Антонио Грамши

--

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Антонио Грамши

Литературная критика

Из  "Тюремных тетрадей"

В мартовском номере «Эдукационе фашиста» помещена статья Арго ", в которой он полемизирует с Полем Низаном (см. его статью «Идеи по ту сторону границы») по поводу концепции новой литературы, которая может возникнуть в результате полного интеллектуального и морального обновления.

Низан, видимо, правильно ставит вопрос, когда определяет то, что представляет собой полное обновление культурных предпосылок, и ограничивает область исследования. Единственное обоснованное возражение Арго сводится к вопросу о невозможности перескочить национальную, автохтонную стадию развития новой литературы и о «космополитической» опасности концепции Низана. С этой точки зрения следует пересмотреть многие положения статьи Низана, подвергающие критике группы французской интеллигенции — от «Нувель ревю фраисез», «популизма» и т. д. вплоть до группы «Монд». Пересмотреть надо их не потому, что [политически] эта критика не попадает в точку, но именно потому, что невозможно, чтобы новая литература не нашла «национальное» выражение в различного рода более или менее «гибридных» сочетаниях и группировках. Подвергнуть объективному анализу и изучению следует все течение в целом. Впрочем, в том, что касается соотношения между литературой и политикой, необходимо иметь в виду следующий критерий: у литератора неизбежно менее точное и определенное видение, чем у политического деятеля, он должен быть в меньшей степени «сектантом», если так можно выразиться, но не без «противоречий». Для политика всякий «фиксированный» образ априорно является реакционным; он рассматривает все в становлении. Художник, напротив, должен представлять себе образы в «фиксированной», окончательной форме. Политик представляет себе человека таким, каков он есть, и в то же самое время — каким он должен быть, чтобы достигнуть определенной цели; работа политика как раз в том и состоит, чтобы привести людей в движение, вывести их за пределы нынешнего их состояния, дабы они обрели способность коллективным путем достигнуть поставленной цели, то есть «сообразоваться» с нею. Художник неизбежно изображает «то, что есть» в данный момент, [личностное, не подвергающееся приспособлению и т. д.] изображает реалистически. Поэтому с точки зрения политической политик никогда не будет доволен художником и не сможет быть доволен: он всегда найдет, что художник плетется в хвосте, анахроничен, отстает от реального прогрессивного движения.

Если история является непрерывным процессом освобождения и развития самосознания, то очевидно, что любая стадия истории, а в данном случае истории культуры, будет быстро превзойдена и перестанет вызывать интерес. Мне кажется, что с этим следует считаться при оценке суждений Низана о различных литературных группах.

Но с объективной точки зрения, подобно тому как Вольтер еще и сегодня «актуален» для известных слоев населения, точно так же могут быть актуальными — и более того, являются таковыми — и эти литературные группы в том сочетании, в котором они предстают. Объективная точка зрения означает в этом случае то, что процесс интеллектуального и морального обновления не происходит одновременно во всех социальных слоях. Совсем наоборот: еще и сегодня—и это полезно помнить—многие являются сторонниками Птолемея, а не Коперника.

(Существуют многочисленные «способы приспособления», многочисленные виды борьбы за новые способы приспособления, а также различные сочетания того, что по-разному уже существует, с тем, что находится в становлении, причем немало усилий посвящено этой цели.) Встать на ту точку зрения,, что есть одна-«единственная» линия прогрессивного развития и что, следовательно, всякое достижение утверждается и становится предпосылкой новых достижений, будет серьезной ошибкой. Ибо не только существует много линий эволюционного развития. Но даже путь «наибольшего» прогресса знает отступления. Кроме того, Низан не в состоянии поставить вопрос о так называемой «популярной литературе» — то есть об успехе, которым пользуется среди народных масс литература, печатающаяся в форме романа-приложения (приключенческая, детективная и т. д.), успехе, которому способствовали кино и печать. А это такой вопрос, который является важнейшей составной частью проблемы новой литературы, то есть литературы, отражающей процесс интеллектуального и морального обновления. Ведь только из читателей литературы типа романа-приложения можно отобрать публику, подходящую и нужную для создания культурной основы новой литературы.

