|
|
Пророческое призвание Пушкина
И.А.Ильин
И вот, первое, что мы должны сказать и утвердить о нем, это его русскость, его
неотделимость от России, его насыщенность Россией.
Пушкин был живым средоточием русского духа, его истории, его путей, его проблем,
его здоровых сил и его больных узлов. Это надо понимать — и исторически, и
метафизически.
Но, высказывая это, я не только не имею в виду подтвердить воззрение,
высказанное Достоевским в его известной речи, а хотел бы по существу не принять
его, отмежеваться от него.
Достоевский, признавая за Пушкиным способность к изумительной «всемирной
отзывчивости», к «перевоплощению в чужую национальность», к «перевоплощению,
почти совершенному, в дух чужих народов», усматривал самую сущность и призвание
русского народа в этой «всечеловечности»... «Что такое сила духа русской
народности, — восклицал он, — как не стремление ее в конечных целях своих ко
всемирности и ко всечеловечности?» «Русская душа» есть «всеединящая», «всепримиряющая»
душа. Она «наиболее способна вместить в себе идею всечеловеческого единения».
«Назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное». «Стать
настоящим русским, может быть, и значит только (в конце концов...) стать братом
всех людей; всечеловеком...» «Для настоящего русского Европа и удел всего
великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей
родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная,
а силою братства». Итак: «стать настоящим русским» значит «стремиться внести
примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход
европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить
в нее с братскою любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и
изречь окончательно Слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону».
 Согласно этому и русскость Пушкина сводилась у Достоевского к этой всемирной
отзывчивости, перевоплощаемости в иностранное, ко всечеловечности, всепримирению
и всесоединению; да, может быть, еще к выделению «положительных» человеческих
образов из среды русского народа.
Однако, на самом деле, — русскость Пушкина не определяется этим и не
исчерпывается.
Всемирная отзывчивость и способность к художественному отождествлению
действительно присуща Пушкину, как гениальному поэту, и притом русскому поэту, в
высокой, в величайшей степени. Но эта отзывчивость гораздо шире, чем состав
«других народов": она связывает поэта со всей вселенной. И с миром ангелов, и с
миром демонов, — то «искушающих Провидение» «неистощимой клеветою», то
кружащихся в «мутной месяца игре» «средь неведомых равнин», то впервые смутно
познающих «жар невольного умиленья» при виде поникшего ангела, сияющего «у врат
Эдема». Эта сила художественного отождествления связывает поэта, далее, — со
всею природою: и с ночными звездами, и с выпавшим снегом, и с морем, и с
обвалом, и с душою встревоженного коня, и с лесным зверем, и с гремящим громом,
и с анчаром пустыни; словом — со всем внешним миром. И, конечно, прежде всего и
больше всего — со всеми положительными, творчески созданными и накопленными
сокровищами духа своего собственного народа.
Ибо «мир» — не есть только человеческий мир других народов. Он есть — и
сверхчеловеческий мир божественных и адских обстояний, и еще не человеческий
мир природных тайн, и человеческий мир родного народа. Все эти великие источники
духовного опыта даются каждому народу исконно, непосредственно и неограниченно;
а другие народы даются лишь скудно, условно, опосредствованно, издали. Познать
их нелегко. Повторять их не надо, невозможно, нелепо. Заимствовать у них можно
только в крайности и с великой осторожностью... И что за плачевная участь была
бы у того народа, главное призвание которого состояло бы не в самостоятельном
созерцании и самобытном творчестве, а в вечном перевоплощении в чужую
национальность, в целении чужой тоски, в примирении чужих противоречий, в
созидании чужого единения!? Какая судьба постигнет русский народ, если ему
Европа и «арийское племя» в самом деле будут столь же дороги, как и сама Россия,
как и удел своей родной земли!?.
Тот, кто хочет быть «братом» других народов, должен сам сначала стать и быть, — творчески, самобытно, самостоятельно: созерцать Бога и
дела Его, растить свой дух, крепить и воспитывать инстинкт своего национального
самосохранения, по-своему трудиться, строить, властвовать, петь и молиться.
Настоящий русский есть прежде всего русский и лишь в меру своей содержательной,
качественной, субстанциальной русскости он может оказаться и «сверхнационально»
и «братски» настроенным «всече-ловеком». И это относится не только к русскому
народу, но и ко всем другим: национально безликий «всечеловек» и «всенарод» не
может ничего сказать другим людям и народам. Да и никто из наших великих, — ни
Ломоносов, ни Державин, ни Пушкин, ни сам Достоевский — практически никогда не
жили иностранными, инородными отображениями, тенями чужих созданий, никогда сами
не ходили и нас не водили побираться под европейскими окнами, выпрашивая себе на
духовную бедность крохи со стола богатых...
Не будем же наивны и скажем себе зорко и определительно: заимствование и
подражание есть дело не «гениального перевоплощения», а беспочвенности и
бессилия. И подобно тому, как Шекспир в «Юлии Цезаре» остается гениальным
англичанином; а Гете в «Ифигении» говорит, как гениальный германец; и Дон-Жуан
Байрона никогда не был испанцем, — так и у гениального Пушкина: и Скупой Рыцарь,
и Анджело, и Сальери, и Жуан, и все, по имени чужестранное или по обличию
«напоминающее» Европу, — есть русское, национальное, гениально-творческое
видение, узренное в просторах общечеловеческой тематики. Ибо гений творит из
глубины национального духовного опыта, творит, а не заимствует и не подражает.
За иноземными именами, костюмами и всяческими «сходствами» парит, цветет,
страдает и ликует национальный дух народа. И если он, гениальный поэт,
перевоплощается во что-нибудь, то не в дух других народов, а лишь в
художественные предметы, быть может до него узренные и по-своему воплощенные
другими народами, но общие всем векам и доступные всем народам...
Вот почему, утверждая русскость Пушкина, я имею в виду не гениальную
обращенность его к другим народам, а самостоятельное, самобытное, положительное
творчество его, которое было русским и национальным.
Пушкин есть чудеснейшее, целостное и победное цветение русскости. Это первое,
что должно быть утверждено навсегда,
Рожденный в переходную эпоху, через 37 лет после государственного освобождения
дворянства, ушедший из жизни за 24 года до социально-экономического и правового
освобождения крестьянства, Пушкин возглавляет собою творческое цветение русского культурного общества,
еще не протрезвившегося от дворянского бунтарства, но уже подготовляющего свои
силы к отмене крепостного права и к созданию единой России.
Пушкин стоит на великом переломе, на гребне исторического перевала. Россия
заканчивает собирание своих территориальных и многонациональных сил, но еще не
расцвела духовно: еще не освободила себя социально и хозяйственно, еще не
развернула целиком своего культурно-творческого акта, еще не раскрыла красоты и
мощи своего языка, еще не увидела ни своего национального лика, ни своего
безгранично-свободного духовного горизонта. Русская интеллигенция еще не
родилась на свет, а уже лите-ратурно-западничает и учится у французов
революционным заговорам. Русское дворянство еще не успело приступить к своей
самостоятельной, культурно-государственной миссии; оно еще не имеет ни зрелой
идеи, ни опыта, а от XVIII века оно уже унаследовало преступную привычку
терроризовать своих государей дворцовыми переворотами. Оно еще не образовало
своего разума, а уже начинает утрачивать свою веру и с радостью готово брать
«уроки чистого афеизма» у доморощенных или заезжих вольтериан-цев. Оно еще не
опомнилось от Пугачева, а уже начинает забывать впечатления от этого кровавого
погрома, этого недавнего отголоска исторической татарщины. Оно еще не срослось в
великое национальное единство с простонародным крестьянским океаном; оно еще не
научилось чтить в простолюдине русский дух и русскую мудрость и воспитывать в
нем русский национальный инстинкт; оно еще крепко в своем крепостническом
укладе, — а уже начинает в лице декабристов носиться с идеей безземельного
освобождения крестьян, не помышляя о том, что крестьянин без земли станет
беспочвенным наемником, порабощенным и вечно бунтующим пролетарием. Русское
либерально-революционное дворянство того времени принимало себя за «соль земли»
и потому мечтало об ограничении прав монарха, неограниченные права которого
тогда как раз сосредоточивались, подготовляясь к сверхсословным и сверхклассовым
реформам; дворянство не видело, что великие народолюбивые преобразования,
назревавшие в России, могли быть осуществлены только полновластным главой
государства и верной, культурной интеллигенцией; оно не понимало, что России
необходимо мудрое, государственное строительство и подготовка к нему, а не
сеяние революционного ветра, не разложение основ национального бытия; оно не
разумело, что воспитание народа требует доверчивого изучения его духовных сил, а
не сословных заговоров против государя...
Россия стояла на великом историческом распутий, загроможденная нерешенными
задачами и ни к чему внутренно не готовая, когда
ей был послан прозорливый и свершающий гений Пушкина,
Пушкина пророка и мыслителя, поэта и национального воспитателя, историка и
государственного мужа. Пушкину даны были духовные силы в исторически
единственном сочетании. Он был тем, чем хотели быть многие из гениальных людей
Запада. Ему был дан поэтический дар восхитительной, кипучей, импровизаторской
легкости; классическое чувство меры и неошибающийся художественный вкус; сила
острого, быстрого, ясного, прозорливого, глубокого ума и справедливого суждения,
о котором Гоголь как-то выразился: «если сам Пушкин думал так, то уже верно, это
сущая истина...». Пушкин отличался изумительной прямотой, благородной простотой,
чудесной искренностью, неповторимым сочетанием доброты и рыцарственной
мужественности. Он глубоко чувствовал свой народ, его душу, его историю, его
миф, его государственный инстинкт. И при всем том он обладал той вдохновенной
свободой души, которая умеет искать новые пути, не считаясь с запретами и
препонами, которая иногда превращала его по внешней видимости в «беззаконную
комету в кругу расчисленном светил», но которая по существу подобала его гению и
была необходима его пророческому призванию.
Здесь читайте:
Ильин Иван Александрович
(1883-1954) русский философ
Пушкин Александр
Сергеевич (1799-1837) поэт
|
