Виктор НИКИТИН

2003 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

КАРТА САЙТА

Тени вымысла и пельмени действительности

Мария Рыбакова «Паннония» («Звезда» 2001 №11)

Николай Кононов «Источник увечий» («Знамя» 2001 №11)

Роман Сенчин «Один плюс один» («Дружба народов» 2001 №10)

Вот снова говорят, что литературы нет, что она умерла. Идут сравнения с прошлым устойчивым состоянием и различные сетования по поводу утраты ориентиров и традиций. Однако писатели пишут, продолжают творить и сочинять, и, значит, литература жива, и ее классическое тело постоянно подпитывается новыми произведениями. Что-то прививается, становится естественной и даже неотъемлемой частью, а что-то выглядит уродливым наростом и через некоторое время (бывает и сразу) отваливается как чужеродный материал. Иной автор ласкает слух точными эпитетами, мастерски выстраивает интригу, пускается в плаванье по океану фантазии; другой берет телеграфной прямотой, правдой жизни, страданием. Случается взволнованный рассказ - исповедь, рождающий в сердце читателя отзвук. А бывает так, что зришь пустую игру ума с бесплодным итогом.

Но как бы не писали и о чем бы ни писали писатели, речь здесь пойдет о доверии, которое возникает или не возникает в результате знакомства с прозой разных авторов.

Героя повести Марии Рыбаковой «Паннония», математика Юлиана Маркова, мучает ошибка, допущенная им в вычислениях. По крайней мере, так ему думается вначале. Пока не становится ясно, что речь идет о других вещах, гораздо более серьезных, чем простые вычисления на бумаге. Он хотел вывести универсальную формулу бытия и «все время откладывал встречу со своей истинной жизнью». И когда жил в выдуманной Паннонии, и потом, когда перебежал в такую же выдуманную Христианию.

Стилистически повесть Марии Рыбаковой заставляет вспомнить Набокова времен «Соглядатая», когда в близком соседстве «Приглашение на казнь». Здесь все похоже на сон, растекающийся зыбкими тенями. Здесь ничего нельзя называть своими именами, потому что «смерть изобрела язык». И, может быть, поэтому придуманная страна разделена на две части - чтобы запутать смерть, сбить ее со следа.

Внешний колорит - балканский, южный, средиземноморский. Но это не бывшая Югославия, не Болгария, не Кипр и не Греция, хотя соблазн найти в условных декорациях реальные приметы и даже некий политический подтекст велик.

«Можно ли выдумать целую страну для того, чтобы забыть женщину?» Вот, кажется, для чего все это нужно. Марков, словно находясь во сне, пытается установить истинные соотношения и пропорции бытия. Через лица в тумане, углы, искажения и разнообразные фигуры прояснить смысл неназванного. Он понимает, что жизнь уходит, ее сиюминутность растворяется в логических построениях, которыми уже наверняка ничего нельзя спасти. Он отделен от жизни прозрачным стеклышком. И теперь боится не успеть сделать главное.

Повесть Марии Рыбаковой, таким образом, оборачивается поиском жизненной симметрии. Потому возникают пропорции и зеркала; окружающие главного героя предметы выстраиваются определенным образом; а панораме придается исчисляемая четкость. Все стремится к равновесию. И «парк, настойчиво пытающийся стать лесом и столь же настойчиво приводимый опять в состояние парка неутомимым садовником», и в нем же концентрические круги. И в разрезанных овощах - тоже открывается образ симметрии. Симметрия подчеркивается в движении: «Черно-желтое поле подсолнухов, обрушившись в окна подобно грозе, так обрадовало Маркова, что он увеличил скорость. Водитель следовавшего за ним автомобиля тоже нажал на газ». И в обязательном появлении двойника Маркова. И в понятиях «день - ночь», «мать - ведьма», «Паннония - Христиания».

Привязанность к вещам у Маркова сменяется таким же устойчивым отторжением от них. Мягкое «жалко всего» переходит в решительное «выбросить». Чтобы освободиться, очиститься, стать другим. На первый план выходит тщета всех исчислений, расчетов перед живым, непосредственным чувством, которого, увы, теперь никак в себе не возбудить. Память упирается в женские лица, но «только ошибка оказалась вовсе не его». Неожиданно Маркова обвиняют в преступлении, которого он не совершал. Так витающий в облаках «математик» опускается на землю «убийцей». Мнимое равновесие рассыпается в прах. Атлантида уходит на дно. А может быть, ее и не было вовсе.

Местные жители этой Атлантиды под названием Паннония-Христиания для Маркова чужие. Он и сам для себя чужой. И может быть, никогда не был своим. Сначала спал, лишенный внутреннего и внешнего зрения. Потом, поддавшись внезапному импульсу, занялся поисками. А вокруг него все изменилось. Времена «человеческих жертвоприношений» ушли в прошлое. Прежний лад жизни разрушен. Теперь каждый, как говорится в повести, запросто может купить унитаз или еще что-нибудь полезное для дома. И хорошо бы. Тирании нет, одна свобода. «Мы говорим, как хотим» - а это конец гармонии и симметрии. И может быть, поэтому герой «Паннонии» остается с горьким убеждением: «К жизни, пожалуй, не стоило прикасаться ни под каким видом, чтобы не заразиться от нее чем-нибудь дурным…»

Повесть Марии Рыбаковой напоминает изящно сделанную шкатулку, заполненную символами недавнего ушедшего времени, знаками языка, тоже, кажется, отменяемого нашей действительностью, но вполне адекватного сюжету. Что-то вроде фильма - не вполне ясный детективный триллер со смутным мистическим оттенком, некая среднеевропейская история о потере любви с философским подтекстом. Зрелище, впрочем, любопытное. Чтение такое же интересное. Как воспоминание о сне.

Писателем, оказывается, быть легко, вот только критиком тяжело быть… Николай Кононов свой «Источник увечий», обозначенный как «повесть в двух неравных частях», начинает с извинений и предупреждений. Вернее, извиняется и предупреждает рассказчик. Следуют два принципиальных заявления. Первое, что будет «внятная речь вменяемых молодых прекрасных персонажей... Об этом следует помнить во время чтения!» И второе: «Единственно чего я опасаюсь в этой истории - быть ироничным». С тем, стало быть, и приступаем к чтению.

Рассказчик долго топчется на месте, все подготавливается к рассказу. Впрочем, довольно неловко. Глаза сразу же начинают спотыкаться о «простирающиеся в чудное невозвратное далеко деяния», «специфическую целокупность», «тавтологию поденного человеческого времени» и прочие загадочные фразы. Фразы, должные, очевидно, подчеркнуть самую наисерьезнейшую серьезность описываемых событий. Начало их закладывается в 70-х годах, времени темном и беспросветном. Герой вспоминает своего, скорее, приятеля, чем друга студенческих лет по фамилии Овечин. Рассказчик всячески характеризует Овечина как умного и властного человека, сравнивает его с «древнеегипетским писцом» и в то же время говорит о его гибельном обаянии, душевной жестокости и подлости. Их отношения - это «суррогат дружбы». Овечин - обыкновенный мелкий говорун, ни с того, ни с сего картавящий под Ленина, причем, говорун явно неудачливый. Потому что той чепухой, что он несет, нельзя обаять даже телеграфный столб. Но это позиция автора, играющего в рассказчика. Так просто задано. А потому слабый и безвольный рассказчик заявляет: «Ах, он умел говорить красиво!» Почему-то этому надо верить и обязательно помнить, что иронии тут никакой нет. К тому же злой гений Овечин обаял еще и девушку Олю, образовавшую своим приходом некий любовный треугольник. Страницы тягучей и скучной истории их взаимоотношений, вернее, только отношений рассказчика с Овечиным (потому как совершенно безголосая, картонная Оля выступает в качестве условной фигуры, должной обозначить жертву), заполнены «юницами», «куртинами», «философическими ризиньяциями», «эманациями», «абсолютными трансцендентными антиподами» и прочими «красивыми» словами. Их просто тянет выписывать на отдельных листах бумаги. Глядишь - получится еще какой-то новый, параллельный текст.

Такое сам, пером возьмешься писать и не допишешь - перо из рук выпадет. Но компьютер не живой - все вынесет… Стиль настолько архаичный, выспренний и жеманный, что даже и не решишь для себя, в каком же веке так изъяснялись? Неужели тридцать лет назад в Советском Союзе? Да и на каком языке все это написано? Может быть, перевод с иностранного такой неудачный? Правда, чтобы смеяться надо всем этим, нужен особый склад ума. Какая тут ирония, даже если отмести предупреждение рассказчика! Его интонация полностью совпадает с интонацией автора. Это все серьезно до невозможности, подается с претензией. Тут «искры умственного электричества» сверкают. Язык противоречит времени действия, и даже «неравные части» не спасают сего положения. Под язык еще подкладывается долгоиграющая таблетка с ядом: рассказывается темная история предательства Овечина по отношению к тихой и безответной Оле, которая в результате предприняла неудачную попытку самоубийства, и потом уже в наши дни преуспевающий «новый русский» Овечин принуждает бедного «старого русского» рассказчика спешно жениться на их общей дочери.

Фу, ты! То дух захватывает, то оторопь берет оттого, что вычитываешь. Да-да, их общей дочери! То есть Овечина и рассказчика. Этот пустой говорун -негодяй, оказывается, каким-то фантастическим образом в те баснословные застойные года сумел оплодотворить несчастную бумажную Олю своей и рассказчика (извините) спермой. В научных, как бы целях. Неким сатанинским, бестелесным способом. И заметьте: без ведома рассказчика. Тут уж даже и смеяться неловко. Овечин этот прямо-таки Князь Тьмы, некое вселенское зло! Никак не меньше. Финал, по замыслу автора, явно должен потрясать читателей, на манер древнегреческих или шекспировских трагедий. А не потрясает!

Оля, кстати, все же замерзла где-то за городом. Слова ей так и не дали вымолвить. Глуповата, наверное, была, если псевдо-Лениным очаровалась. Даже не самая обыкновенная, а никакая. И в «ангела в чистом оперенье», как ее однажды обозначили, уже никак не верится. Потому как, скорее всего, ее не было вовсе.

А был такой фильм детский - «Королевство кривых зеркал». Сказка. Оля и Яло. Овечин и Ничево.

Только где же декларируемая вменяемость? Внятность где?

Нет, наверное, было так. Герой определял Овечина как «озверевшего сорняка». Вот и «выпалывал» его весь текст. Рассказчик, кстати, по сути, ничем не отличается от Овечина. Изъясняется каким-то невыносимым «высоким штилем», постоянно выдает нелепые красивости. Такой же, в сущности, говорун, только внутренний, с затаенной картавинкой в душе. Низкий и подлый. Как бы жался и мялся от присутствия Овечина, брезгливо морщился, отворачивался. А на деле тянулся к нему и даже больше - любил-с! Именно физически, через все эти «эманации» и «философские ризиньяции», весь это сор непоправимо вожделел-с! Жаждал до дрожи, до голодного обморока, потому и в бреду горячечном соорудил себе ребеночка. Произвел на свет дитя совместное, чтобы уже хоть что-то от недосягаемого, запредельного, сверх обаятельного, красиво говорящего Овечина себе заиметь. Так сказать, его частичку физическую. А потом вдруг, достигнув небесных вершин, судорожно очнулся и понял, что никакого Овечина нет, а есть Ничево (так переворачивается в конце повести фамилия). Он, рассказчик, и есть в этом королевстве кривых зеркал единственный персонаж - опять же гадкий и низкий. И он, собственно, сам из себя в себя же подлость свою невысказанную эманировал. Переливал, так сказать, из пустого в порожнее, переживая от запретного удовольствия. Каково-с?!

…если не было бы так грустно… В тексте Кононова (а это именно текст) уже ведь не тени действуют, а какие-то тени теней. А посему - какой с них и с него спрос? Псевдо - оно и есть псевдо. Однако это ведь уже тенденция в наши дни: устроить абсолютные трансцендентные похороны, живое обратить в неживое, мертвое вырастить как живое, бездарное назвать талантливым и даже гениальным. В общем, подменить понятия. Размахнуться, почувствовать себя Богом. Сказать чушь, а выдать её за библейское Откровение. Подсунуть читателю мнимое, а назвать его подлинным. Вот только доверия к таким «эманациям» у умного читателя почему-то не возникает. Понимает он, что автор творит не повесть, а мистификацию.

В большом рассказе (или повести?) Романа Сенчина «Один плюс один» дается реалистичное описание обыденности, в которой существуют миллионы людей. Действие происходит в сегодняшнем Санкт-Петербурге, героев двое.

Марине скоро исполнится двадцать четыре года. Она работает официанткой в убыточной забегаловке, которую должны вот-вот закрыть. После нескольких неудачных случаев «поняла недавно, что лучше всего и безопасней - стараться с людьми особенно не общаться». Жизнь скучная, однообразная, без какой-либо надежды на просвет: Марина живет вместе со своей сестрой Веркой и ее алкоголиком-мужем, которые постоянно грызутся. В качестве терапии, лекарственного средства, позволяющего иногда забыться и хоть как-то физически себя ощутить, испытать некую минутную замену счастья, - поспешный, тайный секс с соседом по дому, «слегка ненормальным» Антоном. Как жить дальше? Скорее всего, никак. Так и прозябать, ожидая какого-то чуда, хотя бы очередной мимолетной встречи с богатым клиентом, который возьмет ее для забавы на ночь.

Игорю уже двадцать восемь. Никогда с людьми общаться не умел, «просто не чувствовал этой потребности». Раньше жил в провинциальном сибирском городке, затем, чтобы вырваться из затхлой атмосферы, не превратиться в «измотанное двуногое животное», отправился в Питер. Был у друга-бизнесмена на посылках, жил, как «новый русский»: ночные клубы, девочки, казино А потом вдруг все кончилось: долги друга, банкротство и резкий спуск на дно жизни. С трудом снял комнату у старухи, стал работать дворником, чтобы не умереть с голоду. И вот снова «небывалые тоска и одиночество скрутили Игоря». Захотелось вдруг отношений. Любовь за деньги, по объявлению, как он убедился, не для него, - нет чувств, постоянства, одна лишь сплошная механика. И вот «стало тянуть, покалывать: найди, найди женщину, создай свой дом, семью, начни нормальную жизнь».

Город для обоих чужой, холодный, потому что они в нем не состоялись. Хотя поначалу, конечно, были у них мечты и планы, мнилось оказаться в лучшей, достойной жизни.

Игорь умозрительно соорудил уже конструкцию своих отношений с Мариной, осталось только познакомиться с ней, а вот она о его существовании и матримониальных планах не подозревает, машинально отмечая в нем всего лишь посетителя забегаловки, заказывающего «двойную пельменей», парня в поношенной куртке «пилот». У нее уже в планах на вечер встреча с поманившим ее пальцем очередным состоявшимся в жизни. Ей-то и надо: «Провести время, обновить впечатления». И потому встреча двух одиночеств не может закончиться хэппи-эндом.

Рассказ Романа Сенчина - это скорее даже не реализм, а натурализм. Об этом говорят и простота стиля, и безыскусственность диалогов, и скупость при характеристиках героев, и отсутствие авторского комментария по поводу происходящего. Автор не вторгается в повествование, создавая видимость его объективности.

Тут никто ни к кому не взывает, никого не обличает, не выдает готовых рецептов выхода из сложившейся ситуации. Нет морального урока. Простая констатация факта. Доверие тоже на этом уровне. Ни больше, ни меньше. Да, так есть, так бывает. У кого нет денег, тот ест фабричные пельмени, а у кого они имеются, тот и питается лучше и вообще все видит под другим углом зрения. В ином случае придется безутешно, а то и злорадно думать, глядя на компанию веселящихся сегодня подростков, что каждый из них «лет через семь-десять станет таким же хмурым, измотанным работягой», как Марина и Игорь.

Черно-белая жизнь, скорее даже серая. О чём она? О несостоявшейся встрече двух молодых людей. История парня, который остро осознал, что «каждая минута может быть счастьем, но он прячется, он торчит в холодном, заплесневелом подвале, зажмурив глаза». И история девушки, которой достаточно иногда «порции праздника», как она себе его представляет, потому что в иную жизнь она уже отказалась верить. Простая, в сущности, история. И всё в реализм Романа Сенчина верить не хочется. Жизнь сложнее, чем он ее нам нарисовал. Жизнь радостнее, потому что в двадцать четыре года сдаваться рано. А если горька, то горше. Но в рассказе Сенчина никаких особых горестей и радостей не наблюдается. Был ли столь тосклив и безнадежен реализм его предшественников, писателей девятнадцатого века? Чехова, например, с его «Каштанкой»? Или Куприна, прекрасно познавшего все стороны дореволюционного капитализма России? Конечно, можно посчитать горем выпадение героя из обеспеченной новорусской жизни. Но так ли и она была светла и богата положительными эмоциями? Да, в ней не о чем было думать, только через равные промежутки времени открывать рот, чтобы поесть-попить, и справить прочие физические надобности. Но чем хуже новая, дворницкая эпоха Игоря? Многие жили и живут ей годами и десятилетиями, а Бога благодарить не забывают. Потому что выше божьих высот не могут быть никакие высоты материального благополучия.

Синонимом счастья для Игоря является семья, ее он хочет, во что бы ни стало создать, дабы выбраться из своего ущербного состояния. Ведь он молодой еще. И тут рассказ задает нам интересный вопрос: а если бы герой был стариком, возникало бы тогда у него неудовлетворение собой и своим социальным положением, или нет? Или мы уже привыкли к тому, что наши старики прозябают в нищете, и что у них поводов для радости ещё меньше?

Или взять вопрос семьи. Игорь без семьи мается. Но разве будет ему лучше с женой, если автор дает нам лишь один вариант семейного «счастья» - сестры Марины и её мужа. Едва ли возникнет у читателя сочувствие мечте Игоря. А ведь у сестры Марины и жильё в Питере, а не в не захолустной провинции, состоящей из двуногих животных. И все-таки она безрадостна. Так в чем же секреты счастья? Вопросы и вопросы. И, кажется, без ответа. Даже «Дама с собачкой» Чехова веселее. Хотя вопросов и там хватает. Но почему нет ответов? И вчитавшись в рассказ Сенчина понимаешь: у его героев затянулся период взросления. Они живут, тяготея к каким-то стандартам сегодняшней жизни: «мужчина на ночь», казино, ночные клубы. Идеалы Чехова были, конечно, повыше, поблагороднее, поответственней, социально значимей. Он не жил по шпаргалке, придуманной кем-то другим, сам жизнью свою разумел. А Сенчин? А его герои? Нет, чего-то не хватает нам в их душе, чтобы мы поверили в то, что, даже женившись, они стали бы счастливее. Поэтому их трагедия не в том, какая жизнь их окружает, а в них самих.

Однако вернемся к исходным позициям, к материалу для размышлений, который дают все три произведения, написанные разными и столь непохожими друг на друга авторами. Какой можно подвести итог?

Повесть Марии Рыбаковой оборачивается рациональным письмом в рамках существующей традиции. Это еще один скромный и милый сердцу домашний предмет из бесконечной коллекции смыслов и образов. Ну и что, что в этой повести сильна тяга к иррациональному? Ничего сакрального она нам не открывает.

Та же потребность в иррациональном движет и Николаем Кононовым. У него острое желание проложить «новые пути» в литературе. И оно же завело его в тупик. Он оказался несвободен в открытости иррационального к потаенному сакральному, то бишь божественному смыслу жизни. Что тогда нужды было и браться? Тоже захотел взять умом, а не сердцем. И заблудился, кажется, уже и сам себе не веря, и вяло цепляясь за химерические подпорки своего неуклюжего детища. Это тоже тот случай, когда писатель тужится быть умнее читателя, а выходит наоборот.

Рассказ Романа Сенчина явно далек от метафизических розысков и тайн, в нем не содержится того, что мы можем назвать «умствованиями самовлюбленного автора». Здесь почти хирургический минимализм. Диагноз, течение болезни. Anamnes vitae и anamnes morbi. «Следующий!..» Социальный натурализм, повенчанный с почти очерковой документальностью, - это ещё один вариант, когда правда жизни становится скучной прозой, потому что тайны сакрального не известны автору. Как бы отсутствует доверие Бога к писателю. Потому автор и не может поведать нам того, что было бы нам и так неизвестно. А, не вопрошая к Богу, невозможно и получить от Него ответов. Ведь Он именно так и говорил своему «стаду»: просите, и дано вам будет.

Можно сказать, что обезбоженный реализм в литературе обречен. Едва ли он сообщит нам что-то новое, даже если мы назовем его «новым реализмом», и он опишет мрачные приметы дня сегодняшнего. То есть ту самую убогость жизни и человека, которой не было ещё пятнадцать лет назад. Новизна литературы, скорее, придёт сверху, нежели снизу. Она придет от Бога, а не от человеков, как бы они собой ни упивались.

Но всех трех авторов объединяет ещё и то, что они говорят об одиночестве своих героев, о полном отсутствии в их жизни любви. Либо в её отрицании, как в «Источнике увечий». Либо о ее прямо-таки фатальной невозможности - «Один плюс один». Либо о роковой утрате как в «Паннония». Вот в одиночество героев веришь. Ведь оно переживается ими как философская категория, возмещение за зло, наказание, мистическая предопределенность и социальная несправедливость. А без любви как прожить? Но ведь и Бог - это Любовь, и только Любовь, как говорили древние.

Кажется, что Мария Рыбакова, Николай Кононов и Роман Сенчин находятся пока что на подступах к тому, о чем они уже пытаются нам рассказать. Они обладают изобразительными средствами, теперь дело за появлением темы. Мало нам, читателям и критикам, изящных снов, переходящих в другие изящные сны. Мало нам мистического бормотания в ночи. Фиксации угрюмых лиц, выхватываемых из толпы. Нам нужна полноценная картина окружающего мира, в которой все тени найдут свои места, зыбкое обретет различаемые контуры, а голые предметы оденутся. Тогда-то и родится отзвук, отклик в сердцах читателей, которым нам захочется поделиться с другими. И который есть единственное оправдание занятиям литературой.

Дождемся ли мы таких произведений, и в каком направлении будут продвигаться дальше вышеозначенные авторы, покажет будущее.

Содержание:

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

редактор Вячеслав Румянцев