Алексей ШОРОХОВ

2003 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

КАРТА САЙТА

Вологда литературная

«В конце 2001 года увидел свет очередной выпуск альманаха «Литературная Вологда»… Такими или подобными словами вполне можно было бы продолжить бесконечный мортиролог литературных альманахов, издававшихся во время оно обильно и регулярно, разумеется - в тесном сотворчестве с отделом идеологии обкома партии.

Увы, привычно-разухабистый сарказм демкритики сегодня все меньше и меньше способен вызвать заслуженную усмешку, скорее - ностальгию. А жаль - ведь именно идеализация недавнего прошлого зачастую мешает увидеть подлинную новизну. Как будто и не было томов макулатуры «в нагрузку» и обязательной книгоиздательской повинности во всех уголках отечества нашего!

Ведь так и подмывает сказать, что-нибудь вроде «мол, на фоне нынешнего неблагополучия…» или «наконец-то, как в старые добрые времена…» Но это будет ложью. Потому, что правда не бывает «по инерции» - она всегда поражает, останавливает, начинает действовать в тебе.

Правда нынешней книгоиздательской ситуации по России в целом (Москва несколько иное дело) такова, что современная русская литература издается сегодня ровно постольку, поскольку читается, и только там, где читается. Безусловно, это достаточно сомнительное достижение либерал- демократии, потому что вкус к чтению в равной степени как прививается, так и отбивается - в зависимости от культурной политики власти. Однако в серьезно децентрализованной стране на первое место выходит именно местная власть, которая, в свою очередь, сама является в определенном смысле заложницей культурной ситуации в своем крае.

Говоря проще, чем насыщеннее там литературная жизнь, чем сильнее писательская организация, тем неминуемей это отражается на книжном деле. Подлинная жизнь, она прорастает немоту своего времени, как трава асфальт…

Поэтому очень хочется, чтобы за рядом общих мест и восклицаний не спрятался просто сам факт возобновления вологодского альманаха.

* * *

Литературную судьбу России нашего времени когда-нибудь, наверное, сравнят со столь родным русскому сердцу лоскутным одеялом. Причем дело даже не в пестроте стилей и направлений, а в литературной географии. Ведь чего греха таить, любовь местных властей к «своим» деятелям культуры носит всегда несколько сепаратистский характер, с тем непременным условием, что «наши березки и рябинки - наособинку, бабы красивше, мужики крепше». В этом, по большому счету, нет ничего плохого - напротив, по мысли В. Кожинова, такие периоды «местничества» в единой русской культуре обогащают ее, охраняют от выхолащивания и унификации.

Вот и в нашем случае, содержание полностью соответствует названию - перед нами действительно литературная Вологда, точнее: Вологодчина - в литературе. Скучно, скажите, не хватает «метафизических туманов» и мировых катаклизмов? - Пожалуйста, читайте В. Пелевина, смотрите программу «Время» - хоть до нервных колик, хоть до полной нирваны. Минздрав, как говорится, давно уже всех предупредил, люди взрослые.

Впрочем, и «метафизических туманов», и мировых катаклизмов в увесистом томике вышедшего альманаха при желании можно отыскать предостаточно. Но, тем не менее, есть нечто, что делает этот выпуск альманаха действительно очевидным фактом современной литературы. Это - чувство судьбы. Еще точнее, чувство общей русской судьбы (причем безо всякого «митингового» пафоса). То, что отличает «местничество» от «местечковости» и ее голубятен.

И судьба эта не преодолевается словом - она избывается им. Да, разумеется, плачи и причитания едва ли смогут составить золотой фонд какой-либо литературной эпохи, по своей древней природе они являются скорее эмоциональной и психологической необходимостью, своего рода неизбежной реакцией, которая идет на смену оторопи. Но ведь и им на смену тоже идет что-то. Такова мера времени.

* * *

1. Стихи…

Кстати, именно этим словом - «оторопь» - характеризует внутри самого альманаха лирическое состояние, безусловно, одной из наиболее известных сегодня русских поэтесс, вологжанки Ольги Фокиной критик Виктор Бараков. Именно оторопью, наверное, и объясняется тот факт, что величественный, один из лучших в отечественной поэзии гимнов русской избе («И была у меня Москва, и была у меня Россия…») заканчивается вскользь. Потому что «дальше» - нету. Еще не отсеялось в душе, не утряслось. Послевоенное, доперестроечное - да, это уже мрамор и вечность, а то, что после - дым.

Оторопь подчас сменяется отчаяньем: «Молча уходим/ Молчания золото/ Тут же сгребают/ Как плату за жизнь» и дальше «Сгинем/ Безмолвно. Печально./ Беспамятно./ Наши дворища/ Репьем зарастут…»

Но времени, по большому счету, на то, чтобы пестовать отчаянье ни у кого из нас сегодня нет, тем более у русской женщины - за делами-заботами («Сенушко мое, сено/ Как мне тебя убрать…). Она и на праздник-то у Фокиной наряжается не абы как, а с вызовом: «Потешу собратьев/ Не руша традиций/ Сошью себе платье/ Из синего ситца…/Запутаю шею/ В рябиновы буски/ И захорошею -/ По-сельски, по-русски!» Да вот только собратья (уж не по перу ли?) за сестрицу-то свою неуемную вроде как и стыдятся: «Ведь ихни-то жены/ При тальях не узких/ Давно наряжены/ По-турски-французски!»

Почему-то вспоминается Марина Цветаева в дни революции щеголявшая в телогрейке, подпоясанной солдатским ремнем. И в самом деле, чем еще может ответить женщина крушению всего и вся? - Сначала нарядом, затем стихами…

О том же крушении, но по-другому - у Владимира Кудрявцева. Наверное, потому что мужчина. Оторопи нет. Скорее - сухое отщелкиванье костяшками на счетах. Имеем: «Ноябрь./ Морозный день./ Конец тысячелетья./ Крестьянская изба./ В избе -/ Сосновый гроб». Это - русский исход. Все мы пытаемся отыскать какой-то выход, хотя бы отсрочку, но тщетно - костяшки отщелкивают: «И страшно оттого,/ Что нам уже не страшно./ Привыкли ко всему -/ И смерть не устрашит…» Ответа нет. Как нет его еще у всех нас, у русских как у народа - раз вымираем со скоростью полтора миллиона человек в год. - «Надолго ль хватит слез!/ Надолго ль хватит силы!/ Не очерстветь душой/ И не сойти с ума…»

Разговор о поэзии Владимира Кудрявцева, представленной в альманахе, хочу закончить одним стихотворением (привожу полностью). Вологда может гордиться, что оно было написано именно в ней. В конце второго тысячелетья:

В поселке ночь.

Ворота на замке.

На мокрых ветках

Сальный отблеск окон.

Горит звезда

В туманном далеке.

Ей,

Как и мне, -

Светло и одиноко.

* * *

Все-таки подлинную «народность» литературы нельзя подделать, даже проводя ночи напролет со «Словарем живого великорусского языка» В. И. Даля. В лучшем случае подобные филологические усилия будут напоминать изюм, который наковыряли из румяной булки. Чтобы написать о слове так - по-бабьи, по-матерински: «Родилось слово -/ Сердца ломоть,/ У него, живого,/ Моя плоть…/Пускай лопочет,/ Пускай кричит./ А оно не хочет,/ Оно молчит» - для этого нужно, простите, прожить две тысячи лет в христианской культуре, причем последнюю тысячу - в русской. Как Антонина Каютина из Вологды.

Не о своей судьбе пекусь до слез:

Я, человек, за этот мир в ответе!..

Вот нахожу родник в тени берез,

Очищенный от грязи и от веток,

И укрепленный ивами овраг,

И сосенки на вырубке зеленой,

И отвечаю чибису: «Чудак!

Мы все твои. Живи себе спокойно».

Где ты, Гринпис, ау? Нет, не наградят международные «зеленые» вологодскую поэтессу Лидию Теплову за эти удивительные строки. Потому, что любят они, выросшие в каменных джунглях, «всю природу вообще», и не поймут, бедные, на какой извечный вопрос чибиса отвечает она.

И вообще, «экологический» пафос у нее явно попроще, без транспарантов - это пафос «простой русской бабы», которая привыкла ходить по своему дому «босиком». Только дом-то у нее велик и просторен - это и лес, и поле, и болото с «морошинами», которых она в какой-то внезапной задумчивости не срывает, а только пристально-пристально рассматривает:

Живой земли дыханье не остыло.

И, отгорев, морошина жива.

Я там была и я не наследила -

Хорошие - не правда ли? - слова!

Хотя лучше бы, конечно, набрала этой морошки целый пестерь, да отнесла в избу, где ее дожидались бы «мал, мала, меньше» - в следующий раз наведалась бы уже со старшенькими. А то морошка-то сберегается, а Русь вымирает…

И если еще не о вернувшемся понимании слов апостола Павла: «чадородием спасешься, жено!», то уж во всяком случае - об осознании пустоты растиражированных некогда «поэтично-романтичных» отношений мужчины и женщины говорят пронзительные строки Нины Груздевой. Строки о найденном в тайниках своей души Божьем Имени:

Оно во мне живет и дышит,

Как будто талисман живой.

Оно сильней, значимей, выше

Всех наших встреч и нас с тобой.

Заканчивая разговор о стихах (но не о поэзии!) альманаха «Литературная Вологда», нельзя не сказать еще об одном имени. Это Алексей Васильев - он, думается, и есть тот самый долгожданный «литературный внук» Павла Васильева. Правда, казаковал он больше на байдарке и вездеходе, а не на скакуне - и не по Южной Сибири, а в Якутии. Но глядя отсюда, «из Москвы», - это практически рядом.

И цитировать его, кажется, можно бесконечно (чего не позволяет ни объем статьи, ни ее цели). Вот строфа взятая наугад:

Брели по скверам черные деревья

Стоял апрель в надеждах и слезах,

Когда пришла девчонкой из деревни

Моя любовь с хитринкою в глазах…

Почему он теперь казакует в Вологде - не ясно (отсутствие биографических сведений об авторах - один из самых серьезных недостатков альманаха), однако сегодня на всей пустеющей Руси так «широко и привольно», что не только в Якутии «на сотни верст не сыщешь станций», но и на Вологодчине с ее вымирающими деревнями. Как и повсюду, впрочем …

К сожалению, среди авторов вологодского альманаха я не нашел Андрея Наугольного - молодого талантливого вологодского поэта и критика, а вместе с ним не хватило и самой Вологды-города, потому что все представленное в альманахе - именно «деревенская» и пейзажная лирика. Понятно, что ею Вологодчина традиционно сильна, однако остается ощущение неполноты, потому что живут-то все пишущие в областном центре - с телевизорами, стиральными машинами и химчистками. А лирика Наугольного - с ее кровоточащей нервной системой - именно своими городскими реалиями и цена.

Хочется надеяться, что поэты - это не натовские самолеты, и опознаются они не по системе «свой-чужой», а совсем по другим признакам. Да и радар смерти - для всех одинаков. Его лучи высвечивают в вологодском альманахе стихи тех, кого уже нет с нами: Виктора Коротаева, Николая Дружининского, Владимира Хазова, Леонида Беляева, Юрия Леднева, Николая Фокина, Александра Швецова, Алексея Шадринова, Валентина Федотова, Сергея Чухина, Александра Романова.

Тем более, надо дорожить живыми поэтами.

2. И проза…

Вообще-то, безо всякого преувеличения, надо совершенно отчетливо и ответственно признать, что на сегодняшний день - Вологодская писательская организация одна из самых сильных в России. Щедрой рукою взрастил здесь Господь литературные зерна, которые во второй половине двадцатого века принесли свой урожай. Да и по сей день, уже в веке новом, не оскудевает словесная житница этой благословенной земли.

Что на это влияет? Почему именно здесь, скажем, а не в соседнем крае или еще где-нибудь? Вопросы - отнюдь не напрасные. Я думаю, что огромную, можно сказать первостепенную роль в этом обилии сыграл (и играет по сию пору) фактор личного присутствия на Вологодской земле великих русских писателей: Рубцова, Астафьева, Белова.

Ведь вряд ли потенциальных литературных талантов среди вологжан больше, чем в каком-либо другом уголке Отечества нашего (например, на моей родной Орловщине), но вот то, что прорастают они на Вологодчине в значительно большем количестве, говорит о многом. И в первую очередь - о благоприятном литературном климате в крае, об особой литературной атмосфере, которая там сложилась за последние пятьдесят-шестьдесят лет и в которой только и возможно развиться в подлинных писателей.

И создание такой атмосферы - заслуга (не всегда даже осознаваемая) великих писателей, которые только тем, что живут здесь и пишут, уже привлекают повышенное внимание в крае к современному литературному процессу. Не говоря уже о личной поддержке начинающих.

Поэтому, думаю, понятно, почему разговор о прозе, представленной в альманахе «Литературная Вологда», необходимо начать с двух рассказов Василия Ивановича Белова. Это рассказы «У котла» и «Во саду при долине». Оба рассказа - о современности, а это накладывает на них определенный отпечаток публицистичности, вообще-то несвойственной Белову. Порою даже кажется, что персонажи этих рассказов друг за другом поднимаются на думскую трибуну и так лихо кроют демократов, что, того и гляди, отберут хлеб у Зюганова.

Но, несмотря на сходство в этом, рассказы разнятся в самом главном: если первый еще можно назвать современной деревенской прозой, то второй целиком посвящен городу. А это очень важно - ведь, как оно ни прискорбно, но реальная русская жизнь сегодня совершенно отчетливо переместилась в города. Прощаться в стотысячный раз с Матерой дело неблагодарное, свойственное эпигонам, а не подлинным русским писателям, живущим болью своего времени и своей земли. А боль эта такова, что нынешние горожане, в подавляющем большинстве своем побросавшие некогда родовые дома с печным отоплением в деревнях и сбежавшие в город, вымерзают зимами в холодных городских квартирах с централизованным отоплением (а вернее, неотоплением) - в эпоху очередных, рыночных на сей раз, экспериментов над Россией. Борьба с холодом - основная забота героев рассказа «Во саду при долине». Вестником этого холода, ворвавшегося в русскую жизнь, становится полумифологический бесхозный козел, как-то явившийся на улицах Вологды и символизирующий собою то рогатое, зловонное начало, что давненько уже тяготит жизнь России - век с лишним. Правда, в отличие от чернявых совнаркомовских бородок времен продразверстки-коллективизации или копыт хрущевской «борьбы с попами», в телевизоре проступают уже рога. Над головами многообразных нынешних реформаторов. Но сути дела это, разумеется, не меняет.

Скатится до уровня политического памфлета (речи и мысли пенсионера Кенсариныча) рассказу не дает негромкое и повседневное чудо любви и жалостливости, как всегда на Руси имеющее унаваемое женское лицо. В данном случае это Куксиновая - жена Кенсариныча, нещадно ругаемая им за то, что «вдарилась в религию», и в то же время, похоже, единственная, кто продлевает, а не укорачивает жизнь старику на этом свете.

Старики, только уже деревенские, остаются главными героями и другого рассказа Белова - «У котла». Паровой котел на ферме становится зимой центром затухающей деревенской жизни - вокруг него собираются редкие деревенцы, пьют, спорят, решают насущные дела, у котла просыпаются, мучимые похмельем мужики и под его мерное бульканье засыпают, к нему подсаживаются приехавшие из Чечни беженцы.

Здесь та же самая злоба дня, что и в «городском» рассказе писателя. Тем не менее, краски для глохнущей деревенской жизни подобраны более, что ли, теплые. Вот, к примеру, сцена, завершающая рассказ: покинутая на ночь ферма, коровы, на освещенном лампочкой пространстве две живые души - запойный тракторист Валентин и бык Сударик.

«Валентин обнимал быка за толстую шею. Тракторист гладил слюнявую бычью морду и что-то говорил, говорил. «Уж не плачет ли?» - подумал Коч (герой целого цикла рассказов Белова - А. Ш.). Сударик молчал и, как показалось Лещову, внимательно слушал человеческие слова…»

Казалось бы - трагедия: спивающиеся русские мужики, сходящие на нет работники! Но как пахнет библейской вечностью от этой и других подобных сцен! Так и видишь настороженное, вздрагивающее бычье ухо, внимающее словам пьяненького человека, которому в эту полночь не с кем поделиться своей болью, кроме как с бессловесной тварью Божьей.

Современная деревня и ее обитатели определяет тематику рассказов и другого вологодского прозаика - Анатолия Ехалова. Однако сказать так, значит не сказать ничего. Ведь из рассказов Ехалова складывается не что иное, как эпос нашего времени! Герои его повествований - жители одной деревни, одной земли: Ондрюха Кукуй, Толя Парашют, Леха-Культиватор, Матросиха, бабка Саня-Трактор. Все они становятся частью мифа, который щедро и не скупясь на краски, творит автор. Начиная с кличек и прозвищ и кончая богатырской удалью своих героев (которая в соответствии с духом времени находит выход себе чаще всего в безудержном, небывалом пьянстве и связанных с этим приключениях). Избегнуть сравнения с Гоголем и его «Вечерами на хуторе близ Диканьки» невозможно, но такое сравнение нисколько не принижает современного писателя, напротив - осознаешь, что и тому и другому открыто само нутро русской народной жизни, ее вечная сказка, которая не выписывается по штришку, а берется щедро - цельными натурами. Только в отличие от Гоголя Ехалов не помещает своих героев в незыблемый уже и законченный мир героического прошлого, а пытается удержать их в надтреснутом настоящем. Поэтому неминуемой и гнетущей особенностью его «эпоса» становится ощущение сказки, потихоньку уходящей сквозь трещины современности. Но это - уже за пределами альманаха, в других его рассказах.

Неукротимый юмор русской народной жизни, внезапно перемежаемый горечью неизбежной потери этого почти уже мифического, глохнущего сельского мира - вот основной пафос прозы Анатолия Ехалова. Цитировать отрывки или пересказывать содержание его рассказов - занятие бесполезное. Все равно, что пересказ иностранным студентам «Сорочинской ярмарки». Однако с полной уверенностью можно сказать, что помещенный в альманахе рассказ Ехалова «Снег валит» - без сомнения одно из лучших прозаических произведений, созданных в этом жанре в русской литературе за последние годы.

Единственным укором автору может быть опять же совершенно, на мой взгляд, неоправданный публицистизм, вклинившийся в концовку рассказа - про бывший «Союз», «братские страны» и «мудрых былых председателей». К сожалению, «основная профессия» Анатолия Ехалова - журналистика - все-таки вносит по временам некий диссонанс в цельное и глубокое звучание его прозы.

Хорошо это или плохо - но одной из существеннейших особенностей альманаха всегда является литературное многоголосье и даже, несмотря подчас на старания составителей - разноголосье. Причем, не только в случае с произведениями разных авторов, но и в случае с разными произведениями одного автора, помещенными в альманах. Очень нелегко бывает понять, что же среди них именно его, подлинное, а что - поиск, эксперимент. Поэтому правильнее говорить о несомненных удачах, может быть, невидных еще и самому автору.

В случае с двумя следующими вологодскими прозаиками - авторами альманаха, именно поэтому я подробно и останавливаюсь лишь на двух их рассказах.

Рассказ Станислава Мишнёва «Мельник» как бы продолжает уже звучавшую в статье мысль (применительно к Анатолию Ехалову) о пробившейся в наши дни гоголевской сказовой традиции. Только имя в этой связи вспоминается другое - Сергей Клычков и его трилогия, посвященная поискам «мужичьей правды». Однако герой Мишнева, мельник Ефим не задается еще вопросами извечного русского правдоискательства, его правда проста и добротна: умерла любимая жена, худо бездетному мужику без бабы, к чему и такое крепкое хозяйство одному, да и все такое. Подворачивается случай, и сватает мельник приехавшую помольщицу - не жену-не вдову, изводимую свекром молодуху Анну. Время действия - мифологическое, до погибели русской деревни. Проза - густая, такая же добротная, как Ефимова правда:

«Мельник возвращается на свою мельницу. Приветливо гудит в вершинах мачтового леса ветер, запах перестоявшихся медовых трав щекочет ноздри».

Несмотря на кажущуюся простоту этой жизни, именно в связи с ней вспоминаются почему-то строки: «И сказал Господь: Не хорошо быть человеку одному…»(книга Бытия, 2 глава). То же, в общем-то, совершенно простые слова…

Два других альманашных рассказа Мишнева «Корова» и «Последний мужик» - о современности, и ее, на мой взгляд, не преодолевают, перепевая известное. Зато вот совершенно неожиданный рассказ Александра Цыганова «Помяни мое слово», то же посвященный современности, причем самой жгучей, - является очевидной и очень серьезной литературной удачей.

В плотно сбитом повествовательном клубке о сыне, гибнущем на Чеченской войне, о ждущей его матери и возлюбленной, не дождавшейся его, на трех с половиной страницах сказано все. Такой эмоционально-повествовательной густоты и полноты на столь малом пространстве рассказа невозможно достигнуть традиционно реалистическими средствами выражения, и Цыганов выходит на очень скользкую, неимоверно сложную грань мистического повествования о посмертной участи человеческой души. И в этом рассказе ему это полностью удается:

«Чуток отдышавшись, он быстро шагнул к крыльцу, как, поскользнувшись, ничком ткнулся в стылую грязь, а только успел подняться, откуда-то из-под горушки и появилась машина, шаря перед собой яркими фарами. И тотчас на мгновение выявилась на нем вся в рваных дырах, будто от выстрелов, какая-то зеленая фуфайка и шапка с вмятиной от кокарды и с оторванным ухом. Неожиданно освещенный с головы до ног, он лишь изумленно, по-детски приоткрыл в испуге рот и тут же, как вспышка, исчез - скрылся в своем ослепительном свете, ровно никого здесь и не бывало, только отчетливо проявилась светлая дорожка к самому крыльцу…»

О действительных событиях рассказа, удаленных от описываемых на тысячи верст и уходящих в надзвездные тысячи лет - напрямую не сказано ничего, но, читая рассказ, вдруг понимаешь их, а, понимая, содрогаешься.

В другом же «мистическом» рассказе («Правда») - Александр Цыганов, напротив, пытается пересказать слышанное от кого-то о бабке, попавшей в услужение лешему. Одна из бессчетных деревенских страшилок, рассказываемых ночью у костра - может быть и хорошо для областной газеты или сборища уфологов, но для художественной литературы полная неудача. Во всем этом нет ни автора, ни осмысления добра и зла. Видимо, просто прозаический эксперимент.

Еще один опубликованный в вологодском альманахе рассказ Цыганова «Счастье» повествует о современной «стариковской» деревне и схватке сельчан с прикатившей по иконы из города «братвой». Очень напоминает известный фильм «Любить по-русски» и тоже, на мой взгляд, к несомненным удачам автора не принадлежит.

Известный вологодский автор исторической прозы Александр Грязев представлен в альманахе повестью «Откровение Дионисия». Вопросы, волнующие божественного Дионисия, более чем насущны для русского художника и сегодня - это проблема соотношения вечного и сиюминутного, взвешенной гармонии и злобы дня. Поводов к таким размышлениям у великого русского иконописца предостаточно: время действия повести - борьба с ересью жидовствующих на Руси, вопрос о нравственном самостоянии русского народа, о стоянии его в вере и истине.

Изумительна историческая точность и выверенность суждений автора - так, вопреки давней и порочной либеральненькой традиции, Грязев не разводит по разные стороны великих русских святых-современников: преподобных Иосифа Волоцкого и Нила Сорского, а, напротив, показывает их единое и твердое неприятие ереси.

Вообще, по повести «Откровение Дионисия» можно совершенно спокойно рекомендовать детям и юношеству (а также и «людям изрядного возраста») изучение этого сложного и очень важного в судьбах Отечества периода. Сегодня именно такой литературы ой как не хватает! Что же касается «вечных вопросов» художника, то пример подлинного решения их - чудо Ферапонтова монастыря, жемчужина древнерусского зодчества, расписанная Дионисием. Эта роспись вобрала в себя весь жар и страстную исповедь своего времени, но не стала памфлетом и лубком, возводя трепетное и насущнейшее сегодня к гулкому и надмирному «и ныне, и присно, и во веки веков»! По-моему - это исчерпывающая метафора…

В. В. Кожинов характеризовал «деревенскую прозу» как основное направление русской литературы не в силу какого-либо этнографического и пасторального интереса к селу, а именно как выразительницу глубинных, корневых, но и всемирно-исторических особенностей русской души. В 19 веке это нашло себе выражение в феномене «русского романа», в 20 - в «деревенской прозе».

Сегодня мы прощаемся не только с «деревенской прозой», мы прощаемся с русской деревней в том многовековом, трансисторическом ее понимании как определяющей русскую жизнь вообще. Это грустное знамение времени, но оно неумолимо - центр русской жизни уже давно переместился в города. Тем не менее, все мы надеемся, что те неизменные составляющие чуда «русской души» никуда не исчезли, и они все также будут искать себе выхода и определения в художественном слове - пусть это будет «городская», «пятиэтажная», какая угодно проза! Главное - она будет русская, и уже только в одном этом будет ее всемирно-историческое значение!

Среди авторов вологодского альманаха я особые надежды связываю с творчеством молодого прозаика - Дмитрия Ермакова. Его проза (вернее - лучшее в его прозе), на мой взгляд, как раз и вырастает из тех новых жизненных реалий, что обступили нас. При всем при том она в высшей степени традиционна - с внятным, присущим русскому реализму запахом вечности. Герои его рассказов - городские жители: дальнобойщики, студенты, бичи, рабочие, народишко, казалось бы, куда как разношерстный. Однако есть одно: неотменимое, единящее, русское по преимуществу, присущее всем им, а также и самому автору, и читателю - то, что властно соединяет в момент чтения всю нашу рваную современность в один русский космос, что вновь обживает и обогревает его: это чудо жалости. Она прорывается в словах и поступках героев Ермакова, жалостью проникнуто его отношение к ним. Жалость, в конце концов, как эхо, отзывается прозе Ермакова и в наших душах и именно благодаря ей мы безошибочно идентифицируем себя: русские.

Содержание:

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

редактор Вячеслав Румянцев