А.С. Гангеблов

1801-1891

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Воспоминания декабриста А.С. Гангеблова

III.

Еще из памяти

В кампаниях Персидской и Турецкой (1826—1829). — За Кавказом. — Разсылка декабристов из Тифлиса. —
Отставка.

В походе мне, фронтовому офицеру, вести записки не представлялось возможности, и потому, для продолжения разсказа до моей отставки, мне приходится снова обратиться лишь к памяти, которая, впрочем, несмотря на мою глубокую старость, служит мне еще недурно. Разсказ мой будет безсвязный. Я буду избегать повторения того, о чем было говорено уже другими.
Кабардинский полк, перевалив осадныя орудия через Кавказский хребет, прибыл с ними под Эривань. Наши войска держали крепость в блокаде и уже открыли траншеи. Паскевич делал смотр нашему вновь прибывшему полку. Когда он шагом проезжал по фронту, мой черный воротник между красными воротниками его остановил. «Что это?» спросил он. Ему обяснили. Паскевич, немного знавший меня, когда я был в Измайловском полку, обратил ко мне несколько // С 142 добрых слов и обнадежил милостью Государя. Впоследствии, когда на переходах он обгонял войска, то иногда подзывал меня к себе и дарил двумя-тремя словами. Но вот, когда началась осада, и я услышал, что все декабристы собраны в траншеи, я обратился с просьбой к генер. Красовскому перевести и меня туда же. Красовский велел своему адъютанту меня отвести к начальнику траншей полк. Гурке. Гурко меня знал, когда ехал со своим семейством в Грузию и останавливался на несколько дней во Владикавказе, где оставил жену и детей. Гурко засадил меня вести журнал осады, а другаго своего quasi-адъютанта, тоже как и я опальнаго и сверх того моего товарища по Пажескому Корпусу, Депрерадовича, определил по другим поручениям. Прочие опальные были размещены по разным пунктам траншей. Когда совсем стемнело, Гурко, отправляясь в обход крепости, взял меня с собою и дополнил мое вооружение одним из пары своих кухенрейтеров. Ночь была темная; мы вдвоем шли в таком от крепости разстоянии, что, при осторожности с нашей стороны, // С 143 оттуда нас не могли ни слышать, ни видеть; но нам иногда слышан был говор внутри крепости. На полпути, полковник остановился и, опустившись на камень, глухо произнес: «Pardon, monsieur, je n'en puis plus; ma pauvre femme me mande de Владикавказ que notre fils est mort; vous l'avez vu, ce petit ange...» 45. И тут он дал волю слезам. Сдерживая рыдания, он проклинал и Владикавказ, и службу. Наконец, он несколько успокоился; мы пошли далее и не за долго до разсвета сошли в свою траншею. Дня через два после почти безпрерывной канонады стало заметно, что в крепости происходило что-то необычайное, и тревога все росла и росла, а вскоре на одной из башен показались поднятые вверх белые флаги. С тем вместе к крепостной стене с этой стороны двинулся сводный гвардейский парк46, а против другой ея стороны, из форштата, показался Красовский // С 144 в голове своего отряда. «Спешите примкнуть к Красовскому», сказал мне Гурко, «и наблюдайте, что произойдет в том пункте атаки для занесения в журнал; а мы с Депрерадовичем, для того же, пойдем к гвардейцам». Я кинулся из траншеи и, видя, что опоздаю, ежели пойду в обход, направился прямо по гласису крепости в надежде, что при суматохе за стенами ея на меня не обратят внимания. Так оно и случилось: добежав до своей цели благополучно, я увидел, что Красовский со своим отрядом только что подошел к сводчатому тоннелю, ведущему к крепостным воротам, за которыми слышалась страшная возня. Я присоединился к свите Красовскаго, в то время как он давал приказания аудитору Белову, знавшему местный язык, чтоб он подошел к самым воротам и сказал им, что ежели они заставят самих нас разбить ворота, то им пощады не будет. С Беловым пошел я и еще какой-то офицер в качестве ассисиентов. Полы ворот не вплоть были притворены. Едва Белов приложил лоб к этой щели и произнес два-три слова, как оттуда раздался выстрел, и Белов // С 145 повадился, брызнув мне в лицо своим мозгом. «Что там такое?» тревожно спросил генерал, когда мы, ассистенты, к нему выбежали. Когда я сказал, что Белов убит, поставлено было орудие, чтоб разбить ворота; но прежде чем выстрел последовал, ворота растворились. Красовский, окидывая нас взглядом, у меня спросил: «Вы здесь зачем?» Я обяснил, что прислан от начальника траншей. «Кстати», сказал он, «вот вам два телохранителя, идите вперед в ворота и продолжайте идти, а за вами пойдем и мы». С двумя гренадерами, «ружья на перевес», мы очутились среди невообразимаго смятения: оглушительный вопль, шальная беготня, драка между собою, визг женщин; оне подбегали к нам, рвали на себе одежды, иныя рвали себе груди до крови, бросали детей нам под ноги, кидались ниц и хватали землю зубами. Среди этой страшной суматохи нас однако ж не трогали. Когда мы отошли от ворот шагов на полтораста, из ворот показался Красовский с отрядом. Таким образом Эривань была занята с этой стороны.
// С 146
По взятии Эривани войско двинулось далее по направлению к Тавризу и шло отдельными отрядами для занятия разных стратегических пунктов Адербиджана. Тут я потерял из виду опальных. Кроме меня, их в нашем полку не было. Наш отряд, состоявший из Кабардинскаго пехотнаго полка, батареи Аристова и казаков, занял город Делиман.
Во время почти трехмесячной стоянки в Делимане, на южной оконечности соленаго Урмийскаго озера, несколько раз я был наряжаем на фуражировки по окружным деревням, большею частью с смешанным населением из Персидских Татар, Халдеев-Несториян и Армян. Не доходя с моей командой за полверсты до одной из таких деревень, мы были встречены толпой народа, с духовенством во главе, с хоругвями и кадилами; они за день до того проведали о нашем приходе. При вступлении в самую деревню, стали звонить в единственный колокол, да и то очень небольшой, в роде тех, какими на наших господских усадьбах сзывают дворню. Когда я разместил людей по квартирам, меня повели в церковь // С 147 (ничем не отличавшуюся от прочих сельских строений), узнали от меня и записали имена нашего Государя и нашей Государыни, отслужили нечто в роде молебна, причем провозгласили: Николая Павловича, Александру феодоровну и ...офсера (офицера, сиречь меня). Потом привели меня на отведенную мне квартиру, наполненную любопытными. Квартира эта состояла из одной очень просторной, но низкой и очень темной комнаты, так как свет в нее падал чрез небольшое отверстие в потолке. Я оставил человек пять-шесть стариков; прочих просил удалиться. Не спрашиваясь и не слушаясь меня, мои хозяева сдвинули несколько низеньких столиков и наставили на них разных разностей; тут было несколько пловов, простокваша, чуреки, творог, плохое самодельное вино и в довершение всего жирный жареный баран. Когда установка угощений кончилась, старейший из присутствовавших, указав на яства, а потом на меня, надуто произнес пешкеш47. Для меня подкатили чурбан; прочие уселись за стол, как // С 148 попало. Представилась интересная картина: этот полумрак, эти чисто-библейские типы, с их голыми черепами, на которых отражались блики падающаго сверху луча, эта убогая трапеза. Я не мог оторвать глаз от этого зрелища; оно было достойно кисти Рембранта.
Моя другая фуражировка была интересна в другом роде. К цели моего назначения мне надо было проходить через одну деревню, устроенную иначе чем прочия. В ней постройки большею частно напоминали Русския избы, Деревня эта служила штаб-квартирой так называемому Русскому батальону, составленному из Русских беглых солдат с дополнением из Армян. Мужчины, при нашем приближении, разумеется все ушли; но их семейства остались. Жены беглых, Армянки и Халдейки, вовсе нас не дичились; их дети отчасти Русскаго типа; они приветствовали нас по-русски лучше, чем их матери. Тут же стоял и дом, в два небольших этажа, командира этого батальона Самсона Маканцева. Уходя из своей столицы, он забрал с собою и свое семейство. Женат он уже во второй раз; свою первую жену он заколол // С 149 кинжалом. Маканцев, котораго там называли сардарем-Самсоном, бывший вахмистр Нижегородскаго драгунскаго полка, бежал в Ермоловское время, а может быть и прежде, и дослужился в Персии до высших чинов. Он-то со своим батальоном наиболее помог Аббасу-мирзе разбить Красовскаго близ Эчмиадзина. Красовский достиг однако ж своей цели: доставил в Эчмиадзин провиант, пробившись с слабым своим отрядом сквозь двадцать тысяч, но сам понес жестокую потерю. Разсказывают, что в этом деле беглый, прежде чем схватиться в рукопашную с нашим солдатом, начинал окликом: «Ты какой губернии?» Мы слышали от полковника Рыдзевскаго, что когда по заключении мира наши войска выступили из Тавриза, а он, Рыдзевский, оставался еще там несколько дней с военным госпиталем, то Маканцев, пользуясь отсутствием наших войск, приезжал в Тавриз и сделал Рыдзевскому визит. Он был в своего изобретения мундире, с генеральскими эполетами, пожалованными ему Аббасом-мирзой за дело при Эчмиадзине. Маканцев излил перед нашим штаб-офицером // С 150 свое раскаяние: «Я бы пожертвовал», сказал он, «всеми выгодами, которыя приобрел на службе в Персии, и возвратился бы с повинною на мою родину, еслиб знал, что меня не прогонять сквозь строй».
По прервании мирных переговоров наш отряд подвинуть был к Урмии, на западном берегу того же озера. За переход до этого города к нам явился Армянин, молодой еще человек, щеголевато одетый и, подъехав к генералу, обратился к нему по-французски с предложением себя в переводчики, как знающаго Персидский и Арабский языки. Меня позвали к генералу быть посредником в разговоре его с Армянином. Этот последний, назвавший себя Качатур-беем, разсказал нам, что он состоит при дворе наследника престола, Аббаса-мирзы. в должности соответствующей пажу; что он учился в Париже; что Урмия город большой и хорошо всем снабженный, что правитель Урмийскаго округа, сын наследника престола, принц Малек-Касум-мирза, узнав о направлении нашего отряда, ушел из Урмии со всем своим имуществом и гаремом, за исключением начальницы гарема // С 151 (premiere dame du hareme) Француженки, madame Lamarniere, бывшей воспитательницы детей Аббаса-мирзы, от котораго перешла она ко двору его сына Малека, своего воспитанника, и что, наконец, за отсутствием этого последняго, место правителя провинции (беглербея) занимает Неджеф-Кули-хан. Неджеф, человек очень важный, из фамилии Афшаров, из которой был знаменитый Тахмас-Кули-хан и которая свержена с престола ныне царствующей фамилиею Каджаров. О настроении умов в Урмии Качатур-бей отозвался в благоприятном для нас смысле, за исключением небольшой партии, которая упорствует во вражде к нам. С последняго ночлега (хотя нам ничего еще не было известно о ходе мирных переговоров) генерал дал мне двенадцать казаков и Качатур-бея и велел отправиться в Урмию, требовать от беглербея, чтоб он отвел для отряда квартиры и заготовил провиант и фураж. «Не забудьте», отправляя меня, добавил генерал, «не забудьте повидаться с м-м Ламарньер и скажите ей, что она в безопасности».
// С 152
Я выехал задолго до свету и приехал в город, когда только что поднялось солнце. Мое поручение исполнилось как нельзя более благополучно. Неджеф-Кули-хан с несколькими другими, как видно, важными лицами, встретил меня внизу лестницы, очень любезно приветствовал и повел наверх. Мы взошли в большую, светлую залу, одна стена которой состояла вся из сплошнаго окна, как в оранжереях, а пол покрыть цельным великолепным ковром, обрамленным узорчатыми, толстыми войлоками48.
Выслушав меня, Неджеф живо распорядился. За тем, пока я сидел у мадам Ламарньер, очень и очень мне обрадовавшейся, помещение для отряда было тут же занято в обширном дворце принца Малека; мне оставалось только осмотреть это помещение. С приближением отряда, я выехал встретить генерала добрыми вестями о моем порученiи.