Мне кажется, что проблема заключается в следующем: как создать корпус литераторов, которые по своему художественному уровню находились бы в таком же отношении к авторам литературы романа-приложения, как в свое время Достоевский относился к Сю и Сулье или как Честертон в области детективного романа к Конан Дойлю и Уэллсу и т. д.? В этих целях придется отказаться от многих предубеждений, в особенности же приходится помнить о том, что не только невозможно добиться монополии, но что препятствием на пути является мощная организация, стоящая на страже издательских интересов.

Наиболее распространено предубеждение, будто новая литература должна отождествляться с художественной школой, имеющей исток в чисто интеллигентской среде, как это было с футуризмом. Предпосылки новой литературы не могут не корениться в истории, в политике, в народных традициях. Эта литература должна стремиться к разработке того, что уже существует, полемически или иным способом — неважно; важно то, чтобы она уходила своими корнями в богатую почву народной культуры — такой, какова она есть, с ее вкусами, тенденциями и т. д., с ее нравственным и интеллектуальным миром, пусть даже отсталым и условным.

Естественное, противоестественное, искусственное и т. д. Что значит утверждение, будто некое действие, некий образ жизни, некое поведение или обычай «естественны» или, напротив, что они «противоестественны»? Каждый в глубине души полагает, что он знает в точности, что это означает, но если потребуется определенный и обоснованный ответ, то выявляется, что вопрос этот не так уж прост, как могло показаться. Необходимо при этом иметь в виду, что о «соответствии с природой» нельзя говорить как о чем-то незыблемом, неизменном и всегда носящем объективный характер. Тогда замечаешь, что «естественное» почти всегда означает нечто «правильное и нормальное», согласующееся с нашим, сложившимся в данный момент, историческим сознанием. Но большинство людей не осознает этой исторической обусловленности и считает свой образ мышления вечным и неизменным.

Некоторые фанатичные приверженцы «естественного» рассуждают следующим образом: действия, которые нашему сознанию представляются «противоестественными», для них «естественны», потому что они совершаются животными, а разве животные не являются «самыми что ни на есть естественными существами в мире»? В некоторых кругах такое мнение высказывается часто, особенно когда речь идет о вопросах, связанных с сексуальными отношениями. Почему, к примеру, кровосмешение должно восприниматься как нечто «противоестественное», если оно так часто встречается в «природе»? Между тем, даже когда подобные утверждения касаются животных, они не всегда верны, так как речь идет о наблюдениях над теми животными, которые приручены человеком в корыстных интересах и вынуждены вести образ существования «неестественный» для них, но соответствующий цели человека. Кроме того, если даже было бы верно то, что определенные явления наблюдаются среди животных, какое значение может это иметь для человека? Почему отсюда должна проистекать определенная норма поведения? «Природа» человека есть совокупность общественных отношений, обусловливающая исторически определенное сознание, и лишь это сознание может указать, что «естественно», а что «противоестественно». Далее: совокупность общественных отношений в каждый данный момент противоречива и находится в процессе постоянного развития, так что «природа» человека не является чем-то единообразным для всех людей во все времена.

Часто говорят, что привычка стала «второй натурой»; но была ли «первая натура» на самом деле «первой»? Не подразумевается ли в этом высказывании, продиктованном житейским смыслом, намек на историчность «человеческой природы»?

