|
|
Игорь Рассоха
Апология софистов
Релятивизм как онтологическая система
Раздел IV.
НЕСОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ КРИТИКИ СОФИСТОВ
4. 1. СОФИСТИКА В КРИВОМ ЗЕРКАЛЕ
Следует отметить, что с самого начала деятельность софистов (как и вообще
древнегреческих философов) была встречена отнюдь не с единодушным восторгом.
Так, у Плутарха (Никий, 23) есть такое замечание (в контексте событий, относимых
к 413 г. до н. э.): “Тогда не терпели естествоиспытателей и "трепачей о небесных
явлениях" (метеоролесхов), как их тогда называли, за то, что они якобы сводили
божество к лишенным разума причинам, непреднамеренно действующим силам и
детерминированным явлениям. Так изгнали Протагора и посадили в тюрьму
Анаксагора, которого с трудом вызволил Перикл” (DK 59 А. 18) [40, с. 510–511].
Ну, и судьба Сократа тоже показательна... Однако, с другой стороны, эти
преследуемые философы находили у современников и горячее сочувствие. В целом
авторитет софистов в Афинах эпохи Перикла был огромен. Так, направленная против
них комедия Аристофана “Облака” была принята афинянами крайне холодно. Она была
поставлена в Афинах на Великих Дионисиях 423 г. до н. э. и в состязании
комических поэтов заняла лишь третье место. Впоследствии Аристофан, огорченный
неудачей комедии, которую он считал одним из лучших своих созданий, пытался ее
переделать, но, видимо, не довел свою работу до конца, и неизвестно, были ли
"Облака" когда-нибудь поставлены в новой редакции [74, с. 419 (Примечание В.
Ярхо)].
Затем тяжелейшее воздействие на духовную атмосферу Афин оказало их унизительное
поражение в Пелопоннесской войне со Спартой. Собственно, это поражение было во
многом случайным (афиняне неоднократно были близки к победе), да и без активной
поддержки главных торговых конкурентов Афин – Коринфа и Сиракуз, а также
Персидской державы эта победа спартанцев была бы невозможна. Но в сознании
современников она была воспринята именно как свидетельство превосходства
спартанского общественного строя над афинским. Именно в это время был осужден и
казнен Сократ: “Известно, что в этот 399 год Афины только выходили из одного из
самых жестоких кризисов своей истории Тридцать лет почти непрерывных войн и
революций – вторжение врага, чума, разгром флота, крушение Афинской державы,
блокада, сдача, чужеземное завоевание, диктатуры, остракизм, гражданская война,
приведшая к сомнительной амнистии, – Афины выходили из этого длительного
испытания истерзанными, их энергия иссякла, и гордость великой державы, так
долго заменявшая ей хлеб и мужество, была унижена... Народное чувство пошло еще
дальше. Оно не замедлило искать причинную связь между проповедями Сократа (и
других софистов. – И. Р.) и бедствиями родины. И в первую очередь такую связь:
поражение Афин было карой богов, разгневанных безбожными исследованиями
философов, так же, как победа Спарты была наградой за соблюдение ею традиций
предков” [24, с. 314–315].