Во время двухмесячной стоянки в Урмии я не оставался без дела по службе. Каждый день я должен был присутствовать в утреннем // С 153 заседании беглер-бейскаго «дивана», когда разбирались дела, или одних христиан (Армян, Халдеев), или христиан с мусульманами. В заседаниях дивана соблюдалось величайшее приличие. Ханов собиралось человек 40 чопорно одетых в богатых халатах. Ни шума, ни стука. Ежели кто-либо опаздывал явиться в диван, то, по ковру в шерстяных чулках, пробирался к своему месту неслышными шагами и уже не вставал до окончания заседания. Возвышать голос мог только тот, кому очередь выразить свое мнение. Мое место было подле беглер-бея у поднятой оконной рамы, а переводчик Качатур-бей стоял перед нами. Так как дела обыкновенно велись на местном Татарском языке, то Качатур мне был полезен тем еще, что присутствующие не могли ничего от меня скрывать, говоря между собою по-арабски (как это раза два случалось, когда Качатур не мог быть со мною по случаю болезни). Суд производился, ежели, по ошибке, не всегда справедливо, то, уже, конечно, всегда скоро: для наказания виновнаго, ежели он из мусульман, являлись четыре фарраша; двое из них горизонтально // С 154 за концы держали длинный шесть, а двое других туго привязывали по середине этого шеста подошвенную сторону голых ног своей жертвы, и длинными палками в палец толщиной принимались бить по голым подошвам виновнаго, сколько душе беглер-бея было угодно. В администрация еще более было патриархальности, чем в правосудии. Однажды, при собрании статистических сведений, я спросил, сколько в Урмии жителей? Вопрос этот видимо озадачил присутствующих; они, с усмешкой, вопросительно между собой переглянулись, потолковали, потолковали и дали такой ответ: «А кто его знает, сколько! Народа много ходить, много ездит по улицам и туда, и сюда; а сколько его, сосчитать нельзя». Не менее замечательно в здешней окраине Персии отсутствие самых элементарных знаний. Напр. о географии, как о науке, не имеют понятия. Случилось, что в присутствии Махмет-Вали-хана, брата беглер-бея, генерал, разложив карту Адербиджана, указывал мне некоторыя местности и между прочим назвал Урмию. Махмет внимательно слушал и смотрел. Когда мы с ним вышли от генерала, он мне // С 155 задал вопрос в таком смысле: «Что это за большая бумага, над которой вы говорили, водя по ней пальцами, при чем называли имя нашего города, «тогда как на ней, на этой бумаге, ничего не было видно?» Из моих ответов Махмет ничего не понял; с тем я его от себя и отпустил, так как должен был заняться другим делом. Вскоре после того в городе пошел слух, что генерал «держит Урмию в ящике того стола, на котором пишет». Стали являться желающие видеть такое чудо. Приходили по нескольку человек ханов и мирз49; раз пришел и сам чопорный беглер-бей Неджеф. Генерал всегда снисходительно развертывал перед ними карту и указывал, где Урмия. При этом происходила всегда одна и таже сцена: гости вперяли глаза в одну указанную точку, упорно, долго смотрели, как бы ожидая чего-то, и расходились молча в недоумении.
Между тем народ здесь очень способный. Из многих этому примеров привожу один. // С 156 В помощь мне дали одного мирзу. Он заинтересовался нашими цыфрами и забрасывал меня вопросами о их значении. Я изумлялся понятливости этого еще очень молодаго человека. В какия-нибудь три-четыре недели, что он был при мне, и пользуясь лишь моими ответами на его вопросы, он подвинулся в арифметике до тройнаго правила включительно, понимая все легко, кроме только извлечения корней, которыя его несколько затрудняли.
Здешнему народу, за исключением немногих закоренелых фанатиков, все наше очень нравилось. Ежели что и поражало их своею необычностью, то это только на первый взгляд. Так было в первый торжественный какой-то день, когда весь наш отряд нарядился в свои куцые мундиры. Первое впечатление этого наряда произвело всеобщий неудержимый смех; иные почитали его непристойным, но поприглядевшись, находили, что такая одежда несравненно удобнее, чем их длинные халаты. Наши колесныя средства передвижения их восхитили. Неджеф был вне себя от радости, когда наш полковой вомандир подарил ему простую телегу, которую велел // С 157 для него смастерить полковыми средствами. На коляски его и генеральскую они смотрели как на чудо.
На городской площади, за час до пробития вечерней зори, каждый день играла наша полковая музыка. Народу сходилось много, но на слушателей наши мотивы не производили никакого действия, тогда как мотив их общенародной песни
Кала нун ди банда бир агач гилас
Ат ма бу дам лари мен каралиям 50.
доводить их до изступления. Когда у них спрашивали, как они находят нашу музыку, они отвечали, что нашим инструментам они отдают преимущество пред своими, но свои музыкальные мотивы и свою гармонию они ставят гораздо выше наших 51, Но эти восточные мотивы, эта восточная гармония должны же они заключать в себе что-нибудь действительно обаятельное, коль скоро едва ли не половина человеческих существ им покланяются // С 158 с таким энтузиазмом, М-м Ламарньер хотя и освоилась с местными вкусами и привычками, но не могла однако ж слышать здешней музыки без отвращения. В Урмии был свой хор музыкантов; в исполнении этого хора мы находили одно лишь нелепое сочетание диких звуков. Этот мусульманский хор, с крыши мечети, ежедневно приветствовал восхождение солнца, подобно тому как наш полковой хор отправлял вечернюю зорю.
Однажды в комнате было очень жарко, и я велел немного приподнять окно, когда ложился спать. Вижу во сне что-то волшебное, сопровождаемое тихими и отменно-приятными звуками; звуки эти лились, лились и вдруг перешли в дикую галиматью... Это был момент пробуждения: сквозь щель оставленную в окне до меня доносились звуки Персидской зори. Я не мог обяснить себе этого явления ничем иным, как моим восточным происхождением.
Недели за две или за три до выступления из Урмии, несколько изуверов из простаго народа, вооруженные кинжалами, напали на небольшой наш отдельный от гауптвахты // С 159 карауль, убили унтер-офицера и стоявшаго на часах рядоваго. Прочие караульные бросились на эту шайку в штыки, ее разогнали, а двух из нея захватили, связали и представили генералу. Ударили тревогу; отряд быстро выстроился в боевой порядок на площади, где стояла наша артилерия; пушки зарядили. С тем вместе генерал велел мне взять с собою четырех телохранителей, идти к беглербею и просить его тотчас явиться к нему на площадь; «а ежели не дослушается», добавил мне в догонку генерил, «то приведите его силою».
Неджеф в это время находился на вечернем заседании дивана52. Оставив за дверью мою охрану53, я вошел в залу и удивился, найдя, что в ней все спокойно (там еще не знали о происшествии); но едва я с переводчиком успел подойти к Неджефу и передать // С 160 ему «приглашение генерала», из-за дверной занавеси вбежал какой-то мирза и громко что-то произнес (он сказал, что за дверью поставлены солдаты), как все присутствовавшие вскочили с своих мест, и поднялся раздраженный крик и спор. Иные обнажили кинжалы, а один из заседавших в диване, толстый Тагир-бей, злейший ненавистник Русских, кинулся было ко мне; но прочие его удержали. После шумнаго, но недолгаго спора, перепуганный Неджеф обявил, что он готов идти за мной. Когда мы пришли на площадь, то узнали, что схваченные негодяи были пьяны. Сам Неджеф с видимым отвращением подсунулся носом к их ртам, и когда убедился в истине, то успокоился и охотно выдал головой преступников в руки Русскаго правосудия. Тем недоразумение с диваном и кончилось.
По донесении об этом происшествии начальству, ген. Лаптев получил от ген. Панкратьева предписание повесить виновных на городской площади. Но осторожный ген. Лаптев медлил экзекуцией и исполнил казнь гораздо уже позднее, да и то не в Урмии, родине преступников, а почти за сто верст // С 161 оттуда, в Делимане, когда мы, возвращаясь с похода, проходили через этот город.
У мадам Ламарньер каждый день я проводил часа по два. Это была разбитная Француженка лет за сорок пять, живая, бойкая. По ея разсказам, она служила чем-то при дворе Элизы Баччиоки, сестры Неполеона, знакома была с мадам Сталь и играла с нею на любителских сценах; она перебывала почти во всех Европейских столицах, была замужем за доктором медицины, Судьба застала как-то эту чету в Тифлисе, где ее знали Ермолов и Грибоедов. В Тифлисе муж ея умер. Ей предложили место при детях Аббаса-мирзы. Когда ея воспитанник Малек-Касум-мирза назначен был правителем Урмийской области, Ламарньер последовала за ним и при дворе его состояла в качестве premiere dame du hareme, а с тем вместе заведывала собаками и соколами принца. Она вела свои записки на Итальянском языке и занималась натуральной историей. Она обратила мое внимание на птиц, водящихся в безчисленном количестве по берегам соленаго Урмийскаго озера. Птицы эти из рода голенастых (echassiers), как снег // С 162 белыя, с пунцовым подкрылием. с розовыми ногами, такого же цвета с огромным яйцеобразным горбатым клювом, с черной каймой на створе. По мере устарения птицы, сквозь ея белыя перья пробиваются пунцовыя перья. Птица эта имеет столько особенностей в сравнении с фламингом (flamant) Бюффона, что представляет новый вид голенастых, с чем согласился и заезжавший тогда в Урмию Венгерский путешественник, имени котораго не упомню. Мы пытались приручить этих птиц, но оне не могли прожить долее недели. Другой виденный мною в Урмии любопытный предмет — это зерно, по своей форме подобное нашей лесной малине, на вкус деревянистое, но питательное. У м-м Ламарньер хранился целый мешок этой манны; в одну из предшествовавших зим, во время голода, частыми и сильными мятелями зерна этого наносилось такое множество, что народ собирал его, перемалывал в муку и употреблял в пищу, что значительно способствовало к ослаблению тех бедствий, которых можно было ожидать от тогдашняго неурожая. Упомянутый естествоиспытатель признал это зерно за чужеядный // С 163 продукта (parasite) какого нибудь растения, но какого именно, осталось неизвестным. Ген. Панкратьев, приезжавший в Урмию по делам службы, отправил образчик этого зерна в какое-то ученое общество в Париж. Замечательно, что появление этой манны, ни в народной памяти не сохранилось, ни впоследствии не повторялось.
Во время стоянки в Урмии возвращено было много Русских солдат, прежде еще бежавших. Иногда их подбирали на улицах города, когда они пьяные валялись в ночное время, произнося Русския бранныя слова. По слухам, в провинции было несколько и Русских офицеров; они еще с давняго времени водворились в этом крае и обзавелись семействами. Один из них Воскобойников, уже старик, явился добровольно к нашему генералу (Лаптеву) и заявил, что при осаде Эривани гр. Гудовичем он попался Персиянам в плен, был удержан ими и, по заключении мира, женился, завелся семейством и решился остаться на чужбине. Пока над ним производилось следствие, он умер; его похоронили, как Русскаго офицера, с воинской почестью, а его // С 164 вдова с детьми последовала за нашим отрядом в Россию.