Если мы приходим к выводу, что общественные отношения в своей совокупности противоречивы и не может не быть противоречивым также сознание людей, то встает вопрос: как проявляется это противоречие и как оно может постепенно быть снято и уступить место единству? Противоречие проявляется в социальном организме посредством существования различных моделей группового исторического сознания (посредством существования пластов, соответствующих различным фазам исторического развития цивилизации, и противоположности сознания отдельных групп, относящихся к одному и тому же уровню исторического развития); оно проявляется также у отдельных индивидов, как отражение такого разграничения по «вертикали и горизонтали». В подчиненных социальных группах из-за отсутствия самостоятельной исторической инициативы разграничение оказывается еще более резким и более решительной является борьба за освобождение от навязанных, а не предложенных принципов в деле достижения независимого исторического сознания. Отправные критерии этой борьбы различны, и один из них, заключающийся именно в «естественности», то есть в том, чтобы выдвинуть в качестве образца «природу», пользуется большим успехом, потому что представляется очевидным и простым. Между тем, как же должно осуществляться формирование такого исторического сознания, если оно исходит из независимо предложенных принципов? Каким же образом человек должен отбирать и сочетать различные элементы для выработки независимого сознания? Нужно ли заведомо отвергать всякий «навязанный» элемент? Его следует отвергать .как «навязанный», но не сам по себе, то есть ему необходимо придать новую форму, сообразную данной социальной группе. В самом деле, если образование является обязательным, это отнюдь не означает, что его следует отвергать или что новыми доводами нельзя оправдать новую форму его обязательности. Нужно, чтобы то, что делаешь по «необходимости», стало «свободным» побуждением, но для этого следует осознать, что существует «объективная» необходимость, то есть что она объективна прежде всего для группы, о которой идет речь. А для этого надобно исходить из технических отношений производства, из определенного типа экономической цивилизации, который для своего развития требует определенного образа жизни, определенных норм поведения, определенного склада привычек и представлений. Необходимо убедиться в том, что «объективным» и необходимым является не только определенное орудие, по и определенный тип поведения, определенное воспитание, определенный тип человеческого общежития и т. д. В этой объективности и исторической необходимости (которая, впрочем, не является сама по себе очевидной, но требует, чтобы ее критически осознали и отстояли в полном и «всеохватывающем» смысле слова) может найти свое обоснование «универсальность» морального принципа; более того, никогда не существовало иной «универсальности», кроме этой объективной потребности в определенных нормах гражданского общежития, хотя она и интерпретируется с помощью трансцендентных или трансцендентальных идеологических концепций и для достижения желаемой цели ей постепенно придают все более исторически действенную форму.

Концепция, подобная вышеизложенной, по всей видимости, ведет к одной из форм релятивизма и, следовательно, морального скептицизма. Замечено, что то же самое можно сказать обо всех до сих пор выработанных философских концепциях, чей категорический и объективный императив всегда заключал в себе возможность быть сведенным «злой волей» к определенным формам релятивизма и скептицизма. Для того чтобы религиозная концепция могла бы по крайней мере казаться абсолютной и объективно универсальной, было бы необходимо, чтобы она выступала как монолитная или по крайней мере воспринималась всеми верующими как нечто единое в интеллектуальном отношении, что, однако, очень далеко от действительности (ведь существуют разные школы, секты, тенденции и классовые различия; существуют люди простые и образованные и т. д.): отсюда роль папы римского как непогрешимого учителя.

То же самое можно сказать и о категорическом императиве Канта: «Поступай всегда так, как ты хотел бы, чтобы действовали все люди при одних и тех же обстоятельствах» '. Совершенно очевидно, что каждый может полагать, по простоте душевной, что все поступают так же, как и он, даже тогда, когда он совершает действия, которые противны людям, обладающим более развитым сознанием или сознанием, сложившимся в рамках другой цивилизации. Ревнивый муж, убивающий неверную жену, полагает, что все мужья должны убивать неверных жен, и т. п. Следует заметить, что не существует преступника, который в глубине души не оправдывал бы совершенное им преступление, каким бы злодейским и мерзким оно ни было; при этом не лишены некоторой простодушной убежденности протесты многих осужденных, утверждающих, что они невиновны. В действительности каждый из них имеет точное представление о том, при каких объективных и субъективных обстоятельствах он совершил преступление, и из этого представления, которое преступник зачастую не может осмысленно передать другим, он черпает убежденность, будто он подлежит «оправданию»; лишь в том случае, если он меняет свое мировосприятие, он приходит к иным выводам, что нередко имеет место и объясняет многие случаи самоубийства. Если кантовскую формулу подвергнуть реалистическому анализу, то выявится, что она не выходит за рамки любой данной среды с ее моральными предрассудками и варварскими нравами; это — статичная, пустая форма, которая может быть заполнена любым историческим содержанием, актуальным или анахроническим (со свойственными, конечно, этому содержанию противоречиями; а посему то, что является истиной по ту сторону Пиренеев, представляет собой ложь по эту сторону Пиренеев). Если же создается впечатление, что кантовская формула есть нечто более высокое, то происходит это потому, что интеллигенция вкладывает в нее 'смысл, связанный с ее особым образом жизни и деятельности, и дозволительно допустить, что иногда некоторые группы интеллигенции по уровню развития культуры превосходят свою среду.

