|
|
Маркс Тартаковский
Мировая история как эксперимент и загадка
Глава I. «Благородные дикари» и Первая сексуальная революция
ЧТО СУЛИТ МИРУ НАСТУПИВШЕЕ СТОЛЕТИЕ?
Можно ли, сопоставив наличные факты, как-то провидеть будущее? В какой мере
знание того, что было прежде, помогает осмыслить настоящее? И не служит ли вся
мировая история лишь удовлетворению нашей любознательности, чем-то вроде
подглядывания в замочную скважину? Что за корысть в выяснении давно забытых
исторических обстоятельств?..
Но что-то подсказывает нам: должна ведь быть некая связь времен, объективные
причины у не определившихся ещё следствий.
И не проглядывает ли за всем этим более общий, всеобъемлющий вопрос: каковы
механизмы мировой истории (если они вообще есть)? Индивидом, бесспорно, движет
его собственный интерес. Как же в результате этих бесчисленных хаотичных
подвижек (подобных броунову движению мельчайших частиц) возникает некое
поступательное движение? Или не возникает — и, следовательно, исторический
прогресс лишь химера? История движется по кругу? Может быть, действительно,
важнейший её урок в том, что она никого ничему не учит?..
Вектор в физике характеризует, в частности, направление и скорость движения.
Употребимо ли в истории такое понятие?
Гегель выводил исторический прогресс из соотношений зависимости и свободы: «В
восточном мире свободен один (фараон, царь, деспот. — М. Т.), в греко-римском
мире — некоторые (свободные граждане. — М. Т.), в современном мире — все»
(имеется в виду юридическая свобода лица, экономически понуждаемого продавать
свой труд).
Итак, «применение принципа свободы к мирским делам, внедрение и проникновение
принципа свободы в мирские отношения является длительным процессом, который
составляет самую историю».
Маркс и Энгельс определяют свободу как возможность «проявлять свою истинную
индивидуальность» и в целом согласны с Гегелем: развитие производственных
отношений ведет к последовательному освобождению труженика. В этом смысле
крепостное состояние прогрессивнее рабства, тогда как юридически свободный
наемный рабочий уже близок к полному своему освобождению... «Общественная
история людей есть всегда лишь история их индивидуального развития», и — «каждый
шаг вперед на пути культуры был шагом к свободе».
По Марксу и Энгельсу условием культурного развития является наличие свободного,
не занятого трудом времени. Вместе с тем, чем свободнее труд, тем он
производительнее; появляется возможность сократить рабочий день, который при
ожидавшемся коммунизме составлял бы, скажем, два-четыре часа в день. Тут уж
возникло бы сколько угодно возможностей «проявлять свою истинную
индивидуальность».
Итак, закономерная смена общественно-экономических формаций, этих исторических
ступеней человечества, является вместе с тем и последовательным освобождением
человеческого духа...
Но современник Маркса и Энгельса английский мыслитель Джон Стюарт Милль,
вглядевшись чуть пристальнее, обнаружил, что освобождение человека,
демократизация общества не так уж связаны напрямую с проявлением
индивидуальности, генетически присущей каждому. Скорее наоборот. Распространение
грамотности, даже образования, отнюдь не равнозначно распространению культуры.
Она, распространяясь вширь, наглядно мелеет — и Милль с ужасом предвидел засилье
массовой культуры, в свою очередь гибельной для свободы. Не замкнутый ли круг?
По Миллю, демократические выборы (даже не всеобщие — в кругу элиты) выносят
наверх заведомую посредственность (Шерлок Холмс, вероятно, согласился бы с ним,
добавив при этом, что таковы-де законы статистики). Ровно столетие спустя после
появления работы Милля основоположник кибернетики Норберт Винер доказывал с
позиций этой науки, что для благополучия общества в нем не должно быть как
ничтожеств, так и гениев. Опасность первых очевидна; но рискованна и
непредсказуемость людей, из которых так и прет «истинная индивидуальность».
Предпочтительна умеренная середина, политическое «болото», консервативность
общества, определяемая инертным большинством, той массой, которую принято у нас
называть мещанством, обывателями...
Уже в 60-е годы минувшего века создавались экспериментальные математические
модели поведения — АЛДОСы (название — аббревиатура): АЛДОСы отважные, АЛДОСы
трусливые, осторожные АЛДОСы... В условиях, имитирующих жизненные
обстоятельства, верх брала не инициатива, но и не полная пассивность, —
«обывательская умеренность».
Во времена Милля его рассуждения не имели для России даже теоретического
значения. Здесь еще было крепостное право. Его угнетало засилье масс, он
предвидел убожество массовой культуры, тогда как в России самих этих понятий еще
фактически не было. Посейчас о людских массах говорят с почтительным
придыханием: р-революционные массы...
Тем весомее поддержка Милля русским в эмиграции — Александром Герценом.
«Мещанство победит и должно победить, — пишет он в 1864 году в статье «Концы и
начала». — Да, любезный друг, пора прийти к спокойному и смиренному сознанию,
что мещанство — окончательная форма западной цивилизации... Я вижу неминуемую
гибель старой Европы и не жалею ничего из существующего».
Это произносилось тогда, когда Россия только вступала на западный путь развития
— и всеми прогрессистами (Герцен в их числе) это воспринималось как благо; но
пока страна устремляется туда, европеец Герцен уже идет оттуда. «Мещанство, —
говорит он, — это та самодержавная толпа сплоченной посредственности, которая
всем владеет, — толпа без невежества, но и без образования... Милль видит, что
все около него пошлеет, мельчает; с отчаянием смотрит он на подавляющие массы
какой-то паюсной икры, сжатой из мириад мещанской мелкоты... Он вовсе не
преувеличивал, говоря о суживании ума, энергии, о стертости личностей, о
постоянном мельчании жизни, о постоянном исключении из нее общечеловеческих
интересов, о сведении ее на интересы торговой конторы и мещанского
благосостояния. Милль прямо говорит, что по этому пути Англия сделается Китаем,
— мы к этому прибавим: и не одна, Англия».
Поистине, «призрак бродит по Европе — призрак китаизма»!
К термину этому мы ещё вернёмся.
Герцен повторяет и повторяет: «Может, какой-нибудь кризис и спасет от китайского
маразма. Но откуда он придет, как? — этого я не знаю, да и Милль не знает...
Христианство обмелело и успокоилось в покойной и каменистой гавани реформации;
обмелела и революция в покойной и песчаной гавани либерализма... Везде, где
людские муравейники и ульи достигали относительного удовлетворения и
уравновешивания, — движение вперед делалось тише и тише, пока, наконец, не
наступала последняя тишина Китая... Если в Европе не произойдет какой-нибудь
неожиданный переворот, который возродит человеческую личность и даст ей силу
победить мещанство, то, несмотря на свои благородные антецеденты и свое
ВСЯКОЕ ПРИКОСНОВЕНИЕ К ИСТОРИИ ЕСТЬ ПРОИЗВОЛ. Самый объективный историк,
добросовестно украшающий исписанными листочками ветвистое хронологическое древо,
не склоняющийся ни к отрицанию, ни к восхвалению, ни к патриотическому ражу, ни
к самоуничижению, тщательно устраняющий, точно в страхе перед криминальной
полицией, всякие следы своего присутствия, — даже такой подлинный ученый (Эдуард
Гиббон, Теодор Моммзен, Арнольд Тойнби, Сергей Михайлович Соловьев...) повинен в
главном - в отборе событий; уже одним этим — в невольной их оценке.
Самой широкой сетью всего не охватить, в самые малые ячеи проваливаются и
ускользают из поля зрения какие-то уже незримые причины каких-то столь очевидных
следствий... Стереоскопичность любого события — с его глубиной и, быть может,
еще неведомыми нам иными измерениями — предстает лишь плоской картинкой,
расцвеченной в меру нашей фантазии. И то сказать, если заглянуть хотя бы и в
механизм часов, в глазах зарябит от множества сцепленных между собой колесиков,
рычажков, стержней, от их поворотов и вращений в разном ритме, с различной
скоростью...
А если не заглядывать внутрь — в сокровенные механизмы процесса? С развитием
системотехники, обслуживающей многоуровневые структуры, в философский обиход
вошло новое понятие — «черный ящик». Впрочем, оно обслуживало логическое
размышление и тогда, когда не обрело еще своего названия. Врач не отправляет
пациента на вскрытие, а предлагает сдать анализы. Надо посмотреть, что входит в
организм и что из него выходит. Сопоставив результат с исходными данными,
получаем представление о скрытом от нас процессе. В исторической науке это
единственная возможность извлечь, точно математический корень, критерий
прогресса, — иначе говоря, получить представление о том, что служило
преобразованию людских обществ и человечества в целом в его (и в их) нынешнее
состояние, а что тормозило и даже отбрасывало назад. И теперь, рассматривая
какое бы то ни было конкретное историческое явление, станем оценивать его по
вкладу — позитивному или негативному — в процесс, общее направление которого нам
уже известно: приложим общую мерку ко всякой отдельной части.
Для начала избавимся, конечно, от обычного заблуждения: объективный прогресс (в
обществе, как и в природе) ничуть не обязан потрафлять нашим субъективным
симпатиям. Прогрессом назовем, скажем, и превращение симпатичного головастика в
отвратительную жабу (утешившись лишь тем, что она полезна)...
Так что же «на входе» мировой истории? Не обратиться ли к археологии, к
исследованиям первобытных обществ?..
Нет, мы не пойдем этим проторенным путем!
ИСТОРИОСОФИЯ — понятие, известное едва ли не со времен Геродота, но до сих пор
остающееся как бы бесхозным и совершенно неопределенным; даже в фундаментальном
многотомном «Брокгаузе и Эфроне» его нет. Так сказать, «мудрость истории»,
метафора, не более. Археология и археография добывают непосредственные
свидетельства прошлого в виде материальных предметов и письменных источников;
описательная история сводит разрозненные факты в единое повествование,
последовательное во времени; философия истории углубляется в механизмы
общественных движений, историография занята развитием самой исторической
науки... Пока длишь это перечисление, все более осознаешь, что упущено что-то,
быть может, самое важное. Как прошедшее воздействует на современное состояние
умов? Как история воспринимается конкретным человеком? Мы ведь не просто щепки в
мировом потоке; в каждом из нас его частица (так физиологи видят похожесть
солевого состава человеческой крови и — первобытного моря, из которого жизнь
некогда вышла на сушу). Как же, в конечном счете, сознание — неизбежно
историческое — воздействует на бытие, в какой мере определяет его?
Да и как преобразуются сами факты истории в человеческом сознании?
«КРАСНОКОЖИЙ СИДЕЛ НА КРАЮ МШИСТОГО БРЕВНА и выразительными, спокойными, но
красноречивыми движениями рук подчеркивал свои слова... Все в этом воине — его
широкая грудь, прекрасное телосложение и горделивая осанка — доказывало, что он
достиг полного расцвета жизни, но еще не начал приближаться к старости...»
Не правда ли, прекрасный образчик человека — благородного, гармоничного, чуждого
сомнений и душевной раздвоенности!..
А вот и другой, ничуть не уступающий первому: «Ничто не мешало Алисе любоваться
блеском его глаз, пугающих и вместе с тем спокойных, смелыми очертаниями гордого
лица, благородной высотой его лба, изящной формой головы... Она смотрела на его
открытое лицо и гордую осанку, как она рассматривала бы драгоценную статую,
изваянную резцом древних греков и чудом ожившую.
— Я могла бы спокойно заснуть, — шепотом произнесла Алиса, — зная, что такой
бесстрашный и, по-видимому, великодушный часовой охраняет меня».
Сколько поколений образованных европейцев зачитывалось романами «о благородных
дикарях»! Перед ними вставал иной мир — в контраст с дряхлеющей, как казалось,
цивилизацией. Он манил, расцвеченный в самые мажорные тона, как невозвратное
детство. О, где они теперь — естественное благородство, мужество, чистота,
безыскусность, полнота жизни, столь красочно обрисованные классиком американской
литературы Фенимором Купером, — да только ли им!..
И это не было простой прихотью цветистой писательской фантазии. В XVIII веке
Жан-Жак Руссо проповедовал «возвращение к природе» как возврат к истокам бытия,
утверждал мысль об ее «изначальной нравственности»; это человек внес в мир
пороки.
Столетие спустя Генри Дэвид Торо учил, как одному прожить в лесу всего лишь «на
несколько долларов», пользуясь дарами природы. Суть была, разумеется, не в
элементарной экономии, а в нравственном принципе: «Я ушел в лес, ибо... я хотел
загнать жизнь в угол, низвести ее до самого низшего уровня, с тем чтобы, если
она окажется злом, испытать всю ее подлинную низость и поведать об этом миру; но
если она окажется величественной, то познать это величие на опыте и дать
правдивый отчет о нем».
Книга «Уолден, или Жизнь в лесу» послужила таким отчетом. Она, в свою очередь,
стала классикой.
Опрощение как поиск духовных основ жизни. Долой материальные и меркантильные
вериги! И новый костюм не нужен (тем более — модный!), сойдет, какой есть,
«невесть сколько времени пролежавший на чердаке... Если мой сюртук и брюки,
шляпа и башмаки еще годны, чтобы молиться в них Богу, — значит, их еще можно
носить, не правда ли?»
Отсюда целый философский вывод: «Многие из так называемых удобств жизни не
только не нужны нам — они прямое препятствие к переходу человечества на высшую
ступень... Наша жизнь разменивается на мелочи. Честный человек может пересчитать
все, что ему нужно, на десяти пальцах, в крайнем случае, призвав на помощь еще
десять пальцев на ногах, всем же остальным пренебречь. Простота, простота! Я
говорю: сводите свои заботы к двум-трем, а не доводите до сотни или до тысячи...
Единственное средство (для достижения человечеством высшей ступени. — М. Т.) —
более чем спартанская простота и возвышенная цель».
При этом Торо всюду ссылается на индейцев, папуасов, эскимосов, лапландцев —
духовно свободных и потому счастливых. Многочисленное общество его
последователей, по сей день, исповедует опрощение как своеобразную религию и
чтит своего кумира. Житейская философия современных хиппи, да и наших
доморощенных кришнаитов, основывается все на тех же принципах.
Но и ученые, профессионально занимающиеся примитивными культурами, не чужды
таким воззрениям. Современный французский этнограф и социолог Клод Леви-Стросс
утверждает, что движение человечества от первобытности к цивилизации отнюдь не
следует считать прогрессом. Он наблюдал индейцев глубинных изолированных районов
Южной Америки и в книге «Мышление дикарей» доказывает, что их бытие логичнее
нашего, они глубже постигли высшую, по мнению автора, мудрость: им важна «не
истина, но — согласие». При решении какого бы то ни было вопроса не должно быть
недовольных, правых в противоположность неправым; все приводится к единому
мнению. Это и есть добро, тогда как объективная истина вполне может оказаться
злом. «Ложь во благо» предпочтительнее.
Архаическое мышление, по Леви-Строссу, определяется специфической логикой,
призванной объяснять очевидное, но отнюдь не проникать в глубь явлений. До
объективной истины нет никакого дела, она корректируется до неузнаваемости,
подгоняется, как мы бы сказали, к требованиям момента; только так достигается
«высшая правда», удобная всем и служащая, прежде всего, тому, чтобы все
оставалось неизменным, как было.
Не отсюда ли исключительная стабильность первобытного сознания, дошедшего (в
изолированности от внешнего мира) непотревоженным вплоть до наших дней? Такая
беспроблемность сознания, считает этнограф, могла бы послужить уроком мятущемуся
человечеству. Мифы, объединяющие явления по внешнему сходству, для психики куда
благотворнее углубленных размышлений, самой науки.
Леви-Стросс не одинок. Бенгт Даниельсен, этнограф на плоту «Кон-Тики», свою
книгу о девственной Полинезии озаглавил — «Счастливый остров». Островитяне, по
его описанию, почти так же наги, неискушенны, естественны в своих жизненных
отправлениях, как ветхозаветные Адам и Ева...
Название книги еще одного этнографа, уже шведского, Эрика Лундстрема и вовсе
категорично: «Дикари живут на Западе»...
Опроститься, изъять из быта все лишнее, выбросить из головы всяческий духовный
хлам — и дело с концом!.. Правда, еще Вольтер на призыв Руссо «вернуться к
природе», заметил, что это возможно, лишь встав опять на четвереньки.
НЕ ПОРАЗИТЕЛЬНО ЛИ, ЧТО ОБРАЗ «БЛАГОРОДНОГО ДИКАРЯ» восходит к самой заре
мировой литературы — к месопотамскому «Эпосу о Гильгамеше», который создателям
Ветхого Завета показался бы почти столь же древнем, как сам Завет — нам? Кстати,
картины вселенского потопа и праотца Ноя с его ковчегом, полным зверья, кажутся
списанными из этого древнейшего эпоса.
Фабула его поначалу проста. Дикарь Энкиду, «бродящий в степи со зверьем, с ними
теснящийся к водопою», не знающий даже вкуса печеного хлеба, становится верным
другом «совершенному в деяниях» Гильгамешу, цивилизованному горожанину. Какой
традиционный мотив всей романтико-приключенческой литературы!
Такому превращению способствовала, разумеется, любовь. Городская блудница Шамхат
берется приручить дикаря и, наконец, встречает его в степи:
«Вот он, Шамхат! Раскрой свое лоно,
Свой срам обнажи, красы твои да постигнет!
Увидев тебя, к тебе подойдет он —
Не смущайся, прими его дыханье,
Распахни одежду, на тебя да ляжет!
Дай ему наслажденье, дело женщин, —
Покинут его звери, что росли с ним в пустыне,
К тебе он прильнет желанием страстным».
Рецепт очеловечения прост:
Раскрыла Шамхат груди, свой срам обнажила,
Не смущаясь, приняла его дыханье,
Распахнула одежду, и лег он сверху,
Наслажденье дала ему, дело женщин,
И к ней он прильнул желанием страстным.
Шесть дней миновало, семь дней миновало —
Неустанно Энкиду познавал блудницу,
Когда же насытился лаской,
К зверям своим обратил лицо он...
Но к прежнему нет возврата: звери избегают человека, приобщившегося к
цивилизации.
Смирился Энкиду, — ему, как прежде, не бегать!
Но стал он умней, разумением глубже, —
Вернулся и сел у ног блудницы,
Блуднице в лицо он смотрит.
И что скажет блудница — его слушают уши.
Что же говорит ему Шамхат? Оказывается, горожанка, прельстившая дикаря, смотрит
на него с тем же восхищением, что и златокудрая героиня Фенимора Купера на
индейца:
«Ты красив, Энкиду, ты богу подобен...»
Видимо, и тогда людям свойственно было идеализировать прошлое, видеть в нем
подобие рая, когда звери вместе теснились к водопою и были «люди, как боги»...
Можно следовать из страны в страну, от народа к народу, — всюду затуманенное
дымкой прошлое представляется благополучней и наряднее настоящего.
В голубой счастливой долине
прежде жил народ благодатно:
в день питался он троекратно,
наслаждался у всех на виду
троекратным счастьем в году…
Такая вот откровенно-наивная идиллия бурятского эпоса «Гэсэр»...
Если же судить по былинам, домонгольская Русь — прямо-таки край богатырей,
синеоких красавиц и благородных помыслами князей. Сама историческая наука не в
силах удержаться от идеализации, едва дело коснется Киевской Руси: сравните
(хотя бы по школьным или вузовским учебникам) образы князей — отважного
Святослава, мудрого Ярослава, Владимира Красное Солнышко... — с образами
московских царей, и покажется, будто сама судьба вдруг отвернулась от Земли
Русской...
Позади, в легендарной дымке, и «золотой век» древних греков, когда «жили люди,
как боги» (Гесиод); свой собственный век — VIII-VII до н. э. — поэт называл
«железным»...
Как боги (собственно, вместе с ними на этих первых страницах Библии они
упомянуты еще во множественном числе — Элохим), жили первые люди Адам и Ева в
райском саду, не ведая забот. До сих пор туристам показывают, где будто бы
располагался ветхозаветный Эдем («Сад Приятный»): на узеньком мысу при слиянии
Евфрата и Тигра севернее нынешней Басры. Поистине райский уголок в глазах
обитателя пустыни: обилие воды и зелени. (Впрочем, в библейские времена обе
реки, не сливаясь, впадали в Море Восхода, Нижнее Море — в нынешний Персидский
залив.)
Что за удивительное единодушие? Что за постоянная оглядка на счастливое прошлое?
Что за блаженные там, еще не ведавшие ни грехов, ни соблазнов, ни искуса частной
собственности?
Да это же родовой строй (или нечто ему близкое)! Это наши далекие пращуры,
жившие единой общиной и безмятежно счастливые, как кажется с расстояния, в своем
неведении добра и зла, без какой бы то ни было нужды в выборе между ними. Не от
этой ли, в общем понятной, тоски по утраченной гармонии, «потерянному раю»,
когда все было просто и ясно, само название доисторического общества —
первобытный коммунизм? Нам было обещано возвращение в то же блаженное состояние,
— правда, уже на ином витке истории, через социализм как «первую фазу
коммунизма»...
Куда же нам надлежало вернуться? В Библии дана развернутая метафора: «древо
познания добра и зла». Плоды этого древа для человека запретны. Почему? Они ведь
ничуть не ядовиты... Но Господь предупреждает, что съевший плоды умрет, — и
угроза его, как увидим далее, более чем основательна. Человеческому сознанию
предстоит подняться на новый уровень, чтобы можно было покуситься на эти
загадочные плоды...
КОНЦЕПЦИЯ РАЯ, АБСОЛЮТНОГО БЫТИЯ — важнейшая общечеловеческая духовная
установка. Библия, оба Завета, открывается и завершается картинами рая; они
разительно непохожи одна на другую. Мистический рай Иоаннова «Откровения»,
стерильный и как бы залитый стеклом в качестве асфальта (напоминающий
искусственные, без живой тени деревьев, «города будущего» современных фантастов)
противостоит уютно-патриархальному, полному жизни саду Адама и Евы, куда сам
Господь, точно добрый дядюшка, благодетель и филантроп, заходит прогуляться «во
время прохлады дня».
Поневоле обернешься назад, задумаешься: не слишком ли велики потери? и что же
приобретено взамен? Утраченный человеком рай лежал позади — родовой строй и
общность владения землей и плодами ее, когда бытие и сознание были еще слиты;
иначе говоря, бытие не осознавалось. Общинные установления регламентировали весь
ход жизни; выработанные коллективным существованием, они направляли всякое
индивидуальное бытие, вплоть до мелочей.
Бытие, руководимое «правильным сознанием», — мечта утопистов всех времен. Отсюда
их тяга к прошлому; и возникла эта тяга, как можно видеть, очень давно.
Пробуждающийся разум, еще не окрепнув, не осознав своих возможностей, открывает
вокруг лишь безмерную космическую пустоту и одиночество. Пугающе усложняются и
общественные отношения, возникает частная собственность с ее проблемами личной
ответственности и необходимостью всякий раз проявлять инициативу, искать
выгоду...
Невольно подумаешь: ах, как просто жилось когда-то!
Ненарушаемая социальная иерархия, не ведающая честолюбивых мук и устремлений
патриархальная семья с ее на века запрограммированным укладом, не требующим ни
малейших духовных трат, — все это человеку «железного века» виделось уже как
идиллия.
И по сей день не склонны ли мы думать, что как ни тяжело было физическое
существование пещерного общинника, душою он был в раю: ни самолюбия, ни
тщеславия, ни зависти, ни угрызений совести, наконец? Никаких сомнений, столь
отягчающих душу. Так сказать, золотое состояние, прорыв в зазеркалье, как бы по
другую уже сторону собственного «Я»... Осознавать, еще краше — ощущать лишь
физическую грань своего бытия, забыть о душевной боли, тревоге, маете, — кого
это не манило хотя бы однажды!..
Не это ли подсознательно, а порой и вполне осознанно, гонит нас в путь — с
рюкзаком и палаткой, толкает к предпочтению романтичных профессий — геолога,
натуралиста, землепроходца?.. Непосредственная близость к природе — это ли не
прекрасно!
Словом, человек коллективистского родового строя выглядит в наших глазах
достаточно импозантно. Тем более, что первобытными можно считать лишь условия, в
которых живет, или жил, этот человек; то, что сам он по своим умственным
потенциям мало чем отличается от своего цивилизованного собрата или не
отличается вовсе, бесспорно подтверждается общеизвестными фактами: при
современном, тем более — направленном воспитании сын и внук первобытного
охотника вполне вписываются в любое цивилизованное общество; часто даже,
используя уникальный опыт своего детства, становятся художниками, писателями,
видными натуралистами...
Но если таковы потенции мозга, то как они должны бы подкрепиться общностью с
матерью-природой...
ЗНАМЕНИТЫЙ МАУГЛИ, ВОСПИТАННЫЙ В ВОЛЧЬЕЙ СТАЕ, становится сверхчеловеком — с
разумом «царя природы» и волчьей хваткой. Так и задумано было Киплингом,
писавшим вовсе не детскую сказку, но — «Книгу джунглей».
Действительность разочаровывает. Подлинные «маугли», проведшие по воле случая
свои ранние годы вне человеческого окружения, не заряженные социальной
информацией, никогда уже не становятся полноценными людьми. Емкости мозга —
анатомически такого же, как наш, — остаются незаполненными.
Чем развитее общество, сложнее социальный опыт, тем длительнее период
взросления. Папуас из дебрей Новой Гвинеи, пройдя обряд инициации (посвящения в
мужчины) в 13-14 лет, становится полноправным членом племени. Его формирование
завершено. Тогда как у нас процесс этот длится порой до глубокой старости.
В обычной для себя среде первобытный общинник никак не осознает свое
индивидуальное бытие и в определенном смысле может быть уподоблен муравью или
пчеле. В улье или муравейнике воистину «единица — вздор, единица — ноль». В
многократно повторенном эксперименте муравьев рассадили по трем террариумам; в
первом — нескольких, во втором — несколько десятков, в третьем — обычную
колонию. Прокорм всюду был обеспечен. Но в первом террариуме муравьи погибли
почти сразу, существование группы продолжалось несколько долее, тогда как
муравейник процветал...
Община — на века заведенный механизм, где индивид, скованный коммунальным
инстинктом, всего лишь «винтик». Сознание его — стадное; собственного духовного
мира у него попросту нет. Потому-то он и не волен в своих действиях. Общий
фантом тяготеет над всеми; племенные запреты, табу, опутывают каждого от
рождения до смерти. Невольные нарушения табу включают даже какие-то
физиологические механизмы, могут привести к так называемой «вуду-смерти».
Маориец наткнулся на остатки пищи и съел их. Но, узнав, что это были остатки
трапезы вождя, понял, что преступил табу и психологически настолько подготовил
себя к неизбежной при этом, по его понятиям, смерти, что действительно на другой
день умер.
Л. Штернберг, этнограф и религиовед, заставший гиляков (по-нынешнему — нивхов)
еще в первобытном состоянии, наблюдал душевную трагедию одного из них. На
стойбище пропала какая-то вещь. Шаман, не выясняя даже, кто украл, объявил, что
вор умрет еще до захода солнца. Этнограф описывает ужасное состояние этого
гиляка, пока никем не уличенного; кончилось тем, что он ушел в лес и, как
свидетельствует Штернберг, наложил на себя руки.
Это ли не абсолютная психическая общность племени при абсолютном же неосознанном
рабстве каждого из его членов и полном господстве коллектива... Собственно,
можно ли это уже назвать рабством, если еще бессмысленно ставить вопрос о
свободе и зависимости, столь занимающий ныне человеческий дух? Ощущая себя
рабами, мы ведь, прежде всего, осознаем себя людьми...
Жизнь родового сообщества, его обычаи, условности, титулы составляют самые
корень, суть психики каждого из его членов. Духовная власть кассы до такой
степени довлеет, что возможно даже излечение некоторых болезней единственно
путем внушения (оборотная сторона «вуду-смерти»). Целительная сила, прежде
всего, в том, что сам целитель (колдун, шаман) ощущал свою действительно
сверхъестественную власть, которая на самом деле являлась подлинной духовной
властью всей общины. Колдун, как и вождь, лишь олицетворял ее. Внушаемость
индивида тем очевиднее, чем больше его зависимость от чего-то, кого-то.
Духовная тирания традиций, намертво закрепленных обрядов, глухого коллективизма
сковывала всякое проявление индивидуальности, обрекала нашего предка на
умственную апатию. Из поколения в поколение, из века в век бытие его обращалось
по предопределенным кругам. Естественно, такое общество было исключительно
стабильным. Первобытное состояние человечества продолжалось несравненно дольше
всей его последующей истории. И кое-где первобытный коммунизм сохранился вплоть
до наших дней.
ГЕНРИХ ШЛИМАН ДОВЕРИЛСЯ ГОМЕРУ, ЕГО «ИЛИАДЕ», — и открыл, раскопал в дотоле
безвестном холме крепкостенную Трою.
Не так ли и нам довериться другой Книге Книг — Библии?..
У Шлимана, надо думать, было больше оснований доверять легенде, чем у нас —
мифу. Тогда как божественное сотворение мира и человека — очевидный миф; нам в
голову не придет искать ему каких-то реальных подтверждений.
Но страница ветхозаветной книги, повествующая о первых людях, кажется наиболее
загадочной и, вместе с тем, сверхъестественно проницательной. Здесь
приоткрывается вдруг сокровеннейший нерв мировой истории; он в самом развитии
человеческой психики. То, что кажется самоочевидным, в действительности
ускользало из поля зрения даже современных историков, не в пример более
сведущих, чем безвестные авторы ветхозаветной книги.
Адам, сотворенный Господом, перво-наперво «нарек имена всем скотам, и птицам
небесным, и всем зверям полевым». Мир в его сознании предельно прост, весь
вовне, о сущностях, глубине постижения нет и речи. Вот и ребенок, осваиваясь в
мире, в который попал, прежде всего, присваивает имена вещам и явлениям,
руководясь простейшими ассоциациями (что характерно и для первобытного
сознания): ням-ням — еда, бибика — машина... Себя он тоже называет только по
имени, как если бы это был некто посторонний. Да оно и в самом деле так, ибо
собственного внутреннего мира у него еще нет. Эта речевая особенность подмечена
и авторами, изображающими людей родового строя: «Хитрая Лисица — великий вождь!
— отвечал индеец. — Он пойдет и приведет своих воинов...» (вместо — «Я пойду и
приведу...»).
Отсутствие личного местоимения «Я» — важнейший признак первобытного сознания. С
этим связано и отсутствие исторической памяти. (Характерно, что и ребенок
начинает помнить себя с того времени, когда впервые сказал о себе — «Я».) Зато
отношение к имени, как бы реальному двойнику субъекта, сверхмистическое.
Первобытные люди рассматривают свои имена как нечто конкретное, реальное и часто
священное. Вот несколько свидетельств из большого количества имеющихся в нашем
распоряжении. «Индеец рассматривает свое имя не как простой ярлык, но как
отдельную часть своей личности... Он верит, что от злонамеренного употребления
его имени он так же верно будет страдать, как от раны, нанесенной какой-то части
его тела. Это верование встречается у разных племен от Атлантического до Тихого
океана... И на побережье Западной Африки существуют верования в реальную и
физическую связь между человеком и его именем: можно ранить человека, пользуясь
его именем...» (Л. Леви-Брюль, французский социолог и психолог).
Полны значения имена первых людей: Адам — земля, Ева-жизнь.
Итак, наказано Адаму: «От всякого дерева в саду ты будешь есть. А от древа
познания добра я зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него,
смертию умрешь».
Речь здесь, конечно же, о «вуду-смерти» вследствие нарушения табу. Но миф
обгоняет обычное неспешное течение времени. Уже перед нами человек,
преодолевающий первобытное сознание, фантом общности. Мудрый змий нашептывает
Еве: «Нет, не умрете, но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их (плоды
познания), откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло».
Здесь много интересного: «боги» во множественном числе и канонически со строчной
буквы — отголосок язычества и «соблазнение» прежде Евы, а не Адама, — вероятно,
отзвук матриархата... «И увидела жена, что древо хорошо для пищи, что оно
приятно для глаз и вожделенно, ибо дает знание» (курсив мой. — М. Т.). Она
первой рискнула вкусить запретный плод, мужчина — вторым. «И открылись глаза у
обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе
опоясания...»
Первый же самостоятельный поступок человека — начало вселенской драмы. Перед
Всевышним уже не прежние, по сути, безмозглые существа; им приоткрылись зачатки
этики. И он разъярен — как разъярен был бы вождь племени или шаман, лишившись
вдруг сверхъестественной власти. Адам, оправдываясь (но ничуть не помышляя о «вуду-смерти»),
кивает на жену, та —на коварного змия... Прости-прощай, рай! Змию отныне
«ползать на чреве своем», женщине — «рожать в муках», мужчине — добывать
пропитание «в поте лица своего». Воистину, горе — от ума!
Представим теперь людей, у которых «открылись глаза». Конечно, сознание
обретается не вдруг, это — процесс, постепенность. Сменяются поколения, века,
эпохи, пока в людях зреет сознание, что они — мыслят. Внимание человека, прежде
обращенное вовне, поворачивается «зрачками внутрь» — и вот он уже не просто
знает (знает и животное), но ЗНАЕТ О ТОМ, ЧТО — ЗНАЕТ. То есть осознает, свое
бытие. (Так и называется первая книга Библии — Бытие.)
Но с каждым из нас однажды это происходит впервые; Как с мифическим Адамом,
который, оправдываясь перед Господом, уже говорит о себе в первом лице; «Я».
Отныне он — человек!
Пущены часы мировой истории!
И ветхозаветный Бог провидит, что человеку уже откроются все тайны, и сущностью
своей он приблизится к богам («Вот Адам стал как один из Нас»); «и теперь как бы
не простер он руки своей, и не взял также от древа жизни, и не вкусил, и не стал
жить вечно». Все отныне доступно человеку!
НО ЧТО ЭТО ЗА ПОРОГ, за которым уже не доисторическое время, но вполне
историческое, фиксируемое, не первобытные сообщества (а в целом —первобытное
общество), но социумы, государственные образования, скрепленные уже не
инстинктами, не коммунальным содружеством, а властью?
Что это за порог ветхозаветного рая, где поставлен Господом страж с мечом
пламенным, чтобы не было Адаму пути назад?
Что это за порог, наконец, за которым человечество ощутило вдруг явственное
ускорение, и нарастающее это движение спустя тысячелетия увлекает и нас тоже?..
Рубеж этот — осознание своего индивидуального существования, собственного «Я».
Последствия этого самые грандиозные...
Но требуется еще, чтобы твое «Я» было признано и другими. Чарлз Дарвин,
наблюдавший во время своего кругосветного плавания туземцев Огненной Земли,
пишет: «Зимой, побуждаемые голодом, огнеземельцы убивают и поедают своих старых
женщин... Как ни ужасна должна быть подобная смерть от рук своих друзей и
родственников, еще ужаснее подумать о том страхе, который должны испытывать
старухи, когда начинает подступать голод. Нам рассказывали, что старухи тогда
часто убегают в горы, но мужчины гонятся за ними и приводят обратно на бойню у
их собственных очагов!» Дикари убивают и поедают старух «раньше, чем собак;
когда м-р Лоу спросил мальчика, почему они так поступают, тот ответил: «Собачки
ловят выдр, а старухи — нет».
То есть логика, причем осознаваемая, налицо. И даже юмор, присущий, по мнению
психологов, лишь человеческим существам: «Мальчик описывал, как умерщвляют
старух... Он, шутя, подражал их воплям…» Для него здесь не было ничего
противоестественного; нормально, когда меньшинством жертвуют ради большинства,
ненужным (старухи) ради нужного (собаки). Это — справедливо! И со строго
рациональных позиций не докажешь, что это не так.
Но дикарская справедливость вступает в очевидное противоречие с
целесообразностью, когда «даже кусок ткани, полученный кем-нибудь (в обмен либо
в подарок от моряков «Бигля»), разрывается на части и делится так, что ни один
не становится богаче другого». Дарвин проницательно замечает, что «полное
равенство среди огнеземельцев должно надолго задержать их развитие», ибо нет
стимула не только к творчеству, но и к труду.
У дикаря нет собственности — оттого-то и сам он, в сущности, не принадлежит
себе. Его, как мы видели, можно съесть…
Что такое собственность? «Собь — все свое, имущество, животы, пожитки,
богатство; свойства нравственные; духовные, все личные качества человека» (Вл.
Даль. Толковый словарь...), Личное (в данном случае — духовное) отражено в
собственности — в материальном. Тогда как в привычном для нас прежде
словосочетании «общественная собственность» не просто приоритет чего-то
внечеловеческого над конкретным индивидом, но и очевидная нелепость, ибо
«собственность — именье и всякая вещь как личное (!) достоянье» (Даль...). В
советских энциклопедиях это наиболее употребимое в пропаганде словосочетание —
«общественная собственность» — обычно не расшифровывается; читатель отсылается к
словосочетанию «социалистическая собственность», определяемому так: «Основная
форма социалистической собственности — государственная собственность». И это,
как увидим далее, конечно, правильно.
«Мое» немыслимо без четкого осознания индивидуального бытия, автономности своего
«Я». Мой — дом, мой — скот, моя — земля, мое — «Я». Эту прямую связь
материального с духовным археологи уверенно отмечают с того момента, когда наши
далекие предки уже не бросала умершего сородича, а зарывали в землю, сжигали...
— вместе с какой-то принадлежавшей тому утварью. Индивид приобретает значимость.
Его уход из жизни уже замечен. Кстати, когда не было нужды в людоедстве,
огнеземельцы, современники Дарвина, уже погребали или кремировали трупы. То есть
и там, на краю земли, очевидна железная поступь истории, хоть « чрезвычайно
медленная. Механизмы ее — в самих структурах мозга.
В опубликованной некогда беседе писателя В. Тендрякова и психолога А. Леонтьева,
специалиста по проблемам личности, подчеркивалось, что именно могила,
захоронение — признак решающего переворота в мировосприятии; это уже тот уровень
сознания, который без оговорок можно назвать человеческим: «Для того, чтобы наш
далекий предок не бросил умершего родича, а совершил над его телом примитивный
обряд, он должен был, прежде всего, выделить самого себя из окружения. Если мир
прежде воспринимался им просто как источник пищи и опасности, то теперь уже он
объединяет все находящееся вне себя. То есть он противопоставляет себя миру,
осознает свое «Я».
А это может означать, что наш предок ПЕРЕСТАЛ БЫТЬ ОСОБЬЮ.
Осознав себя, нельзя не осознавать и своих сородичей, не признавать их столь же
обособленными и значительными в мире сем, как и ты сам. Это осознание наиболее
остро должно проявляться со смертью родича, переноситься на его останки.
Появление захоронений — признак возникновения нового, никому из животных не
свойственного мировосприятия, где все сущее делится на «Я» и на то, что меня
окружает, на субъект и объект. Такое мировосприятие стало основой
жизнедеятельности человека — реализации субъективных нужд за счет объективно
существующего окружения».
«Мое» началось не только с захвата части того, что произведено всеми (что тоже
бывало), но, прежде всего, с выделения личной доли труда. Коллектив вынужден
согласиться на такое нарушение «священной» уравниловки. Лучше доедать за умелым
удачливым охотником, чем голодать. Появляется личная заинтересованность
добытчика — охотника, собирателя, пахаря — и вот мы уже НА ПУТИ К ЛИЧНОСТИ.
Долог еще этот путь. Но перед нами уже не особи, не муравьи или пчелы в
человечьем обличье, а, по меньшей мере, — индивиды. У каждого не только свои
способности и возможности, но — этого не было прежде — и свои интересы, свои
предпочтения и антипатии. Стадный инстинкт (применительно к людям его уместнее
назвать коммунальным) существенно потеснился за счет совершенно иного отношения
к миру, который обрел свой незыблемый центр — субъективное «Я» индивида.
Предпочтения и антипатии проявляются и в сексуальной жизни. Возникает семья. И
дети уже не общие, не безотцовщина, не ничьи. «Мое достояние» — это важно! —
должно достаться «моему потомку».
Избирательность в сексе, метафорически — те опоясания из смоковных листьев,
которыми прикрылись Адам и Ева в неисчерпаемой главе первой из книг Библии —
Бытие, чрезвычайно важный фактор человеческого развития, предрешающий
формирование эстетики, чувства красоты, а значит, и этических норм, вообще —
культуры; тогда как «пространство в человеке, заполненное другими людьми» (по
чьему-то меткому определению), общечеловеческое в индивидуальном, мы с полным
правом назовем душой.
То была подлинная сексуальная революция, вторгшаяся даже в генетические
механизмы, в физиологию человека. «Сексуальность высших животных определяется
эндокринными механизмами. У человека сексуальность в значительной степени
освободилась от гормональной детерминированности, зато стала зависимой от многих
психологических, социальных и культурных факторов. Человек испытывает постоянную
половую потребность, возникающую в период полового созревания и сохраняющуюся до
позднего возраста... Чем более развита психика, тем сильнее эмоциональная
сторона полового влечения. У людей с хорошо развитой психикой эмоциональный
компонент сексуальности значительно сильнее физического... Это позволяет сделать
важный вывод: общая сила полового влечения человека возрастает по мере развития
его психики. При этом сексуальность усиливается не только в индивидуальном
психическом развитии, но и по мере филогенетического развития психики из
поколения в поколение. Другими словами, развитие психики означает дальнейшее
возрастание сексуальности».
Все сказанное польским сексологом К. Имелинским имеет отношение не только к
сексу. Отныне грубая сила в явном проигрыше перед интеллектом — и не только в
социальном аспекте, но и в биологическом тоже. Воображение эротическое —
эстетическое — творческое, «Я — фактор», разум, — все это уже непосредственно
причастно к самим механизмам наследственности; и личностная ментальность из
поколения в поколение все более вытесняет коммунальную. Человек —
очеловечивается.
Итак, осознание себя — «Я — фактор» — величайшее открытие человека,
несоизмеримое ни с каким другим. И ни одно из событий, которые мы причисляем к
историческим, не совершилось бы без обостренного самосознания тех лиц, которых
мы также с полным правом причисляем к историческим. Отсюда следует, что это
качество нельзя идентифицировать ни с интеллектом, ни с культурой, ни с чем-то
еще. Это лишь свидетельство личностной природы человека.
ИТАК, КОММУНАЛЬНОЙ ОСОБЬЮ ВОШЕЛ ЧЕЛОВЕК в свою, так сказать, сознательную жизнь
— в мировую историю. Вот, что «на входе» черного ящика, — особь, духовно
зависимая от среды. И если говорить о сознании человеческой особи, то можно
утверждать, что сознание это всецело определяется бытием. Отсюда стремление,
прежде всего, приспособиться к среде обитания. Интеллектуальная пассивность,
полное подчинение обычаям первобытного сообщества, а позднее — государственным
институциям (религии, идеологии, законам), стремление уйти от решений,
прислониться к преобладающему мнению, — все это формы социальной мимикрии.
Но в обществе, как и в природе, очевиден и другой процесс; помимо приспособления
к среде обитания — ее преодоление. От покорности обстоятельствам (поведение
человека родового строя, позднее — так называемый восточный фатализм) до
активного их преодоления вплоть до общественной борьбы — таков диапазон. Если
даже иметь в виду только одну эпоху, современников, живущих в разных странах, то
и здесь очевидна, полярность в менталитетах тех, кто так или иначе лишь служит
государству, является винтиком системы, — и других, чье государство осуществляет
лишь самые ограниченные, необходимейшие функции. В первом случае: индивид,
сознавая, что от него лично ничего не зависит, стремится максимально
приспособиться, притереться к системе, слиться с. ней, рассчитывая, что в любом
случае она «вывезет», тогда как в другом он, предоставленный самому себе,
склонен положиться на собственную предприимчивость; он готов превозмочь
трудности, преследуя личный интерес, на который, в пределах законов, никто не
вправе покуситься. Уже он в ином качестве, он — личность.
Четкого рубежа постепенного качественного изменения (еще не личность — уже
личность), разумеется, нет. Но сравним среднего современного европейца с его
античным пращуром, которым принято восхищаться, беря за образец достижения
искусства, культуры... В мировоззрении эллина, хотя бы и в ярчайшую эпоху
Перикла, судьба, фатум, неодолимый рок играли решающую роль. Человек стремился
исполнить предназначенное ему — как он полагал — судьбой. Рок движет поступками
всех греческих литературных героев; сами над собой они не властны. Это еще
отголосок первобытного табу. Сам Сократ покорен судьбе. Личности, подобные
афинскому стратегу Алкивиаду, не признавшему неправедный приговор себе,
вольнодумцу и, насколько можно судить, атеисту, были исключением.
Тогда как наш современник, даже так называемый обыватель, ничуть не склонен
доверяться судьбе и обычно сознает себя кузнецом своего счастья. Даже конформизм
такого обывателя вполне осмыслен, проще говоря, циничен; и это куда больше
свидетельствует в пользу личности (если лишить этот термин привычной
положительной окраски), чем конформизм неосознанный, почти инстинктивный,
безвыходный. Личность проявляется, прежде всего, свободой воли.
Вся мировая история, в конце концов, это борьба личностного в человеке с
коммунальным инертным началом. Как сосуществуют во времени разные общества, так
в каждом намешаны очень разные индивиды; в одних ярко выражена личностная суть,
в других — еле брезжит. Энергия общества, сама хозяйственная деятельность
определяется соотношением тех и других. «Парма не может быть республикой, потому
что в Парме нет республиканцев», — так язвительно характеризовал Стендаль
гнетущую атмосферу тиранического княжества, где у человека отнято право быть
самим собой. Потому что личностное как потенция коренится в самой человеческой
природе.
Наука встает в тупик, сталкиваясь с поразительным феноменом так называемых
резервов мозга, запрограммированности на нечто большее, чем требуется для
повседневной жизни, для элементарного выживания и воспроизведения себе подобных.
Для столь утилитарной цели, для того чтобы перешагнуть порог естественного
отбора, надо ли быть талантливым? А гениальность — не выглядит ли она
противоестественной? Не кажется ли, что гений явился к нам откуда-то из
будущего, где его чрезвычайные возможности были как-то вполне практически
задействованы?..
Не углубляясь в теорию эволюции, скажем лишь, что психика любого животного, даже
элементарная реакция (муха настораживается, как бы предугадывая опасность),
рассчитана на предварение событий, не только на то, что есть, но и на то, что
лишь возможно в принципе. Но если это так, значит, при любых обстоятельствах
бытие не перекрывает сознание; оно, пусть и на ничтожную долю, шире бытия. И эта
генетическая избыточность нашего мозга, реализуясь, движет саму жизнь. Мы
говорим уже о мышлении — реализуемом сознании.
И действия людей, хотя бы и самые элементарные, не идентичны случайным броуновым
толчкам (как мы предположительно решили); ориентированность мышления, высшей
формы психики, на то, чего еще нет, но — может быть, есть движущая сила истории.
Феномен личности в том, что она как бы перерастает свою биологическую сущность;
более того, способна изменить эту сущность, направлять собственное развитие. Ни
одно животное на это не способно; не способна и человеческая особь с ее
личиночным сознанием. Личность на основе жизненного опыта вырабатывает
собственные духовные установки, не довольствуясь готовыми. Она — творит; а
первое условие творчества (искусств, наук, мышления, не довольствующегося
утилитарным сознанием) — выход за пределы конкретного бытия, ПРЕОДОЛЕНИЕ СРЕДЫ,
а не только приспособление к ней.
И можно утверждать теперь, что «на выходе» черного ящика мировой истории —
ЛИЧНОСТЬ. И значит, вся она ЕСТЬ РАЗВИТИЕ ОТ ОСОБИ К ЛИЧНОСТИ.
ИТАК, МЫ ЕЩЕ ДАЖЕ НЕ ЗАГЛЯНУЛИ ВНУТРЬ «ЯЩИКА». Но, зная исходные значения и
результат, мы получаем в руки объективный критерий процесса или — прогресса,
если мы признаем процесс прогрессивным (объективно он не может быть иным). То
есть можем уже приложить мерку целого ко всякой его части; и, рассматривая любое
конкретное историческое событие или явление, оценивать его по вкладу —
позитивному либо негативному — в процесс, общее направление которого нам уже
известно.
Мы понимаем теперь, почему наши симпатии отданы Александру Македонскому, отнюдь
не демократу и либералу, а не Тимуру или Чингисхану — тоже гениальным и отважным
воителям. Ведь первый — при очевидных жестокостях нашествия, при всей
необузданности своей натуры — далеко разнес искры пламени, которое угасало уже в
самом очаге, в Элладе. Эллинизм — то есть восточная традиция, воспламененная
эллинским динамизмом, пробудил к новой жизни страны и народы, все еще
топтавшиеся на доантичном (т. н. азиатском) отрезке единой мировой истории. То
был порыв бури, разнесшей семена жизни.
Тогда как полторы тысячи лет спустя там, где все еще дышало именем легендарного
Искандера (как называли Александра на Востоке), ростки среднеазиатского
Возрождения, предшествовавшего европейскому и готовому слиться с ним, были
втоптаны в пыль конницей Чингисхана и затем — Тимура... Человеческое в человеке,
столь чудесно расцветшее, было — как не раз случалось в истории — повержено в
прах.
Значит ли это, что ход истории был обращен вспять? Да — в данном месте в данное
время. Механизмы внутри черного ящика чрезвычайно сложны и подвержены срывам,
потому что сама личность в принципе непредсказуема. Но это обычное свойство
любого процесса: непредсказуемый в частностях (в физике это называется
флуктуацией), он движим общими законами природы.
Опять же симпатии наши (во всяком случае, Пушкина) явно отданы своевольному и
жестокому Петру, «прорубившему окно в Европу» и разом раздвинувшему кругозор
нации, а не отцу его — «тишайшему» Алексею Михайловичу...
Ну, а мы с вами сейчас переживаем прогресс или регресс — если рассматривать
мировую историю в целом, как яблоко на ладони? Не попытаться ли приложить эту
важнейшую мерку ко всему нашему веку, столь не похожему на предыдущие, как взлет
в воздух самолета, только что катившего с ускорением по бетонной полосе?..
Но прежде надо бы удостоверить экспериментом любую научную теорию.
Вернуться к оглавлению
Книга предоставлена автором специально для публикации в ХРОНОСе.
Здесь читайте:
Гобино, Жозеф
Артур де - Опыт
о неравенстве человеческих рас, Москва,
"Одиссей" - "Олма-пресс", 2001 г.
|
