|
|
Игорь Рассоха
Апология софистов
Релятивизм как онтологическая система
Раздел II.
СОФИСТЫ КАК НАШИ СОВРЕМЕННИКИ
2. 2. ВСЕГДА ЛИ СОЦИАЛЬНЫЙ СТРОЙ СООТВЕТСТВУЕТ УРОВНЮ ТЕХНОЛОГИИ?
Всякая здоровая человеческая личность целостна (“имеет одну душу”),
следовательно, все ее ценности и представления о мире должны увязываться в некую
более или менее целостную систему, иначе человек просто не смог бы адекватно
реагировать на окружающую его действительность. Следовательно, необходимо должно
существовать достаточно однозначное соответствие между образом жизни конкретного
человека и его образом мыслей: иначе ему пришлось бы одно из этих двух изменить.
То же можно сказать и о каждом конкретном социуме. Ведь всякое общество состоит
из конкретных личностей, каждой из которых свойственен определенный образ жизни,
причем диапазон (“меню”) этих возможных образов жизни и их соотношение в каждом
конкретном социуме ограничен и достаточно жестко детерминирован – уровнем
технологии, а также особенностями исторического развития данного социума.
Следовательно, будут достаточно жестко соответствовать, в частности, уровень
технологического развития данного общества и присущий ему диапазон “образов
мысли”, иначе говоря, духовная культура данного общества (которая, в свою
очередь, определяет систему стимулов людей к деятельности, а следовательно, и
уровень технологии данного общества, т. е. связь здесь диалектическая). Можно
сказать, что мы имеем дело с целостностью культуры данного социума как единого
взаимосвязанного феномена. Т. с, в каком-то смысле в социологии возможно то же,
что и в палеонтологии: как на основании пары зубов можно воссоздать облик всего
животного, так и на основании нескольких отдельных проявлений культуры можно
воссоздать облик общества в целом. Собственно, именно этим занимаются археологи,
да и прочие историки.
Разумеется, в социологии все гораздо сложнее, чем в биологии. Во-первых, разные
общества взаимодействуют друг с другом, обмениваются элементами культуры, в том
числе и такими, которые нарушают целостность культуры данного социума (да и сама
эта целостность – вещь относительная). Далее, если сложилась определенная мощная
интеллектуальная традиция, она может воспроизводиться даже в случае бурного
технологического прогресса (или напротив, глубокого упадка) данного общества. Но
в целом связь между образом жизни (в частности, уровнем технологии) данного
общества и присущей ему системой ценностей, ментальности и духовной культуры –
несомненны (в марксизме это получило название “закон соответствия между уровнем
развития производительных сил и производственных отношений”). Можно с достаточно
высокой степенью вероятности утверждать, что общество бродячих охотников не
будет строить городов, люди, практикующие человеческие жертвоприношения богам на
пирамидах, знакомы с земледелием и в то же время не знакомы с принципом
равенства всех перед законом, а там, где действует указанный принцип, уже
произошел промышленный переворот. Поскольку же образ жизни меняется
скачкообразно, можно выделить несколько ступеней в истории развития
человеческого общества (“стадий экономического роста”,
“общественно-экономических формаций” и т. д.).
Автору представляется наиболее обоснованным выделение пяти таких ступеней,
каждой из которых предшествовало скачкообразное изменение образа жизни, т. е.
технологическая революция. Первая: бродячий, охотничье-собирательский образ
жизни, ступень дикости. Ей предшествовало возникновение технологии как таковой
(т. е. изготовление орудий труда и других предметов культуры) и самого человека
как биологического вида.
Вторая ступень – ступень варварства, для которой характерно постепенное развитие
и углубление самых различных проявлений общественного неравенства. Характерными
для нее являются устойчиво оседлый, “деревенский” способ жизни (совершенно
особый тупиковый вариант – кочевничество). Рубеж этой эпохи – “неолитическая
революция” – возникновение земледелия и скотоводства, т. е. сельского хозяйства.
Третья ступень – ступень феодализма (сословно-классового общества). Характерными
для нее являются существование юридически закрепленных, наследственных сословий,
из которых низшие – рабы – совершенно бесправны, а распоряжаются землей только
высшие классы. Т. е. это система закрепленного общественного неравенства,
насильственного принуждения к труду и перераспределения его результатов. Начало
этого этапа знаменуется “городской революцией”, т. е. возникновением городов как
мест проживания несельскохозяйственного населения, центров потребления изъятого
у крестьян продукта. Именно с этого момента начинается цивилизация в собственном
смысле, в т. ч. широкое общественное разделение труда – часть людей может
посвятить себя ремеслам, торговле и умственному труду.
Четвертую ступень – современную – можно назвать ступенью индустриального
общества, с характерными для него образом жизни и образом мыслей. Ее рубежом
стал промышленный переворот.