Кроме Венгерца-натуралиста в Урмию приезжало еще два Европейца, инструкторы Персидских войск — Англичанин Уиллок и Француз Семино. С Семино, приезжавшим для того будто бы, чтобы повидаться с своей соотечественницей, мы, как говорится, сошлись и несколько раз ездили пировать на хутор м- Ламарньер, в деревню Чорбаш, с версту от города. Там у нея были виноградники, и между прочим выделывался превосходный люнель, который хранился в восьми, врытых в землю, глиняных кувшинах, вышиною больше роста человека. В следующем году, я совершенно неожиданно встретился с Семино в Тифлисе, на балу, данном Паскевичем в честь Персидскаго принца, возвращавшагося из Петербурга. Семино состоял в свите этого принца и был уже не тем Семино, каким я его знал в Урмии: теперь он щеголял в каком-то военном мундире, в штаб-офицерских эполетах и с Владимиром в петлице. На другой день, очень рано, он меня навестил и разсказал любопытныя вещи о убиении // С 165 Грибоедова. По его словам катастрофа эта была устроена Англичанами, которые Грибоедова не терпели за его гордое с ними обращение. «Ваш Государь», сказал Семино, «удостоил меня особой аудиенции; я разсказал ему подробно все махинации Англичан. Государь был со мною очень милостив, пожаловал мне чин капитана Русской службы, пожизненную пенсию и вот, как видите, орден». Прощаясь с ним, я ему заметил, отчего он, не более как капитан, а носит жирные эполеты? «Я капитан Империи, стало-быть штаб-офицер королевства, какова Персия», сказал он самодовольно.
По заключении мира с Персией, в наш отряд получено было предписание готовиться к выступлению из Урмии в обратный путь. Это было сигналом к побегам из нашего Кабардинскаго полка, в последние перед выступлением из Урмии дни. Побеги эти до того усилились, что полковой командир, Швецов, приходил в отчаяние и прекратил их только тем, что поимщикам платил по 10 червонцев за каждаго представленнаго ими беглаго. Пойманы были однако ж не все; между прочими молодой, красивый, грамотный // С 166 и отлично расторопный по службе фельдфебель первой гренадерской роты так и остался не отысканным. Да и как было тогдашнему солдату не соблазниться на подстрекательства Персиян? Тут тяжелая лямка на долгие годы, а там дорогая свобода и жен в волю!
По выступлении отряда из Урмии, получено было от Паскевича предписание отправить меня в Эривань. Меня это удивило: я не мог понять, кому я обязан таким назначением и к добру ли оно для меня или к худу? Мне дали одного только проводника из местных Татар. Проездом через город Хой, в штаб-квартире ген. Панкратьева, я нашел Искрицкаго, а также и Зета; с ними я и провел два дня, благодаря разрешению генерала (ген. Панкратьев вообще ко мне очень благоволил). Зет должен был отправиться в Тифлис, и мы вместе проехали около двух сот верст до Эривани. Тут мы с Зетом разстались, и с тех пор я уже его не видал. Лишь впоследствии, в 1830 или 1831 году, когда я находился в Тифлисе, я получил от него несколько писем из Шуши. Эти письма мне открыли, что в Зете совершилась радикальная духовная // С 167 перемена. Зет был католик; прежде он относился к своему верованию, да и вообще к религии, довольно холодно, даже более чем холодно. Эти же его письма наполнялись идеями католицизма самаго горячаго, с оттенком мистицизма, чему Зет был обязан патеру Зарембе котораго он «обрел», как он выражался, в месте своей ссылки, в Шуше. Из угождения Зету я не прочь был выслушивать его новыя идеи; но когда он стал мне предлагать, чтобы я, «ради моего спасения», духовно присоединился к их маленькой конгрегации: то я отказался под тем предлогом, что мне, православному, неудобно входить в религиозное общение с католиками. Вероятно, это было причиной прекращения нашей переписки: на последнее письмо мое Зет уже не отвечал. Не сомневаюсь, что этот новый путь, на который Зет вступил, привел его к печальному концу. Не помню, когда именно и от кого я слышал, что когда он был уволен от службы и приехал на родину, то впал в умопомешательство и вскоре затем умер.
// С 168
Если кто из моих товарищей вызывает во мне наиболее скорбныя мысли о его участи, так это Зет. Правда, он принадлежал к обществу Карбонаров, но принадлежал лишь номинально: в его натуре ничего не было такого, что напоминало бы о тенденциях, опасных для общественнаго спокойствия; напротив, он никогда не изменял своей тихой, кроткой натуре, всегда относился гуманно не только к людскому племени, но и ко всему живущему; нельзя было не сочувствовать ему при случайных проявлениях его прекрасной души.
Но Зет не измерил своих сил, он не был надеден стойкостью воли. Он не состоял членом ни одного из Русских тайных обществ, как впоследствии оказалось; но можно сказать, накануне осуществления их намерений, среди общаго недоумения, в Зете ожили идеи, посеянныя в нем радикалом Джилли, и он, очертя голову, примкнул к Северному Обществу. Нет никакого сомнения, что при первом еще известии о кончине императора Александра Павловича, ум Зета был сильно потрясен, — это вдруг стало заметно во // С 169 всех поступках Зета. Самый факт добровольнаго себя арестования свидетельствует о ненормальности его умственных сил; и в самом деле, если бы это было иначе, то могла ли бы в здравом уме возникнуть такая вздорная мысль, что он, не более как заурядный офицер, убедит Государя помиловать его друзей, оказавшихся государственными преступниками. Заключение в каземате способно было еще более разстроить его мысли, как это было с Фалленбергом, да вероятно и не с одним Фалленбергом. Боевая жизнь в Персии и Турции, казалось, подействовала на него успокоительно.
Когда я свиделся с Зетом в городе Хое и за тем ехал с ним в продолжения нескольких дней до Эривани, я не мог нарадоваться его выздоровлению; но, как видно, выздоровление это не было коренное.
В Эривани для меня разрешилась загадка моего откомандирования в эту крепость. Здесь я нашел Коновницына в качестве состоящаго по инженерной части, при коменданте крепости полковнике Кошкарове (пострадавшем по бунту Семеновскаго полка), который меня вовсе не знал. Коновницыну // С 170 желалось делить свои досуги с кем либо из своих друзей, и он просил Кошкарова перетянуть на службу в Эривань Искрицкаго. Искрицкий отказался, так как он был хорошо пристроен при ген. Панкратьеве, и вот выбор Коновницына пал на меня. По первому же представлению о том Кошкарова, Паскевич назначил меня в Эривань плац-маиором.
После долгой скитальческой жизни Эривань мне казалась столицей. Я нашел здесь уже небольшое общество из пяти-шести человек. Обедали мы всегда у гостеприимнаго Кошкарова, а вечера проводили вместе или у него, или у полковника А—ра Андр. Авенариуса. К нам часто примыкал и старый мой сокашник Алексей Иларионович Философов, оставшийся в Эривани для исправления разстрелов в осадных орудиях54. Не было недостатка в эстетических развлечениях: между прочим Кошкаров прекрасно пел и играл на употребительном, у военных того времени, инструменте, гитаре. Я и Коновницын рисовали, сняли несколько // С 171 видов с Арарата, который, верстах в пятидесяти от нас, возносил к небесам две свои белыя головы. Заглядывали и в литературу: так однажды вечером, по общему желанию нашего кружка, мною и Философовым прочтено было «Горе от Ума», по копии, снятой мною еще в Петербурге, вскоре после того как сам Грибоедов читал (как говорили, в первый раз) это свое творение у федора Петровича Львова.
Не долго мы так мирно пировали: обявлена была война Турции, и войска Паскевича начали сдвигаться к Турецкой границе. Мы всполошились и послали просьбы о переводе в действующую армию. Ответа долго не было, и мы могли отправиться к месту тогда только, когда военныя действия уже начались осадою Карса.
Я и Коновницын ехали вместе с Кошкаровым. На последнем ночлеге, на пол-пути от Гумров к Карсу, нам стала слышна кононада. Когда утром подъехали на вид к осаждаемой крепости, на столько, что встречались уже казачьи разезды, мы принарядились в мундиры. Кошкаров от нас отделился, а Коновницын и я поехали // С 172 явиться к графу Паскевичу. Паскевич, в обширной своей палатке, со своим и несколькими генералами, уже торжествовали победу Шампанским. Являясь к нему, мы тоже его поздравили. «Нет», сказал он, указывая на крепость, «еще не совсем: паша засел в цитадели и не сдается. А вы знаете куда явиться?» спросил он у меня. «Явитесь в пионерный батальон: вы к нему прикомандировываетесь». В это время входит полковник Лазарев 55, только что приехавший из занятаго уже форштата. «Ну что, как там?» спросил Паскевич. — «Все благополучно», сказал Лазарев, «только я должен доложить вашему сиятельству, что наши сильно шалят и безчинствуют в городе». — «Что такое?!» векричал граф, направляясь к Лазареву. «Что такое? Небось, грабят! Как вы смеете мне об этом докладывать? Вы ничего не знаете, вы ничего не читали; на это надо смотреть вот как!» При этом он поднесь к глазам свои раздвинутые пять пальцев. «Вы разве не знаете, // С 173 как Суворов брал города?» Когда мы вышли от Паскевича, я земли под собою не слышал от радости, что должен примкнуть к пионерам; мой товарищ тоже поздравлял и обнимал меня. С этих пор я с Коновницыным уже более не разставался до самой его смерти. Не знаю, кому я был обязан моим новым назначением: рекомендации ли Гурки, моего траншейнаго начальника при осаде Эривани, или Н. Н. Муравьеву, который однажды в частном разговоре как будто хотел испытать мою способность в военно-инженерном деле.
О двух последующих за тем кампаниях 1828 и 1829 г. в Азиатской Турции я не стану повторять того, о чем уже писано было другими (Записки М. И. Пущина, история этой же кампании Ушакова); упомяну лишь о некоторых фактах, представляющих интерес более частный. При взятии Ахалцыха, после пятидневной канонады, пробившей брешь, штурмовую колонну составляли батальон пехоты и наша пионерная рота; остальныя три пионерныя роты с прочим подкреплением пришли уже после того, как мы ворвались чрез брешь в крепость. // С 174 Штурм дорого стоил пионерам: из 13 офицеров выбыло из фрунта 7, один убить на-повал, двое через три дня умерли от ран, а прочие более или менее тяжело ранены. Коновницына, истинно, Бог спас. Его солдатская шинель оказалась простреленною пулями в пятнадцати местах. Пионеры подвинуты были вперед до линии упраздненной католической церкви, на плоской крыше которой поставили три горных орудия; было предположено открыть за брешью траншею, но это оказалось невозможным по причине каменистаго грунта. Пришлось устраивать прикрытие из заранее приготовленных туров и землею наполненных прежде мешков. Между тем пожар сильно разгорелся, и пламя приблизилось к нашим работам на столько, что едва можно было устоять на месте. После рукопашнаго боя, неприятеля вблизи наших работ уже не было; он был оттеснен во внутрь города, куда на его плечах ворвалось множество солдат, и начались грабежи и безполезное убийство, причем не разбирали ни пола, ни возраста: у нас на виду один казак, схватив ребенка за ноги, швырнул его в огонь. Между // С 175 тем рабочие моего участка траншеи, куда пули редко уже залетали, заметив, что несколько Турок, один за другим, ползком пробирались к католической церкви, тут же закалывали их штыками; все эти Турки были старики, без оружия, но у каждаго из них нашли огниво, кремни 56 и фитили. В это время по моей дистанции проходил началник штаба ген. Сакен; когда я ему доложил об этом, прибавив, что подозреваю, нет-ли в том костеле склада пороха, и не думали-ли они взорвать костел, а с ним вместе и наши горныя орудия, Сакен очень встревожился и тотчас велел ударить общий по всей линии «отбой», а мне приказал послать в парк за минными фонарями, проникнуть во внутрь костела, его осмотреть и ежели в самом деле в нем найден будет порох, то оттуда его вынести. Сдав Коновницыну мою дистанцию работ, я с тремя пионерами отправился на поиск. Как только мы выломали дверь церкви, то у самаго ея порога нашли боченок с порохом. Я немедлено послал сказать Коновницыну, // С 176 чтоб он, дав знать о находке Сакену, тотчас бы присоединился ко мне, с двадцатью человеками. Тем временем мы обыскали все углы костела и когда явился со своими людьми Коновницын, то в четыре приема нам удалось перенести, вблизи самаго пожара, девятнадцать боченков с порохом и три ящика с скорострельными трубками.
