|
|
Александр КУПРИН
Опыт характеристики
В.И.Ленин работы Ю.К.Арцыбушева
Владимир Ильич Ульянов родился в 1870 году. Дворянин, сын симбирского
помещика. Учился в симбирской гимназии и Казанском университете. Еще с
ученической скамьи вступил в революционную партию. Был в ранней молодости
арестован, сослан, эмигрировал за границу, где и прожил большую часть своей
сознательной жизни. Писал под псевдонимами — Ильин, Тулин и Ленин, почти
исключительно в женевских революционных изданиях. Во время русского
революционного движения 1905 года был в Петербурге. Но никакого влияния на ход
событий не имел, ибо это восстание имело чисто рабочий характер, а рабочие в то
время относились к руководительству интеллигенции недоверчиво и недружелюбно.
Он одним из первых всплыл в самый разгар марксистского течения, оказавшись на
самой левой стороне его. Когда же в партии социал-демократов произошел
приснопамятный и роковой раскол, Ленин стал не только одним из главных учителей,
но и пророком и вождем большевизма.
Он был еще мальчиком, когда казнили его старшего брата за участие в покушении на
жизнь Александра III. Какое впечатление произвела на него эта ужасная смерть —
трудно сказать: нет биографических справок. Если она и не окрасила в личные
краски его теоретическую ненависть к правящему классу, то не могла не углубить
ее.
О его детстве и юности имеются у меня всего лишь два показания; оба, к
сожалению, несколько вялые.
Первое — поэта Аполлона Коринфского, одноклассника по гимназии. По его словам,
Ульянов был мальчиком серьезным, даже угрюмым; всегда держался особняком, в
общих играх, проказах и прогулках не участвовал; учился хорошо, почти всегда
первым учеником. Одну его черту поэт очень твердо запомнил и, может быть, по
личному опыту: никогда Ульянов не подсказывал соседу, никому не давал списывать
и ни одному товарищу не помог объяснением трудного урока. Его не любили, но не
решались дразнить. Так он и прошел все восемь классов — одинокий, неуклюжий,
серьезный, с волчьим взглядом исподлобья.
Писатель-критик Неведомский застал его в свои студенческие годы в университете.
Тогда это был уже совсем сложившийся характер — прямолинейный, жестокий, сухой.
Личная дружба или приязнь не влекли его; чуждался он и беззаботных веселых
молодых развлечений. На студенческих сходках не лез вперед, не волновался и не
спорил; выжидал, пока пылкая молодежь не вспотеет, не охрипнет и не упрется в
вечную стену русских дискуссий: «Вы говорите ерунду, товарищ!.. Вы сами,
товарищ, городите чепуху!..» Тогда он просил слова и с холодной логикой, сжато
излагал свое мнение, всегда самое крайнее, иногда единоличное. И он умел
перегибать по-своему решение сходки.
Надо сказать, что логика не всегда служит законом для сотни горячих, молодых,
свободолюбивых голов и не в ней заключался секрет вескости мнений Ленина, так же
как и не в его личном обаянии: ни симпатии, ни вражды он ни в ком не возбуждал.
Он брал тем, что для него уже в ту пору не существовало ничего возвышенного и
отвлеченного, никакой мечты и святыни: ни высокопарного зажигательного слова, ни
красивого, но бесполезного жеста, ни резвого, но однобокого сравнения, ни
внезапного исторического уподобления, выдуманного тут же, на месте, по
вдохновению, но лишенного научной опоры. В его небольшом, холодном и ясном уме
совсем не было места тому, что составляет радость и украшение молодости, —
фантазии. Он всегда напоминал серьезного зрелого математика, который пришел к
мальчикам, пытающимся своими детскими домашними средствами разрешить вопрос о
квадратуре круга, о геометрическом делении прямого угла на три части или о
perpetuum mobile, пришел и в несколько минут доказал им с бумажкой и карандашом
в руках всю несостоятельность и бесцельность их занятий, оставив их
разочарованными, но послушными...