Наконец, в ряде наиболее развитых обществ уже проглядывают контуры пятой ступени
– постиндустриального общества, рубежом которого, видимо, станет завершение
научно-технической революции и полная компьютеризация производства. Для этого
этапа, ступени “информационного общества”, видимо, будут характерны: а) стирание
принципиальной грани между городским и сельским образом жизни, “растворение”
городов в пригородах и их “экологизация”, с одной стороны, и ликвидация дефицита
коммуникаций любой “глубинки” – с другой; б) формирование “общества всеобщего
благоденствия”, “единого среднего класса” с обеспечением прав и свобод каждого;
в) превращение в основной вид деятельности населения производства информации и
услуг вместо производства вещей, т. е., с одной стороны, научная и инновационная
деятельность, а с другой – “индустрия досуга”; г) постоянное снижение энерго- и
материалоемкости производства при повышении его экологической безопасности и
наукоемкости; д) постепенное стирание культурных различий между разными
этносами, их взаимное обогащение, формирование унифицированной человеческой
цивилизации.
Но вернемся из светлого (хотя и весьма туманного) будущего в не менее туманное
прошлое. Для начала – в сравнительно недавнее, а именно в эпоху, переходную
между феодальным обществом и индустриальным. Этот переход произошел сначала в
Европе (а также в Северной Америке, Австралии и Японии) в XIX веке. Самой же
передовой страной в первой половине XIX века, родиной промышленного переворота
была Великобритания (Англия). Там также сформировалась современная система
представительской демократии, утвердились принципы верховенства закона и
неприкосновенности личности (Habeas Corpus Act и т. д.). Так вот, вспомним
некоторые особенности самой передовой страны мира в первой половине XIX века, в
эпоху промышленного переворота:
1). В политической жизни Великобритании в это время доминировали представители
все больше древней наследственной земельной аристократии: разные лорды. Именно в
их интересах до 1846 года действовали “хлебные законы”, не допускавшие ввоз
дешевого продовольствия. Лишь в 1835 г. там была проведена муниципальная
реформа. До этого же: “Начиная с конца средних веков корпоративная организация
городов, вместо того чтобы расширяться, все более суживалась. Несколько фамилий
навсегда засели на должностях мэров и в муниципальных советах с помощью системы
кооптации, которая скорее ухудшалась, чем смягчалась существованием так
называемых фрименов (“свободных людей”). Этих фрименов было в сущности так мало,
что в Портсмуте, например, их насчитывалось не более 122 на 46000 жителей, и все
они являлись или клиентами крупных воротил, или дельцами, стремившимися
захватить в свои руки некоторые из привилегий по сбору дорожных пошлин” [41, с.
30].
2). Лишь к 1850 году доля городского населения достигла 50 %, в первой же
половине века большая часть населения жила на селе и занималась в основном
сельским хозяйством.
3). В 1794 г. правительство приостановило действие “Хабеас корпус акта”, провело
массовые аресты и казни участников оппозиции (то же повторялось и позднее, в
1817 – 18 гг.), в 1819 году был вооруженной силой разогнан рабочий митинг в
Манчестере (Манчестерская бойня) и парламент принял “Шесть актов для затыкания
рта”, предусматривающих ограничение права собраний, домашние обыски “с целью
отыскания запрятанного оружия”, наложение ареста на “мятежные и богохульные
пасквили” и, в случае рецидива, отправление авторов в ссылку (за пределы
Англии).
4). До 1810 года парламент имел право сажать в тюрьму “за непочтение” – любого
гражданина (кроме, разумеется, лордов), в т. ч. и собственного депутата, простым
большинством голосов. Избирательным же правом было охвачено ничтожное
меньшинство населения: даже после избирательной реформы 1832 года число
избирателей составило менее 500 тыс. чел. из более чем 20-миллионного населения,
т. е. примерно 2,5 % населения (а следующая реформа была лишь в 1868 году, далее
– в 1884 г., но даже к концу XIX века избирательным правом обладало лишь
меньшинство взрослого населения!). На этом фоне 40 тыс. полноправных граждан
Афин из примерно 300 тыс. жителей Аттики выглядят вполне солидно...
5). Рабство в колониях было в Великобритании отменено в 1833 году (а фактически
– к 1838 году). Но что значит: “в колониях”? Что, попадая в Англию, рабы тут же
становились свободными? Что, колонии не были частью государства Великобритании?
При том речь шла о многих сотнях тысяч рабов. Т. е. до 1833 года Великобритания
была рабовладельческим государством (во Франции рабство было отменено в 1848 г.,
в России – в 1861 г., США – в 1865 г.)
6). Но и положение свободного населения в передовой Англии было зачастую не
лучше, особенно фабричных рабочих, об ужасных условиях жизни которых в эпоху
промышленного переворота прорыдали многие поколения марксистов. Причем среди
стимулов к труду для этих рабочих наряду с экономическим принуждением (т. е. во
избежание голодной смерти, чем особенно славилась Ирландия, где в 1848 г.
вымерла половина населения) огромную роль играло и внеэкономическое принуждение:
добрая старая Англия издавна славилась своими законами против бродяжничества.