Во время этого штурма произошел случай, способный внушить веру в предчувствия. Поручика нашей (Венедиктова) роты Шеффлера всегда знали за человека очень смелаго и хладнокровнаго, что одно и можно только назвать храбростию. Во всех предшествовавших встречах лицом к лицу с неприятелем, как в Турции, так и прежде, в Персии, он вел себя в этом отношении неизменно. Вот напр. как мало он дорожил жизнью. За несколько дней до штурма, ночью, возведена была ближайшая от крепости батарея. Когда развиднело, офицеры заспорили о точном разстоянии между этой батареей и крепостью. «А вот, гг., я вас помирю», сказал Шеффлер и, заметив нам, что его шаг равен 3/4 аршина, вышел из-за бруствера и направился к своей // С 177 цели. Шел он ровным, твердым шагом, помахивая белым платком. Турки, приняв его за парламентера, ему не мешали; но когда Шеффлер, достигнув самой крепости, зашагал в обратный, путь, но только не по прямой уже линии, а зизгагами, то при криках и ружейных выстрелах за ним посыпался град пуль. К счастью, ни одна из них его не тронула. Присоединившись к нам, он обявил, что насчитал двести девяносто девять шагов.
Конечно, со стороны Шеффлера это была безполезная бравада; не менее того она являла в нем силу владеть собою, и мы очень были удивлены, что перед самым движением на штурм передоваго отряда (в то время когда мы кончали наш, нарочно замедленный обед, а людей, для «куражу», поили лишнею мерою вина), Шеффлер, поотдаль от нашей кучки, полулежа, казался как бы больным. Мы его звали примкнуть к нам; он только покачал головой в знак отказа. «Да ну», говорили ему шутя, «нельзя же идти в драку с пустым желудком!» — «Признаюсь вам», гг., слабо отвечал он, «никогда я не шел в дело с такою неохотою // С 178 как сегодня». — В это время раздача вина солдатам была кончена, и послышалась команда: «По своим местам!» Мы поспешили во фрунт. Шеффлер насилу шел.
По диспозиции, следовало: передовая колонна из «охотников» и Ширванскаго батальона должна была прорваться чрез пробитую уже в башне брешь; в тоже время Венедиктову со взводом сапер и мне с другим саперным взводом следовало зайти с одной и с другой стороны башни и приступить к прорубке частокола из толстых бревен, для провоза двух легких орудий; а Шеффлер, человеками с двадцатью, должен был взобраться на плоскую крышу костела и устроить там из туров прикрытие для постановки тех орудий. Когда уже работы несколько подвинулись, Венедиктову пришла в голову мысль наведаться о том что делает Шеффлер; но Шеффлера на крыше он не нашел, и на вопрос у унтер-офицера: Где поручик? тот ему отвечал: «поручик только пропустил нас по лестнице на крышу, а сам не всходить». Встревоженный Венедиктов бросился его отыскивать и нашел спрятавшимся под лестницей. Он схватил // С 179 его за руку и повлек на верх; едва ступили они на крышу, как Шеффлер повалился: две пули разом его поразили, одна в левый глаз, другая в сердце.
На другой день после штурма открылись два базара, один за лагерем, комерческий, для продажи и купли награбленных вещей, а другой подобие базара, в штабе, что тоже бывало после всякаго столкновения с неприятелем: множество алчущих наград, особливо разжалованных, чающих прощения за свои грехи. Из декабристов ни один не был замечен в таком попрошайстве; за то разжалованные других категорий самым назойливым образом осаждали штабные пороги с просьбами, чтоб их представили к повышению за отличие. В числе их были и такие, которые вовсе не нуждались в напоминаниях о себе, напр. Дорохов, к которому генералы нашего отряда относились как к сыну славнаго партизана отечественной войны, их сослуживца, и старались так или иначе Дорохова выдвинуть из толпы ему подобных. Так, еще в Персии, при осаде Сардарь-Абата, ночью при открытии траншей, адьютант Сакена привел // С 180 Дорохова на мою дистанцию работ и приказал дать ему какое-нибудь занятие, — ясно было, что это для того только, чтобы поместить его в представлении к награде, как особенно отличившагося. Да и в самой личности Дорохова ничего не было похожаго на низкопоклонство: он всегда держал себя с достоинством; это был человек благовоспитанный, приятный собеседник, остер и находчив. Но все это было испорчено его неукротимым нравом, который нередко в нем проявлялся ни с того ни с сего, просто из каприза и преследовал а outrance тех кто ему не нравился, и он этого не скрывал. За свой буйный характер он имел несколько дуэлей, несколько историй с начальниками и несколько раз был разжалован; едва ли не большую часть своего поприща он прослужил солдатом. Как пример его находчивости, привожу один случай.
Полку, в котором Дорохов служил рядовым (за нанесение кому-то удара по лицу) инспектирующий полк генерал велел вызвать всех разжалованных «на линейку» и, подходя к каждому по очереди, любопытствовал // С 181 знать за что он пострадал? Опросил двух-трех. От них ничего не услышал интереснаго; спрашивает за тем следующаго. Тот отвечает: «по 14-му Декабря»; второй за ним отвечает тоже. «Вы, спросил генерал, подходя к Дорохову, вы тоже попали по 14-му Декабря?» — «Никак нет, ваше превосходительство, по 25-му», заметил Дорохов. Это я слышал от самого Дорохова. Se non evero, ben trovato.
В 1841 году я пользовался на Кавказских водах. Там был и Дорохов, нисколько не переменившийся.
В Пятигорске он чуть было опять не попал в беду. Когда был убит Лермонтов, священник отказывался было его хоронить, как умершаго без покаяния. Все друзья покойника приняли живейшее участие в этом деле и старались смягчить строгость приговора. Долго тянулись недоумения. Дорохов горячился больше всех, просил, грозил и, наконец, терпение его лопнуло: он как буря накинулся на беднаго священника и непременно бы избил его, если б не был насильно удержан князем Васильчиковым, // С 182 Львом Пушкиным, князем Трубецким и другими.
Не ускромился Руфим (имя Дорохова) и гораздо в последствии. Когда он уже прощенный жил в Москве на покое и, кажется, уже женатый, однажды я прочел в тогдашних газетах, что Дорохов, отъезжая с какого-то бала, садился в карету, и по нем сделан был выстрел из пистолета, но мимо; виновный, поручик Папков, был схвачен и арестован. Государь повелел: строго изследовать, что побудило Папкова на злодейский поступок? Чем кончилось это дело, не знаю; но тут интерес не в самом поступке, а в том, что есть же такия натуры, даже и щедро наделенныя, которыя растрачивают, как бы нарочно, по пустому свою жизнь, и которыя не могут быть ни покойны, ни счастливы, когда не имеют врагов. — Надо знать, что еще с давних времен, когда они находились в Закавказьи, Папков и Дорохов не терпели друг друга.
Дорохов был снова сослан на Кавказ.
Во вторую мою на воды поездку я его уже не застал в живых: незадолго до того // С 183 он был убит в какой-то неважной стычке с Горцами.
Покорением Ахалцыха закончилась кампания 1828 года. На третий день после штурма, ротный наш командир Венедиктов должен был выехать в западную армию, и мне было приказано принять от него роту57 с одним только в ней офицером; в тот же день я должен был, отдельно от батальона, выступить по направлению к Кутаису и следовать по ущелью, где протекает р. Ханис-Цхале, для возобновления давней вьючной дороги от Ахалцыха до укрепления Багдада. В этой командировке мы с Коновницыным много натерпелись, проходя работами то по дремучим лесам, то по горным болотам, среди почти безпрерывных дождей, а в последние дни и при голодовке: кроме заплесневелых солдатских сухарей и порционной водки, все продовольственные запасы были истощены. Снабжаться же ими было не откуда среди безлюднаго края: лишь изредка встречали // С 184 небольшие поселки в несколько саклей, а то и одинокия сакли, да и это малое население в крайней нищете. Сведений ни откуда, не получалось; казалось, все нас забыли. Вместе с тем Ханис-Цхале не давала нам покоя шумом своего течения. Во многих местах ея падения берега значительно круты, иногда скалисты, отвесны и загромождены павшими и перевалившимися через всю ширину речки вековыми деревьями, обвисшими зелеными фестонами мхов. Через такия-то препятствия речка Ханис-Цхале, вытекая с самих вершин отрога, отделяющаго Имеретию от Турции, бешено стремится по ущелью и своим грохотом оглушает окрестность, оглушает до того, что к нам как с неба свалился неожиданный гость. Однажды утром, когда я и Коновницын не вставали еще с наших походных кроватей, близ самой палатки послышался топот нескольких лошадей, и мое имя, произнесенное незнакомым голосом. За тем мой слуга вводит к нам приезжаго; это был господин, весь вооруженный, в щегольском местном наряде. Он мне объявил, что он Турчанинов, инженерный канитан, что он // С 185 с отрядом Имеретин разрабатывает туже вьючную дорогу и идет на встречу мне; что он несколько уже дней работает не далее как за полверсты от меня. И мы ничего этого не знали и не ожидали, так-как в моей инструкции не было упомянуто, что ко мне на встречу отправляется из Багдада другая колонна рабочих. Турчанинов же по своей инструкции ожидал уже встречи с пионерами. В это время мы разбивали камни ломами, и этот стук, несмотря на густоту леса и на шум Ханис-Цхале, был Турчаниновым заслышан. Узнав, что мы терпим недостаток в припасах, он предложил поделиться с нами своим богатством и для почину пригласил с ним ехать к нему обедать. Обед оказался роскошным. Прощаясь с нами, Турчанинов распорядился, чтоб вслед за нами отправлены были часть его запасов дичины, рису, вина и рому, а также муки и несколько баранов для моих пионеров. Турчанинов распустил своих Имеретин, а я продолжал путь к Тифлису, куда и прибыл 1-го Октября58.
// С 186
В кампанию следующаго 1829 г. случилось обстоятельство, выходящее из ряда обыкновенных, это арест ген. Раевскаго (прикосновеннаго к декабризму). Повод к тому был следующий. Во время движения войска, на одном из привалов, Раевский с офицерами своего полка расположился завтракать. В это время мимо их проходила его же полка команда, с которой следовал один из разжалованных, декабрист, помнится, Оржицкий. Раевский, увидев Оржицкаго, пригласил и его присоединиться к их обществу. В это время при штабе Паскевича находился адъютант военнаго министра Чернышова, Бутурлин. Он-то донес в Петербург министру «о генеральском завтраке с декабристом». Вследствие того на Раевскаго был наложен «домашний» двухнеделный арест. В продолжении этого ареста у палатки Раевскаго ставлен был часовой от штабнаго караула.
Другая интересная особенность кампании 1829 года, это участие в ней поэта Пушкина. Паскевич очень любезно принял Пушкина и предложить ему палатку в своем штабе; но тот предпочел не разставаться со своим // С 187 старым другом Раевским: с ним и занимал он палатку в лагере его полка, от него не отставал и при битвах с неприятелем. Так было между прочим в большом Саганлугском деле. Мы, пионеры, оставались в прикрытии штаба и занимали высоту, с которой, не сходя с коня, Паскевич наблюдал за ходом сражения. Когда главная масса Турок была опрокинута, и Раевский с кавалерией стал их преследовать, мы завидели скачущаго к нам во весь опор всадника: это был Пушкин, в кургузом пиджаке и маленьком цилиндре на голове. Осадив лошадь в двух-трех шагах от Паскевича, он снял свою шляпу, передал ему несколько слов Раевскаго и, получив ответ, опять понесся к нему же, Раевскому. Во время пребывания в отряде, Пушкин держал себя серьёзно, избегал новых встреч и сходился только с прежними своими знакомыми, при посторонних же вседа был молчалив и казался задумчивым.