Но нет ни одного мономана, который — как бы круто он ни владел своей волей — не
проболтается рано или поздно, если косвенно затронуть его излюбленную, единую
мысль. Это бывало и с молодым Лениным. Он не мог без увлечения, без экстаза,
даже без некоторой красочности говорить о будущем захвате власти — тогда еще не
пролетариатом, а — народом, или рабочими. Видно было, свидетельствует
Неведомский, что он последовательно, целыми днями, может быть, и в бессонные
ночи, — наедине с самим собою, — разрабатывал план этого захвата во всех мелких
подробностях, предвидя все случайности.
Сделав в нашей статье скачок вперед, мы увидим, что впоследствии в девятьсот
первом-седьмом-восьмом годах Ленин участвует в нескольких вооруженных
экспроприациях. Это он пробует перейти от мечты к делу, от теории к практике;
это молодой волкодав, уже не Щенок, но еще и не сложившийся пес, переходит к
пробе своей силы и злобности — от цыплят и лягушек к овцам и собакам. По отзывам
людей, близко наблюдавших его в эту полосу его жизни, Ленин проявил необычайную
изобретательность, соединенную с осторожностью и дальновидностью. Личная его
храбрость всегда оставалась под большим сомнением. Может быть, он дорожил собою
как движущей силой, как самой тонкой частью революционной динамо-машины?
Мне приходилось от вольных и невольных, понимающих кое-какие события и вовсе их
не понимающих антибольшевиков слышать одну и ту же пошлую фразу: «Хорошо им —
Ленину, Троцкому, Зиновьеву, Горькому и другим! Получают они большие деньги от
Германии и от евреев, на остальное им наплевать. Едят, пьют вкусно, живут во
дворцах, катаются на автомобилях. Не выгорит их дело — убегут за границу. Там уж
у них прикоплены в банках миллионы, в золоте и в бриллиантах, и их ждет
спокойная, сытая жизнь в собственных виллах, на прекрасных берегах южных
морей...»
Такие люди — а их большинство среди врагов большевизма — напоминают мне
легендарного хохла, который говорил: «Если бы я был царем, все только ел бы
сало, и на сале спал бы, и салом покрывался, потом украл бы сто рублей и
убежал».
И когда я слышу эти фразы о германско-еврейских миллионах, то думаю: «Голубчики
мои! Если у вас дальше не идет воображение, то ведь в вас, право, говорит только
зависть. Я заранее знаю: прочитаете газетную заметку о бессмысленности убийства
с целью грабежа и непременно скажете: "Какой дурак! У убитого нищего оказались в
кармане всего копейки, а в мешке — сухие корки. И из-за этого зарезать
человека!"»
А если бы не из-за этого? Если бы в нищенском мешке оказался миллион фунтов
стерлингов? Да если бы все это сделать умненько, без следов? А? О чем вы
задумались, ярый контрреволюционер, «антибольшевик»?
Я не говорю о Зиновьеве. Его нежный желудок органически требует куриных котлет,
икры и доброго вина, а Зиновьев так необходим для улучшения революции. Я не
говорю о Горьком, Шаляпине и Луначарском — они эстеты, они хранители вечного
искусства, нельзя их не поставить в исключительные условия жизни, не уберечь от
утомительных, иссушающих ежедневных забот.
Я говорю о Ленине. Ему ничего не нужно. Он умерен в пище, трезв, ему все равно,
где жить и на чем спать, он не женолюбец, он даже равнодушно хороший семьянин,
ему нельзя предложить в дар чистейший бриллиант в тридцать каратов, не навлекая
на себя самой язвительной насмешки...
Люди без воображения не могут не только представить себе, но и поверить на
слово, что есть другой соблазн, сильнейший, чем все соблазны мира, — соблазн
власти. Ради власти совершались самые ужасные преступления, и это о власти
сказано, что она подобна морской воде: чем ее больше пить, тем больше хочется
пить. Вот приманка, достойная Ленина.
Но есть власть и власть...
Русский мужик (продолжаю басню о хохле) сказал: «А я если бы был царем, то сел
бы на улице, на завалинке, и кто мимо идет, так я его по морде, кто мимо — по
морде».
Это уже, несомненно, высшее проявление власти, центральное утверждение своего
«я».
Увы! Этого наивного мужичьего исповедания власти не избегли даже такие умные
(извиняюсь перед г.Троцким за сближение) люди, как Керенский и Троцкий. С конца
февраля по конец апреля мы только и слышали: «Я — Керенский, я — присяжный
поверенный, я — социалист-революционер, я — министр юстиции, я — Верховный
Главнокомандующий! Адрес — Зимний дворец!» Троцкий властвовал энергичнее, в
образном библическом стиле: он разорял дома и города до основания и разметывал
камни, он предавал смерти до третьего поколения, он наказывал лишением огня и
воды... но инстинктивный такт — он говорил не «я», а «мы». После речей в
Петербурге и Москве коммунисты и коммунистки выносят его на руках и он спокойно
раздает для поцелуев свои волосатые руки...
Но растраченное «я» уже не «я». Один Пушкин из всех мировых поэтов понял, что
такое сгущенность, апогей власти, когда он создал Скупого Рыцаря. Властвовать,
оставаясь по внешности безвластным; хранить в подвалах, или в душе,
неиспользованную, не захваченную толпой и историей потенцию власти, как хотел бы
гениальный изобретатель — в платиновом сосуде кусочек вещества, способного
взорвать весь мир; знать, что могу, и гордо думать: не хочу... Нет, право, такая
власть — великое лакомство, и оно не для хамов.
И в Ленине — не в моем, воображаемом, а в настоящем, живом Ленине — есть, они
проскальзывают, эти героические черты. Так, одно время он усиленно готовил на
кресло президента РСФСР тупого, заурядного человека Калинина, с лицом
старообрядческого начетчика и с простой тверской душой — свою марионетку под
видом всероссийского старосты. Так, он присутствовал на своем собственном
пятидесятилетнем юбилее. Его не было — он почивал на облаках, — пока товарищ
Луначарский и т. Ногин равняли его с Марксом, а т. Горький со слезами на глазах
заявил, что Петр Великий — это лишь малюсенький Ленин, который и гениальнее, и
всемирнее варвара-царя. Но когда у агитаторов заболели от усердия челюсти, он
вышел, как всегда скромно, беспритязательно и опрятно одетый, улыбнулся своей
язвительной улыбкой и сказал: «Благодарю вас за то, что вы избавили меня от
необходимости слушать ваши речи. Да и вам советовал бы в другой раз не тратить
столько времени на пустое словоизвержение...»
Властвовать, не будучи видимым, заставлять плясать весь мир, сваливая музыку на
всемирный пролетариат, — да, вероятно, радостно и щекотно об этом подумать,
когда ты один лежишь в своей постели и знаешь, что твоих мыслей никто не
подслушивает.
И моему пониманию очень ясен и доказательно дорог такой маленький анекдотический
штришок.
Ленин выходит из своего скромного помещения (в комендантском крыле Кремлевского
дворца) в зал заседаний. Раболепная толпа... Никаких поклонов нет, но есть
потные рукопожатия и собачьи, преданные улыбки. Слова «товарищ Ленин» звучат
глубже, чем прежнее «ваше величество»...
— Товарищ Ленин, если говорить по правде, то ведь только два
человека решают сейчас судьбы мира... Вы и Вильсон.
И Ленин, торопливо проходя мимо, рассеянно и небрежно:
— Да, но при чем же здесь Вильсон?
Но есть и самая последняя, самая могучая, самая великая форма власти над миром:
это воплощение идеи, слова, голого замысла, учения или фантастического бреда — в
действительность, в плоть и кровь, в художественные образы. Такая власть идет и
от Бога, и от Дьявола, и носители ее или творят, или разрушают. Те, которые
творят, во всем подобны Главному Творцу: все, совершенное ими, исполнено красоты
и добра. Но и черный иногда облекается в белые одежды, и в этом, может быть, его
главная сила и опасность. Разве не во имя светлого Христа были: инквизиция,
Варфоломеевская ночь, гонение на раскольников и уродливая кровавая секта.
Ленин не гениален, он только средне умен. Он не пророк, он лишь безобразная
вечерняя тень лжепророка. Он не вождь: в нем нет пламени, легендарности и
обаяния героя; он холоден, прозаичен и прост, как геометрический рисунок. Он
весь, всеми частицами мозга — теоретик, бесстрастный шахматист. Идя по следам
Маркса, он рабски доводит его жестокое, каменное учение до пределов абсурда и
неустанно ломится еще дальше. В его личном, интимном характере нет ни одной
яркой черты — все они стерлись, сгладились в политической борьбе, полемике и
односторонней мысли, но в своей идеологии он — русский сектант. Да, только
русские удивительные искатели Бога и правды, дикие толкователи мертвой буквы
могли доводить отдельные выражения Евангелия до превращения их в ужасные и
нелепые обряды: вспомним скопцов, самосжигателей, бегунов и т.д. Для Ленина
Маркс — непререкаем. Нет речи, где бы он не оперся на своего Мессию как на
неподвижный центр мироздания. Но, несомненно, если бы Маркс мог поглядеть оттуда
на Ленина и на русский сектантский, азиатский большевизм — он повторил бы свою
знаменитую фразу: «Pardon, monsieur, je ne suis pas marxiste»1.
Для Ленина не существует ни красоты, ни искусства. Ему даже совсем не интересен
вопрос: почему это некоторые люди приходят в восторг от сонаты Бетховена, от
картины Рембрандта, от Венеры Милосской, от терцин Данте. Без всякой злобы, со
снисходительной улыбкой взрослого он скажет: «Людям так свойственно заниматься
пустяками... Все они, ваши художественные произведения — имеют ли они
какое-нибудь отношение к классовой борьбе и к будущей власти пролетариата?»
Он одинаково равнодушен ко всем отдельным человеческим поступкам: самое
низменное преступление и самый высочайший порыв человеческого духа для него лишь
простые, не веские, не значащие факторы. Ни прекрасного, ни отвратительного нет.
Есть лишь полезное и необходимое. Личность — ничто. Столкновение классовых
интересов и борьба из-за них — все.
К нему ночью, в Смольный, приводят пятерых юношей, почти мальчиков. Вся вина их
в том, что у одного при обыске нашли офицерский погон. Ни в Совете, ни в
Трибунале не знают, что с ними делать: одни говорят — расстрелять, другие —
отпустить, третьи — задержать до утра... Что скажет товарищ Ленин?
Не переставая писать, Ленин слегка поворачивает голову от письменного стола и
говорит: «Зачем вы ко мне лезете с пустяками? Я занят. Делайте с ними, что
найдете нужным».
Это — простота. Это — почти невинность. Но невинность более ужасающая, чем все
кровавые бани Троцкого и Дзержинского. Это тихая невинность «морального
идиотизма».
Во всяком социалистическом учении должно быть заключено зерно любви и уважения к
человеку.
Ленин смеется над этим сентиментальным утверждением. «Только ненависть, корысть,
страх и голод двигают человеческими толпами», — думает он. Думает, но молчит.
Красные газетчики делают изредка попытки создать из Ленина нечто вроде отца
народа, этого доброго, лысого, милого, своего «Ильича». Но попытки не удаются
(они закостеневают в искательных, напряженных, бесцельных улыбочках). Никого
лысый Ильич не любит и ни в чьей дружбе не нуждается. По заданию ему нужна —
через ненависть, убийство и разрушение — власть пролетариата. Но ему решительно
все равно: сколько миллионов этих товарищей-пролетариев погибнет в кровавом
месиве. Если даже, в конце концов, половина пролетариата погибнет, разбив свою
голову о великую скалу, по которой в течение сотен веков миллиарды людей так
тяжко подымались вверх, а другая половина попадет в новое неслыханное рабство,
он — эта помесь Калигулы и Аракчеева — спокойно оботрет хирургический нож о
фартук и скажет:
— Диагноз был поставлен верно, операция произведена блестяще, но вскрытие
показало, что она была преждевременна. Подождем еще лет триста...
Примечания:
«Извините, месье, но я не марксист» (фр.).
Печатается по кн.: Александр Куприн. Хроника событий. Глазами
белого офицера, писателя, журналиста. 1919-1934. М., 2006. сс. 234-240.
А.И.Куприн. Пригород Парижа Севр Виль д,Авре. 1922 г.
Фотография с сайта
http://kuprin.de/photos.htm (уменьшена)..
Здесь читайте:
Куприн Александр Иванович (биографические материалы).
Ленин Владимир Ильич (биографические материалы).
|