Именно это обстоятельство резко усугубило ту историческую ситуацию, которая
хорошо описана Б. Чернышевым: «Мы сталкиваемся с резким противоречием. Прогресс
общества породил софистику. Только потому она могла пользоваться шумным и подчас
заслуженным успехом. Несмотря на это, софистика столь же притягивалась
различными слоями населения, сколько отталкивалась. Чем больше ее любили, тем
сильнее ненавидели. “Возникает странное зрелище, – пишет Эдуард Мейер, – партии,
сражающиеся не на жизнь, а на смерть, писали одну и ту же программу на знамени
относительно новых течений: борьба против нового духа, удержание старых
традиций”... Как была настроена радикальная демократия к модному образованию,
лучше всего выясняется из нападок демагога Клеона. “Образование, – говорит этот
"предстоятель демоса", – внушает сомнение и вызывает склонность к опасным
новшествам, потрясающим основы демократии... Недостаток знания при скромности
полезнее, чем проницательность при необузданности”... О враждебном – по каким бы
то ни было мотивам – отношении аристократов к софистам лучше всего говорит
запрещение вождей “тридцати тиранов” (олигархии, навязанной Афинам победителями
– спартанцами. – И. Р.) Крития и Харикла (которые сами получили новомодное
образование) заниматься “искусством слов”... Анит был лидером умеренной
демократической партии – средней и мелкой буржуазии, захватившей в свои руки
власть после кратковременной диктатуры тридцати тиранов. Эта группа демократов
особенно ненавидела софистов; из ее среды исходил и смертельный удар,
направленный против Сократа. Она была настроена в высшей степени консервативно и
стремилась втиснуть Афины в рамки провинциального города на основе
патриархального уклада. Ее идеалом было укрепление религиозных и семейных
устоев. Для Анита софисты – позор и гибель для всех общающихся с ними, кто
беседует с софистами – безумцы» [8, с. 44–45]. Отвержение софистики – ярчайший
показатель того безнадежного исторического тупика, в котором оказалось афинское
общество IV в. до н. э.
«Бесспорно, что главную роль в дурной славе софистов сыграло то обстоятельство,
что почти все сведения о них почерпнуты историей философии только у яростнейших
их противников. Именно тенденциозностью и недобросовестностью основных
свидетельств о древних софистах, а также не всегда точным употреблением слова
“софист” и нужно объяснить то самое нелестное, можно сказать роковое отношение к
учению древнегреческих софистов, которое господствовало над ними на протяжении
всей истории философии вплоть до Гегеля» – заявляет В. Осипова [10, с. 12–13].
Б. Чернышев приводит такое сравнение: «С софистами история сыграла такую же злую
шутку, как с Чацким в комедии “Горе от ума”... Вообразим, что о Чацком мы знаем
из тревожных о нем слухов, распускаемых злыми языками московских спутников, и мы
окажемся в положении исследователя, приступающего к изучению софистики» [8, с.
13].
Справедливо в этих замечаниях то, что огромная часть всей критики софистики –
это критика не по существу, критика не взглядов по каким-либо теоретическим
проблемам, а образа жизни и личности софистов. По словам В. Осиповой, сущность
упреков, делаемых софистам Сократом, Платоном и Аристотелем, сводилась к тому,
что истинной науке, бескорыстному исследованию софистами наносится
непростительное оскорбление, что превращение науки в ремесло, в оплачиваемый
товар достойно строгого осуждения [10, с. 12–13].
Софистика очевидно нацелена на получение практической пользы, в то время как
Аристотель заявляет: “После того, как было открыто больше искусств, одни – для
удовлетворения необходимых потребностей, другие – для времяпрепровождения,
изобретателей последних мы всегда считаем более мудрыми, нежели изобретателей
первых, так как их знания были обращены не на получение выгоды” (Метафизика, 981
в) [30, т. 1, с. 67]. Естественно, для него софистика – не настоящая философия:
“Софистика и диалектика занимаются той же областью, что и философия, но
философия отличается от диалектики способом применения своей способности, а от
софистики – выбором образа жизни (Подчеркнуто мной – И. Р.). Диалектика делает
попытки исследовать то, что познает философия, а софистика – это философия
мнимая, а не действительная” (Метафизика. 1004 в) [30, т. 1, с. 123].
Чем же плох образ жизни софистов, по Аристотелю? – “Философия называется знанием
об истине. В самом деле, цель умозрительного знания – истина, а цель знания,
касающегося деятельности, – дело: ведь люди деятельные даже тогда, когда они
рассматривают вещи, каковы они, исследуют не вечное, а вещь в ее отношении к
чему-то (Выделено мной – И. Р.) и в настоящее время (Метафизика, 993 в) [30, т.
1, с. 94]. То есть в силу своего образа жизни, ориентированного на практику,
софисты не стремятся к познанию вечной истины, за что их и порицает Аристотель:
“Простодушны те, кто полагает, что они надлежащим образом принимают начала, если
посылка правдоподобна и истинна, как это полагают софисты, утверждая, что знать
– значит обладать знанием. Ибо не правдоподобное есть для нас начало... Мы
полагаем, что знаем каждую вещь безусловно, а не софистически, привходящим
образом (Выделено мной – И. Р.), когда полагаем, что знаем причину, в силу
которой она есть, что она действительно причина ее и что иначе обстоять не
может” (Вторая аналитика, 74 в, 71 в) [30, т. 2, с. 268, 259].
Впрочем, к чести Аристотеля, он придерживался данной позиции не слишком
последовательно, на что обратили внимание некоторые современные исследователи
его творчества. Так, А. Ф. Лосев отмечает: «Если приводить здесь некоторые
тексты Аристотеля, то для нас имеет значение уже самое начало его “Топики” (100
а 18–21): “Цель настоящего исследователя такова: найти метод, при посредстве
которого можно было бы составлять силлогизмы по каждому встречающемуся вопросу
из правдоподобных (положений) и, сверх того, выражать свой собственный взгляд,
не впадая в противоречия". В этом суждении выражены два основных обстоятельства.
Во-первых, Аристотель основывается в своей топике не на абсолютной истине и не
на аподиктическом силлогизме, а на правдоподобии (Подчеркнуто мной – И. Р.).
Однако, во вторых, эта основанная на правдоподобии силлогистика все же имеет
свою собственную логику и убедительность. Малая популярность “Топики”
объясняется тем, что у Аристотеля всегда слишком абсолютизировали его
“Метафизику”, и никому не хотелось находить в нем теоретика вероятностной логики
(Правильнее – теоретика, обобщившего вековой опыт софистики, - И. Р.). Этот
предрассудок - весьма тяжелый и еще до настоящего времени преодолевается с
большим трудом. Никому не хочется признать, что подлинная жизненная логика
Аристотеля вовсе не сводится к логике чистых абстрактных понятий» [73, с.
16-17].
Автор же предисловия к русскому изданию аристотелевского “Органона” З. Н.
Микеладзе выражается еще более круто, завершая это предисловие (собственно,
логико-философский анализ “Органона” под названием “Основоположения логики
Аристотеля”) словами о «давней, но не становящейся от этого более справедливой
традиции усматривать главную заслугу Аристотеля перед наукой логики в построении
им элегантного, но вместе с тем бесполезного здания ассерторической
силлогистики, которая, впрочем, занимает менее одной десятой части объема всего
“Органона”» [30, т. 2, с. 50].
Чтобы уяснить себе скандальность этого заявления (да еще из уст авторитетнейшего
специалиста!), вспомним, что такое “ассерторическая силлогистика”. Это – тот
самый школьный курс логики, изучающий силлогизмы типа “S есть P”, с его законами
тождества, непротиворечия и исключенного третьего, которым обычно и
ограничивается знакомство с формальной логикой для тех, кто ее вообще изучал, и
который обычно обозначают термином “аристотелева логика”. Так вот, “элегантное,
но вместе с тем почти бесполезное здание” этой “аристотелевой логики” занимает в
своде логических работ Аристотеля менее десятой части всего объема! Т. е.
“аристотелева логика” имеет к самому Аристотелю почти столь же отдаленное
отношение, как “платонизм” – к Платону...
Более того, из предисловия З. Н. Микеладзе видно, что подлинное теоретическое
наследие Аристотеля (т. е. остальные девять десятых “Органона”) все еще как
следует не изучено, совершенно по-разному интерпретируется разными авторами и
вообще служит предметом бурных дискуссий. Все же ясно, что именно Аристотель
четко обосновал дедуктивный метод познания в целом, вероятно, впервые ввел в
науку переменные и формально-логические схемы и много занимался именно модальной
логикой (т. е. логикой, учитывающей разные “степени 6ытия” предметов). Примерно
половину же объема “Органона” занимает трактат “Топика”. “В "Топике" изучаются
диалоги Платона как образцы диалектических (или, вернее, диалогических)
рассуждений. В ней излагается методология (метатеория) диалектики Платона,
подобно тому как во "Второй аналитике" - методология (метатеория) доказывающих
(дедуктивных) наук, таких, как арифметика или геометрия. Допуская вольность
речи, можно сказать, что в "Топике" излагается методология диалогов Платона”
[30, т. 2, с. 595 (Примечания З. Н. Микеладзе)]. Процитируем, например,
некоторые подзаголовки глав восьмой книги “Топики”: “Общие темы для возражающего
против тезис и для защищающего его”, “Легкость и трудность обоснования и
опровержения положений”, “Топы для отвечающего”, “Топы для дающего ответ на
неясные и двусмысленные вопросы и возражения”, “Топы для отвечающего при
доказательстве черед наведение”, “Способы раскрытия отвечающим ложных доводов”…
и т. д. Если это не есть теоретическое осмысление опыта софистики, то как это
еще называется?
Особый интерес в этом смысле представляет трактат “О софистических
опровержениях”, который многие исследователи рассматривают как заключительную
(девятую) книгу “Топики” [30, т. 2, с. 661 (примечания И. С. Нарского и Н. И.
Стяжкина)]. Можно провести аналогию между этой главой и каким-нибудь Приложением
к руководству по какому-либо спортивному единоборству, где рассматриваются
запрещенные приемы. Естественно, автор сначала всячески оговаривает, что бить,
скажем, ниже пояса – нехорошо, что это – не истинный спорт, но поскольку все еще
“кто-то кое-где у нас порой честно жить (бить) не хочет”, то вот, ребята, какие
существуют запрещенные приемы и вот как с ними бороться. Примерно так же
поступает и Аристотель. Он, разумеется, заявляет: “Так же, как в состязании
борцов нечестность приобретает определенный вид и есть борьба нечестными
средствами, так и эристика в споре есть борьба нечестными средствами. Ибо как
там, намереваясь победить во что бы то ни стало, хватаются за любые средства,
так и здесь поступают те, кто склонен к препирательствам. Поэтому те, кто так
поступает ради победы, считаются людьми, склонными к препирательствам и любящими
спорить, а те, кто так поступает ради славы в погоне за наживой – софисты. Ибо
софистика есть искусство наживы с помощью мнимой мудрости, а потому софисты
стремятся к мнимым доказательствам... Софистика есть мнимая, а не действительная
мудрость” (171 в. 20–35) [30, т. 2, с. 555].
Это – любимая цитата для всех обличителей софистики. Собственно, подавляющее
большинство их и заканчивает ею свое знакомство с данным произведением
Аристотеля. Да, здесь Стагирит выражает свое моральное негодование: очень плохо
бить ниже пояса. Но далее текст продолжается таким высказыванием: “Так же, как
иногда – говорим мы – следует предпочитать правдоподобное умозаключение
истинному (Выделено мной. – И. Р.), так и правдоподобное раскрытие
(софистического опровержения) следует иногда предпочитать истинному. И вообще,
против занимающихся эристикой следует бороться не как с людьми, которые
действительно опровергают, а как с такими, которые опровергают лишь по
видимости. Ведь мы во всяком случае отрицаем, что они умозаключают; поэтому
следует принимать надлежащие меры для того, чтобы не было этой видимости” (175
а, 30–36) [30, т. 2, с. 566]. Иными словами: “Жизнь сурова, ребята, и иногда –
говорим мы – полезно самому первым ударить ниже пояса, а тем более, если
противник первый начал”.
Для Аристотеля философы хороши тем, что благородно самоустраняются от
практической жизни, и потому ищут не связанную с ней абсолютную истину. Софистов
же, как людей деятельных, интересует практика, вещь не “как таковая”, а в ее
отношении к чему-то, т. е. не вечное, а “привходящее”, не абсолютно истинное, а
правдоподобное, т. е., по Аристотелю, мнимое. Потому он и называет софистику
мнимой мудростью. Но сам Аристотель еще не настолько оторвался от реальной
жизни, чтобы не осознавать, что “иногда” практическая выгода намного
предпочтительнее заумного мудрствования. Поэтому трактат Аристотеля “О
софистических опровержениях” – в первую очередь сборник практических
рекомендаций, вполне “по ту сторону добра и зла”. Собственно, он сам так и
говорит в первой главе трактата (165а, 24–31): “Дело знающего – каждый раз,
сопоставляя одно с другим, говорить правду относительно того, что он знает, и
уметь уличать лжеца. А это означает, с одной стороны, уметь высказывать свои
доводы, а с другой – выслушивать другие. Поэтому те, кто хочет прибегать к
софизмам, должны исследовать род указанных (нами) доводов (Выделено мной. – И.
Р.). Ибо это полезно, так как такое умение позволяет казаться мудрым, к чему они
как раз и стремятся” [30, т. 2, с. 536].
Но польза от софизмов, по Аристотелю, не только в этом. Он посвящает данному
вопросу целую шестнадцатую главу (175а, 4–15): “Такого рода (софистические)
рассуждения полезны для философии по двум причинам: во-первых, поскольку они
получаются большей частью на основании словесных выражений, благодаря им можно
лучше различать, в скольких значениях говорится о чем бы то ни было и какие
сходства и отличия бывают у вещей и их имен.
Во-вторых, они полезны для самостоятельного исследования. Ведь тот, кого другие
легко вводят в заблуждение, но этого не замечает, может часто испытывать это от
самого себя.
В-третьих, наконец, они полезны еще для славы – (благодаря их умелому
применению) считаются искусными и опытными во всем” [30, т. 2, с. 565]. –
Конечно, по Аристотелю, софистика – мудрость мнимая, но отнюдь не бесполезная!
Имеет смысл привести некоторые из деловых советов великого Аристотеля. Например,
такой: “Следует (приводить) доводы из (скрытых) желаний и открыто высказываемых
мнений. Ведь не одно и то же желают и говорят, а говорят самые прекрасные слова,
желают лишь то, что представляется выгодным. Например, говорят, что лучше с
честью умереть, чем жить в удовольствиях, или что жить в нужде и бедности, но
честно – лучше, чем жить в богатстве, но не благопристойно, а желают как раз
обратного. Поэтому следует того, кто говорит сообразно со своими желаниями,
заставлять высказывать открытые мнения, а того, кто говорит в согласии с открыто
высказываемыми мнениями – сообразно с его утаенными желаниями, ибо и в том и в
другом случае он вынужден будет говорить не согласующееся с общепринятым...
Самый распространенный топ (способ) заставить говорить не согласующееся с
общепринятым, какой применяет Калликл в сочинении “Горгий” и который все древние
считали удачным – это сопоставлять то, что согласно природе, с установленным,
ибо, говорят, природа и установление противоположны друг другу, и справедливость
хороша по установлению, а согласно природе нехороша. Поэтому следует тому, кто
говорит, исходя с согласного с природой, возражать, исходя из установленного, а
того, кто говорит из установленного, подводить к (доводам), исходящим из
согласного с природой... Следует заставить собеседника утверждать то, что против
мнения большинства и мудрых” (172в–173а) [30, т. 2, с. 558–559].
Или вот еще полезные советы Аристотеля: “Итак, первое (средство) для
опровержения – это пространность (речи), ведь трудно одновременно обозреть
многое... Второе – быстрота (речи). Ибо тот, кто не успевает, менее
предусмотрителен. Третье – возбуждение гнева и подзадоривание, ибо те, кто
приведен в замешательство, менее способны защищаться. Основные средства
взбудоражить гнев (у отвечающего) – делать так, чтобы ему стало ясно, что с ним
хотят поступать несправедливо и совершенно беззастенчиво. Четвертое – ставить
вопросы вперемешку, когда имеют много доводов или против одного и того же, или
за и против. В таком случае (отвечающему) приходится в одно и то же время
держаться начеку или в отношении многих (доводов), или в отношении
противоположных друг другу. И вообще, все названные раньше (топы) относительно
искусства скрывать (свою основную мысль) полезны и для доводов, приводимых ради
спора... Следует (Выделено мной. – И. Р.) иногда приводить доводы не против
сказанного, а против иного, принимая сказанное, если не имеют доводов против
положенного (собеседником). Именно это сделал (софист – И. Р.) Ликофрон, когда
ему было предложено прославлять лиру” (174 а, в) [30, т. 2, с. 563–565]. И так
далее.
Не менее ярко роль Аристотеля как непосредственного продолжателя традиций
софистики видна из его трактата “Риторика”. Например, он так обосновывает
полезность риторики (I, 1–2): «Те, кто исследует ныне искусство речи, не внесли
в риторику, прямо скажем, ни малейшего вклада (ибо только знание способов
убеждения существенно для риторического искусства, а все прочее – привходящее)…
Благодаря одной и той же способности мы познаем то, что есть истина, и то, что
есть подобие истины… Если бы мы располагали даже самой точной научной истиной,
вовсе нелегко убеждать людей, составляя речь на ее основании, потому что речь на
основе знания требует обучения всех слушателей, а это невозможно, и поэтому
нужно создавать убедительность речи общепринятыми (софистическими. – И. Р.)
средствами, как мы говорили это и в “Топике” относительно обращения ко множеству
людей.
Далее, необходимо уметь доказывать противоположное (Выделено мною. – И. Р.), так
же как и в силлогизмах, не для того, чтобы на практике доказывать и одно и прямо
противоположное (ибо убеждать в плохом не подобает), но для того, чтобы знать,
как это осуществляется, и чтобы в случае чего уметь опровергнуть того, кто
попытается воспользоваться доказательствами, противными справедливости. Из
остальных искусств ни одно не исследует противоположности: только диалектика и
риторика – обе они в равной степени имеют дело с противоположностями.
Рассматриваемые противоположности, конечно же, не равноценны: всегда истинное и
лучшее по своей природе легче поддается умозаключениям и, попросту говоря, более
убедительно. Кроме того, если позорно быть не в состоянии помочь себе своим
телом, тем более позорно бессилие помочь себе словом, ибо пользование словом
более присуще человеку, чем пользование телом.
Если же скажут, что несправедливо пользующийся силой слова может причинить много
вреда, то таково общее свойство всех благ (исключая добродетель), и главным
образом тех, которые наиболее полезны – таких, как физическая сила, богатство,
обладание военной властью: применяя эти блага в согласии со справедливостью,
можно принести много пользы, а вопреки справедливости – много вреда (Примерно то
же утверждал и Горгий. – И. Р.)… Итак, определим риторику как искусство находить
возможные способы убеждения относительно любого предмета» [89, с. 5, 7–8].
Так что моральное осуждение Аристотелем софистики не следует слишком принимать
всерьез. В сущности, все дошедшие до нас его трактаты – это конспекты его лекций
перед студентами. Понятно, что Аристотель, как и всякий руководитель собственной
философской школы, стремился показать превосходство своей методики перед
остальными – и не более...
И в этом он был совсем не одинок. Все софисты были в какой-то мере конкурентами
друг другу, и естественно, что они так же, как и более поздние поколения
философов (в т. ч. поколение Аристотеля), старались каждый доказать собственное
превосходство. Этим занимался тот же Протагор, который в одноименном диалоге
Платона заявляет, что не будет, как “кто-нибудь другой из софистов”, обижать
юношей, заставляя их против воли учить ненужные им предметы. Отличие Аристотеля,
пожалуй, в том, что в его устах сами термины “софистика”, “софист” действительно
приобрели негативный оттенок, поскольку он был их идейным противником в области
онтологии и отчасти этики.
Эту же роль многие еще античные авторы приписывали Платону, причем также
исключительно из мотивов конкуренции с руководителями других философских школ:
“Причиной того, что Платон придал имени софистов порицательное значение, было
то, что он слишком презирал своих современников”. (1. Аристид 46) [9, с. 4]. Но
так же многократно исследователи отмечали сугубую поверхностность и
несерьезность большей части этой платоновской критики (именно большей части,
поскольку софистам посвящены в основном ранние диалоги Платона). В. Г. Осипова
пишет: “При просмотре основных сохранившихся произведений Платона, деятельность
которого охватывает более 50 лет, бросается в глаза, что в первых его диалогах,
где упоминаются имена Гиппия, Продика, Протагора и других старших софистов,
платоновская критика более обща, более поверхностна. Она часто выступает просто
в форме насмешки, сарказма по поводу общественного положения софистов, их
корыстолюбия и т. д.” [10, с. 19]. Характерно и такое свидетельство античного
писателя: “Передают, что Горгий, прочитав носящий его имя диалог, сказал своим
друзьям: "Ну и мастер же Платон зубоскалить"” [9, с. 26].
В общем, все это скорее напоминало разборки в своем узком кругу: среди многих
профессий один мастер о другом редко доброе слово скажет... Тем более, что
“софистами называли самого Платона его противники – ораторы Лизий и Исократ,
Аристотеля – историк Тимей” [10, с. 13].
Правда, уже цитированная В. Г. Осипова после приведенной фразы добавляет: “Зато
в своих более поздних произведениях Платон дает более развернутую и более
серьезную критику софистики в понимании, уже приближающемся к современному” [10,
с. 19]. Серьезная критика социальных и онтологических взглядов софистов
действительно встречается в диалогах Платона – как ранних, так и поздних
(впрочем, в самых поздних диалогах он довольно редко касается круга проблем,
интересовавших софистов), но вместе с такой критикой там практически всегда
содержатся и не менее серьезные аргументы в их защиту – таков уж принципиально
диалогичный стиль мышления раннего и зрелого Платона (см. выше). К этому вопросу
мы еще вернемся. Здесь же важно подчеркнуть другое: с античной эпохи и до наших
дней софисты играют роль “дежурных злодеев” в истории мировой философии
преимущественно еще и потому, что по ее страницам непрерывно продолжает
разгуливать карикатурный образ личности софиста. Т. е. софистов все философы,
включая современных, продолжают всячески поносить скорее именно за якобы
присущие им негативные личные качества, чем собственно за их философию.
Чтобы не погружаться в даль времен, сошлемся на А. Ф. Лосева, который, при
наличии у него целого ряда “заздравных” высказываний в адрес софистов, счел
нужным сделать и такое “заупокойное” заявление: “Если мы обратимся к общей
характеристике греческих софистов, то... прежде всего все-таки придется отдать
некоторую дань обычному некритическому взгляду на софистов как весьма
несерьезных деятелей культуры, дилетантов и самохвалов... Конечно, развязности
софистов в философии, да и в жизни, отрицать не приходится. Ксенофонт в своих
знаменитых воспоминаниях о Сократе и Платон в своих еще более знаменитых
диалогах сделали все, чтобы изобразить софистов жуликами, интеллигентными
парвеню, а подчас даже дураками и идиотами. (Выделено мной. – И. Р.) Стоит
перечитать платоновского “Протагора”, чтобы представить себе, с каким
самодовольством и в то же время с какой внутренней сбивчивостью преподавали
софисты свою мудрость и производили эффект в публике... Все эти разговоры и
наглость, примеров которой можно привести из сочинений Платона сколько угодно,
достаточно отрицательно рисуют софистов... при всей несерьезности их умственной
и словесной эквилибристики и, если хотите, при всем шарлатанстве многих из них
(поверим Платону и в этом)” [33, с. 42–43].
Вернуться к оглавлению
Рассоха И.Н. Апология софистов. Релятивизм как онтологическая система.
Харьков. 2007.
Книга для публикации в ХРОНОСе предоставлена автором.
Здесь читайте:
Философы, любители мудрости
(биографический указатель).
Русская
национальная философия в трудах ее создателей
(сборник произведений).
"Философская культура" №1.
"Философская культура" №2.
"Философская культура" №3.
|