Многие из декабристов, разсеянные по разным полкам, свиделись в Арзруме. К этому времени вновь прибыли из Сибири Зах. Григ. Чернышов, Александр Бестужев и // С 188 Валер. Голицын, с которым в Пажеском корпусе мы вместе проходили все классы и в одинь год были выпущены, он в Преображенский полк, а я в Измайловский. В первый день встречи мы провели с ним весь вечер, глаз-на-глаз. Голицын, как старый товарищ, со мной не церемонился; он почти с первых же слов стал меня укорять за поведение мое в следственном комитете относительно Бестужева, с которым довольно долго он прожил где-то в Сибири, кажется, в Киренске; но когда я подробно разсказал ему мою историю в этом деле, он призадумался и сказал следующее: «Да, ты был в крепких тисках! И ежели я все-таки не могу совсем тебя извинить, то ато только потому, что не имею сил себе представить, чтоб я мог сделать то, что сделал ты». Когда Голицын от меня уходил, я сказал ему, что завтра после обеда пойду к Бестужеву с той же целью, с какой хотел быть у Скалона накануне моего отезда из Петербурга. «Стало быть, увидимся», сказал Голицын; «постараюсь и я там быть». Я его просил, чтоб он первый завел разговор о «деле», так как я с Бестужевым // С 189 был мало знаком. Голицын обещал.
Бестужев принял меня как нельзя лучше; но у него кроме Голицына были и другие гости, и потому зачем я пришел, того нельзя было выполнить. Передал ли Голицын Бестужеву то, что от меня слышал накануне, не знаю: в тот же вечер мы выступили на усиленную рекогносцировку под начальством самаго главнокомандующаго.
Прямо с места этой рекогносцировки моей роте велено было примкнуть к особому отряду под командой графа Симонича, для следования налегке, далее по направлению к Трапезунту. В этой экспедиции мы дошли только до гор. Гюмюш-Хане, верстах в 150-ти от Арзрума; далее нельзя было следовать с артилерией по причине дурных дорог. Затем были еще экспедиции (об одной из коих разскажу далее). Голицына я уже не встречал. В 1831 году, когда я был в Тифлисе, я получил от него письмо, через купца-Татарина, из места его ссылки, Астрахани. Он писал, что, за исключением довольно строгаго надзора, ему там не дурно, и просил, чтобы я сообщил ему только о // С 190 моем житье-бытье, не касаясь ничего другаго, и прислал бы мой ответ через того же купца. В последствии, когда я был уже в отставке, я нередко видался с Ел. Андр. Ган, известной нашей писательницей, муж которой стоял с своей батареей невдалеке от моего имения. Елена Андреевна пользовалась в 1838 году на Кавказских водах одновременно с Голицыным, и от него слышала, что когда-то добрыя между ним и Бестужевым отношения кончились ссорою: они разстались ожесточенными врагами.
Кампания 1829 года закончилась напрасным (благодаря упрямству и своеволию Турецкаго военачальника) пролитием крови. Этому военачальнику, оффициально извещенному уже (как после оказалось) о прекращении военных действий и о начатии мирных переговоров в Европейской Турции, захотелось прославить себя победой, и он собрал значительный силы у города Байбурта. Паскевич готовился против него выступить, а одновременно с тем отрядил полковника кн. Аргутинскаго-Долгорукаго к городу Олты, для истребления засевших там в нашем тылу неприятельских скопищ и для занятия // С 191 самаго города с его замком. Отряд Аргутинскаго состоял из двух мусульманских конных полков (коими командовали Русские офицеры, одним подполковник Кувшинников, другим капитан Эссен), моей саперной роты и при ней двух кугорновых мортирок, навьюченных на верблюдов. Отряд этот выступил на легке, с одними вьюками, так как ему предстояло следовать почти по бездорожью. Не доходя верст десяти до Олты, сведано было через лазутчиков, что искомое скопище оставило замок и засело за высотами, влево от нашего пути, в местности трудно доступной. Командиры мусульманских полков подполковник Кувшинников и кап. Эссен предложили Аргутинскому не оставлять у себя в тылу скопища и его разбить, прежде чем дойти до Олты. Аргутинский не решался, робел; те настаивали; дошло дело до горячаго спора, и кончилось тем, что оба командира бросили своего начальника при саперах, поворотили влево свои полки и вскоре скрылись за холмом. Видя это, Аргутинский до того оторопел, что, забыв дать мне распоряжение, что делать с саперами и вьючным // С 192 обозом, пустился вдогонку за ослушниками.
Узнав от бывшаго при нас проводника, что из Олты все жители ушли кроме человек тридцати или сорока Лазов, которые заперлись в замке, мы стали продолжать наш прежний путь. Солнце уже склонялось к закату, когда перед нами открылся прелестный ландшафт. На темном фоне глубокаго, покрытаго лесом ущелья возвышался конусообразный скалистый холм, увенчанный стенами и башнями замка, из-за коих виднелись фигуры в чалмах; у подошвы холма речка и дома тонущие в садах, из коих возвышались стройныя раины59, все это горело лучами солнца. По кривым пустынным улицам мы подошли ближе. Из замка не было ни одного выстрела. Коновницын распорядился размещением за строениями нашего маленькаго отряда, а я тем временем установил кугорновы мортирки и начал метать гранаты во внутрь замка. Было уже за полночь, когда прибыли наши торжествующие мусульманские полки: они разбили скопище // С 193 и захватили девяносто пленных с несколькими значками. Как только начало светать, пленные эти были выстроены в виду замка. Но гарнизон не хотел сдаться. Между тем от посланнаго мною в обход патруля мы узнали, что в стороне ущелья есть выдающееся место, откуда виден на башне Турецкий часовой в таком разстоянии, что с ним можно переговариваться. Жребий, кому из нас двух идти на переговоры с гарнизоном, пал на Кановницына, и он с унтер-офицером и двумя саперами один из коих был Татарин, отправился на указанное место. Вскоре напротив этого места на башне показалась небольшая толпа Турок. Не прошло и получаса, как унтер-офицер явился ко мне от Коновницына с тем, что ворота замка тотчас будут отворены, и чтоб я поспешил туда. И в самом деле, когда я со взводом саперов с примкнувшим ко мне Эссеном, добежал до ворот, вход в них был уже свободен. Мы без помехи вошли в замок и стали обезоруживать гарнизон; тут же нашли пушку без лафета. Я послал дать знать Аргутинскому о происшедшем; с тем // С 194 вместе увидел на одной из башен выкинутый белый флаг. Аргутинский не замедлил явиться с «своими войсками» и с парадом вступишь в «завоеванную им» крепость.
К Паскевичу был послан гонец с реляцией о «блистательной победе». Но тут представился вопрос: чем прокормить такое множество пленных, число коих увеличилось еще гарнизоном замка? Аргутинский решился отправить их в Гумры60 под конвоем моей роты. Я уже был на втором переходе, как мне из Олты дано было знать, что мир заключен, и приказано распустить пленных. При этом мы узнали о важных в отряде Паскевича событиях, после того как мы от него отделились в Олтинскую экспедицию: Паскевич, сведав, что Турецкий паша готовится на него напасть, двинулся вперед, встретил пашу и разбил его на голову. При этом из взятаго Турецкаго лагеря к Паскевичу явился Русский офицер. Это был Адеркас, курьер посланный Дибичем к Паскевичу с извещением о прекращении военных действий и о // С 195 заключении мира. От Адеркаса, от перваго, наш главнокоманоующий узнал об этом важном событии. С извещением о мире к нему посланы были Дибичем одновременно два курьера: граф Опперман сухим путем и Адеркас морем. Адеркасу приказано было, чтоб он, где ни встретит на пути своем Турецких военачальников, являлся бы к ним и официально передавал известие о заключении мира. Так Адеркас и сделал: на пути из Трапезунта, он явился в становище войнолюбиваго паши, но был им задержан. Опперман прибыл в лагерь Паскевича, когда дело было уже разыграно. — Реляция Аргутинскаго наделала много шуму в главном отряде; гонец вручил ее Паскевичу в то время, когда Паскевич был окружен своим войском при благодарственном молебствии за одержанную над нашею победу. Реляция тут же была прочтена. Паскевич был вне себе от радости61.
Все декабристы в обе войны, как Персидскую так и Турецкую, служили одинаково ревностно и были награждаемы, но по-видимому, // С 196 не столько по заслугам каждаго из них, сколько по очереди наград, по мере умилостивления Государя. Например за дело 9-го Августа, где я с пионерами только устраивал платформы для батарейной артилерии (хотя работа эта производилась и под огнем с крепости) я получил орден, между тем как за штурм Ахалциха, где мы истинно поработали и где я открыл склад неприятельскаго пороха в упраздненной католической церкви и его оттуда вынес вблизи самаго пожара, мне было обявлено лишь высочайшее благоволение. Другие тоже находили над собою туже неравномерность в награждении. Особую, неочередную милость Государя получил только декабрист Александр Фок, бывший Измайловский офицер, которому, хотя он был рядовой, в деле 9-го Августа дана была в командование цепь застрельщиков; под конец сражения Фок был ранен. Государь сам назначил ему серебрянный Георгиевский крест.
Некоторые из декабристов и прикосновенных к их делу занимали видныя должности, например Бурцов и Миклашевский командовали полками, Вальховский занимал // С 197 должность обер-квартирмейстера, и Искрицкий, прибывший в отряд накануне взятия Карса. Когда он явился к главнокомандующему, Паскевич ему сказал: «Кажется, это ты был при Жомини и у него работал; приходи: ко мне вечером». В этот вечер Паскевич продержал у себя Искрицкаго более часу, как бы на испытании, и приводил его в удивление своим обширным знакомством с военной литературой; отпуская Искрицкаго, он велел ему состоять при себе в качестве офицера Генеральнаго Штаба. Искрицкий особенно отличился в деле 9-го Августа. Паскевич предположил с главными силами обойти во фланг Турок, которые в числе до 30. 000 заняли своими завалами высоты, командующия крепостью. Приведение в исполнение этого плана Паскевич поручил Искрицкому. С конвоем из нескольких казаков обозрев местность, Искрицкий, в темную, хоть глаз выколи, ночь с 8-го на 9-е Августа, провел отряд по горам и крутым каменистым оврагам, чрез которые во многих местах артилерия перетаскиваема была с помощью людей, // С 198 и с восходом солнца поставил атакующий отряд лицом к лицу с неприятеяем.
Более же всех из декабристов был на виду Михаил Иванович Пущин, бывший командир лейб-гвардии конно-пионернаго эскадрона. С самаго поступления в отряд, еще в Персии, он оставлен был при штабе. Паскевич дал полный простор деятельности и энергии Пущина. В своей солдатской шинели, Пущин распоряжался в отряде как у себя дома, переводя и офицеров, и генералов с их частями войск с места на место по своему усмотрению; он руководил и мелкими и крупными работами, от вязания фашин и туров, от работ киркой и лопатой, до устройства переправ и мостов, до трасировки и возведения укреплений, до ведения апрошей, и кроме того исполнял множество важных поручений. Он же, в той же солдатской шинели, присутствовал на военных советах у главнокомандующаго, где его мнения почти всегда одерживали верх (о чем мне известно было чрез Вальховскаго и Ушакова). Этот человек как бы имел дар одновременно являться в разных местах. Штурм Ахалциха // С 199 положил конец его деятельности: там (как и на других штурмах, впереди штурмовой колонны) Пущин был ранен пулею в грудь на вылет.