Первоначальные условия были просты: на первый раз – сечь, на второй – отрубать
ухо и еще больше сечь (или отдать на время в рабство тому, кто донес), на третий
– казнить. Принципиальное отношение к бродяжничеству и нищенству не изменилось и
впоследствии: в XIX веке бродяг, безработных и “всех, обратившихся за помощью”
уже не казнили, но принудительно помещали в “работные дома”, прозванные
“бастилиями для бедных”, с тюремно-лагерным режимом. Как раз в 1834 г. (в разгар
Чартизма!) парламент принял закон, упорядочивающий и централизующий такую
практику. Нет, заключенным в Англии в XIX отнюдь не давали бездельничать, и,
кстати, иногда использовали именно на фабриках. Так что, внеэкономическое
принуждение к труду было широко использовано в Англии XIX в., и не только в
колониях, но и в самой метрополии. (Кстати: говорят, будто Австралия никогда не
знала крепостничества и рабства, была “континентом свободы”. Чушь! Австралия
была основана как место каторги и ссылки, и основы ее экономического роста в
первой половине XIX в. были заложены принудительным, рабским трудом заключенных
и ссыльных, часто сдававшихся в аренду богатым скваттерам).
Один из друзей как-то спросил автора этих строк: “Вот ты, как историк, скажи,
когда в жизни человечества был Золотой век, жили лучше нас?” Я затруднился
ответить, только пробормотал что-то про золотой век Перикла в Афинах: “Может
быть, там...”. Действительно, по сравнению с предыдущими и очень многим
последующим (в том числе, наверное, и Англией начала XIX в.) это было светлое
время, но... Изгнание Анаксагора и Протагора, суд над Фидием, угроза остракизма
для самого Перикла, наконец, тяжелая Пелопоннесская война (проигранная затем
Афинами), эпидемии, постепенное превращение граждан Афин в некую замкнутую
касту, меньшинство в своем городе – не так уж и солнечно было в солнечных
Афинах. Поистине, “хорошо там, где нас нет”, – во всей мировой истории! Золотой
век может ждать нас только в будущем, – и то, если только очень постараемся...
Но почему же тогда историки всех школ, даже те, кто видит в “Великой Английской
революции” XVII века лишь бессмысленную смуту, вызванную несчастным совпадением
исторических случайностей, все дружно считают Англию первой половины XIX в. уже
практически современной страной, относящейся к Новому порядку (буржуазному
обществу, индустриальному обществу, капиталистической формации и т. д.)? Ответ
кажется очевидным: потому что там как раз происходил промышленный переворот. Но
возьмем Египет той же эпохи, в правление Мухаммеда Али (1805–41): “Уже в 1830 г.
в Египте было 29 прядильных фабрик. Предместье Каира – Булак – превратилось в
“египетский Манчестер”, в нем имелись суконные, хлопчатобумажные, полотняные и
шерстечесальные фабрики... “Печатанье египетских ситцев усовершенствовано до
того, что они не уступают английским и немецким, ввоз которых уменьшился от того
значительно. Они отличаются тонкостью пряжи, красотой рисунка и стойкостью
красок”, – писал работавший в Египте французский врач Клот-бей... Большая часть
работоспособного населения городов была занята на казенных фабриках и
мануфактурах. Общее число рабочих в 1840 г., занятых на фабриках и мануфактурах
одного Каира, по данным Клот-бея, составляло 65 тыс. человек” [42, с. 304–305].
И тем не менее, само развитие крупного машинного производства не сделало Египет
“капиталистической” страной (а позднее под влиянием конкуренции западных товаров
большинство этих казенных фабрик было закрыто).
Ряд современных авторов (особенно Ф. Бродель) наглядно показали, что
промышленный переворот был ничем иным, как следствием превращения Англии в
современную по целому ряду параметров страну. Именно в XVIII веке “Англия
перестала быть слаборазвитой страной в современном смысле этого слова: она
увеличила свое производство, повысила жизненный уровень, свое благосостояние,
усовершенствовала орудия своей экономической жизни... На протяжении XVII
столетия Старый порядок был подорван, ниспровергнут: нарушалась традиционная
структура сельского хозяйства и земельной собственности или же завершалось ее
разрушение” [43, с. 606, 605]. Но в то же время Ф Бродель отмечает, что “начатки
английской промышленной революции были поддержаны ростом, принадлежавшим еще
Старому порядку... До 1815 г. или, вернее, до 1850 г. (а иные сказали бы – до
1870 г.) не было постоянного роста”. А был очередной вековой цикл экономического
подъема системы традиционных обществ (иначе говоря, цивилизационной ойкумены),
продолжавшийся в 1720 – 1817 гг., когда стремительно росло население земного
шара и, соответственно, национальный доход, но рост населения обгонял рост
национального дохода, умножая нищету и социальные антагонизмы, что принципиально
отлично от типа экономического роста, присущего индустриальным обществам [43, с.
609]. Т. е. на общем фоне Старого порядка (феодализма) в Англии ранее
промышленного переворота сформировались черты социально-политического и
экономического устройства (иначе говоря, образ жизни), присущие, как правило,
уже индустриальным обществам. Таких основных черт можно указать несколько:
1) Решительное преобладание экономических стимулов к труду и, соответственно,
свободного труда как вольнонаемных работников в сельском хозяйстве и ремесле,
так и свободных крестьян и ремесленников.
2) Исключительно важное значение городов и городской жизни, очень значительный
процент городского населения.
3) Принципиальное, сущностное отличие городской экономики страны от обычных
городов Старого Порядка. Дело здесь даже не в проценте городского населения (он
при высокой норме эксплуатации крестьян и сугубо при Старом Порядке может
достигать 20 % и даже более) и не в абсолютных размерах городов (хоть до
миллиона жителей) – дело совсем в другом. Города Старого порядка были прежде
всего центрами паразитического потребления земельной ренты, и все ремесло и
торговля в них были направлены на обслуживание этого паразитического
потребления, т. е. имели сугубо вторичный характер. “Нередко благополучие
византийского города связывается с положением и значением Византии на путях
международной торговли, ролью ее производства для приходившей в упадок Западной
Римской империи. Эти факторы, бесспорно, имели значение, но, вероятно, не столь
крупное и решающее, какое им придавали раньше (а отчасти и теперь). Как было
подсчитано, в общем балансе доходов на долю ремесла и торговли приходилось вряд
ли более 5 %, а на доходы от аграрных занятий, сферы аграрного производства, –
соответственно 95 %. Таким образом, состояние ремесла и торговли не столь уж
решительным образом определяло судьбу города, судьбу его благополучия...
Историки арабского города в немалой степени объясняют благополучие городов
Халифата тем, что город в нем продолжал оставаться центром эксплуатации деревни,
аграрной периферии, тем, что в нем концентрировалась основные массы “рентополучателей”,
соответственно обеспечивающих сохранение экономического значения города” [44, с.
141–142]. В то же время в индустриальную эпоху города – это прежде всего центры
производства, т. е. промышленные и торгово-финансовые центры по преимуществу. Но
то же относилось и к городам Англии, прежде всего к Лондону в XVIII веке, когда
он стал главным торгово-распределительным центром для всего мира.
4) В сельском хозяйстве произошла революция, заключающаяся в переходе к “high
farming” – “высокому сельскому хозяйству”. Суть ее заключалась вовсе не во
внедрении какой-то новой техники, а прежде всего в передовой, эффективной
агротехнике и направленности в основном на производство именно товарной
продукции, причем не зерна и прочих “средств против голодной смерти”, а
специализированных культур, разведение которых дает наибольший эффект (так, в
Англии это было прежде всего кормовые культуры для высокоэффективного
животноводства). Причем, если при Старом порядке крестьянин сам съедает то, что
произвел, а излишки (в натуральной или денежной форме) отдает рентополучателю и
лишь частично использует на покупку ремесленных изделий и прочий “обмен в
собственных интересах”, то при “высоком сельском хозяйстве” сельский
производитель продает практически всю свою продукцию, а уж на вырученные деньги
покупает продукты питания и все остальное.
5) В обществе более или менее утвердился режим правого государства, с уважением
достоинства, свободы и собственности каждого свободного человека, находящегося
под защитой законов (в Англии – Hаbeas Corpus Act и др.).
6) В государственном устройстве присутствуют демократические начала, аппарат
власти контролируется обществом (по крайней мере, его привилегированной,
зажиточной частью, в том числе горожанами), а также действуют принципы гласного
обсуждения и принятия решений, достаточно широкой свободы слова, собраний и
союзов, в том числе и для непривилегированых (что вытекает из п. 5).
7) Идеология и в целом духовная жизнь общества имеет уже во многом современный
характер, бурно развивается наука, искусство, философия, широко распространяются
идеи о равенстве всех людей, главное же – утверждается рационалистическая
ментальность, стремление подвергнуть действительность суду Разума. Иначе говоря,
развивается идеология Просвещения (в Англии – Т. Гоббс, И. Ньютон, Д. Локк, Д.
Юм, А. Смит и др.).
Но эти современные черты были еще в XVIII – начале XIX вв. присущи в той или
иной степени не только Англии, но и другим передовым странам Европы, в
частности, Франции (а также США). Ф. Бродель справедливо указывает:
“Индустриализация была эндемична для всего континента Европы. Сколь бы
блистательной и решающей ни была ее роль, Англия не одна несла ответственность и
была изобретательницей промышленной революции... Не вызывает сомнения, что
Европа (по причине еще более, возможно, социальных и экономических структур, чем
технического прогресса) одна оказалась в состоянии довести до благополучного
завершения машинную революцию, следуя за Англией” [43, с. 573, 551].
В еще большей мере современные черты (характерные для Англии XVIII в.) были
присущи уже Нидерландам XVII в., с Амстердамом, тогдашней столицей
“мира-экономики”. Это, кстати, отразилось и в духовной жизни, где сверкали имена
Рембрандта, Гюйгенса, Спинозы, Гуго Гроция, Левенгука и др. А еще раньше все эти
черты проявлялись в городах Северной Италии – Флоренции, Венеции, Милане, Генуе
и ряде других. “В Италии в начале XV в. наметилась образцовая революция –
рождение территориальных государств, еще небольших по размеру, но уже
современных: какой-то момент на повестке дня стояло даже единство Италии... В
действительности именно в Ломбардии (того времени) начиналось то высокое
сельское хозяйство, которое позднее познают Нидерланды и еще позднее – Англия, с
известными нам последствиями... К XV веку Венеция, принимая во внимание спектр
форм ее активности, качество ее технических приемов, ее раннее развитие (все то,
что разъясняла “Энциклопедия” Дидро, существовало в Венеции двумя столетиями
раньше), была, вероятно, первым промышленным центром Европы... Флоренция, будучи
богата землей, с XIV и XV вв. будет ввозить для себя зерно с Сицилии, а
ближайшие холмы покроет виноградниками и оливковыми рощами... С конца XIII в.
Флоренция, ремесленная деятельность которой до того времени была посвящена
крашению суровых сукон с севера Европы, перешла к шерстяному производству, и ее
промышленное развитие было быстрым и эффективным... Уже в XIV в. как раз
Флоренция максимально развила промышленность и неоспоримым образом вступила в
так называемую мануфактурную стадию (а также испытала первую в мировой истории
попытку собственно “пролетарской” революции – восстание чомпи), именно здесь
были изобретены чек и холдинг, а также двойная бухгалтерия (важнейший признак
развитого капитализма, по М. Веберу)” [43, с. 567, 133, 104, 125]. И именно в
Северной Италии, особенно во Флоренции, был зажжен светлый пламень Возрождения,
заложившего основы современной европейской культуры.
Итак, общества, по важнейшим типологическим параметрам сходные с современным
индустриальным, существовали в Европе еще до промышленного переворота. Это
Англия XVIII века (а также США, в какой-то мере Франция и ряд других стран
Европы), Нидерланды XVII в., ряд городов-государств Северной Италии XV–XVI вв.
(Венеция, Милан, Генуя), а Флоренция – даже в XIV в. н. э.
Но те же самые черты современного (говоря марксистским языком, раннебуржуазного)
общества были присущи и древним Афинам (а также другим передовым полисам Древней
Греции) периода их наивысшего рассвета, т. е. V – пер. пол. IV вв. до н. э.
Налицо все семь приведенных нами для раннекапиталистических обществ Нового
времени типологических черт:
1) Решительное преобладание свободного, в т. ч. наемного труда. По сути, это
положение не оспаривается ни одним серьезным исследователем. Так, даже К. Маркс
отмечал, что “экономической основой античного общества в наиболее цветущую пору
его существования было мелкое крестьянское хозяйство и ремесленное производство
свободных” [45, с. 346]. Особенно характерно государственное ограничение
применения рабского труда в интересах занятости неимущих граждан: “Иногда чисто
искусственными мерами поддерживался свободный труд и устанавливалась норма
применения рабского труда. Так, например, в Афинах в V в. при Перикле число
рабов, работавших на крупных общественных постройках, было сокращено до четверти
общего числа работников” – писал В. С. Сергеев [46, с. 246].
Но тот же Сергеев утверждал: “Наличие свободного труда в античных обществах,
однако, не превращало эти общества в капиталистические. Наоборот, свободный
труд, где он применялся в античности, предполагал рабство как основную базу”
[Там же]. – На это следует возразить цитатой из Ф. Броделя, ссылавшегося, в свою
очередь, на того же К. Маркса: “Сущность меркантилизма, – кратко пишет в своей
первопроходческой книге Э. Уильямс [47, p. 30], – есть рабство. Это то, что
Маркс выразил другими словами в одной фразе-вспышке, единственной, может быть,
по своей исторической содержательности: “Вообще для скрытого рабства наемных
рабочих в Европе нужно было в качестве фундамента рабство без оговорок в Новом
Свете” [45, с. 769]… Причем существовало и широко распространенное и долго
длившееся “рабство” белых (“слуги”, “законтрактованные”, чей “контракт”
практически и означал многолетнее рабство). Белое “рабство” вступило в игру лишь
в той мере, в какой не хватало индейского, а рабство негров развилось только
из-за нехватки труда индейцев и рабочей силы, доставляемой из Европы. Там, где
негр не использовался, например, для возделывания пшеницы к северу от Нью-Йорка,
“слуга” (servant) сохранился вплоть до XVIII в.” [43, с. 402–403, 406–407].
Приводящим же аргументы о том, что конкуренция с рабским трудом принижала
социальный статус и ухудшала материальное положение свободных работников в
Древней Греции, следует напомнить про аналогичную “дополняющую” роль
внеэкономического принуждения, скажем, в Англии: “Работные дома – особые приюты
для бедняков в Англии 17–19 вв., условия жизни в которых мало отличались от
тюремных... В ходе промышленного переворота система работных домов была
централизована (закон 1834 г.). В работные дома в принудительном порядке
помещались все обратившиеся к общественной помощи. Угроза помещения в работные
дома заставляла многих бедняков соглашаться на любые условия работы на фабриках,
что позволяло предпринимателям снижать зарплату” [48].
Но даже если настаивать на принципиальном отличии Англии начала XIX в. от
рабовладельческой Греции, то и в таком случае следует вспомнить, что, скажем,
города Италии эпохи Возрождения были рабовладельческими государствами:
“Многочисленные законы о рабах, принимавшиеся в различных городах Италии в X–XV
вв., преследовали цель держать рабов в беспрекословном повиновении и оградить
права и интересы рабовладельцев от покушений третьих лиц на эту живую
собственность. Города обязывались выдавать друг другу беглых рабов. В течение
всего средневековья в Италии велась довольно оживленная торговля невольниками…
Следует иметь в виду, что за исключением метрополии Римского государства в
период II в. до н.э. – I в. н. э., Балеарских островов в XII–XV вв. (где на
каждого испанца приходилось по 10 и более рабов-мужчин, не считая огромного
количества женщин), ряда районов Америки в XVI–XIX вв. и некоторых других
случаев рабство нигде и никогда не составляло основу общественного производства”
[49, с. 28, 37–38].
Пункт 2): “Исключительное значение городов и городской жизни, очень значительный
процент городского населения”, – для передовых полисов Древней Греции не
нуждается в особых доказательствах.
3) В V – первой пол. IV вв. до н. э. Афины были крупнейшим
торгово-распределительным и торговым центром всего Средиземноморья. «Применяя
сравнительно-исторический метод, исследователи приходят к выводу, что по объему
торговли античные Афины находились на одном уровне с передовыми торговыми
республиками средневековой Италии, превосходя вдвое торговые обороты Генуи...
“Трапедзиты”, банкиры Эллады, по размерам и разнообразию проводимых ими
операций, главным образом коммерческого кредита, не уступали банкам
средневековой Италии» [8, с. 17]. «“Афины, – пишет Ксенофонт (О доходах, 111), –
с точки зрения морской торговли и судоходства – самый желательный и самый
прибыльный город. Прежде всего он имеет превосходные безопасные гавани, где
можно останавливаться во время бурь. Затем в большей части других городов каждый
раз приходится набирать новую кладь, потому что монета этих городов совершенно
бесполезна вне их пределов, в Афинах же не только имеется множество предметов
для нагрузки корабля, но если торговец не пожелает нагружать корабль новым
товаром вместо своего, то может везти самый чистый товар (деньги), так как где
бы он ни продал афинское серебро, он везде получит больше”. “Из эллинов и
варваров, – говорится в сочинении конца V в. до н. э. (“Псевдоксенофонтова
полития”, II, 11), – одни только афиняне могут иметь богатства. Ведь если
какой-нибудь город богат кораблестроительным лесом, куда он будет сбывать его,
если не убедит господ моря купить его? Если же какой-нибудь город богат железом,
медью или льном, куда он будет сбывать все это помимо владык моря, т. е. афинян?
По этой же причине мы (афиняне) имеем от одного государства дерево, от другого –
железо, от третьего – медь, от четвертого – льняные материалы, от пятого – воск
и т. д.” Афинский порт Пирей сделался транзитным пунктом, через который
проходило множество всевозможных товаров, направлявшихся с востока на запад и
обратно. Объектами вывоза Афин были предметы Афинского производства –
металлические изделия, керамика, предметы роскоши, оружие и т. д. [46, с.
248–249]. В классическую эпоху Афины были городом, по своему промышленному
развитию стоявшим впереди всех городов Греции [50, с. 127]. Причем большую часть
афинской экклесии (народного собрания – высшего органа государственной власти
Афин), как видно из “Воспоминаний о Сократе” Ксенофонта, составляли именно
ремесленники – кожевенники, горшечники, сапожники и прочие, кто, по словам
Аристофана (“Птицы”, 489–492) “по петушиной утренней песне поднимаются все на
работу: ткачи, печники, скорняки, мукомолы, гончары, маляры, столяры, мастера по
слесарно-кузнечному делу, обуваются наспех, впотьмах и бегут”» [46, с. 245].
