Гиренок Федор Иванович

Автор

Новые дикие

XPOHOC

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

КАРТА САЙТА

Степь да степь кругом... Она укачала полукочевую Русь. И уничтожились все середины. И нет на Земле никаких середин. Остепенись, лесная Русь... ТР...

Был на Руси царь. Да теперь не скоро будет. А без царя Русская земля не правится. В Европе правится, а в России не правится. Почему? То ли потому, что мы плохие евразийцы, то ли потому, что право править понимали иначе.

Чем славна Европа? Римским правом, т.е. содержанием различия между публичным правом и частным в Дигестах Юстиниана. Но не проросло римское право в русском сердце. Нет для него онтологических корней. А без этих корней не держится ни гуманизм Возрождения, ни кодекс Наполеона. Что мешает? Соборная личность, т.е. единодушие многих. У любящих трансцендентное одна душа и все они одинаковы в своем соборе. Но если мы плохие европейцы, то не потому, что мы хорошие азиаты. Мы и в азиаты не вышли. Ведь у них бог, а у нас богочеловек. Они растворились в мироздании, а мы откупились от него искуплением Христа.

Право всего лишь уверяет русского человека в истине. Но он-то знает, что истина на деле - это правда, а не право. Стоять насмерть можно за правду, а не за логическую истину. В России про правду слышали, а кривду видели. И теперь даже дурак знает, что право кривде не помеха. Конечно, без правды жить легко, да умирать тяжело.

Или править. Править - значит исправлять неправое, прямить кривое. Вот рукопись. Ее нужно править. Это делает редактор. Вот дорога. Ее правит дорожник. А вот страна, которую некому править; и ею правит всякий, кому не лень. Правят криво, без соблюдения должного. А ведь править - это еще и взыскивать и оправдывать. Право не правит. Править - это еще и давать направление, вести. В слепом царстве слепых ведет тот, кто кривее кривых. Не всяк царя видит, а всяк его знает. Что знает? Ум. Русское сознание сближает царя и ум. Свой ум - царь в голове. Быть без царя то же, что быть без ума. Царству без царя никак нельзя. Без царя оно не царство, а так, Евразия какая-нибудь.

Например, была Россия и было государство в его географической громадности. К громадности Россию привела не шизофреническая дизъюнкция, а имперская конъюнкция. Вся территория империи принадлежала русскому народу, во главе которого стоял царь. Но голову эту срезали, и конъюнкция распалась. Государство еще жило, а хозяина в нем уже не было. Вернее, жило тело Русского государства. Пока оно существовало, у него выросло много новых голов. Правда, среди этого многоголовия не оказалось русской головы. Роль русских в государстве переменилась. Оно стало чужим.

Евразиец Трубецкой заметил это, но не огорчился. Пусть будет много голов и одна партия. И в разных головах - однопартийная идея. Он выбрал партию, а не царя. Выбрал и проиграл. Евразийцы промахнулись, и вновь Россия стоит перед шизофреническим выбором: или одна партия на всех, или один царь, или распад того, что Вернадский называл единым всеевразийским государством.

Такое государство создали скифы, но не надолго. Оно распалось. Это же государство держали гунны и не удержали. Оно упало и рассыпалось на Русь, половцев, печенегов, хазар, авар и камских болгар. Затем пришли монголы и начали все с самого начала. Начали хорошо, кончили плохо. Их держава держалась долго и выделила Золотую Орду, Персию, Китай. Из Золотой Орды, как из матрешки, высыпались Русь, Литва, Казань, киргизы и узбеки.

Иными словами, не мы первые строили единое евразийское государство. И не мы последние, хотя Вернадский думал, что мы последние. У всех оно распалось. Распадется и у нас. Почему? Потому, что нет одной головы. Вернее, была одна, как партия, да без царя в голове. А без царя нас ждут не пути, а одни перепутья. Россия - витязь на перепутье. Она налево пойдет - себя потеряет, направо пойдет - государство развалит, прямо пойдет - добра лишится. Сожители, говорят евразийцы, должны сожительствовать. Но не сожительствуют народы Евразии-России. И не потому, что их ничто не объединяет, т.е. нет силы имперского покоя, успокаивающей беспокойных. Империя нужна не для рая потребляющих, а для покоя успокоившихся.