Но вот война кончена, войска отчасти возвратились в Грузию; возвратился и сам Паскевич, уже Фельдмаршалом. На другой же день у него назначен был парадный «выход». В прежнее время Паскевич являл собою личность чрезвычайно интересную. Генерал, еще молодой, но приобретший громкую известность, как один из богатырей Отечественной войны, отменно скромный, даже молчаливый, что отражалось во всей его прекрасной наружности, всем этим Паскевич привлекал к себе симпатии войска и общества. Но после своих успехов в Персии он стал совсем иной: со своими штабными он сделался суров, требователен, раздражителен, подозревал против себя интриги, а в ком видел своего врага, того не щадил и пятнал во всеуслышание. Например, в сражении под Карсом, увидев, что один офицер наклонил голову при пролете неприятельскаго ядра, он послал спросить, котораго полка? и когда ему донесли, что 39-го // С 200 егерскаго, он вскричал. «Так я и знал: этот полк бежал с Красовским! » И это тогда как Красовский спас Эчмиадзин, пробившись сквозь неприятеля, который слишком в десять раз был его сильнее. Свои же победы Паскевич превозносил похвалами. Ко времени возвращения в Тифлис, он отростил себе волосы и в торжественных случаях тщательно завивал их в локоны на подобие куафюры à la Louis XIV. Таким Паскевич явился на «выход», где кроме военных находились иностранные дипломаты и все, что в Тифлисе было почетнаго. Зала была полна. После довольно долгаго ожидания, распахнулись двери, и вошел Фельдмаршал. Едва ответив несколькими словами на поздравления приветствующих, обращаясь к старейшине из дипломатов Французскому консулу Гамбе, он произнес речь, или лучше сказать реляцию кампании 1829 года. В этой речи перечислено было множество имен великих полководцев, начиная Александром Македонским и кончая Наполеоном. При этом оратор долго останавливался на генерале Бонапарте, Египетская экспедиция котораго далеко не выдерживает, по его словам, // С 201 сравнения с его последней кампанией, и это тем более, что ему приходилось бороться с величайшими затруднениями по части продовольствия войск, тогда как генералу Бонапарту операции эти давались легко морским путем; словом сказать, Фельдмаршал только что не прямо провозгласил себя первым полководцем всех вековъ. Гамба, как и довлеет дипломату, слушал с почтительным вниманием, но не без тонкой иронии в чертах лица, чего оратор в жару повествования не замечал.
В зиму 1830 года случилось, что несколько декабристов, не принадлежавших к Тифлисскому гарнизону, проживали в Тифлисе под разными законными и незаконными предлогами. В ту пору А. А. Бестужев только что выздоровел от опасной и продолжительной болезни. Его пользовал доктор Депнер, который одно время отчаевался в его выздоровлении. С Бестужевым жили и его братья Петр и Павел62. Кроме них // С 202 проживали в Тифлисе Пущин, Оржицкий Епафродит Степан, Мусин-Пушкин (моряк), граф Мусин-Пушкин, Нил Павл. Кожевников (Измаиловский офицер), Вишневский, бывший адъютант князя Сакена и еще кто-то (этих двух последних я принял к себе на квартиру). Мы сходились по вечерам то у того, то у другого, всего чаще у меня, иногда по два и более раза в неделю; всегдашними посетителями этих незатейливых вечеринок были трое Бестужевых и человек шесть-семь гвардейских офицеров, из тех, кои были прикомандированы сюда из Петербуга, кажется по два человека от каждаго полка. Вист и шахматы среди всевозможной болтовни, анекдотов и разсказов (по части которых А. Бестужев был большой мастер) не прерывались; шуму и хохоту было много. Вечера эти были подобием «Вторниковъ» Искрицкаго в Петербурге. Случалось нередко, что и в течении дня мы видались с Бестужевым, так как он квартировал недалеко от нас. Однажды, когда я один был дома, зашел Бестужев и просидел у меня довольно долго. Он жаловался на скуку, на праздность ума и т. п.; словом, ему хотелось «писать, но не // С 203 было к тому возможности; жаловался он и на то, что ему скоро надо отправляться из Тифлиса в свой полк. Вдруг мне вздумалось воспользоваться минутой, чтоб вспомнить тот обет, который я себе дал: высказаться с теми, кого я назвал в моих показаниях Коммиссии, о чем я совершенно забыл. Едва я коснулся этого предмета, как мой собеседник сделал неприятную мину. «Пожалуйста», перебил он меня, «пожалуйста ни слова об этом; что прошло, то прошло; прошу вас забудем!» и с этим, послышав на лестнице шаги, он взял Фуражку и вышел. «А куда же вы, Александр Александрович?» послышался голос Кожевникова. «Домой, сегодня мне что-то нехорошо. — «А вечером будете?» — «Посмотрю». Но Бестужев на этот вечер не явился.
А не далее как на той же неделе нас постигла беда. Тут кстати заметить, что, вообще говоря, в настроении духа декабристов нисколько не замечалось, чтоб они приуныли, чтоб выражали сожаление о том, что жизненныя надежды каждаго из них им изменили. Где ни встречались, где ни сходились они, начиная с Арзрума, всегда они // С 204 казались веселыми, ириветливыми как между собою, так и с другими. (В этом один разве Петр Бестужев может служить исключением: он большею частью являлся молчаливым и задумчивым). В разговорах между собою, то, что хотя издали наводило мысль на декабрьскую катастрофу, считалось не-уместным, как бы неприличным.
Через два или три дня после моей неудачной попытки объясниться с Бестужевым, собрались почти все завсегдатаи вечеринок. Бестужев пришел последний. На вопрос, что так поздно, он сказал, что обедал у Аudie (ресторан), что впрочем было и несколько заметно, с Юматовым. Тут иные стали его предостерегать от этого господина. «Пустое, господа!» заметил Бестужевъ; «Юматов (бывший офицер лейбъ-гвардии Московскаго полка) очень добрый малый, и я не понимаю, что вы против него имеете». Затем вечеринка приняла обычный свой train; но среди разгара безпечной, веселой болтовни, как снег на голову, явился плац-адъютант, личность никому из нас незнакомая. Все притихли. Окинув собрание взглядом, он подошел к Бестужеву с вопросом: «Вы // С 205 Александр Бестужевъ?» — «Я», был ответ. — «Пожалуйте, я имею нечто вам сообщить». Они вышли в переднюю. Не прошло и минуты, как Бестужев, бледный, входит, ни слова не произнося берет свою фуражку и возвращается к плац-адъютанту. Вслед затем, так как все еще никто не открывал рта, мы слышали, как оба они сошли с лестницы. Слуга нам сказал, что плац-адъютант был не один, а с двумя жандармами. Петр вернулся и сказал, что его брата посадили в метеху (арестантский замок). Когда гости наши разошлись, то мы, я и Кожевников63 стали подумывать, что ведь шутка может быть плохая.
На другой день утром Кожевников пошел к своему доктору, а я остался один с несовсем спокойными ожиданиями. Вдруг входит Александр Бестужев, очень разстроенный, а за ним жандарм. В руках у арестованнаго был небольшой чемодан, увязанный вместе с саблей. На первые мои вопросы он сказал: «Меня везут в Дербент, вон и наша телега под окном. Мне // С 206 только на минутку позволили зайти на мою квартиру. Нельзя ли эти вещи передать Павлу64, когда он приедет?» Затем мы попрощались, и он отправился. В тот же день всех живших в Тифлисе декабристов разослали по разным местам с жандармами, что произвело в Тифлисе заметное впечатление. Пущина, меня и Коновницына не тронули, так как мы в Тифлисе находились при своем саперном батальоне. Кожевников спасен каким-то чудом: как видно, о нем просто забыли. (Он от меня уехал к своему полку, в Шушу, гораздо уже после описаннаго переполоха). Прошел день. К нам ни кто ни гугу; но мы могли думать, что до нас еще не добрались и ожидали, что вот-вот и к нам налетит гроза. Среди этих опасений я в тоже утро получил наряд к Паскевичу на ординарцы.
Но прежде чем продолжать разсказ, считаю нелишним объяснить, из чего возгорелась эта суматоха.
В Тифлисе караулы сменялись не ежедневно, а стояли по два дня сряду. Офицер // С 207 караула наряжаемаго к Паскевичу всегда обедал за его столом. В описанный день караул этот не был сменен и после двухсуточной стоянки. Граф тотчас это заметил, как только офицер вошел в залу перед тем, что садиться за стол. «Что значить, что ты третий день стоишь в карауле?» спросил граф. Тот отозвался неведением. Граф вспылил и велел строжайше изследовать причину такой неурядицы. Оказалось, что несколько из назначенных в караул офицеров не явились к разводу по болезни, а внезапно назначенные вместо их к разводу опоздали. К этому слишком усердный следователь65 прибавил, что офицеры того баталиона, который в тот день должен занять караулы, просто не захотели исполнить распоряжение начальства, и что по всем вероятиям такое ослушание было следствием подстрекательств Бестужева, который, проживая неизвестно по какому праву в Тифлисе, нередко ходить в казарму того баталиона. Довольно было произнести только // С 208 фамилию Бестужева, чтоб к ней прилипло имя Александра, как более заметнаго между своими братьями. На Александра и взвели вину в подстрекательстве, Александра и поспешили арестовать; в сущности же в взводимой на него вине он был не при чем. Правда, он слишком долго оставался в Тифлисе под видом возстановления своих сил после болезни, но жил очень тихо и кроме как у ближайших своих знакомцев нигде не бывал, а тем паче в казарме баталиона, с которым он не имел ничего общаго. Брат же его Петр служил в этом баталионе, и ему было разрешено отлучаться из своей казармы на вольную квартиру в уважение того, что он ухаживал за тяжело-больным братом, но разрешено с условием, чтоб он каждый день являлся к своему баталиону, что он, Петр Бестужев, и делал. Несмотря на уважительность этих причин, одновременно с Александром из Тифлиса выслали, как уже сказано и прочих декабристов, проживавших здесь «неизвестно по какому праву», а с ними вместе и Петра Бестужева.
// С 209
Я прервал мою речь на том, что, на утро после неудавшейся вечеринки, мне следовало явиться к графу на ординарцы. В 10 часов, собравшись, с весьма неспокойным духом я отправился к месту своего назначения, смутно надеясь, что авось либо плац-адъютант не откроет, где именно он отыскал Бестужева и его арестовал. По дороге я зашел к генералу Краббе, моему родственнику, недавно приехавшему в Тифлис, и разсказал ему о случившемся. Краббе крепко меня пожурил за неуместность наших сходок и еще более меня напугал. Но, к счастью, мои тревоги разрешились благополучно.
Началось с того, что в это утро граф не «принимал» ординарцевъ66; он не имел на то времени отчасти и потому, что день этот был днем дворянских выборов: весь генералитет должен был в полном параде съехаться к главнокомандующему и ожидать прибытия депутата от дворянства с приглашением на выборы.
Генералы съехались и сгруппировались в конце залы. Входит граф; он в самом // С 210 счастливом настроении духа. Он подходить к генералам и отменно любезно с каждым разговариваешь. Вот уж скоро и конец генералам, а ожидаемаго депутата от дворян еще нет. Наконец, сбыт с рук и последний из генералов. Настает затруднение, официальный запас любезности истощен. Приветливый хозяин однако ж не теряется, все в том же тоне продолжает, но из этикета переходит в Фамильярность, а за тем и в шутки,—шутки неладныя, даже странныя; например, остановится на другом конце залы, поворотится к генералам, широко разведет руками и громко произнесет: signore... . professore! За тем тоже, во второй и третий раз, и все это при почтительном молчании аудитории. Наконец, он подошел к зеркалу, у котораго я стоял и, поправляя свои длинные локоны, меня заметил и спросил: «Вы и в эту кампанию рисовали?»67 Я отвечал, что снял только вид замка Олты. «А, да!» радостно воскликнул Паскевич, «ведь это ты там // С 211 был с Аргутинским! Вот, господа» продолжал он обращаясь к генералам и на меня указывая, «как видите, не больше как обер-офицер, а взял крепость!» И за тем, к великому моему удивлению, он повторил своим слушателям почти слово в слово всю реляцию Аргутинскаго (по просьбе этого последняго, реляция написана была мною, и потому я мог судить, на сколько верно реляция эта была передана Паскевичем). Не успел граф кончить свою наррацию, как явился давно ожидаемый депутат от дворянства, и вскоре цепь генеральских карет, во главе кареты Фельдмаршала, потянулась к дворянскому дому. Кто наиболее остался в восторге от всего этого великолепнаго зрелища, то это, конечно я: в душе я благословлял плац-адъютанта, который был так мил, что умолчал о месте арестования Бестужева. Вечером, когда ординарцы были распущены, я зашел к старику Краббе. «Растолкуй мне, ради Бога», вскричал он, «что это за сцену мы разыгрывали у Паскевича, что это за прием он нам сделал? Так можно еще обходиться с короткими приятелями; а я, что я ему за signore, что я ему за professore, когда я не больше // С 212 как с неделю в первый раз в жизни его увидед, а на сколько между ним и мною может быть приязни, ты хорошо знаешь».
