   |
| |
 |
Алексей ШОРОХОВ |
2003 г. |
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
XPOHOCНОВОСТИ ДОМЕНАГОСТЕВАЯ КНИГАБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫКАРТА САЙТА |
Ю. КАЗАКОВ: ДОЛГИЕ КРИКИ НА БЕРЕГУ КОЦИТА(Рассказ-притча) Юрий Казаков... «Лирическая проза...» Рассказ от первого лица «Долгие крики»... Оставим вялый академический бред о «лирическом герое». Пусть он ещё какое-то время тешит косноязычие школьного литературоведения. Мы-то знаем, что, о чем бы поэт ни говорил, он всегда говорит о себе. Но именно в самые напряженные моменты такого говорения - проговаривается и об общем. Так всегда в лирике. Так - в «Долгих криках» Юрия Казакова. Потому «Долгие крики», на мой взгляд, рассказ центральный, итоговый: в творчестве, а может и в жизни Ю.П. Казакова. Рассказ-притча, в котором, как в неком фокусе, собраны короткие, нервные, но и нежные лучи его прозы... * * * «...обретший речи дар в глухонемой Вселенной» И. БРОДСКИЙ «- Неужели бывает, что, когда долго кричишь, тебя кто-то и услышит - человек ли, судьба ли?» Ю. КАЗАКОВ Со дня смерти Юрия Казакова прошло двадцать лет. И каких! Сравнимых, быть может, с веками мерной, неторопливой жизни наших предков. Время будто бы изо всех сил старается оправдать пророчества первых христиан - оно умаляется на глазах, сжимается, закручивается в спираль, сужается и свивается в воронку, в которой уже вертятся наши души - все быстрее и быстрее. И Бог весть - что там, в горловине, ждет нас, куда нас вбросит?.. Такое время - более чем «срок». Мы уже сами видели, как стремительно возникали в современной нам истории и потом пузырями лопались многих имена. В литературе - тоже. Точно призраки в белых одеждах прошли перед нами «дети Арбата», волоча за собой «кремлевских жен» и прочих изгоев русской словесности. Рассекая со свистом воздух, подобно булгаковскому борову, плюхнулась где-то, на середине Амударьи, нашумевшая «Плаха». И много, много всего, карнавального, шутовского... Казаков остался. И не потому, что он из тех, о ком можно сказать: «его время пришло». А потому, что нельзя не сказать о нем: «его время ушло». Оно, время внутри его художественных произведений, остановилось еще при жизни писателя: где-то на границе белого безмолвия, «на границе снега и таянья». До этого момента можно «дописаться», но можно и «дожиться». Казаков именно «дожился». Меньше всего его прозу можно назвать «дописанной», «литературой». Хорошо видно, как именно она сделана: подчас с комсомольской скороговоркой, с полу рефлективными опусами первокурсника провинциального филфака. И, главное - с бесконечными вопросами автора... До хруста шейных позвонков его оборачивание - вопрошание; вопрошание и к людям, и к звездам. А еще в ней, прозе Казакова, - жизнь. Хромающая, земная, даже бессюжетная. Текучая, редко-редко дающая ответы. Наверное, это и есть «лирическая проза». Самое важное в ней - она сама. Этой лирики нам всегда будет не хватать при чтении рассказов, например, другого великого нашего современника и современника Казакова - Шукшина. Долгого-долгого крика на берегу последнего озера - не хватать. Глупой человеческой надежды, что кто-то тебя услышит и обязательно приплывет - с той стороны, из-за далекого горизонта... * * * Докричатся... Кто-то сказал, что тишина - это душа пространства. Северное, белое безмолвие тундры в таком случае - воплощенный крик этого пространства. Что еще остается душе как не кричать? De profundis... Но это в древнем христианстве. «Из бездны воззвал я к Тебе, Господи» - не только псалмопевец Давид говорит, уже и Платон вопрошает, и Пифагор. От имени всякой вещи, раздавленной «беспредельным», - Анаксимандр. А еще - Орфей и орфики. И другие... «Беспредельное», бесконечные пространства, сама Природа с большой буквы - всё это характерно для романтиков 19 века. Откуда же взялось у Казакова? Послушаем его: «Каникулы я проводил на арбатских дворах, природы и в глаза не видал и не думал о ней... Тем удивительнее теперь, кажется мне, величайшая страсть, которая овладела вдруг мною в темной, холодной и голодной Москве». Хотеть можно и того, чего у тебя еще нет. И того, чего уже нет. Природы у Казакова в детстве и юности не было - была «темная, холодная Москва», арбатские дворики. И его потянуло на Север, к миру, не тронутому цивилизацией. Скорее это было не стремлением к.., а бегством от.. - будто «мы бежим от чего-то...», пишет он. Бегством от суетливой, шумной жизни городов. Но необычным бегством! Так пикирующий бомбардировщик врезается в вечность. Так холодным майским вечером летят над лесом утки «и опускаются куда-то на невидимые озерца - будто проваливаются» в них. Проваливаются в безмолвие. * * * «...Страшно! В бурю, в пургу страшно, а когда тихо, еще того хуже. Снег белеет, а ты один в тундре!» (курсив мой - А.Ш.) Тишина... А символ тишины - снег. Тишина, снег и одиночество сливаются в одно: «Страшным призраком встает… передо мною, возвещая конец всему существующему, - говорит, выговариваясь, Казаков, - наполняя мою душу чувством смерти». Это он о безмолвии: «Я его слышу, и вижу, и чувствую... я не могу больше выносить этого... я сбегаю со скалы, я начинаю ходить, сильно стуча сапогами, заставляя скрипеть снег, чтобы прогнать этот призрак смерти...» Так встают рядом в лирической прозе Казакова вечные понятия: природа, смерть, безмолвие. Дантов Ад вопил на все голоса! Души мертвых взывали к душам живым и к Богу. Подлинный ад «глухонемой вселенной» холодного Севера - «надмирная вата». Ад для обретающего речь духа! Безмолвие - призрак, преследовавший Казакова всю жизнь, его неотступный ад - всю жизнь его страшивший и в тоже время манивший. Казаков, как известно, был заика. И заикание его тоже было страшным. Гораздо лучше нас, здоровых, был знаком он с безмолвием. Боялся его с детства. И летел на его голос. Голос абсолютного, подавляющего Безмолвия северной природы, беспредельной тундры. Где уже не думается, не вспоминается, а только - «грезится...»! Где опять, опять, признается он читателям, «возникает некто за моим плечом, в глухом свете северного лета», и шепчет, шепчет: «Небеса и земля погружены в вечный покой. Нигде ни одного призрака жизни, ни одного воспоминания о ней... Холодные безжизненные звезды ничего не говорят сердцу... Ум ни над чем не работает... Глаза устают смотреть...» Так возникает перед человеком, оставшимся один на один с Севером, страшный призрак Смерти и Безмолвия, вызванными Одиночеством. Интересно, что Смерть у Казакова - без-лична, без-человечна. Сродни христианскому пониманию хаоса и пустоты. Во вставной новелле, входящей в этот рассказ, умирающие от голода дети едва доползают до берега и там ждут возвращения отца в лодке. И вот возникает на горизонте черный карбас. Час проходит, другой «и вдруг видим мы, что карбас пустой плывет. Течение его тянет вдоль берега. И близко так карбас этот от нас прошел, метрах в тридцати, страшный такой, пустой... Карбас плывет, а перед глазами у меня все зыблется, зыблется...» Это Смерть проплыла рядом. В тот раз - мимо ... Лодка, ладья - давний символ смерти. Славяне снаряжали ладью всем необходимым для жизни в загробном царстве и сжигали в ней своих мертвецов. Или же пускали её вниз по течению. Плывет такая ладья по реке, страшная, пустая, и вдруг - исчезает с глаз. Потому что продолжает путь уже в другом мире и по другой реке. Казаков, несомненно, поэт, но поэт не той нежностью, не той интонацией, которая была характерна для конца ХХ века. Пожалуй, дребезжащим показался бы ему голос жестяной музы наших дней. Он признается, что даже в возвращении его в юность ему «нужны были люди... чтобы кто-нибудь ехал со мной все дальше, дальше, чтобы я мог показать ему все, от чего у меня ныло сердце когда-то...» Какая горечь в этой интонации! Ведь он и сам понимает, что это невозможно - показать непоказуемое, заведомо недоступное кому-нибудь другому - «от чего у меня ныло сердце когда-то...» Да, лирическая проза Казакова, удивительно музыкальна, движима не сюжетом, а интонацией. Признания его «лирического героя» сильны своей искренностью. Будто налетев на стену, прорывается его голос стихами, рвет повествование не созвучьями - рифмами: «смеялись люди за стеной, /и я глядел на эту стену, /с душой, как с девочкой больной,/ в руках, пустевших постепенно...» Его тянуло к Безмолвию, и все-таки ему «нужны были люди» - хотя бы как эта стена, об которую ударялся звук собственного голоса. Для того, чтобы хотя бы попытаться рассказать «от чего ныло сердце когда-то...» К тому же, стена - это уже резонатор. Пусть бесчувственный и равнодушный. Но он все лучше безначальной и бесконечной тишины тундры, когда «ни шума, ни голоса». Блок писал в своём дневнике, что люди ищут страдание, даже боль, потому что это им понятнее и легче; чтобы не оставаться один на один с тоской существования - звездной, дочеловеческой, леденящей душу оттого, что «пустая / Вселенная в нас смотрит мраком глаз». / Что ж, жизнь человеческая немногим отличается от жизни бабочки. Мы тоже «из тени в тень» перелетаем. Устремляемся прочь от мелких и ежеминутных уколов человеческого сообщества, от безмолвия городов. Туда - в абсолютное, смертельное безмолвие ледяных пустынь. К пределу мира, где «кончается все сущее» - к «последней пристани...» И это место называется «Долгие крики», и нужно долго-долго кричать, чтобы появился перевозчик с той стороны. Да, в черном карбасе, неторопливо огребая веслом. И всё же далеко не каждый раз он, милый и гостеприимный, оказывается Хароном из Дантова ада. И не всегда нежное, утреннее озеро оборачивается промерзшим до дна Коцитом. Но хотя обычно человек настороже: «почему-то о зиме, о снеге мне подумалось...» - он совершает ошибку бабочки. Возвращается в «тень», к ещё большему одиночеству. Одиночество это похоже на ад. С ним нельзя справиться, с ним можно только бороться. Ад ведь не знает глаголов совершенного вида! Только - несовершенного. В аду можно гореть, но нельзя сгореть до конца! Можно кричать, но никогда не докричаться. В аду всё - только одно незавершенное действие, протянутое в бесконечность. И именно этим ад страшен человеку. И всё-таки человек кидается в его объятия. Жизнь Казакова вся - его вызов глухонемой вселенной, борьба с ледяным безмолвием космоса, которое призраком заикания ворвалось в детство, а потом всегда неотступно стояло за спиной, дышало в затылок холодом - гнало-гнало на Север, к последнему надмирному Безмолвию с большой буквы. Посмотреть на Него. Испытать себя самым сильным, смертным страхом. Но самое удивительное, что в этой борьбе, в борьбе, где исход, кажется, заранее предрешен, победителем северного ада выходит… поэт, «обретший речи дар» именно «в глухонемой Вселенной»! Она дала ему голос, заставила говорить… * * * «Долгие крики» - рассказ-притча. Притча не потому, что рассказ полон древних общеарийских архетипов и символов, нелитературного происхождения. (В этом секрет естественности души Казакова). Этот рассказ - притча по замыслу. Сюжет рассказа прост, как и в большинстве других рассказов Казакова. Но в данном произведении нам интересен не сюжет, а, если можно так выразиться, смысл сюжета. А смысл его - возвращение. Возвращение к себе, к своему юношескому переживанию, точнее - к чистоте переживания Природы. Что, по сути, и есть возвращение к Ней. Эллипсис этого возвращения лежит под знаком Птицы. Как-то раз мелькнувшая в детстве, потом, с годами, она становится целью пути, своего рода путеводной звездой и обетованием возвращения. Пожалуй, нет ни одной индоевропейской мифологии, где не встречалась бы такая птица. Это жар-птица русских сказок, славянские птицы счастья, греческие райские сирины. Увидев или услышав необыкновенный птичий голос в детстве, герой сказки тратит потом всю жизнь, чтобы эту птицу изловить. Так и в притче Казакова - только его проза сложнее. У него древняя сказочная птица, предмет особых охотничьих преданий - глухарь! Случайно ли, в контексте всего сказанного? Ведь глухарь - это птица, в которой Любовь и Смерть слились воедино. Красное на черном. На шелковом, пепельно-черном оперении - ярко-красные, почти пунцовые брови и борода. Птица, которая в самозабвении, в упоении песней любви, глохнет настолько, что ее можно брать голыми руками! Так и хочется спросить: откуда она взялась в этом мире, где царят законы борьбы за существование. Да и, право, есть ли она на самом деле? Не сказка ли? Во всяком случае, дорога к ней пролегла у Казакова через сказку, через «последнюю пристань» - к «началу иного мира». А до этого «гиблые болота», сравнимые разве что с «сумрачным лесом», в коем заблудился Дант, «свой путь земной пройдя до середины». Здесь будут вопросы и о «праведном пути», и о том, «как мы его утратили...». В детство нельзя вернуться с грузом опыта, со змеиным клубком рефлексий и мельничным жерновом «проклятых вопросов» на шее. Нельзя изловить жар-птицу с реализмом цирроза печени и прокуренных легких. Поэтому у Казакова - куда более чем серьезного писателя - возвращение в детство обрастает стилистикой сказочного: «ехали мы долго ли, коротко ли, а приехали» к тому самому озеру, у которого «живет старик со старухой». Они-то и будут милыми хозяевами и помощью в ловле чудо-птицы... Казаков не совершает той характерной ошибки героев сказок, у которых пойманная жар-птица лишается голоса, теряет яркость красок, а потом попросту умирает в неволе. Он оставляет нас в ожидании птичьей песни и… выстрела. В самый момент появления этих «древних прекрасных птиц, еще молчавших в предчувствии любви и смерти». * * * Итак, о чем все-таки проза Ю. Казакова? Если коротко - о Любви и Смерти. Еще короче - о Природе, так как она есть сумма Любви и Смерти, то есть сама Жизнь. А на вопрос что представляет собой его проза, писатель ответил сам, назвав свой рассказ - Долгие Крики. В самом деле, что еще как не долгий крик, рвущий перегородки косноязычия жизни, пробивающийся через кавычки и запятые несовершенной артикуляции, - творчество любого настоящего писателя; Ю. Казакова в частности? Да, крик. И, значит, обретение голоса. И посрамление безмолвия. + Содержание:
|
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
редактор Вячеслав Румянцев |