4) “Главным же предметом ввоза в Афины всегда оставался хлеб, так как небольшая
и малоплодородная область Аттики не могла прокормить всего скопившегося там
населения. Во времена Демосфена (т. е. в сер. IV в. до н. э.) в Аттику ввозилось
приблизительно 800 тыс. медимнов хлеба (т. е. свыше 40 миллионов литров зерна:
питание примерно 200 тыс. человек! – И. Р.), т. е. вдвое больше собственного
ежегодного урожая Аттики” [50, с. 122]. Основными же сельскохозяйственными
культурами Аттики стали виноград и особенно оливки, причем основная часть
оливкового масла отправлялась на экспорт. Налицо – очевидные признаки “высокого
сельского хозяйства”, с соответствующим ему типом зажиточного и культурного
крестьянина (фермера), любимого положительного героя комедий Аристофана.
5) «Государство защищало не только жизнь и имущество своих граждан, но и свободу
их личности. Афинянина нельзя было подвергнуть заключению без судебного
приговора, а человек, привлеченный к суду, если не надеялся на оправдание, мог
покинуть город до рассмотрения своего дела... Полноправным гражданам
политический строй Афин обеспечивал полноту политических прав и свобод.
Применение жребия при замещении должностей предполагало, что любой гражданин
может быть привлечен к управлению государством. Ежегодно сменяемые должностные
лица регулярно отчитывались перед народным собранием и в случае признания отчета
неудовлетворительным могли быть отозваны досрочно. Даже высшие должностные лица
должны были руководствоваться волей народного собрания... В Афинах любой
гражданин мог выступить в народном собрании с критикой должностных лиц, вносить
предложения по вопросам внутренней и внешней политики. На сцене афинского
театра, особенно во время представления комедий, подвергались критике отдельные
аспекты политической и общественной жизни, в карикатурном виде изображались
видные государственные деятели... Метеки-эмигранты и их потомки не имели
политических прав, не могли приобретать недвижимость и платили особый подушный
налог. Но тем не менее... Афинское государство было заинтересовано в увеличении
числа метеков (составляющего примерно треть или четверть свободного населения
Афин), и в некоторые периоды принимались специальные меры по их привлечению.
Метеков приписывали к афинским демам (“районным Советам”), законы защищали их
интересы в большей мере, чем обычных чужеземцев – ксенов. А иногда им за заслуги
даровали и гражданство... Проспартански настроенные авторы возмущались в числе
прочего распущенностью рабов и метеков в Афинах: “... очень велика в Афинах
распущенность рабов и метеков, и нельзя тут побить раба, и он перед тобой не
посторонится... И по одежде и по внешнему виду тут народ нисколько не лучше и не
отличается от рабов и метеков”, – писал один из них» [51, с. 187–189].
Кстати, и “положение рабов в Афинах стало легче, чем во многих других греческих
государствах. Рабы здесь имели право убежища (в храме). За убийство раба его
хозяин отвечал как за непредумышленное убийство. Объяснение этого интересного
факта следует искать, с одной стороны, в демократической конституции Афин, а с
другой стороны – в высоком экономическом уровне Афин” [46, с. 240]. Глубокое
впечатление производит тот факт, что афиняне считали выполнение полицейских
функций унизительными для свободного человека, и Афинское государство возлагало
их на рабов, специально закупаемых в Скифии...
Следовательно, пункты 5) (правовое общество) и 6) (демократические начала) были
так же в полной мере присущи древним Афинам. Коснемся еще и пункта 7) –
современных черт в духовной жизни и идеологии:
«Итак, Афины – “владыки моря”. Благодаря этому афиняне “могут пользоваться всеми
благами, не работая над собственной землей... “Афиняне, – говорится в трактате
“Об Афинской республике”, – открывали разные способы пиров, заимствуя все
хорошее из Сицилии, Италии, Кипра, Египта, Лидии, Понта, Пелопоннеса... Они
слышат различные языки, и выбрали здесь то, там другое. Таким образом, все
эллины имеют особый язык, домашний быт, одежду, но у афинян все это смешанное из
всех эллинов и варваров”. Невозможно повторить все гимны, пропетые Афинам, этой
“Элладе Эллады” (очень важное определение, мы к нему еще вернемся, – И. Р.),
“Пританею мудрости”, “блестящим, увенчанным фиалками, воспетым славным Афинам,
опоре Эллады, божественному городу”. Он – обитель “детей блаженных богов”,
радостно шествующих в сверкающих струях воздуха, среди дыхания роз, там где
“девять чистых Пиэрид (Муз) золотой гармонией повиты”. Афины – “вечный праздник”
– настоящее пиршество для глаз и ушей. Во времена Перикла отчасти на средства
союзников были созданы великие произведения Фидия и чудесные здания Парфенона и
Пропилеи. По выражению Плутарха, это были памятники величественные по своей
громадности, неподражаемые по своей красоте и изяществу, которых “и время не
коснулось, как будто кто-то вдохнул в них нестареющую душу”. В год давалось
около шестидесяти торжеств; выступало множество артистов, певцов и танцоров. До
тридцати тысяч афинян стекалось в театр для созерцания произведений Эсхила,
Софокла, Аристофана и др.» [8, с. 19].
Причем, что характерно, афиняне и жители других передовых полисов не только были
практически поголовно грамотны, даже и женщины, – они были образованны. «До нас
дошли некоторые фрагменты из комедий сицилийца Эпихарма, жившего во второй
половине VI в. до н. э., в которых обсуждаются философские проблемы и которые
содержат аллюзии на воззрения его современников: Гераклита, пифагорейцев и
Ксенофана (или, как считают некоторые, Парменида). Это обстоятельство, между
прочим, указывает на высокий интеллектуальный уровень греков того времени. В
более позднее время та же черта характеризовала зрителей таких комедий
Аристофана, как “Облака” и “Лягушки”» [8, с. 57]. Вот перед какой “толпой”
блистали софисты! Вот на каком духовном фоне развертывалось “греческое чудо”! И
выразителями современных черт в идеологии древней Греции периода ее наивысшего
рассвета (2-я пол. V в. до н. э.) выступили именно софисты.
Б. Чернышев в своей книге постоянно проводит аналогии между софистами и
французскими просветителями XVIII в. – как по общей социальной ситуации, так и
по проблематике и по социально-философским и этическим выводам. Причем он
аргументирует это и теоретически: «Тенденция всей книги Пельмана "История
античного коммунизма и социализма" [52] сводится к сближению античности с
современностью, будь это в области теоретических построений, будь это в сфере
практики. Через крах социалистических конструкций древности он стремится
показать их полную непригодность в жизни вообще (и мы теперь знаем, насколько же
он был прав! - И. Р.). В марксистской литературе можно считать установленной
мысль о повторяемости исторических явлений. Вслед за Гегелем Маркс указывает,
что французская революция 1848–51 гг. сознательно копировала свою великую
предшественницу, как в свою очередь деятели 1789 г. вдохновлялись образцами
античного мира. Самый факт “подражания” свидетельствует о каком-то внутреннем
сродстве эпох. Более глубокий анализ обнаруживает в его основе иной раз глубоко
лежащие экономические причины. Так, Ренессанс возник в итальянских республиках
XII–XIII вв. Сравнительно-историческое исследование неопровержимо доказывает,
каким образом сродство в хозяйственной жизни создает близость
социально-политической жизни Генуи и Флоренции к древним Афинам» [8, с. 5–6].
А великий немецкий историк Эдуард Мейер писал прямо: “Ложно мнение, будто
историческое развитие народов, живущих вокруг Средиземного моря, шло непрерывно
по восходящей линии. Это мнение, вызванное прежде всего теологической
потребностью, усердно распространялось популярной философией, которая, как
известно, охотно занимается теорией прогресса, и, не заботясь о фактах,
составляет только красивые системы; в основе его лежит обычное деление истории
на древнюю, среднюю и новую. Из того, что в Средние века господствовал
совершенно примитивный строй, заключают, что строй древней жизни неизбежно был
еще более первобытен. В противоположность этому взгляду необходимо самым
энергичным образом указать на то, что история развития народов, живущих у
Средиземного моря, представляет два параллельных периода, что с падением
древнего мира развитие начинается сызнова, и что оно снова возвращается к тем
первым ступеням, которые давно уже были пройдены... Кто еще не совсем освоился с
этим фактом, кто еще может сказать: "Уже у греков или у римлян мы находим то или
иное учреждение, затем следует Франкское государство и Карл Великий и т. д.",
тому еще не доступно научное понимание того процесса развития, который мы
называем всемирной историей... Седьмое и шестое столетия (до н. э.) в греческой
истории соответствуют в развитии Нового времени четырнадцатому и пятнадцатому
веку после Р. X., пятое – шестнадцатому” [53, с. 10–11, 41].
Присоединяясь в целом к этой точке зрения, мы также считаем, что через бездну в
двадцать столетий (здесь не время и не место говорить о причинах падения
древнего мира) тип социума Афин V в. до н. э. по существу тождественен Флоренции
и Генуе XV в. н. э., а также обществу Нидерландов XVII в. и Англии XVIII в.
(Хотя четвертое столетие “греческой истории” в целом не соответствует 17-му
Нового времени, так же, как III в. до н. э. – 18 веку, II – 19-му, а I в. до н.
э. – XX веку). При всем прогрессе технологии общий тип экономики за эти все века
сколько-нибудь серьезно не изменился. Парадокс касается всех перечисленных выше
“раннебуржуазных” обществ: явные и очевидные черты индустриального общества
наблюдаются на еще “доиндустриальной” стадии экономического развития, т. е. до
промышленного переворота. Налицо видимое нарушение постулировавшегося выше
принципа целостности культуры социума – “стадиальная флуктуация”.
Вернуться к оглавлению
Рассоха И.Н. Апология софистов. Релятивизм как онтологическая система.
Харьков. 2007.
Книга для публикации в ХРОНОСе предоставлена автором.
Здесь читайте:
Философы, любители мудрости
(биографический указатель).
Русская
национальная философия в трудах ее создателей
(сборник произведений).
"Философская культура" №1.
"Философская культура" №2.
"Философская культура" №3.
|