И в самом деле, отношения между начальником Прикаспийскаго края и главнокомандующим были весьма натянуты. Паскевич как только занял место Ермолова, так начал преследовать Краббе, за то что он повесил 11 человек из возмутившагося населения, при первом вторжении Персиян в наши прадеды. Две комиссии, одна генерала Заводовскаго, другая артилерийскаго полковника Бухарина, посланы для изследования этого дела на месте происшествия, и обе эти комиссии нашли Краббе виноватым; а между тем он исполнил казнь над захваченными бунтовщиками не по своей инициативе, а предварительно списавшись с Ермоловым. Но письмо, полученное им в ответ от Ермолова, Краббе отказывался представить следо-вателям, как единственное орудие своего оправдания, а сообщил им лишь с него копию, при чем отзывался тем, что подлинник этого письма он согласен представить Паскевичу, не иначе как лично из рук в // С 213 руки. Для этого-то Краббе и приезжал в Тифлис. Я читал это письмо. Оно написано по-французски. В письме этом (я еще помню и теперь) я заметил ту особенность, что вместо z во втором лице множественнаго числа везде поставлено es. Приказание подвергнуть виновных казни выражено так: «Ceux des insurge's qui ont été pris les armes à la main, doivent, sans retard, subir le dernier supplice»68. Когда Краббе, в особой аудиенции, передал Паскевичу это письмо, Паскевич, прочитав его, тут же сказал Краббе: «Это вас совершенно оправдывает». Не смотря на это — а в этом-то загадочность дела — Краббе и году не оставался на своем месте: из Баку он должен был с своим большм семейством переехать в Тифлис и проживал там, не занимая никакой должности. (Там я и оставил его, когда, выйдя в отставку, уезжал из Грузии в 1832 году).
Возвратись из Азиатской Турции, наш саперный (бывший пионерный) батальон квартировал // С 214 в самом Тифлисе, откуда отряжал по полугодно по роте для построения крепости Новые-Закаталы. Упоминаю об этом потому только, что когда моей роте пришла очередь на эту откомандировку, то в Закаталах я опять встретился с графом З. Гр. Чернышовым. Он тогда служил рядовым в каком-то егерском полку, находившемся при тех же крепостных работах. Наши лагери, саперный и егерский, расположены были недалеко один от другаго. Нельзя было надивиться суровости жизни, какую вел Зах. Гр. Он занимал солдатскую палатку и занимал ее, кажется, не один; всегда носил солдатскую шинель форменнаго толстаго сукна и, сколько можно было заметить, не имел своего особаго стола. Единственным услаждением его было изучение поэмы «Divina Comedia», с компактной книжкой которой, хотя и жаловался на трудность Дантевскаго языка, он не разставался. Не смотря на близкое соседство, мы видались с Чернышовым нечасто, из «осторожности», да и то не в лагере, а в некотором разстоянии впереди лагеря, в одном из садов, покинутых бывшими их хозяевами при покорении // С 215 нами обширнаго селения Закаталы. Беседы наши были недолги, так как мой собеседник не решался отлучаться из своего лагеря иначе как на которое время; по всему заметно было, что ближайшее начальство Захара Григорьевича наблюдало за ним не спустя рукава. Раз как-то разговор коснулся прошлых наших «ненастных дней». Когда я разсказал ему, каким маневром добил меня Чернышов в заседании Коммиссии, он заметил: «О, Александр Иванович, que Dieu confonde!69 большой мастер в подобных делах; не забудьте, что ему удалось надуть даже величайшаго из надувал (... . duper Je plus grand des dupeurs)». Прежде еще того, в разговоре о Свистунове, Захар Григорьевич вдруг сказал: «А знаете что? Ведь очень может быть, что Свистунов не прямо вас выдал; встречались вы у него с Фрезером?» (кавалергардским офицером). Меня это поразило: я тотчас вспомнил, что Анненков (тоже бывший кавалергард), под конец нашего сиденья в казематах, задал мне точ- // С 216 но такой же вопрос. — Видел его там один только раз, перед отездом Свистунова из Петербурга, отвечал я.
«Ну, так и есть! Свистунов виноват только тем, что разболтал, вероятно, Фрезеру, что принял вас в члены Общества. Фрезер, как прошел слух уже впоследствии, тотчас после бунта, представил по начальству список всех лиц, о вступлении которых в Общество было ему известно.
Другой пример подобной к себе строгости являл служивший в том же полку, потерпевший по Семеновской истории, князь Щербатов. Он уже был ротным командиром. Но что сталось с этим когда-то блестящим офицером самаго блестящаго тогда из полков гвардии! Это был уже в полном смысле армейщина, со всеми ухватками, со всеми даже страстями выслужившагося из даточных. Я его встречал у Кошкарова, сослуживца его по старому Семеновскому полку. Он приходил к Кошкарову за советами что ему делать и как бороться среди интриг против него других ротных командиров, по части, иной раз, самых мелочных соревнований. Объясняя свои жалобы, он // С 217 страшно кипятился от досады. Разсказывают, что когда ему объявили о разжаловании его в рядовые, Щербатов дал себе зарок ни в чем не отличаться от своих одночинцев. И в самом деле, пока был солдатом, он жил и спал с солдатами, ел из артельнаго котла и вместо своего Р. А. 70 стал курить махорку; он даже отказывал себе в карманном платке. С производством в унтер-офицеры и дальше он во всем сообразовался с беднейшими из своих сослуживцев. В такой школе немудрено загрубеть не только физически, но и морально.
На работы следующаго нолугодия меня сменила другая саперная рота; я же со своею вернулся в Тифлис и более из не него не отлучался, так как моей роте не приходилось уже быть в откомандировке в Новые-Закаталы. Около этого времени мое здоровье начало разстраиваться. К тому же я тяготился службой: от службы мне, конечно, нечего было ожидать в будущем. Об увольнении от службы никто из нас и помыслить // С 218 тогда не смел. Я жил очень уединенно, на краю города, в так называемой Артиллерийской Слободке, где жил и Коновницын. Искрицкий находился в продолжительной откомандировке, во Владикавказе, но когда приезжал в Тифлис, что бывало часто, останавливался у меня; с ним, в это время, я еще более сблизился. Этому сближению способствовало одно особенное обстоятельство. Проживая по долгу во Владикавказе, он часто посещал то семейство, в котором и я когда-то был принимаем с отменным радушием; но с тех пор там произошла большая перемена: дочь почтенных хозяев этого дома, воспитывавшаяся, во время моей там бытности, в Смольном монастыре, находилась уже среди своих родных. В этой девушке Искрицкий нашел все те качества, от которых он мог ожидать полнаго счастья в жизни. Искрицкий объяснился, и его объяснение было принято. После этого легко понять, какой богатый сюжет представлялся для наших интимных бесед, и на сколько такия беседы могли еще более скреплят нашу дружбу. Кроме меня никто не знал о его планах и // С 219 надеждах, осуществление которых было отложено до возвращения из экспедиции, готовившейся против горцев под командой генерала Панкратьева. За несколько дней до отезда в отряд, Искрицкий, всегда далекий от всяких суеверий, вдруг впал в уныние; он сознался в своем предчувствии, что ему не вернуться уже из этого похода. Как ни старался я заглушить в нем эту мысль, она сильнее и сильнее им овладе-вала. При прощании, передавая мне небольшой волюм De l'imitation de Jésus Christ71 он сказал: «Это возьми на память обо мне». Я разсмеялся над его пустой Фантазией и решительно отказался взять книжку. «Ну как хочешь», сказал он: «не берешь теперь, возьмешь после; я заранее распоряжусь, чтоб после моей смерти этот знак памяти был передан тебе». С таким странным предчувствием он отправился в отряд.
Не помню через сколько времени, вече-ром я пошел к Краббе, в семействе которых // С 220 Искрицкий был очень любим. Перед тем, что я хотел от них уйти, к ним вошел генерал Владимир Дмитриевич Вальховский, в тот же день приехавший из отряда; от него я узнал, что Искрицкий умер72. Вскоре я услышал о похоронах и той, которою занято было его сердце.
Не помню, прежде или после того, я лишился и другаго товарища, П. П. Коновницына. По просьбе графини, его матери, Государь разрешил Коновницыну домовой отпуск на 28 дней, но с тем, чтоб для сопровождения его назначен был надежный офицер, из его же товарищей по службе. На это предложил себя молодой саперный офицер Диклер. С ним Коновницын уехал, вне себя от радостнаго ожидания свидеться с матерью после столь долгой и столь тяжкой разлуки. Не прошло и месяца, как я получил известие из Владикавказа, что на возвратном пути Коновницын и Диклер приехали туда, оба больные тифом, и в один день умерли.
// С 221
Незадолго до отезда в Польскую армию, Паскевич в общем разговоре за обедом упомянул, как бы мимоходом, о декабристах, при чем выразился так: «И чего эти люди еще добиваются? Чего они служат и не выходят в отставку?» В тот же день эти слова мне перадал адъютант Паскевича, мой приятель Н. И. Ушаков. Я ожил: не откладывая написал прошение об увольнении меня от службы по болезни и представил прошение мое по команде ближайшему моему начальнику, командиру сапернаго батальона Даниле Даниловичу Трителевичу. Трителевич посоветывал мне, для большей верности, прежде чем подать прошение по болезни, полежать в госпитале с тем, чтоб получить свидетельство от самаго штабъ-доктора. Я послушался; поступил в госпиталь, что на «Натлуге», в 4-х верстах от города; пролежав там около двух месяцев, я подал мое прошение со свидетельством доктора.
Для возвращения на родину мне предлежало два пути: на Владикавказ и через море, на Крым. Я избрал последний из них, хотя и менее безопасный и гораздо более продолжительный: // С 222 мне хотелось повидаться с товариществ по Измайловскому полку дек. Фоком, который в то время отбывал свою ссылку в Бомборах, на Восточном берегу моря. Узнав, что у этого берега крейсируют военныя суда, я отправился в Редут-Кале, в надежде добраться до Бомбор, что мне и удалось. Шкуна «Вестник», на которой я ехах, высадила меня на берег, откуда следовало еще проехать версты три или четыре верхом. Фок, как только меня увидел, упал в обморок. Я застал его выздоравливающим от горячки, с обритою головою, и все еще с рукой на подвязке от Ахалцыской раны. Тут я познакомился с декабристом Сергеем Ивановичем Кривцовым. Оба они с отменною благодарностью отзывались о своем начальнике, полковнике Пацовском, о внимании и предупредительности к ним его и его супруги. У Фока я прогостил двое или трое суток и, разумеется. говорили без устали тем более, что уже конечно не надеялись когда либо свидеться. При высадке еще на твердую землю мне указали только на одно судно, верстах в двух от берега, единственное находившееся // С 223 на Бомборском рейде; оно одиноко качалось на темно-сизой полосе горизонта. Тут же на берегу находился и хозяин этого судна, Грек, старик лет 80-ти. От него я узнал, что через три дня он идет в Керчь и что на его суденышке всего прислуги 6-ть матросов и два юнга. Признаюсь, при этом бедном персонале сопутников и при виде обстановки, среди которой мы должны пуститься в путь, меня охватил ужас. Фок собрался было меня проводить хоть до моря, но доктор его не пустил; провожал меня один Кривцов. Подъехав к берегу, мы увидели, что судно стояло уже вдвое далее; оно отодвинулось, потому что потеряло якорь: якорный канат от сильной зыби оказался перетертым об остро-каменистое дно моря. Сергей Иванович, простившись со мной, уехал, а мы остались еще ожидать нашего баркаса, посланнаго за пресной водой. Только в глухую, совершенно-темную ночь мы выступили в открытое море.
// С 224