Таким образом, аргумент об опасности релятивизма и скептицизма оказывается несостоятельным. На деле вопрос, который следует поставить, таков: обладает ли эта нравственная концепция чертами, носящими более или менее долговременный характер, либо же она видоизменяется ежедневно или, наконец, она дает основание в рамках одной и той же группы для выдвижения теории двойной истины? Кроме того, может ли на основе этой концепции образоваться elite, которая повела бы за собой массы, воспитала бы их и обладала бы способностью служить «примером»? Если на все эти вопросы дается положительный ответ, концепция оправдана и пригодна.

Однако может наступить определенный период ослабления нравственных устоев и даже моральной распущенности и разложения нравов. Это отнюдь не исключено, но это тоже не может служить убедительным доводом. Периоды разложения нравов бывали в истории часто, хотя при этом господствующей оставалась прежняя общеморальная концепция. Это явление порождалось реальными, конкретными причинами, а не самими моральными концепциями: очень часто оно служит признаком того, что какая-то концепция устарела, распалась на составные части, стала лицемерно-формальной, но пытается насильственным образом сохранить прежнюю силу воздействия на умы, вынуждая общество жить двойной жизнью; периоды моральной распущенности и разложения как раз означают реакцию на лицемерие и двуличие — реакцию, принимающую крайние формы; эти периоды почти всегда возвещают о том, что уже формируется новая концепция.

Что же касается опасности нравственной глухоты, то она представлена фаталистической теорией тех групп, которые разделяют концепцию «естественного», сообразного природе животных, скота; для них все оправдано общественной средой. А посему всякое чувство индивидуальной ответственности притупляется, всякая индивидуальная ответственность поглощается абстрактной и неуловимой общественной ответственностью. Если бы эта концепция была верна, мир и история пребывали бы всегда в неподвижности. В самом деле, если бы индивиду для того, чтобы измениться, потребовалось, чтобы для этого механически, благодаря какой-то неведомой сверхчеловеческой силе, изменилось все общество, то никакого изменения никогда не произошло бы. История же — это постоянная борьба отдельных индивидов и групп людей, цель которой — изменить то, что существует в каждый данный момент; но для того, чтобы борьба была действенной, эти индивиды и группы людей должны будут чувствовать себя стоящими выше окружающей их действительности, чувствовать себя воспитателями общества и т. д. Среда, таким образом, не оправдывает, а лишь «объясняет» поведение отдельных лиц, в особенности тех, кто в ходе исторического процесса остается наиболее пассивным. Само «объяснение» иногда может побудить к тому, чтобы относиться снисходительно ж тем или иным людям, и может дать материал, полезный в воспитательных целях. Однако «объяснение» никогда не должно стать «оправданием», поскольку это неизбежно повело бы к одной из самых лицемерных и отвратительных форм консерватизма и «косности».

Понятию «естественное» противопоставляются понятия «искусственное» и «условное». Но что означают понятия «искусственное» и «условное», когда они относятся к явлениям массового порядка? Они просто-напросто означают «историческое», то есть приобретенное в ходе исторического развития, и напрасны попытки придать негативный смысл этому явлению, поскольку оно уже вошло в сознание людей вместе с обиходным выражением «вторая натура». Следовательно, можно говорить об искусственном или условном, имея в виду проявления индивидуальной идиосинкразии, а не уже фактически проявившиеся массовые явления. Путешествовать по железной дороге — это нечто «искусственное», но, разумеется, отнюдь не равнозначное наведению красоты с помощью косметики.

Согласно изложенному в предыдущих заметках, в позитивном плане встает вопрос о том, кто должен будет решать, что определенное моральное поведение более всего соответствует определенному этапу развития производительных сил. Конечно, нельзя и говорить о том, что для этого необходимо сотворить особого «папу» или создать компетентное бюро. Руководящие силы будут порождаться уже тем обстоятельством, что мысль будет нацелена в этом реалистическом направлении и порождаться они будут в результате столкновения различных точек зрения, и не «надуманным» и «искусственным», а «естественным» образом.

Грамши А. Избранные произведения в 3-х томах.

Здесь читайте:

Антонио Грамши (биографические материалы).

В. С. Гринько Антонио Грамши - философия катарсиса.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА