Виктор НИКИТИН

2003 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

КАРТА САЙТА

 «Прощай, страна огромная, несчастный человек»

Заметки о повести Олега Павлова «Карагандинские девятины»

Новая повесть Олега Павлова представляет собой третью часть трилогии, получившей название «Повести последних дней». Кроме нее в трилогию входят уже известные читателям «Казенная сказка» и «Дело Матюшина».

Писатель продолжает заявленную им ранее тему маленьких людей, живущих в большой стране в великом напряжении сил и оказавшихся на грани своих духовных и физических возможностей. Они вынужденно существуют в экстремальных условиях, когда окружающая жизнь меняет свои привычные очертания. Грозит распадом всех ценностей. И то ли распыляется на мириады безвестных и безликих песчинок, готовых кануть в небытие, то ли сгущается до мрачной субстанции, холодной и равнодушной - равнодушной к любому душевному движению, еще не сдавшихся, еще не павших духом, героев. В этих пределах им приходится прикладывать немалые усилия для того, чтобы противостоять тотальному отрицанию самого СМЫСЛА человеческого БЫТИЯ.

Здесь все живут без любви, в перманентном отчаянии, не в силах изменить свою судьбу, сразу же оказавшуюся участью. Снова Караганда; время словно остановилось, да и были ли у часов стрелки. Огромная страна, раскинувшаяся в непостигаемую ширь, в развале. «Реальность больше не балует нас хорошими новостями. Все взрывается, горит, идет ко дну», - говорит один из героев Павлова. «В стране термоядерный распад». Исторически это время начинается с того момента, когда «во всей стране не стало чая». Физически - с покорности россиян, с их признания этой данности как неизбежности. Да и осознать случившееся многим «рядовым труженикам» до сих пор просто не по силам. «Это мы, уж извините, люди последние. Нам и умирать будет легко - ничего нет», - таковы слова гробовщика.

Итак, Начмед Институтов, шофер Пал Палыч, солдатик Алеша Холмогоров… А в центре повести - мытарства похоронной команды из трех человек: надо найти тело солдата Мухина в морге, потом обрядить его, потом в гроб положить и вовремя в Москву отправить.

Одиссея с телом военнослужащего - чтение тяжелое, но оно не без надежды. На тяжесть эту часто напирают, говоря о прозе Олега Павлова. Словно есть в ней что-то то ли не модное, то ли ущербное, то ли для какого-то придуманного читателя. Однако автора «Казенной сказки» и «Дела Матюшина» не интересует сиюминутная, угодливая прилаженность под рыночные потребности книготорговли, которая, к тому же, под большим сомнением: кто рейтинги эти составляет. Творчество Павлова вполне соотносится с традициями классической русской литературы. В его прозе, помимо отзывчивости, без которой настоящая русская литература и не состоялась бы, есть ещё и языковая «глубина», окунуться в которую - значит сопереживать ей.

«Но через мгновение Холмогоров очутился в помещении морга - и увидал то, отчего взгляд его смерзся, оледенел. Вход в это пространство открылся как тайник: казалось, отслоилась часть поросшей прахом стены, обнажая зияющую бледной холодной синевой зыбкость огромного зала. Белые кафельные стены и полы отражали белого накала мертвенный плоский свет, режущий как по стеклу».

Сила прозы Олега Павлова в том, что он все пропускает через себя. Это чтение останавливает внимание. Оно возвращает чтению обязательность, делает его необходимым, значимым. Плотность языка Павлова необыкновенна, она зрима, текст видишь и ощущаешь физически. И более того, из него невозможно вырваться ни читателю, ни героям.

«Столько наготы человеческой заставляло его думать отчего-то о бане. Чудилось - мороженый этот зал когда-то и выпустил банный пар. Но там, в банях, где орущие от всего как от щекотки люди являлись голышом из пара, все равно что младенцы, было до блаженства легко без одежд. А здесь ни одно из этих неживых тел больше не могло ощутить той блаженной легкости, и были это, наверное, уже не люди».

Конечно, уже не люди. И всё-таки люди. И, поминая героев Достоевского, скажем: это БЕДНЫЕ ЛЮДИ, попавшие в очень скверный анекдот. Русский юмор по-своему странен. Без него в нашей жизни не обойдешься - сама русская жизнь всегда отличалась некоторой странностью. Так что напрасно Достоевскому часто отказывали в способности юморить. И он тоже рассказывал нам анекдоты - о своем времени. Только его юмор, как и юмор Павлова, горек. Боюсь переборщить, но скажу: это юмор висельников.

Еще у А. С. Грина в «Фанданго» главному герою, умирающему от голода, противопоставлялись «румяные санитары». Контролеры в повести Павлова, «опрятные, как малыши на утреннике», а «два медбрата молодецкой наружности» называют себя Жорж и Серж. В покойницкой они резво, самозабвенно играют в футбол: «От распаренных беготней матовых тел, обнаженных до пояса, шибало слащаво-удушливым запахом одного и того же одеколона, что пропитывал молодцев насквозь, как бисквит. Волосы у обоих опять же на один манер были забраны за уши, любовно зализаны и лоснились чем-то жирным, похожим на ваксу, так что головы сверкали на свету, как начищенные сапоги».

Насмешливые, глумливые. «Двое из ларца, одинаковых с лица», из новой, бесчувственной породы русских людей. Словно прилипчивые, нагловатые помощники из «Замка» Кафки, главная задача которых совсем не помочь, а доставить наибольшее неудобство.

А тело Мухина - в этих стенах уже «предмет», занесенный в некую скорбную отчетность; вещь, которую надо найти, вызволить из тьмы забвения. Близость смерти, ее неприглядность сразу же расширяет все представления о жизни, ошпаривает мгновенной вспышкой Истины, в которой и Вечность, и Космос, и готовящийся Страшный Суд.

«Он плавно разводил каталки руками - те бесшумно расплывались лодочками - и выжидающе заглядывал в эту прозрачную для себя мертвую воду, как ловец. То же самое делал и его напарник, однако нетерпеливо, без чутья. На каталках, наверное, покоились те, кто прошел экспертизу и уготован был к выдаче. Каждый вспорот от горла и до паха, как потрошат рыбу, но после зашит - и мертвецкий этот шов зиял незаживляемой раной. Чудилось, что люди были убиты еще раз - расчетливо, безжалостно и теперь уж навечно. И не отвращение, а ужас от содеянного с ними рождал в душе что-то кровное, родное с каждым погибшим человеком»

Повесть опутана горькими словами, словно зона колючей проволокой. Да это и есть зона, в которой сложно отыскать какое-то подобие нормального человеческого существования. В повести лицо несут, «как яичко на подносе», яблоко сжимают, как булыжник, гробы - «здоровые плечистые», доски - «грязные, как свиньи, и обросшие щетиной крупных, видных даже глазу заноз - что рыло у свиней». Угрюмые губы похожи на улитку, гроб обнимают как ребенка. Доска же, после того, как ее обрабатывают рубанком, «каждая очищалась от грехов, обретая нежный, почти телесный цвет, и делалась гладкой, все равно что человеческая ладонь, также открытая глазу во всех неповторимых природных линиях».

Действительность как бы перевернута в прозе Павлова, опрокинута; словно «придумана в издевку» над человеком, должным быть живым, а не мертвым. Зато мертвые вещи выглядят тут как живые и смеются над обмирающими от страха людьми. Марионетки кривляются, а люди это терпят! Здесь все живое вынуждено воровать, дабы выжить. Словно бы погружено в беспробудную ночь, которой долго ещё не суждено завершиться. Кажется, только два цвета - черный и белый есть в этом мире, увиденном глазами Олега Павлова, а на границе между ними - цвет серый, цвет печали и боли.

«Светлой туманной углубиной в небе виднелся лунный зев, голодно разинутый в сторону нескольких мелких звездочек, что болтались наживкой, казалось, подколотые на жала рыболовных крючков. Но вдруг чудилось во всей ночи что-то утробное, как если бы проглоченное».

Жорж и Серж называют санитарку крысой, а погибшего Мухина - мухой. У них, конечно, веселых, изобретательных, юморных и циничных, не сострадающих упокоившимся людям, «крыса» влюбляется в «муху». Этим Павлов говорит, что жизнь построена на бесстыдстве одних людей, и душевности других. Все двойственно по сути, неприглядно обнажено. Но если света нет в видимой, реальной жизни, света над головой, он должен быть в душе человека. Только это и в состоянии сегодня спасти наше общество. Отогнать его от края пропасти, желания - поскорее эту мрачную, черную жизнь завершить.

Сама возможность рождения человека уже представляется автором как измена новому порядку вещей, с её угрожающей неправильностью. И потому говорит служитель морга: «Страшна бывает жизнь. И не мертвецы страшны - а, может, когда они людьми были. Это смерть на взгляд грязна - а снутри она чистая как слеза».

Человек приперт к стенке смертью, Её Величеством, царствующим в России сегодня, поставлен в условия, которые ему так просто не отменить. В этих условиях «отменяется» сам человек, потому как растворяется в духовной своей смерти. Может, даже невидимой никому, но реально существующей. Она смерть потому царствует, что всех уравнивает и примиряет, открывает истинный смысл неназванного при жизни. Даже едва ни говорит о пути к спасению, которым располагали эти бывшие люди, и к которому они почему-то забыли или не могли прибегнуть. Только смерть теперь - доказательство тому, что люди всё-таки жили. Были некоторое время в жизни. Все остальное, что, собственно, и называлось их жизнью, лишь проявление их бесконечной слабости. А неравенство между людьми начинается с того, что одни люди чувствуют: сострадают, приходят на помощь другим, сопереживают, разделяют с ними радость и горе, а другие не чувствуют, или чувствуют, но грубо. Не было в их душах света. И если судить людей по этой школе, то почему жизнь часто несправедлива к лучшим? К тем, в ком было больше света? И в чем же выход? Вот умеют лучшие глубже и светлее чувствовать - чувствуют, переживают страшные времена. Но неужели и после этого появится какой-то новый материал для угасания в них жизни?

«Холмогоров с Пал Палычем положили мертвое тело на носилки и понесли их в предбанник. Там, оказалось, было подобие узкоколейки, чтоб вытягивать наверх смертный груз. Старшой по-свойски называл это устройство "труповозкой". Носилки приладили на каталку, похожую своим упрямством на ослицу. Намучились в полутьме, вправляя в колею eе колесики - она брыкалась, будто не давала себя подковать»

Кажется, из этой жизни убежать больше некуда. В труповозку, в морг, ещё одну труповозку, потом на кладбище. Гробовщик говорит: «Наши дома, увы, не защита. Подсолнухи это, где что ни семечко, то зло. Ревнуем до зависти к чему? К дому чужому. Грыземся друг с дружкой где? В своих домах, где нос к носу. Земля огромна, а людям все мало места, все давятся из-за куска. В домах иконки, слыхал, вешают - это все, значит, чтоб на Бога потом свалить, хоть хозяйничают в своих четырех стенах сами».

Замечательные слова. Но, может быть, в Москве спастись от «несправедливости» можно? Она далеко; кажется, дальше всего на свете. «Как в ней люди живут, не понимаю, ведь все уже есть, прямо делать нечего, только оклад знай себе получай и ходи отоваривайся».

Москва - столица нашей Родины, про которую известно многим сегодня только одно - да, столица. Не доедешь, не долетишь, не доскачешь до неё. Символ какой-то иной жизни, установленной по совершенно другим правилам, чем в провинции. Тогда зачем она человеку?