Примечания:

45 Извините, м. г., я не могу более; бедная жена моя уведомляет меня из Владикавказа, что сын наш умер; вы видели его, этого маленькаго ангела.
46 Сформированный из л.-гв. полков Московскаго и Гренадерскаго, участвовавших в бунте 14-го Декабря.
 
47 Т. е. приношение подарков.
 
48 Эта стена окнами выходила на небольшой дворик, вымощенный плитами, на одном уровне с полом залы.
 
49 Мирза — ученый, грамотный. Ежели титул этог ставится после имени, то значить принц крови.
 
50 Мотив этой песни Глинка поместил в своей опере „Руслан и Людмила".
51 Впоследствии, уже в Тифлисе, один умный и бывалый Татарин, объездивший несколько Европейских столиц, дал мне о музыке тот же отзыв.
52 Вечерний диван собирался около пяти часов после обеда. В этих заседаниях я никогда не участвовал, так как в них обсуждались дела, касающияся одних мусульман. На утреннем же разбирались дела или христиан между собою (Армян, Халдеев) или между христианами и мусульманами.
53 В теплую погоду двери только завешиваются, но не затворяются.
54 Впоследствии воспитатель великих князей.
 
55 Лазарь Акимович, переселивший из Персии в Россию до 40 тысяч Армян.
56 Спички тогда не были известны.
57 Несмотря на то что в батальоне были офицеры старше меня по чину и что я не был еще пионером, а лишь прикомандированным из армейскаго полка.
58 В эту кампанию из армии я был переведен в пионеры подпоручиком, т. е. с понижением чина.
59 Итальянские тополи.
60 Александропол.
61 За Олту Аргутинский и Кувшинников получили Георгия, Эссен Владимира с бантом.
62 Павел не был разжалован, он был только переведен в гарнизонную артилерию в Сухун-Кале, тем же чином. Петр Бестужев!—бывший моряк.
63 Вяшневекий уехал из Тифлиса не задолго до того.
64 Павел Бестужев часто уезжал в Бомборы, где квартировала артилерийская рота, в которой он служил.
65 Тогда говорили, что это был Абрамович, котораго так честит Пущин в своих Записках.
66 Т. е. не делал церемонии такого приема.
67 Посие кампании 1828 года, узнав, что я снял вид Карса, Паскевич велел мне принести этот рисунок.
68 Те из возмутившихся, которые взяты с оружием в руках, должны быть без замедления подвергнуты казни.
69 Помути его Бог!
70 Высший сорт Американскаго табаку.
71 Книжка эта получена была им от одной велико-светской дамы, во время его заключевия в каземате. На оборотах переплета он записывал свой крепостной календарь.
72 Двое его крепостных слуг исполнили распоряжение своего покойнаго господина: книжка хранится у меня, до сих пор.

Печатается по кн.: Воспоминания декабриста Александра Семеновича Гангеблова. М., Университетская типография. 1888. В настоящей интернет-публикации использована электронная версия книги с сайта http://www.dekabristy.ru/ Гипертекстовая разметка и иллюстрации исполнены в соответствии со стандартами ХРОНОСа.

Здесь читайте:

Гангеблов (Гангеблидзе) Александр Семенович (1801-1891). Член Петербургской ячейки Южного общества

Декабристы (биографический справочник).

Участники наполеоновских войн (биографический справочник).

Нечкина М.В. Декабристы. 

Нечкина М.В. Декабристы.  Гл. Конституция Н. Муравьева.

Конституция Никиты Муравьева (документ).

Союз благоденствия (справочная статья и "законоположение союза").

Движение декабристов (список литературы).

Румянцев В.Б. И вышли на площадь...  (Взгляд из XXI века).

"Русская Правда" П. И. Пестеля.

Белоголовый Н.А. Из воспоминаний сибиряка о декабристах. Русские мемуары. Избранные страницы. 1826-1856 гг. М., 1990.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА