походом я скучал. Я не находил удовлетворения моим наклонностям в
нашей артели, где думали только о том, чтобы хорошо поесть; время проводили
или в праздности, или в пошлой бодтовне. Это все бы еще ничего, так как я не
знал о составе // С 20 других офицерских артелей и не мог делать сравнений;
но я не мог хладнокровно смотреть, как старший Бутовский, Алексей, третирует
своего брата Петра, моего соученика по Ришельевскому институту; а между тем
Петр был человек смирный, богобоязливый и рабски покорный своему брату. Раз
как-то, из-за какого-то пустяка, и то совершенно напрасно, он набросился на
Петра. Я не вытерцел, за него вступился, наговорить Алексею таких вещей,
которыя для его самолюбия не могли быть лестны, и мы с ним разсорились. На
другой день я отправился в Сенно8 и перепросился в другую роту, в артель
двух братьев Семеновых, Михаила и Николая, а с тем вместе и Ивана Ивановича
Богдановича. Этот последний давно уже зазывал меня в свой кружок. Прямо из
Сенно я приехал к ним. Самый уже прием со стороны моих новых товарищей меня
обворожил; a затем, на первых же порах, я увидед себя в совсем другой Сфере:
золотая умеренность, открытость обращения, прелесть любопытных // С 21 и
живых бесед; к тому ж книги, краски,. музыка, конечно насколько это было
возможно в походе; словом, в этом приюте я нашел все чего алкал, на что
откликнулись мои инстинкты. С тем вместе я видел, что все трое мои новые
товарищи меня полюбили, и я полюбиль их от всей души. Весь остальной поход
до Вильны был для меня приятнейшей прогулкой. Михаил Николаевич, даром что
несколькими годами моложе своего брата, обладал характером вполне
установившимся; от своих правил онь не отступал ни на шаг и не позволял себе
увлекаться в какия-нибудь крайности. К самому себе он был особенно строг.
Нередко он, дружески надо мною подшучивая, замечал мне, что я еще «не
выкяпитился», что я моложе моих лет. О людях своей роты он заботился, как о
своих детях. При тех же добрых началах, брат его Николай9 был другой
человек. Смотрел он на вещи поверхностно. К тому же весь свой, запас
мышления он ограничил с одной // С 22 стороны векомь Людовика ХIV, с другой
— Волтером и Руссо. Он особенно любил Буало, знал наизусть его Art Poetique,
его Le Lutrin и несколько сатир. В Петербурге у него оставалась библиотека,
в которой первое место занимали полныя сочинения названных писателей.
Несмотря на такую замкнутость его воззрений, я много обязан Николаю
Николаевичу: до сближения с ним, произведения чисто-литературныя — романы,
poesies и т. п. я считал слишком достаточными для моего умственнаго обихода;
он же открыть мне новый мир, мир деятелности мысли.
Третий мой товарищъ И. И. Вогданович10, при отличных свойствах души,
отличался болезненною, можно сказать, впечатлительностью. Этоть недостаток в
нем выражался крайнею неровностью в расположении духа: то он бывал
приветлив, уступчив, говорлив и предавался самой задушевной веселости; то,
без видимой причины,- мрачно углублялся в самого себя, во всех видел // С 23
недоброжелателей, подозревал против себя какие-то замыслы. Такое
непостоянство характера Богдановича не могло не отразиться и на моих с ним
отношениях: то мы были в дружбе, то во «вражде» и, бывало, подолгу между
собою не говорили. С другой стороны, для Богдановича весь мир заключался в
его служебных обязанностях. Он отдавался им, не заглядывая по сторонам. Это
его погубило в последствии. Четырнадцатаго Декабря, при чтении посдедняго
манифеста, когда произнесено было имя Николая, как императора, Богданович
прервал чтеца и возгласил «Константина». Но Богданович не принадлежал к
политическому тайному обществу; он не знал и знать не хотел никаких
незаконных направлений. Он никогда ничего не читал, хотя и обладал умом
живым и логичным; но те клочки образования, которые он вынес из Пажескаго
корпуса, он, как только надел эполеты, закинул par dessus les moulins11.
Если б Богданович знал, что те, которые под предлогом законности заручили
его на сторону // С 24 Константина против Николая, в сущности не хотели ни
того, ни другаго, он не попад бы в западню. Он увидел, что дал промах; но
увидел только тогда уже, как его вспышку назвали изменой. Не трудно угадать,
что за тем последовало: совесть подняла бурю в его сознании, а его
мнительность довершила остальное. Утром 15 Декабря, когда распустили полк,
простоявший всю ночь в ружье, наготове, Богданович пришел к себе на квартиру
и тотчас услал куда-то своего Федора. Когда тот вернулся, то нашел уже лишь
бездыханный трупъ своего господина, на полу, в луже крови... Но я забежал
вперед; возвращаюсь к моему разсказу.
Стоянка гвардии в Белоруссии завершилась маневрами, которыми Государь
остался совершенно доволен и принял небывалое дотоле приглашение своей
гвардии: откушать у нея хлеба-соли. Пир был задуман широко и, должно быть,
задуман задолго до его исполнения; припасы к нему выписывались из дальних
мест, напр. вина из Риги, рыба из Астрахани и т. д. Стол приготовлялся на
тысячу особ, для чего возвели галлерею, // С 25 с местами в ней, устроенными
амфитеатром, так что Государь, занимая центр онаго, был на виду у всех
присутствовавших. Едва успели усесться по местам, раздалось хлопанье пробок.
Государь, сказав «Ruse contre ruse!»12, велед наполнить свой бокал и, встав,
первый провозгласить тост в честь гвардии. После царскаго бокала, тосты не
прерывались во весь обед. Натянутости не было никакой; все говорили шумно,
громко. Вне галлереи—другой гром и шум; там пировала вся гвардия, там
несколько хоров музыки, песенники; все это сливалось в один нестройный, но
торжественный гул. Предупредительности Государя в произнесение тоста
приписывали, особенное значение. У всех оставалось еще свежо в памяти, с
каким нескрываемым гневом Государь, на своем пути из-за границы, встречал
гвардейские полки, и вдруг такой резкий поворота, такое неожиданное
благоволение! Варьяций на эту тему было много; говорили, что Государь
смягчился и допустил позвать себя на обед, желая тем явить готовность свою
// С 26 к забвению стараго, к некотораго рода примирению с своей гвардией.
Не менее толков возбуждала и догадка, кому первому вспала оригинальная мысль
об обеде? Одни приписывали ее Чернышеву, другие Бенкендорфу, а иные — кому и
повыше... Этот вопрос так и остался неразгаданным.
С места маневров гвардия двинулась к Вильне, где из нашего полка должны были
занять квартиры полковой штаб и первый батальон, a прочие два батальона
расположены были по окрестностям. Тут, к великому моему сожалению, мне
пришлось разстаться с моими добрыми спутниками, так как всех прапорщиков
прикомандировали к первому батальону. Вяльна, прекрасный город, не
представдял однакож приятной стоянки для Русскаго войска: Поляки смотрели на
нас из подлобья и нас чуждались. Поэтому я и мои новые соквартиранты большею
частью не выходили из дому, не зная, чем занять свое время. Простояв в
Вильне восемь месяцев, гвардия выступила в обратный путь. Поход этот мы
совершали чрез Остзейский край, и ко времени Петергофких празднеств вся
гвардия стянулась к Петергофу, // С 27 где, простояв несколько дней, стада
расходиться по своим квартиранта, но не в прежнем порядке: до похода, полки
в полном своем составе помещались каждый в своих Петербургских казармах; по
возвращении же из похода, в Петербург вступали только по два батальона, a
третий расквартировывался по окрестным местам; через полгода его сменял
другой батальон, а за тем в свою очередь и третий. Мера эта, как говорили,
принята была с гигиеническою целью: солдату таким образом предоставлялось
периодически пользоваться сельском воздухом и отдыхом от трудов гарнизонной
службы, что при тогдашней двадцати-пятилетней службе было большим
облегчением. Но вот, около этого же, помнится, времени, введен новый порядок
и по другой части: капитан, при ироизводстве в полковники, не оставался
продолжать службу в том же полку, а переводился в другой гвардейский полк.
При этом последнем нововведении, заботливость о здоровье и отдыхе не могла
конечно иметь место, и потому в мере этой угадывали другую цель, именно
ослабить товарищескую связь между офицерами. Нет сомнения, // С 28 что таже
мысль имела свою долю участия и в первом сдучае, но только относительно
нижних чинов, при новом расквартировании гвардии вне столицы.
Вследствие этого новаго порядка наш (третий) баталион из-под Петергофа прямо
перешел на «загородное расположение», при чем наша рота (M. H. Семенова)
заняла деревню Витину, а верстах в пятнадцати оттуда остановился со взводом
другой роты офицер, котораго назову Зетом13. С ним я еще мало был знакомь. В
Витину Семенов перевез из города свое Фортепиано, его брать Николай прислал
мне книг; и мы зажили недурно, несмотря на то что нас окружала страшная
глушь.
С этого времени я начал «читать». Первое, что мне попалось в руки — была
знаменитая речь Руссо о влиянии наук и художеств на нравы. Книга эта открыла
необозримый простор для мысли; она поразила меня новизною и смелостью
воззрений на ту степень искажения своей натуры, до какой, как вещал Руссо,
дошел человек чрез // С 29 лабиринт цивилизации. Разумеется, все положения,
все выводы Философа я принимал на-веру и усвоивал безпрекословно, и это тем
легче, что среди непрерывнаго для меня уединения ничто из обыденной
действительности не сильно было затмить те идеи, которыя пламенными чертами
напечатлевались в моем воображении. Еслиб мне тогда понадобилось изобразить
состояние моего духа, я, конечно, выразился бы совсем иначе или и вовсе не
сумел бы выразиться; но теперь, на разстоянии слишком шестидесяти лет, оно
представляется мне во всей своей наготе.
У себя, в Витине, обмениваться мыслями мне было не с кем, так как мой
сожитель был человек вполне положительный: он далеко не одобрял моих бредней
и, что хуже, над ними подтрунивал, повторяя прежнее на мой счет замечание,
что я еще не выкипятился, что мне нужно еще поприглядеться к свету. Чем
далее я встречал противоречий со стороны Семенова, тем больше, не смотря на
мое глубокое к нему уважение, я находил в нем неподготовленности и, наконец,
неспособности к обсуждению таких отвлеченностей.
// С 30
Зет, нередко навещавнгий нас особливо в начале загородной стоянки, оказался
более податливым на толки о предмете меня занимавшему но когда между нами
разговор начинала склоняться в эту сторону, то оба они, Зет и Семенов,
видимо старались его заминать. Однажды Зет мне сказал: «И охота вам заводить
с Михайлом Николаевичем речь о подобных вещах! Разве вы не видите, что он
этого не любить?»
Общество Зета я находил очень приятным. В этом человеке мне» нравились
безыскусственность, открытость в обращении и логичность во взглядах. Первыя
мои к нему поездки развлекались отчасти игрою в шахматы, а иногда и музыкой:
Зет довольно виртуозно владел смычком, без одушевления впрочем. Но затем
мало-по-малу и шахматы, и музыка были, забыты: разговор всегда находил пищу
без натяжки, мысли как бы сами собой наводили на сюжеты, всегда интересные.
Мой собеседник, при возбуждении какого-либо вопроса, приступал к его
толкованию прямо, без изворотов, не смотря на то, что воспитывался у оо.
Иезуитов, где-то в провинции; напротив, он порицал // С 31 порядки,
заведенные в их коллегиумах. Окончательное образование Зет получать в одном
из лучших в то время пансионов Петербурга.
В моих беседах с Зетом я не во всем с ним сходился; например, во взгляде его
на искусства. Зет видел в них не более как орудие для празднаго развлечения,
почти как детскую игрушку, не имеющую прямаго влияния на благосостояние
обществ. Он говорил, что в массе человечества меньшинство, которому одному
доступно эстетическое чувство, совершенно ничтожно по своей численности; что
громадное большинство, можно сказать «все человечество, в искусствах не
может знать толку, стало-быть, в них не нуждается, так как оно слишком
подавлено заботами о своем материальном существовании; что ежели, для того,
чтобы облагородить натуру человека, расширить его понятая, нужны примеры или
поучения: то не разумнее ли их черпать прямо из самой природы, чем из
произведений искусств — подражаний ей более или менее слабых; что точно
также было бы разумнее, еслиб устроенныя уже общества обращали свои силы, //
С 32 труд, время и богатства на положительныя пользы большинства людей, на
облегчение его «непрошеннаго» жалкаго существования, чем тратить эти
драгоценныя силы на поощрение художеств, в угоду лишь самому ничтожному
меньшинству; что, наконец, я, поклонник Руссо, впадаю в противоречие с самим
собою, восхваляя то что Женевский мой оракул признает пагубным для истиннаго
счастья людей.
Во всем этом я находил много правды. Меня особенно приводила в смущение
последняя аргументация моего оппонента, как улика в непоследовательности. Я
уезжал от него недовольный самим собою; но затем, впечатления, оставленныя
во мне каждым спором, ослабевали более и более и переходили опять в
убеждение, что лишь одни эстетическия наслаждения способны вознаградить
человека за то существование, которое Зет называл «непрошенным». В том же
роде Зет судил и о всех прочих предметах, но еще строже, напр. о театре.
Сценическия представления, говорил он, как подражание природе, еще более
должны быть отнесены к числу праздных и, на этот // С 33 раз, даже вредных
забав: в них встречаются противоречия и чудовищный несообразности,
извращающия природу, вместо того, чтобы заимствовать из нея красоту и
гармонию. На сцене мысли и чувства выражаются самым неестеетвенньм образом,
стихами или, что еще смешнее, музыкой, даже при изображении предсмертных
мучений! Сверх того, сцена — школа двуличия. Нам нужна лишь прямота, лишь
правда, как в частной, так и в общественной жизни; а между тем артист
натуживается, чтоб казаться иным, чем он есть, значить — лжет, значить
надувает публику; это своего рода мошенничество, и чем ловчее актер
смошенничает, тем и славы ему больше. Оттого-то Зет, когда мы перешли в
Петербург в спектакле не бывал; я же, хотя опять находил много правды в его
суждениях о театре, не переставал увлекаться им по-прежнему.
Как ни кажутся теперь нелепыми и праздными подобныя умствования, они в то
время действительно осаждали мою голову, что бывает в известный период жизни
с каждым из тех, кто сколько-нибудь наделен способностью мыслить и
чувствовать.
// С 34
Среди таких-то философствований незаметно наступай, термин загородной
стоянки, и мы перешли в Петербурга. В Петербурие я делил время между службой
и посещениями знакомых семейных домов; прочие мои досуги я отдавал
беззаветно моим любимым приманкам — опере и Эрмитажу. Читалось в в это время
конечно очень мало, еще меньше случалось заноситься в «завирадьныя идеи».
Это последнее упражнение шло слабее и потому еще, что в глуши Витинскаго
уединения наши философские сезды были как бы случайною новинкою, с запасом
мыслей, собранных каждым из нас в промежутках этих сездов; здесь же, в
Петербурге, я жил на одной квартире с Зетом, и этот интерес расплывался и
мельчал.
Такой разсеянной, такой безсодержательной жизни много способствовала и
легкость службы. Одни ротные командиры серьезно службой были заняты, a
младший офицер, коль скоро он отбыл три или четыре учения в неделю да
отстоял в карауле, то считал себя совершенно свободным: никогда не
заглядывал в ротную казарму и даже лично не знал своей части солдат. Нам
очень не понравилось, // С 35 когда, на последнем инспекторском смотру,
начальник штаба Нейгардт, желая изведать радивость молодых офицеров к своему
деду, приказал называть по имени солдат своих взводов; ни одному из нас не
удавалось назвать более десяти человек с праваго фланга. О том, чтоб офицер
(который, по строгости, должен бы служить во всем примером солдату) умел
владеть солдатским ружьем, и намеку не было. Это тем более странно, что сам
великий князь не только мастерски исполнял ружейные приемы, но и быль лучшим
барабанщиком и лучшим горнистом своей бригады. Вообще старались довести до
возможнаго совершенства такия особенности военной техники, которыя, в
сущности, ничего боеваго в себе не заключают, напр. соблюдете Формы в
одежде, умение ловко пройти церемониальным маршем перед взводом, а стоя в
карауде во время «выбежать вон» т. е. отдать честь приезжающему начальнику.
Не погрешать в исполнении этих задач Офицеры более всего заботились, а между
тем позволяли себе иногда нарушать более важныя обязанности как то:
отпускали на ночь домой арестованных // С 36 на их гауптвахте офицеров, а
бывало и сами покидали караулы для того только, чтоб не скучно провести день
караула с своим товарищем; так, например, всегда поступали караульные
офицеры при сухопутных и морских госпиталях. Даже в самом Зимнем дворце
офицеры внутренних караулов не затруднялись позволять себе вольности. Так
напр., офицеры смежных внутренних караулов, кавалергардскаго и пехотнаго,
исполняли с примерною исправностью свое дело во время дня; но как только
дневная суета утихала, как только все во дворце умолкало, так офицеры эти
преспокойно отправлялись на ночлег в так называемую Трубную, что весьма не
близко от их постов, в самом верхнем этаже дворца. Трубная — это казарма
инвалидной дворцовой команды. Из числа кроватей этой казармы две крайния (у
самой входной двери) содержались очень опрятно к услугам названных двух
офицеров, которым удовольствие на них переночевать стоило по синенькой
бумажке. Не знаю, так-ли мягко проводили ночь офицеры других внутренних
караулов, которых // С 37 во дворце еще было несколько. Ночным рундом
караулы эти обходил один лишь Депрерадович, когда бывал дежурным
генерал-адютантом. Надо думать, что этоть ночной обход не был обязателен;
иначе нет сомнения, что и прочие генерал-адютанты дедали бы тоже.
Внутренний двор Зимняго дворца занять, был главной гауптвахтой; сюда в
караул вступала целая рота с ея капитаном и двумя младшими офицерами. Днем в
этом карауле порядки соблюдались теже, что и в других караулах, и число
часовых разводилось по постам ефрейтором соразмерно величине караула; но на
ночь число часовых увеличивалось двумя, отвод которых на их посты и их
«сдача» (consigne) отличалисьбольшею сложностью. Перваго такого часоваго
отводил сам капитан, в сопровождения старшаго унтер-офицера и ефрейтора. Для
указания пути к этому посту являлся, поздно вечером, один из придворных
низшаго ранга. Пути этого я теперь не припомню; помню только, что надо было
проходить несколько комнат, поворачивать в // С 38 разныя стороны, всходит
на верх; в одном меете, помнится, выходили на небольшой бал-кон, с котораго
перелезали через окно в какую-то комнату и т. д., окончательно выходили на
площадку большой лестницы, против которой находилось окно, выходящее на
внутренний двор, где стояла главная гауптвахта, а под прямым углом к окну
оыла большая дверь, запертая снутри на ключ. Часовой на этой площадке
ставился тылом к окну, левым плечом к двери. «Сдача» этому часовому была
следующая: когда он послышит за дверью какой-нибудь необычайный шум или
стук, то должен выхватить из ружья шомпол и бросить его через стекло окна.
Внизу, во дворе, под самым этим окном, недалеко от главной гауптвахты,
ставился другой часовой; ему сдача: как только шомпол упадет подле него, он
должен бежать на главную гауптвахту и заявить о том капитану, а капитан по
этому сигналу должен спешить с целым взводом, т. е. с половиною караула, на
место происшествия и поступать по усмотрению.
В час ночи, вторая смена этому часовому отводилась таким же порядком, но //
С 39 только не капитаном, а поручиком; в три часа ночи, на третью смену тоже
исполнялось младшим офицером караула; а в пять часов утра пост этот
снимался.
С другой стороны, и образование солдата не вполне отвечало той цели, к
которой он назначен, именно низложить противника. Для этого, правда, ему
даны ружье, штык и тесак; но ни одним из этих оружий (за исключением разве
учебных ружейных приемов) солдат владеть не умел: стрельбе в цель его не
учили; я прослужил пять лет в полку и ни на одном стрельбище не был, да и не
слышал, чтоб такия учения производились. О штыке как-то была речь: выписали
фехтовальнаго инструктора из Австрии. Дабы показать превосходство ученаго
бойца в сравнении с неученым, выбрали молодца-гренадера и поставили их на
assaut; наш напирал, a немец ловко и упорно парировал, и тем до того
разозлил гренадера, что этот, оборотив ружье, хватид немца прикладом в
грудь14. С тех пор вопрос о бое на штыках не // С 40 возникал. Что же
касается до тесака, то он из ножен никогда не вынимался и только увеличивать
тяжесть вооружения рядоваго. Сверх того, солдата не упражняли в
выносливости, не производили походных «переходов» в полной аммуниции, а все
достоинство солдата заключали в выправке, маршировке, равнении и т. п.
Разказывали, что Ермолов однажды присутствовал при разводе одного из
батальонов бригады Михаила Павловича. Развод удался превосходно; Государь
был до того доволен, что в знак своего благоводения пожал руку полковому
командиру. Все радовались, все ликовали. Михаил Павлович, который при
подобных случаях всегда суетился больше всех, быстро подошел к Ермолову и
спросил: «А у вас, Алексей Петрович, как ходят?»— «Да случалось, ваше
высочество, что версть по пятидесяти делали в сутки», был ответ. По
возвращении из похода я прожиль, с Семеновыми еще год, если не больше, в
Петербурге. Что было причиною, что я с ними разлучился, припомнить не могу;
знаю только, что с ними, разно как и с третьим их братом Василием, тогда с
ними // С 41 жившим, я разстался как нельзя больше дружески; доказательством
тому служит и до сих пор сохранившаяся у меня переписка с одним из них, Мих.
Николаевичем, за то время, когда, после всех передряг, я жил уже в деревве.
Здесь следует заметить, что когда я был освобожден из крепости, Семеновых я
уже в полку не застал и с тех пор не имел о них сведений, за исключением
лишь того, что они жили в своем имении в Раненбургском уезде. Отозваться к
ним я не решался из опасения потревожить их моим письмом, так как в то время
на прикосновенных к делу Декабристов смотрели как на зачум-ленных. Но с 1846
г. между мной и М. Н. переписка началась, и переписка самая задушевная, и
деятельно продолжалась более десяти лет; последнее его ко мне письмо
помечено от Августа 1856 г. Впоследствии, я случайно узнал, что он около,
этого времени умер. А вот и еще знак приязни ко мне Семеновых: из них В. Н.,
возвращаясь с женой в Петербург из Грузии, где он служил, сделал большой
обезд на Верхнеднепровск, чтоб со мной видеться, // С 42 но не застал меня
дома: я был в то время на Кавказских водах 15.
В Петербурге мое времяпровождение разнообразилось и посещением холостых
вечеров. На такие вечера сходились у Искрицкаго, приятеля, Зета, чрез
котораго я с ним и познакомился. Впоследствии, когда мы служили уже за
Кавказом, Искрицкий мне говорил, что благодаря дяде его Ф. В. Булгарину,
сходки эти у него заподозрены были в связях с тайным обществом. Это
совершенная ложь, Искрицкий хотя и оказался прико-сновенным к декабрьскому
делу, но на его Вторниках друзья его сходились не для чего инаго, как только
чтоб повидаться между собою на распашку; на этих Вторникаху было много шума
от болтовни, шуток, острот и т. п., но ничего в этих сходках не происходило
серьознаго, a тем более вреднаго для правителства.
Такова-то была моя Петербургская жизнь. Она так отвечала моим наклонностям,
что я не променял бы ея ни на какую другую, хотя бы мне за то сулили самыя
богатыя // С 43 средства. Разстаться с Петербургом было для меня совершенно
немыслимо. Но вышло не то, далеко не то...
Осенью 1826 года наш батальон выступать на загородную стоянку, на этот раз в
Петергоф, на смену тому батальону, в котором служил Богданович. На встречном
походе оба батальона сошлись на приваде в Красном-Кабачке. Надо заметить,
что за полгода перед тем, когда Иван Иванович отправлялся из Петербурга на
загородную стоянку, мы были с ним во «вражде», и потому целые полгода между
собой не только не говорили, но и не видались. Но когда при этой ветрече он
меня увидел, то бросился ко мне на шею. Это радостное свидание длилось не
более пяти минуть, так как их батальон уже снимался с привала и готов был
тронуться в путь. Только я и видел моего добраго Ивана Ивановича!
// С 44
Примечания:
1 С воцарением императора Николая воя эта роскошь уничтожена; живописные
плафоны сняты, a обед и ужин сведены с пяти на три блюда.
2 В бригаде Михаила Павловича состояли нолви Преображенский и Семеновский; а
у Николая Павловича Измайловский (котораго он был шефом) и лейб-егерский.
3 По уставу, прошения об отставке не должно принимать иначе как только по
два в день, да и то с промежутками в 24 часа.
4 Офицерсвия казармы Измайловскаго и лейб-егерскаго полков.
5 Командира первой гвардейской дивизии.
6 Около этого времени, несколько спустя, Розен и Потемкин были смещены с
командования гвардейскими дивизиами.
7 Миклашевскин, Летюхин, Еапнист, Жуков. Все они вскоре после того, жало по
малу выбыли из полка, кто в адютанты, кто в отставку.
8 Штаб полка.
9 В последствии директор Рязанской гимназии, и за тем. Вятский губернатор.
10 Из камерпажей; он вышел из корпуса годами пятью раньше меня.
11 Поверх мельниц.
12 Хитрость против хитрости.
13 Псевдоним.
14 Это случилось еще до моего выпуска из Корпуса, и не в Измайловском полку,
а в Преображенском.
15 Этот Семенов—переводчик Раулаховой трагедии Земная Ночь.
Печатается по кн.: Воспоминания декабриста Александра Семеновича
Гангеблова. М., Университетская типография. 1888. В настоящей интернет-публикации использована электронная версия книги с сайта
http://www.dekabristy.ru/
Гипертекстовая разметка и иллюстрации исполнены в соответствии со стандартами
ХРОНОСа.
Здесь читайте:
Гангеблов
(Гангеблидзе) Александр Семенович (1801-1891). Член
Петербургской ячейки Южного общества
Декабристы
(биографический справочник).
Участники
наполеоновских войн (биографический
справочник). Нечкина М.В. Декабристы. Нечкина М.В. Декабристы. Гл. Конституция Н.
Муравьева. Конституция
Никиты
Муравьева (документ).
Союз
благоденствия (справочная статья и "законоположение
союза").
Движение декабристов
(список литературы).
Румянцев В.Б.
И вышли
на площадь... (Взгляд из XXI века).
"Русская Правда" П. И.
Пестеля.
Белоголовый Н.А. Из воспоминаний сибиряка о декабристах.
Русские мемуары. Избранные страницы. 1826-1856 гг. М., 1990.
|