А тут гостиница из вагонов где-то на задворках, скученные беженцы. Во всем проглядывает первородный Космос - вселенская тоска и холод для души. Отец погибшего Мухина, инженер-атомщик, маленький человек, утонувший в горе, как в вине, бессмысленно повторяет: «Прошу в реакторный зал». И вот уже разыгрываются надрывные сцены - последние такие сцены по недавно живому человеку: с плачем, воплем, оскорблениями и обидами. И поминки едва не переходят в свадьбу, в какой-то подлый юбилей, с придуманной, лживой датой. Только для того, чтобы забыть своё горе, чтобы забыть себя и всех вокруг. И оттого, что временно забываешься, потом презрение к себе и стыд.

Сдавленная, сбивчивая речь персонажей, прорываемая тоской, близка к исповеди. Страшные вещи говорит начмед Институтов отцу Мухина: «Каких виноватых ищешь? Ты сам, сам во всем виноват, скотина ты пьяная. Виноват, что родился, что жил... Это ты, ты сам угробил своего сына в тот день, когда породил его на свет и уготовил одно свое же нытье...» И следом знаменательные слова, объясняющие многое: «Он все и произнес лишь для того, чтобы доставить маленькому человеку страдания в самом невыносимом виде. Даже не заставить еще и еще страдать, а уничтожить этой болью, извлекаемой из собственных же его души и мозгов, как ударами электрошока».

Конечно, никогда нельзя сказать наверное, каков перед тобой человек: он и душу тебе свою обнажит-выложит, и мягким, добросердечным покажется. А может и наоборот - во мрак вогнать. Сказать что-то обидное, злое из себя исторгнуть. Все двояки, двойственны по природе своей. Это и есть исследование природы человеческой. Как все в человеке уживается разом, и черное, и белое, высокое и низкое? Пал Палыч опять же говорит отцу Мухина: «Червяк ты или человек?!» И выдает всю обнаженную правду про сына. Все виноваты. «Тошно жить». Вылезает, прет наружу фальшь и истинная сила. И свет, и грязь жизни: «Вот я и умер? - говорили эти глаза - Какая паршивая эта жизнь... Какое паршивое это небо...»

А когда нет света над головой, нет света в душе - тогда возникает разлом сознания, мертвящее отчаяние, озлобление, желание унизить своего ближнего. Поначалу начмед Институтов предстает растерянным, даже болеющим за порученное ему дело. Особенно это наглядно проявляется в столкновении с молодцеватыми медбратьями. Но как только он получает тело Мухина в законченном для отправки в Москву виде, происходит метаморфоза, и все резко меняется. Та же история повторяется и с шофером Пал Палычем, обрисованном прежде иными, светлыми красками. И не случайным тут представляется, в связи с Достоевским, что третьего из похоронной команды, солдата Холмогорова, зовут Алешей. Алеша снимает с себя форму и отдает ее покойнику, а сам одевается в старое, в пятнах крови, в «смертную солдатскую робу». Потом трогательно общается с девочкой-побирушкой. Он «тосковал хоть по какой-нибудь доброте». Но, как говорится, иное время - иное бремя.

Все здесь потерпели поражение, те что мерзки, и те что жалки. Утонули в безоглядной дикости, ставшей усталой обыденностью. В душевном опустошении. В равнодушной покорности условиям. В приятии смерти, как конечном освобождении от страданий и искуплении за них.

«Стакан - это могила. Черный хлебом накрывают - так могилу засыпают землей. Водка в стакане, она же душа. Когда испарится и стакан опустеет - все, отмытарилась, ушла».

И все же, хочется вспомнить одну известное выражение: «Назвать отчаяние своим именем - значит уже победить его». Хотелось бы в это верить.

Содержание:

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

редактор Вячеслав Румянцев