Виктор БОЧЕНКОВ

2003 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

КАРТА САЙТА

От приглашения в ад до противостояния любовью

Заметки на книжных полях

1

«Вы хотите заглянуть в ад? В мир за колючей проволокой?» Кто ж не хочет?

Книга Анатолия Приставкина, трехтомник «Долина смертной тени» (выпущена издательствами «Астрель» и «Олимп» в 2000-м году) - в какой-то степени детектив. Детективный роман-эссе. Аннотацию с приглашением в ад вынесли на обложку издатели, чтобы читатель (он же покупатель) быстро нашел информацию, о чем эта книга. В первом томе - о бытовых преступлениях и «семейных убийствах», во втором - о преступлениях, совершенных детьми и военнослужащими, в третьем - о маньяках. Интересно? «Тогда эта книга для вас». «Это страшная книга. И самое страшное в ней то, что она правдива».

В основе книги документальные материалы, с которыми автору приходилось работать как председателю Комиссии по вопросам помилования при Президенте России.

Удивляет писательская скорость: трехтомник был написан за три лета.

Признаться, всегда с подозрением относился к подобным творческим рекордам - rнига, как хорошее вино, сначала должна «отстояться».

Что «Долина смертной тени» «не отстоялась», свидетельствуют «стилистические перлы», которых от лауреата Государственной премии по литературе уж никак не ожидаешь. Несколько примеров.

Речь о политиках. «За власть в Москве они заложат не только Чечню с Кавказом, но и свою «малую родину» (? - В.Б.). Их позицию определяет задница, которая боится потерять опору, то есть должностной стул, на котором она успела пригреться».

«Мы начинали свое безнадежное дело в стране, где не было (и не могло быть) ни государственного органа, чтобы жалеть, ни морали, которая несла бы зачатки добра и милосердия в этот орган».

Оставим, однако, «органы».

Собственно говоря, недоумение вызывает не только небрежный местами стиль. Уже прочитав авторское посвящение в первой книге трилогии («Моление о казни») невольно пожмешь плечами. «Это книга не только о заключенных. О тех, кто сидит в камерах смертников. Она обо всех нас, о каждом, кто причастен к этой криминальной зоне, которая зовется Россия». В последней строке задан тот камертон, по которому автор настраивает собственное отношение к стране, к ее народу - до самых последних страниц третьего тома. Он - только «причастен» к этой отчизне. Она для него - не более чем «зона». А зону положено ненавидеть. Но благодаря ненависти нельзя остаться в литературе, так же, как и благодаря сусальной любви, которая заявляет о себе фанфарным ревом. Любить надо скромно и твердо.

Когда читал Приставкина, вспомнились из головы слова одного из героев Достоевского. В черновиках к роману «Бесы» он рассуждает о вольнодумце Чацком: «Он приходит в такое отчаяние от московской жизни высшего круга, точно, кроме этой жизни, в России и нет ничего. Народ русский он проглядел, и тем более проглядел, чем более он передовой. Чем больше барин и передовой - тем больше ненависти - не к порядкам русским, а к народу русскому. О народе русском, об его вере, истории, значении и громадном его количестве он думал как об оброчной статье... Если он вольнодумец, то ненавистью Белинского и tutti quanti (всем подобным - В.Б.) к России...» Главное действующее лицо у Приставкина не отдельные преступники, а именно весь русский народ. Писатель сам это подчеркивает. Немалую часть книги занимают документы, взятые из уголовных дел, поступивших на рассмотрение Комиссии по вопросам помилования, а поэтому - «могу утверждать, хоть прозвучит едва ль не старомодно, что эту книгу создал народ... тот самый великий русский народ, который велик в том, что весь изоврался, изворовался, спился, наплевав на весь мир, а прежде всего на самого себя». Нелицеприятные эпитеты, как видим, относятся именно к народу, и именно к русскому, а не к российским порядкам. Этот народ изучал Приставкин исключительно по документам уголовных дел. С самими преступниками общался очень мало (судя по книге), на Сахалин в телеге не ездил. Он считает, что уголовных дел ему достаточно, чтобы сказать о народе истину в последней инстанции. И вышло, что «народ русский он проглядел» - при всей скрупулезности изучения бумаг. Ибо бумаг - мало. И вышло так, что все сказанное в черновиках к «Бесам» о Чацком отнести можно и к Приставкину.

Каков же он, главный герой «Долины смертной тени»?

«Что же могло остаться от этого народа через 75 лет, кроме все тех же обретенных свойств: ненависти, нетерпимости к ближнему и враждебного отношения друг к другу, которые превратились в национальный менталитет и стали превалировать над другими качествами».

«А если умом Россию не понять, то тем более нужны запоры, замки и ограждения, чтобы уберечься от такой непонятной нации... Которой и верить тоже нельзя».

«Мы даже исторически, традиционно неблагодарный народ. Мы никогда не испытывали возвышенных чувств ни к своим царям, ни к освободителям, ни к спасителям - особенно при их жизни. Разве что прикончив кого, ставили на их крови памятники или храмы...»

«Мы - нация, которая уважает убийства».

«За что я обожаю свой народ, не трезвеющий даже во сне и очень снисходительный к своим слабостям... так это за то, что он почему-то не может смириться с мыслью, что президент тоже живой человек и ничто человеческое ему не чуждо. Да протрезвейте же, протрите глаза и осознайте в конце концов, что быть президентом у такого народа и не запить может и впрямь только Ельцин».

Ну, на счет ельцинского «не запить» Приставкин сознательно лукавит. И в целом его позиция понятна, известна. Демократическая маргинализация образа народа. Избитый прием - создавая отталкивающий образ, говорить от его имени («мы»), создавая иллюзию, что и ты часть этого народа, так сказать плоть от плоти, все его грехи носишь, в одном с ним дерьме купаешься. Только ни один из томов не дает ответа, каким же Приставкин хочет видеть этот самый «народ», в чем разница между «народом» и «простонародьем». Создан этакий панорамный образ непонятной нации алкашей и убийц, руководя которой не

спился Ельцин.

Как видно, этот образ Приставкина вполне устраивает.

Но тема художественного и этнического образа русского народа - задача и для почвенников. Говорить от обратного («Мы - нация, которая не уважает убийств») значит говорить поверхностно и бездоказательно.

«Эта книга родилась из странного, ноющего чувства боли, которое не имело до поры до времени слов, но изводило и терзало бессилием и выжигало огнем нутро». Похвальное качество - неравнодушие. Со школьной скамьи знаем: «Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей». Но странное дело - есть в книге и гнев, есть боль за происходящее - а любви нет.

Сколько бы человек ни выстрадал, какой бы грязи ни насмотрелся, он может верить в свою страну и любить ее. Как приговоренный к расстрелу Достоевский, повидавший в жизни не менее, чем автор «Долины...»

Односторонность - главный недостаток книги. И особенно это ощущается, когда заходит речь о Чечне. Рассуждениям о войне посвящена глава «Армия» во втором томе («Страсти по Ваньке Каину»). И здесь больше эмоций, чем взвешенного осмысления. И здесь - ни слова о взрывах в Пятигорске, Буйнакске, Москве. Повествуя о расстрелах безоружных людей (что осуждалось всегда и в любой стране), автор, претендующий на «правдивость книги», ни слова не говорит о расправах с пленными российскими солдатами, с мирными русскими жителями. Да и зачем, когда «великолепный генерал, сын своего народа Джахар Дудаев в условиях нынешней войны с российской до зубов вооруженной армией (? - В.Б.) практически разгромил «северного колосса», повторив в новых и, полагаю, более сложных условиях подвиг Шамиля». А на предыдущей странице - плач о солдатских матерях...

Прочитав в аннотации, что книга «правдивая», вдруг чувствуешь себя обманутым.

Вместо беспристрастного анализа, вместо писательских раздумий, откровений, вместо столкновения нескольких «правд» - брань и дешевая публицистика, рассчитанная на скандал.

Можно соглашаться с правдой, которая оказалась на стороне недруга.

Но нельзя соглашаться с унижением народа - русского, любого другого. Можно критиковать и бичевать законы, порядки, нравы, но не оскорблять страну, где ты живешь. Иван Ильин: «Есть критика ироническая, злобная, несправедливая, нигилистическая и разрушительная; так критикуют враги. Но есть критика любовная, озабоченная, воспитывающая, творческая даже и тогда, когда - гневная; это критика созидательная; так критикуют верные друзья; такая критика ничего «сорвать» не может, и то, что она «внушает», есть мужество и воля к преодолению своих слабостей». «Так критикуют свое, любимое, - не отрываясь от него, но пребывая в нем; пребывая в слиянии и отождествлении с ним; говоря о «нас», для «нас», из крепкого и единого национального «мы».

Приставкинское «мы» - не национальное, не русское.

И какой критики у него больше, не трудно понять самому.

У Ильина есть еще одно интересное замечание, которое напрямую относится к теме нашего разговора. «Отчаяние в судьбах своего народа свидетельствует о начавшемся отрыве от него, об угасании духовной любви к нему. Но верить в родину может лишь тот, кто живет ею, вместе с нею и ради нее, кто соединил с нею истоки своей творческой воли и своего духовного самочувствия».

2

Уголовника-профессионала специально берегут, чтобы потом свалить на него нераскрытое дело, «жуткое» преступление - изнасилование кенгуру в зоопарке. Он берет его на себя, решаясь вступить в игру со всемогущей карательно-государственной «Системой». Что из этого вышло, рассказывает роман Юза Алешковского «Кенгуру». «Вещь, которую, по-моему убеждению, ждет поистине непредсказуемое будущее», - сказал о «Кенгуру» Иосиф Бродский («Катастрофы в воздухе»).

Но будущее упомянутого романа как раз предугадать нетрудно. «Как частная философия или система убеждений для интеллигента, так и мат в устах масс в каком-то смысле служит противоядием «позитивному», навязчивому монологу власти. В «Кенгуру» - в общем как и в повседневной русской речи, - объем этого противоядия превышает лечебную дозу настолько, что его хватило бы еще на всю вселенную». В этом-то и ответ. «Кенгуру» настолько пресыщен матерной лексикой и настолько по уровню мысли убог, пуст, что будущее у него только одно: забвение полнейшее. Роман мог нравится только тем, кому приятно было слышать гадости в адрес власти, да восхищаться матерщиной, расценивая ее как «средство противостояния» официозной литературе, столько же безжизненной и обреченной. Прочитать «Кенгуру» до конца можно, лишь изнасиловав себя. Если это «сатира», то сатира лакейская: пинать мертвого льва не требует много ума. Если «языковой потоп» (выражение Бродского) не несет сколь-нибудь стоящей мысли, или хотя бы попытки осмыслить эпоху, он обмелеет до короткой строки в литературоведческом справочнике. Скажут - это оригинальная форма сказа. Да, оригинальная - презрением к русскому языку, к духовным богатствам русской литературы.

«Кенгуру» к литературе «эта вещь» не имеет отношения. На примере этого с позволения сказать романа можно показать один из методов противостояния «Системе» - аморализм. Это отказ от традиционных канонов в пользу других вульгарности, которая ничему не подчиняется, уход в собственное «свободное» «Я».

Таков и Лимонов. Но если Бродский с Алешковским, не принимая советской «Системы», смирились с другой, американской, то он не принял никакой. Ему потребовалось пойти дальше. Его гомосексуальные сцены - своеобразный обряд, демонстрирующий неприятие. То же, что и кенгуру для героя Алешковского. Только у него кенгуру существует виртуально. Герой даже не видел этого животного...

Впрочем, это ничего не меняет.

В однотомнике Алешковского, выпущенном недавно в издательстве «Эксмо-пресс» (серия «Антология сатиры и юмора» России ХХ века) привлекло меня четверостишие на задней стороне обложки:

Давно пора, едрена мать,

Умом Россию понимать,

А указанье «Надо верить»

На время надо бы похерить.

Сказано по-командирски. Между тем, верить можно лишь в то, что любишь, что считаешь началом начал. Идеалом. Вера и любовь всегда рядом. Отказ от веры - это отказ и от любви. Отказ от любви - выбор Алешковского.

Кажется, будто все у нас плохо потому, что не можем «умом понимать». Но кто сказал, что любовь - менее сильна, нежели прагматизм? Ум - просто средство скрыть отсутствие любви и, следовательно, веры. «И ненавидим мы, и любим мы случайно, ничем не жертвуя...» Отсюда подчеркнутый рационализм («холод тайный») вышеприведенной пародии и пошлость «Кенгуру», гипертрофированный эгоцентризм Лимонова.

Еще один способ «понять Россию» без веры - стихотворение «Русские плачи» Александра Галича. К плачу как фольклорному жанру оно имеет такое же отношение как песни про казаков Александра Розенбаума к казачьим песням. Попытка уразуметь логически смысл российской истории заходит у Галича в тупик. Плач - вот та нить, что связывает десятки поколений, от времен Олега до ХХ века. Вся русская история - череда нелепостей и бед, казней и бунтов. Концепцию бессмысленности русской истории переняли у галичей современные демократы, пользуясь ею в целях манипулирования сознанием людей. Вы, мол, никто и не было у вас ничего. Какой президент с вами, скотами, не запьет!?

Но о том, как делают отечественную историю бессмысленной, писал Игорь Шафаревич в «Русофобии». Мы о «Русских плачах».

Уродилась проказница, -

Все б громить да крушить!

Согрешивши - покаяться

И опять согрешить!

Барам в ноженьки кланяться,

Бить челом палачу...

Не хочу с тобой каяться!

И грешить не хочу!

Называется стихотворение «Русские плачи», а слезы льет один Галич. Эти «грешить» и «каяться» - символ морали, а не символ веры. Галич ненавидит Россию такой, какова она есть, и быть может, долго будет. Но пусто ему становится без любви. Он придумывается какой-то лакированный рай, существующий где-то в дали поэтических грез автора - другая Россия, идеал,

Где как лебеди - девицы,

Где под ласковым небом

Каждый с каждым поделится

Божьим словом и хлебом.

Ах, как это хорошо, как это легко и просто любить и жить в такой стране, похожей на сусальную роспись сувенирной шкатулочки! Эта вера не требует духовных усилий, преодоления сомнений...

Галич был одним из самых непримиримых противников «Системы». Высоцкий мог хихикать над ней, ибо, как заметил один из исследователей авторской песни, «Система» не представлялась ему абсолютным злом. Ее необязательно было ломать. Достаточно лишь подправить что-то и все нормализуется. Может, поэтому Высоцкого не лишили гражданства, хотя что было проще? Галич все зло видел в «Системе» и «ломил стеной». Его лагерный цикл донельзя прямолинеен:

А тут по наледи курвы нелюди

Двух зека ведут на расстрел («Все не вовремя»)

Почему же сразу «нелюди», а не такие жертвы «Системы»? Лишь потому, что вынуждены кого-то вести на расстрел?

Галич - это противостояние ненавистью.

А можно ли противостоять любовью? Тем самым чувством, без которого «Россию не понять».

Оказывается, да.

У Ольги Берггольц было больше причин ненавидеть. Ложное обвинение, арест. Пока она была в тюрьме, ушли из жизни две ее дочери. Третьего ребенка Берггольц не смогла родить... Но вот слова, брошенные Родине:

Гнала меня и клеветала,

Детей и славу отняла,

А я не разлюбила - знала:

Ты дикая. Ты не со зла.

Служу и верю неизменно,

Угрюма стала и сильней.

...Не знай, как велика надменность

Любви недрогнувшей моей.

Слова «верю» и «любовь» - соседи. В одной строфе. И она, Берггольц, не одна жила этой любовью:

Плакала и пела неустанно,

Долго плакала и пела я -

Нашу песенку о дальних странах

Заучила камера моя...

О далеких и прекрасных странах!

Молодость, румянец и весна,

И у самых-самых ног играет

Невская прозрачная волна...

Вот как там

Вот как мы там ходили,

Руки онемевшие сомкнув,

Как бесстрашным сердцем полюбили

Нашу заболевшую страну.

............................................

Только что же?

Если эти стены

Заучили милые слова,

Значит, нет ни горя, ни измены,

Значит, наша родина - жива.

Эти строки искренни, потому что предназначались не для широкой публики, у них мало было шансов на публикацию. Они писались, чтобы разобраться в себе и в том, что произошло...

Что же важнее: аморализм, ненависть или любовь? Тиражи книг ни о чем не говорят. Ненависть разрушает, любовь созидает - и сила, с какой свершается то и другое, может быть одинакова, разница только в знаках: в одном случае минус, в другом плюс. Нужен какой-то ориентир, чтобы ответить на поставленный вопрос. Но в чем он должен заключаться?

Ответ подсказали строки из письма Владимира Короленко жене. «Но мне страшно подумать, что моим детям был бы непонятен мой язык, а за ним и мои понятия, мечты, стремления! Моя любовь к своей бедной природе, к своему чумазому и рабскому, но родному народу, к своей соломенной деревне, к своей стране, которой хорошо ли плохо ли - служишь сам. В детях - хочется видеть продолжение себя, продолжение того, о чем мечтал и думал с тех пор, как начал мечтать и думать - и для них хочется своего родного счастия, которое манило самого тебя, а если - горя, то опять такого, какое знаешь, поймешь и разделишь сам».

Нравственное здоровье детей следует прежде всего иметь в виду. А оно созидается и поддерживается только искренней любовью. Остальное все - путь в никуда, поскольку не служит нравственному становлению личности, поколений, будущему.

3

Современная критика часто переходит в публицистику на литературном материале.

Эти заметки не исключение.

Причины такого положения вещей? Одну, наверное, можно выразить немножко перефразируя известную поговорку: «Не критики такие - жизнь такая». Жизнь требует слов, которые были бы делом; требует активного участия в событиях, активной борьбы.

В часы «Норд-Оста» думалось мне: окажись в театральном центре Приставкин, чтобы он, «певец Дудаева» потом бы написал, какое слово сказал бы... «Норд-Ост» стих, и вместе с ним замолкли голоса жителей Риги, требующих вернуть улице Дудаева старое название. Стали они не нужны владельцам ТВ. Пошло «другое кино».

Маргинализация народа - тема не только одного Приставкина. У него просто оказался под рукой особый материал. Документальный. Он раскрывает свою тему, отталкиваясь зафиксированного бумагой фактов. Но можно судить русский народ по тому, что он есть, и по тому, чем хотел бы стать. По Достоевскому.

Первый подход - подход Приставкина. И поэтому нечем ему возразить Нагибину с его тезисом, что «русский народ - фикция, его не существует, ибо он не определил себя ни целью - пусть ошибочной, ни замахом - хоть на что-то, ни объединяющим чувством». Ну а то, чем возражали в свое время Чаадаеву (тот же, например, Пушкин, у которого Анатолий Игнатьевич выдерживает нужную цитатку о «дикости» России), Приставкин вспоминать не желает. Контртезиса не находится, поскольку нет желания копнуть поглубже, и кажется к тому же, что документы сами доказывают все.

Иван Аксаков (самый близкий к западникам славянофил - так его называли) проработал полтора года в уголовной палате одного из губернских городов. В свое время я изучал документы, проходившие через палату в тот период, когда служил там Аксаков. Мерзости он насмотрелся не меньше, чем Приставкин в комиссии по вопросам помилования. А потом еще расследовал преступления интендантов в период русско-турецкой войны (на которую, кстати, ушел добровольцем). Значит, и армию русскую мог прировнять к скопищу воров и бандитов. Имел право. Были все основания плюнуть на эту «фикцию» - русских.

Но он видел этот самый «замах», упомянутый Нагибиным, и потому до конца дней сохранил юношеское убеждение, что «народ в развитии своем Пойдет, поверь, иным путем, Самостоятельным и русским».

Надо было осознавать существование Божьего замысла о народе, чтобы пронести эту веру через жизнь, через все мерзости, через все, что казалось бы, существование того высшего замысла опровергает.

В одном из писем родным Иван Аксаков рассказывал о старом чумаке, который рассудил спор мужиков, один из которых доказывал, что «они врут, жиды проклятые, что они собаки...» Того чумака отец женил в двадцать лет, и было у него только два вола да корова. Даже плуг пришлось выпрашивать, отдавая за него часть урожая. С годами землепашец обзавелся хозяйством: появились кроме волов и коров овцы, козы, свиньи, куры, лошадь... И все нужны. У каждой скотины свое назначение. «Так посмотри же теперь, сколько у меня во дворе, в моем хозяйстве было животных, всяких скотин, прибыльных моему дому... Вот так-то и Бог. Бог хозяин мудрый, вечный. Коли у хорошего хозяина во дворе все нужные и полезные твари, так и он, хозяин неплохой, не стал бы держать тех, кого не нужно. И у него все народы, что мои домашние животные. А? Подумай. Верно, уж Богу нужны в его хозяйстве также и жиды, и немцы, и русские!»

Это Божье предназначение может быть сокрыто. Но без убеждения, что оно есть, без желания постичь его - как писать? И для кого? И если народ - «фикция», кому ты служишь? «Не Богу ты служил и не России, Служил лишь суете своей». Цитирую по памяти, не ручаясь за точность. Но воистину горький это приговор…

«Эта книга родилась из странного, ноющего чувства боли…» Да, блажен чувствующий боль. Даже ту боль, которая от писательской несостоятельности.

Но любовь, а не боль пусть руководит пером писательским…

Содержание:

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

редактор Вячеслав Румянцев