Объединять может и разделение. Например, труда. Но это объединение происходит за нашей спиной. Если что-то мы и можем рассмотреть, то только хвост феномена, ускользающего в неизвестном. Да и то боковым зрением. Империя - это возможность полного обзора. Но достигается такая возможность не системой рефлексивных зеркал, как в парикмахерской, а знанием целого, чувством принадлежности того, у чего нет ни зада, ни переда. Это символическое знание и есть царь. Иначе говоря, объединять можно и вне зависимости от случайности разъединительного синтеза. Возможен имперский способ объединения, который строится в феномене сознания и действует в предположении полной ясности царского обзора.

Россия - не избушка на курьих ножках. Она - империя по смыслу своему. И русские - имперский народ, т.е. народ кругового обзора, без зада и переда. Национальное государство - не лучшее изобретение истории. Такое государство зависит от неизвестного, от того, что у него за спиной. Что неизвестно? Предел деления. Деление бесконечно. Предел останавливает произвол деления, т.е. самоопределения. Но этот предел - не нация, а империя. За спиной национального государства дышит империя. Это дыхание проявляется в требовании ограничить национальный суверенитет и право на самоопределение. Вот этого-то предела и не заметили евразийцы. Они хотели, как большевики, каждой нации дать государство. И дали. Но русские остались без государства. На них не хватило государства. И тогда евразийцы выдвинули идею, чудовищную по силе разрыва имперской природы человека, - создать государство для русского народа. Русские стали сепаратистами. Этот сепаратизм создан людьми без царя в голове.

Евразийцы - не провинциалы. Они - подданные идеи, а идея, если она есть, - мировое событие.

Провинциальны в простоте своей наивности славянофилы. Ах, братья-славяне! Будем вместе. Эта мысль могла зародиться только в уюте барского дома, в шепоте традиций. Это даже не мысль, а тишина оседлости. Почему? Потому что в ней однородное стремится к однородному и становится удвоенным однородным. А это признак гиперполноты пустого, рождающего шорохи. Где живут шорохи мысли? В удалении от центра, в провинции или, что то же самое, в пустоте удвоенной полноты, которая исчерпывает провинциальный гений славянофилов. Например, А.Хомякова, нелюбимого Соловьевыми, отцом и сыном. За что нелюбовь? За шорохи. За полагание того, что есть, чем-то большим, чем оно есть. Для Хомякова самое интересное в мысли - не мысль, а помысливший мысль, его лицо. Хомяков идет не к словам, а к источнику слов. Но так ходят провинциалы. История не провинциалка. Она так не ходит. История маргиналка. Она движется по меже промежуточности. Это заметил К.Леонтьев и решил свернуть с дороги промежутков. Ах, Азия! Будем азиатами. Мы им, неазиатам, покажем. Леонтьев - эпатирующий провинциал. Он эпатировал, Россия сворачивала с дороги и показывала межумочность своего ума.

Евразийцы хотят вернуть Россию к себе самой. Вернуть куда? В разъединительный синтез русской маргинальности. Евразийцы - мастера раннего постмодерна. Для них русское никогда не было русским. Оно всегда было татаро-славянским. Государство у русских - не просто государство, а многогосударственное государство. Евразийцы не переносят тождество банального. Оно вызывает у них отвращение. Евразия любит синтез различного. Поэтому в евразийской России живет не народ, а многонародный народ в его симфоническом единстве. Не Москва столица России, а Киево-Сарай. У русских никогда не было культуры как культуры. Но у нас была церковь. Православная церковь и есть русская культура. Вера евразийских маргиналов - православная культура, т.е. языческое христианство. Их собственность - частногосударственная. Корни евразийцев не в океане, как у европейцев, и не в континенте, как у азиатов, а в двуличии океана-континента.

Азия есть Азия. Европа - это Европа. Все это банально в своей определенности. И вот сдвиг в определенности, в смещении границ. Потеря идентификации эпатирует сумеречной новизной. Евразия - не Азия и не Европа. Евразия - это юбка-брюки, маргинальное понятие. Это месторазвитие, в котором нет границ между Европой и Азией, местом и развитием. Евразийцы - конструкторы деконструктивных понятий.

Положение полагающих сверх положенного провинциально, т.е. провинция - это место, в котором сущее перерастает существующее. Только в провинции слово перестает быть словом и означает нечто большее, чем просто слово. Пока существует такая означенность, будет существовать и провинция. Провинциальная означенность уводит вещи за пределы вещей к их вещному центру. В провинции экзистируют не люди, а вещи.

Евразийцы - маргиналы, т.е. люди второго, а не первого плана истории. Они не отражают, они создают реальность из ничего в промежутках всякого очтоп. Провинция переполнена бытом, недвусмысленность которого парализует смысл жизни всякого непровинциала. В бытовой оседлости провинциала можно вытерпеть нестерпимое, если все в ней принимать за чистую монету. Простые мысли и твердые верования отличают провинциала от децентрированного центра. Маргинальное евразийство - центр децентрирования. Мир в нем депровинциализируется. Теперь центр - везде, и нет в мире места для наивных с их прямым взглядом на историю. У евразийцев свой взгляд на историю. Это взгляд, которым смотрят люди без царя в голове. Кто без царя? Маргиналы.

О существовании «кочевников» я узнал, читая П.Сувчинского. Вообще-то о кочевниках я знал и раньше, но вот о том, что они перекочевывали через кавычки, я узнал от евразийцев. В частности от Флоровского, в тексте которого кочевники встречаются уже не в кавычках, а вполне натуралистически, как то, что вывалилось за пределы смыслов буквенного письма.

Кавычки - это пространство преобразований всякого смысла. Преобразованные смыслы оестествляются и гуляют на воле. Пока они гуляют, кавычки стоят пустыми, так, как показано в скобках (« »). Кавычки стоят, а туранское кочевое идет. Идет без кавычек и без переноса смысла, напрямик.

По всей России опять, как семьсот лет назад, запахло жженым кизяком, конским потом и верблюжьей шерстью. Дым, наверное, от костров закрывает небо.

Что здесь стоит взять в кавычки, если стоит? И стоит ли? А то, что это серьезный вопрос, на котором сломалась вся современная философия, не вызывает сомнения. Хотя это-то и сомнительно. Ведь ясно же, что никто кизяки не жжет. Жгут газ. Даже кочевники. Что кони не скачут, а значит и не потеют. Их, может быть, мирно везут на скотобойню. В конце концов есть еще и дезодоранты!

Почему же Флоровского преследуют запахи? А то, что они его преследуют, видимо из текста, который я процитировал. Хотя это, видимо и не всем видно, потому что я не поставил цитату в кавычки. Ведь если бы я их поставил, то получилось бы так, что запахи преследуют только Флоровского. Но это не так. Они преследуют и меня. Я не парфюмер, но обонянию доверяю больше, чем логике. Немногие обладают обонянием Флоровского, почувствовавшего приближение орды кочевников, которые может быть, вообще не приближаются, потому что ближе уже некуда, т.е. кочевники - это мы. Но это понятно пока лишь обонятельно, а не ноуменально. Иными словами, это настолько далеко от нас, что дальше некуда. Кочевники как будто бы даже и не существуют. Не могу же я себя взять в кавычки. Ведь я не самоед, а закавыченные люди - не кочевники.

Взять в кавычки - это то же самое, что обуздать. Кого? Себя, если не удастся обуздать другого. Кавычки - это культура письма. А она покоится на условности сказанного. Все, что сказано, условно. В том числе и вышесказанное.

Но не брать в кавычки - значит кого-то скрыто цитировать, выдавать чужое за свое. Цитата - это ведь просто признак непрерывно возобновляемой письменной культуры. Нечто делающее в нас себя. Письмо приземляет и связывает. Для того чтобы написать, нужно по крайней мере сесть за стол. Или остановиться, если ты кочевник. На скаку ведь не напишешь. Письмо и есть то седло, которым оседлал себя человек. Каждый текст - цитата. Цитатами создается автор. Авторами - биография. Имя - это уже некоторая биография.

Но эпоха гениев закончилась. Ведь гений - это цитата, которую все цитируют, но сама она цитирует только себя или делает вид, что цитирует себя. И вот запасы самоцитирования, как запасы нефти, иссякли. Наступила кочевая эпоха массового творчества, многократного повторения неповторимого. Ноуменальный ряд ума соскользнул в визуальный, зрительный - в обонятельный. Есть в технике письма некоторая сверхумность, то, что можно только видеть, например точки и кавычки.

Зрительный ряд преобладает в коллективном менталитете самостирающейся мысли. Результаты массового творчества я предлагаю записывать в системе запахов, а декодировать - обонянием. Возможно, я не прав. Но... Все мы вышли из кавычек. В том числе и анонсисты, которым я посветил на этой евразийской тропе.

Дикие - это кочевники, а кочевниками я, вслед за евразийцами, называю тех, кто осознает себя бездомным в доме бытия. Бездомность диких очевидна для оседлых. Дикие - это прежде всего пролетанты, т.е. нынешних времен «татары и монголы».

Пролетанты состоят из пролетариев и интеллигенции. К ним примыкают люмпены и те, кому нечего терять. Это - продукт их перекрестного скрещивания. Некий устойчивый мутант. Настоящие пролетанты исчерпываются формулой «мы - советские». В этой формуле есть то, что Трубецкой называл кочевым евразийским национализмом. Пролетанты - космополиты и безоседлые интернационалисты.

Чем отличается пролетант от непролетанта? Тем же, чем кочевники  отличаются  от  оседлых.  Беспокойством. Оседлыми бывают обыватели. Они живут не наездом, а постоянно. Существовать - значит где-то находиться и уже потом - присутствовать или отсутствовать. Присутствуют обыватели. Отсутствуют кочевники. Обыватель держит опыт делом, а не умом. Ум у него задний, т.е. он всегда запаздывает, хотя должен опережать. И потому-то он, обыватель, бывалый, бывший на деле в деле, а не в уме о деле.

Это отличие впервые описано Сувчинским в познании современности. Но в современность можно попасть и по другой тропе. Например, со стороны Вышеславцева, который никак не мог понять, почему восставшие против того, что они не видели и не говорят нет тому, что они видят каждый день. Что не видели? Абсолютную власть. Что же видят? Ежедневное властвование того, кто их водит за руку. Кто водит? Руководитель. Например, хозяин или начальник. Власть властвующего в повседневности абсолютнее власти абсолютного. Эта власть тоталитарная. Она не делает исключений. Власть над повседневностью задает контуры власти вообще. На исходе XX в. повседневностью овладели кочевые и полукочевые структуры власти.

От абсолютной власти спасает быт. От тоталитаризма повседневного властвования спасает политика. Иными словами, расширение свободы возможно двояким образом: политическим и бытовым, если одно не заменяет другое. Пролетантам нужна политическая свобода. Они кочевники. С ними кочует и кочевая свобода, которая перестала быть непорочной в своей охоте к перемене мест.

Бытовая свобода нуждается в оседлых. Она создается в трудности труда их повседневного сопротивления политике. Политика - это охота на тех, кто всегда чего-то хочет. Кто хочет хотеть. Кочевой охотой на хотение держатся политика и похоть охоты. Хочу - это уже половина могу. Из когитального «могу» проклюнуло пролетантское «хочу». Монарх - это политика. Он далеко, а вселенная села рядом. И далекое опасно для близкого. Что опасно? Политика. То, что далеко, и, побуждая к далекому, делает его желанным. Не монарх опасен (хотя он может быть и опасен) с его абсолютной властью, а политика. Под корой абсолютной власти выросли побеги бытовой свободы. Для того чтобы они были, нужно, чтобы был двор, в который можно во-двориться, и было село, в котором можно по-селиться. И не было площади с площадной бранью. Оседлые соединили быт со свободой. Кочевники прицепили к свободе политику.

Новые дикие трансцендируют власть, т.е. они удаляют в отдаление все, что могло быть рядом. Все стало политикой. Пролетанты истребляют тихую повседневность быта о-бывателя. Со-бытие перестало быть «бытием вместе» и стало событием бытия, в непорядочности которого исчезает то, что может быть только для порядка, а не для пользы и нужды. В громе событий рождается политическая власть. Сцеплением политики и власти пролетанты удерживают всевластие власти, т.е. своей власти. Все стало властью. Везде следы власти. Но что же есть власть?

Власть - это то, на что нельзя смотреть прямо. Лицо в лицо. И поэтому никто не знает ее лица. И не может назвать ее по имени. Власть анонимна. Она, как медуза Горгона, гипнотизирует. Болящие к власти лишаются воли. Живое каменеет под взглядом власти. А слуги неожиданно испытывают нужду в услугах того, кому они служат, т.е. господина.

Пролетанты на власть смотрят рефлексивно. Они ее видят, а она их нет. Почему? Потому что у пролетантов есть щит Персея. Имитация. Но и пролетанты видят не власть, а отражение власти. Новые дикие властвуют над образом власти, т.е. словом, которое реальнее самого реального. Сама реальность пребывает в царстве неизвестного. Это царство - спонтанность. Или, что то же самое, произвол воли неизвестного. Власть бесправна. Право ее унижает, но и право безвластно. А правовая власть лишена смысла, если она не коренится в неизвестности бытовой власти обывателя. Власть выше закона, выше власти обыватель.

Бытовая власть - это возможность делать то, что иным образом сделать нельзя. Бытом вяжется связь свободы и спонтанности. В пространстве спонтанного действия власть связана силой. Здесь властвует то, что вынесло терпение смирением труда. Вне быта власть - это воля над тем, у кого она была и откуда она ушла. У нее появляется верх и низ, слуга и господин. Всякая власть прячется за свободой. Но политическая власть пролетантов скрывается за барьером собственности, а бытовая - прогуливается во дворе села. Детерриториализованная власть собственности мыслится вне дома и помимо села. Политическая власть в село не вселяется. На смену бытовой демократии пришла политическая демократия, под опекой которой сформировался тоталитаризм повседневного действия власти. Политическая демократия - поверхность прикрытия глубины бытового тоталитаризма.

Сила не создает власть. Комара можно убить, если есть сила, но нельзя его силой втянуть в поле власти, т.е. нельзя его приручить. Собаке приказывают, а кошку просят. Но приказ и просьба обращены к тому, кто уже во власти, под гипнозом, и это делает возможным существование как приказа, так и просьбы.

Пролетанты - прирученные комары. Они - новые дикие в лоне первобыта, мастера в деле поддельности. Имитанты. Подручность ручного бытия стала метафизикой границы власти. Но не все есть власть. Не всякое бытие ручное, и не все оно в «зоопарке» прирученного бытия. Оно еще может быть спонтанным, обессиливая силу власти пролетантов. Быт - это чистая власть. Она держится рукой прирученных, т.е. оседлыми. Быть в быту - значит быть уже прирученным в подлинной подручности бытия. Иными словами, быть домашним. Первое прирученное существо есть человек. Новые дикие не люди, они кочевники. Они вне бытия, т.е. дома бытия. Их распаляет пламя слова.

Эпоха оседлого человечества прошла и стала прошлой. Этого не понял Хайдеггер, который тосковал по крестьянским башмакам. Эпоха прошла, но что-то от нее осталось. Например, национальное государство. Или родина. Ведь что такое родина? Место, где ты родился, где живет твоя родня. Народ без родины засыхает в своем уродстве. Но все дикие не знают родины. Это иваны, не помнящие родства, у них нет нации, нет дома отца, т.е. нет отечества, того, что вырастает само по себе. Пролетанты конструктивны в сооружении конструкций и деконструкций. Конструкция делается в горизонте поддельного. Сделанное не вечно, хотя оно и не умирает. Конструкция, как раковина, которую покинул моллюск, подлежит деструкции. Из костной конструкции убегает живое. Куда? В изначально живое, в порядочность быта бытия. Был болен кочевниками. Но живое вечно, хотя оно и умирает.

В больной быт ушла нация из скорлупы государства. За ней потянулась вера. На очереди демократия и свобода, которые готовы сбросить панцирь политики. Идет великое переселение душ от новых диких к новым язычникам и далее - к буколике больного быта.

Оседлые ушли. Теперь власть кочует от менее оседлых к еще менее оседлым с их псевдобытом и партийной политикой. Партии пролетантов празднуют победу. Они, как гужевой транспорт, перевезли власть от оседлых к кочевникам. Но между человеком и обществом, нацией уже пролегла трещина, в пустоте которой зарождаются империи. Это будут империи пролетантов. Они определяют движение кочевых масс на видимых и невидимых мирных линиях истории. Суверенное право псевдоличности кочевника затеряется в этих просторах. И появятся новые орды кочевников, объединяемых идеей единений. Эта идея побеждала и будет побеждать политическую демократию и парламентаризм кочевников как самораскрытие потаенной сущности их власти. Империя даст пролетанту то, что он сам будет просить в беспокойстве своего псевдобыта. Она даст ему идею служения и радость самоотвержения при исполнении обязанностей во имя целого.

И кто знает, сколько пройдет еще времени, прежде чем мы вернемся к простоте быта безмолвного бытия и начнем все сначала, но без начальствующих у начала. С ручного бытия оседлых.

Напечатано в книге: «Евразийская перспектива» (Второй Международный конгресс «Культура и будущее России»), Москва, 1994 год, с.197-208 

Перепечатывается с адреса: http://lib.userline.ru/778

СТАТЬИ

редактор Вячеслав Румянцев 28.01.2002