|
|
Маркс Тартаковский
Мировая история как эксперимент и загадка
Глава II. Когда Адам пахал, а Ева пряла...
ПРЕДСТАВИМ ПОКА ЧТО АДАМА, ОСОЗНАВШЕГО СЕБЯ — и, значит, получившего в
потенции способность мыслить...
Эволюция мышления лишь с отдаления кажется непрерывной, тогда как в
действительности это цепочка индивидуальных открытий. «Очеловечение» всегда
происходит с каждым в отдельности, хоть нам и кажется, будто на каком-то этапе
это случилось со всеми разом. Но нет, многим рядом с нами еще только предстоит
подлинное очеловечение. А кто-то так и не выйдет на этот уровень.
Наш условный Адам и до «грехопадения» видел мир (и животное его видит); но
увидев его как бы из глубины собственного сознания («сквозь сознание»), он,
скажем обыденно, опешил. Мир приоткрылся ему вдруг во всей отчужденности,
несоизмеримости с его собственным маленьким бытием. Мы обычно думаем, что
беззащитность перед природой вынуждала людей сбиваться в сообщества, но человек,
это крупное всеядное животное, вряд ли был беспомощнее других живых существ,
процветавших повсюду...
Но он был уязвимее психологически. Господь, как мы помним, затворил врата рая,
чтобы Адам «не простер бы руки своей, и не взял также от древа жизни, и не
вкусил, и не стал жить вечно». Животное постоянно видит гибель своих собратьев,
но не ведает, что и само смертно. Осознание этого — страшное открытие. Уже в
первой эпической поэме мировой литературы занедуживший Энкиду, приподымаясь на
ложе, говорит Гильгамешу поразительные по своему прозрению слова: «Я и ты — не
равно ли мы смертны?»
Гильгамеш об Энкиду, своем друге,
Горько плачет, бежит в пустыню:
«И я не так ли умру, как Энкиду?
Тоска в утробу мою проникла,
Смерти страшусь и бегу в пустыню...
И ко всем богам посылаю молитвы:
Как прежде бывало, меня сохраните!»
Но слышит в ответ герой, подупавший духом:
«Гильгамеш! Куда ты стремишься?
Жизни вечной, что ищешь, не найдешь ты!
Боги, когда создавали человека, —
Смерть они определили человеку,
Жизнь в своих руках удержали»...
Безутешен Гильгамеш; впервые в мировой литературе герой увидел в другом человеке
себя, точно в зеркале:
«Последнее слово Энкиду не дает мне покоя,
Дальней дорогой брожу в пустыне —
Как же смолчу я, как успокоюсь?
Друг мой любимый стал землею!
Энкиду. мной любимый, стал землею!
Не так ли, как он, и я лягу прахом,
Чтоб не встать уже вовеки веков?»
Так что же испытывает человек, вдруг, как мы бы сказали, обретший душу? Прежде
всего — страх. «Это состояние поистине плачевно, — писал миссионер Чалмерс о
туземцах Новой Гвинеи. — Малейший шорох, падение сухого листа, шаги свиньи,
полет птицы пугают их ночью и заставляют дрожать от страха».
А вот наблюдения художника Поля Гогена, жившего на Таити; «Туземцы очень боятся
привидений и на ночь всегда оставляют зажженной лампу. В безлунную ночь они не
выйдут из дому без фонаря, да и с фонарем никто не отважится выйти в одиночку».
Заметим, что на этом райском острове нет и не было никогда ни диких хищников, ни
ядовитых змей; свирепые тихоокеанские тайфуны также не опасны жителям гористого
Таити...
Безотчетный страх? Пожалуй, сами таитяне, уже в прошлом веке и даже раньше
вышедшие из первобытного состояния, могли бы разобраться в своих эмоциях и
объяснить Гогену, что это страх перед загадкой мироздания, тайной жизни и
смерти...
Да что Таити!.. «Как известно, первобытные люди всегда боятся, что весна забудет
прийти на смену зиме, и вот в Античных Афинах, чтобы обеспечить ее возвращение,
ежегодно, торжественно и пышно, праздновали бракосочетание… самой знатной дамы
Афин с богом. Праздник отмечался в каждой семье, причем было принято в этот день
пробовать молодое вино... Все это, конечно, прекрасно, вино — принадлежность
высокой цивилизации. Но на третий день пробуждались мертвые, томимые голодом и
жаждой, и требовали своей доли в пирушке. Незримые тени мертвых — вот чудеса! —
носились по улицам города — все могли их слышать! Жители покрепче запирались в
домах, предварительно поставив у своего порога горшок, особо предназначенный для
этой цели и наполненный «походной» похлебкой, сваренной из разных зерен. Живые
не смели к ней прикасаться...» (Андре Боннар. Греческая цивилизация).
«Упыри, невидимые навьи, по мнению веривших в них славян, могут напасть на
человека везде, всегда и отовсюду... Когда по улицам Полоцка домчались на
невидимых конях полчища навий-вампиров... люди попрятались в своих домах. Дом
был крепостью, неприступной для навий...» (Б. Рыбаков. Язычество древней Руси).
Право же, кажется, что и преследуемый всеми заяц чувствует себя беспечнее. Но
заяц и не осознает бытия. Животное реагирует лишь на непосредственную опасность;
оно не трепещет перед неизбежностью собственной кончины, не боится смерти как
таковой. Нет животного, ощущающего свою обреченность; это печальная привилегия
мыслящего существа, «вкусившего от древа познания». Психологически человек стал
беззащитнее с появлением разума — и в этом смысле, действительно, беспомощнее
своих «братьев меньших». Вместе с разумом он взвалил на себя весь трагизм
соотношения между собой, таким маленьким, и миром, таким огромным. Вокруг лишь
безмерная космическая пустота и одиночество — и этот жуткий космизм сознания
предельно отражен в греческой трагедии. Человек, влекомый роком, — вот ее
основная тема...
И возникают суеверия — как первая попытка логического объяснения мира,
ритуальные действия — как стремление войти с. ним в контакт, мифы — гениальные
(в чем убеждает нас и рассматриваемый здесь ветхозаветный миф) метафоры
возникновения Вселенной, жизни на Земле и самого человека; возникает религия,
помогающая человеку как-то освоиться с неизбежностью смерти, сулящая нечто в
инобытии...
Всевышний, созидающий мир примерно так же, как человек — собственное жилье,
надзирающий за всем живущим, как пастух за своим стадом, персонально опекающий
всякого правоверного, точно глава семейства в отношении своих близких, — все это
персонификация жизни, природы, самого мироздания, втискивание непонятного в
приемлемое и понятное, в уютную привычную форму, подсказанную ужасом перед
равнодушием мира к бытию индивида. Бог — посредник между человеком и природой.
Глаза наши отворачиваются от хаоса на земле и обращаются ввысь, где царит
небесный порядок светил, воистину божественный.
ПРИНЯВ МЕТАФОРИЧЕСКУЮ УСЛОВНОСТЬ ветхозаветного предания, мы называем Адама и
Еву первыми людьми в подлинном значении этого понятия, ибо те, кто по самой
своей природе не способны проявить своеволие, — еще не люди. В какой же мир
попадают изгнанники первобытного «рая»?..
Предание напрочь игнорирует этот вопрос вопросов — и мы догадываемся, почему. Да
это же мир самого излагателя событий, метафориста, привычный мир, не требующий
объяснений! Но всякое событие в нем по-прежнему исполнено всемирно-исторического
значения. В покинутом ими раю Ева и Адам вкусили от древа познания. Что-то стало
им ведомо из неведомого прежде... Оказывается, им открылся поразительный смысл
обычного полового акта, распространенного во всем животном мире: «Адам ПОЗНАЛ
Еву, жену свою; и она зачала».
Было бы логично, если б первая, иначе говоря, — единственная женщина родила
девочку и мальчика; а от кровосмешения, практиковавшегося в некоторых правивших
династиях на Ближнем Востоке, возникло бы, в конечном счете, все человечество...
Но нет! Ева родила Каина и Авеля, причем «был Авель пастырь овец, а Каин был
земледелец». Для нас несомненно, что скотоводство и земледелие — древнейшие
хозяйственные отрасли, цветущие и поныне.
Дальним потомком Адама был и Тувалкаин, «который был ковачем всех орудий из меди
и железа»; понятно, что своим ремеслом он лишь обеспечивает основные, как мы бы
сказали, отрасли...
И вот — «восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его».
Странный, надо сказать, оборот событий; как раз кочевники-скотоводы нападали на
мирных, уже по самому роду занятий, земледельцев, стеснявших раз за разом своей
пахотой свободу кочевий...
Но события, о которых повествуется в книгах Ветхого Завета, суть история того,
как пастушеский кочевой народ обрел землю, обетованную ему самим Господом, осел
на ней и стал народом земледельческим. И в этом — отражение поистине
всемирно-исторической победы земледелия над скотоводством, дожившим и до наших
дней, но пользующимся кормами: уже не с дикого пастбища, а с распаханного и
засеянного — то есть крохами со стола земледельца...
Все это позволяет нам еще более довериться древнему преданию как первому, еще
образному, дологическому, представлению о путях человеческих. И вопрос, куда же
попадает изгнанный из рая Адам, где обитают его потомки, представляется особенно
важным. Какими были общественно-экономические отношения в этом мире? Был ли это
рабовладельческий строй, как следует из ортодоксального марксизма? Но
классическое рабовладение с его четкими социальными полюсами не может
наследовать первобытному коммунизму уже потому, что само оно чрезвычайно близко
по природе к капитализму. Был ли Юг нынешних Соединенных Штатов до освобождения
негров рабовладельческим или капиталистическим? Вопрос праздный. Был и тем, и
другим. Рабы составляли такую же собственность, как земля, строения, скот. О них
заботились — именно потому, что они были чьей-то собственностью; так не
заботятся о наемных рабочих, потому что дешевле нанять новых. Тогда как
приобрести собственность, изловленную в далекой африканской саванне и с риском
(британские и французские суда пресекали работорговлю) доставленную из-за
океана, было накладно.
Если не слишком доверять эмоциональному гуманизму людей вроде автора знаменитой
«Хижины дяди Тома», можно утверждать, что большинство рабов (по цивилизованным
меркам) жило не в пример лучше, чем у себя в Черной Африке; им, во всяком
случае, не грозила опасность быть принесенными в жертву и съеденными во славу
какого-нибудь божка, вырезанного из чурбана. Здесь, в Новом Свете, их —
всего-навсего! — не считали людьми. И только! Но сами они, попав в иной мир,
освобождаясь от власти коммунального инстинкта, уже считали себя таковыми. У них
было с чем сравнить свое положение, они видели социальную пропасть, отделяющую
их от белых хозяев, которые, в конечном счете, тоже были всего лишь людьми... Их
рабство по принуждению ничуть не было похоже на еще недавнюю бессознательную
коммунальную зависимость всех ото всех. Действительное рабство всегда осознанно.
«Первыми рабами, с точки зрения психологической, были те, кто первыми стали
сопротивляться привычному беспрекословному рабству. Ибо только их надо было
ставить в специальное правовое положение рабов, заковывать в цепи, плетьми и
оружием понуждать к труду. Звучит парадоксально, но ведь это были первые
непокорные, первые мятежники. Рабовладельческий строй возник тогда и там, когда
и где люди стали пробовать разгибать спины. Их бросали обратно ниц, на землю, на
колени. Их смиряли страхом. Да, рабы древнего Рима были пронизаны страхом, но
ведь господа тоже знал» страх перед ними. Издавались законы, ковалось оружие,
выдумывались боги и заповеди. Словом, рабовладельческий строй был ТОЛЬКО ТАМ,
где люди начинали свои первые исторические попытки бороться против рабства». (Б.
Поршнев. Социальная психология и история).
До всего этого еще очень и очень далеко. Патриархальное рабство, упоминаемое в
Ветхом Завете, еще, по сути, почти добровольное. Нелегка и ответственна свобода
даже для современного человека, всякий раз норовящего прислониться к
государству, — каково тому, кто еще только что не отделял себя от общины?.. Он
прислоняется к «сильному», заручается его поддержкой и защитой в обмен на свою
зависимость и покорность, порой берет в долг, становясь неоплатным должником, о
котором кредитор, так или иначе, вынужден был заботиться — потому что с убогого,
тем более с мертвеца, уже ничего не возьмешь. Ну что это за раб (в позднейшем
классическом понимании), если, выбив ему в горячности не то что глаз, но — зуб,
хозяин тут же обязан был «отпустить на волю; за зуб»? Что это за рабыня, с
которой по ветхозаветным законам следовало либо обручиться самому, либо обручить
с ней сына? В противном случае, — «пусть она отойдет даром, без выкупа», то есть
освободится...
Вопрос еще, захочет ли такой раб уйти от хозяина... В ветхозаветной книге «Руфь»
рассказано, как охотно человек прилепляется к другому, «сильному», боясь
самостоятельности. Но только тогда, когда он ясно — «перед богами» (опять отзвук
многобожия) — выразит желание закрепиться в рабстве, «пусть господин его...
поставит его к двери, или к косяку, и проколет ему господин его ухо шилом, и он
останется рабом его вечно».
Нелегко расставание с добровольным рабством. Удивляться ли тому, что живо оно до
сих пор и готово расцвести в любой момент? Ведь коренится оно в нашей животной
стадной природе...
НО, КОНЕЧНО, ОПЕКА ГОСУДАРСТВА надежнее и предпочтительнее частной опеки.
Знаменитейшая история Иосифа и его братьев из все той же первой книги Библии —
рассказ о том, как наполнились зерном государственные закрома в Египте, как в
голодные, неурожайные годы люди отдали за хлеб сперва имущество свое и скот,
затем — землю и, наконец, — «тела свои», то есть стали рабами фараона. И народ
израильский, чтобы спастись от голода, точно так же приходит «под руку» фараона.
Это, надо думать, не случилось в какой-то день или год (в египетских хрониках не
зафиксировано такое событие), это происходило постоянно и повсеместно. В океане
племен, живших родовым, строем, возникали острова-государства, целые архипелаги,
сливавшиеся затем в материки...
Процесс шел неумолимо; причины были самые разные. Случалось, что родовой строй
(или нечто, ему близкое) сменялся государственным устройством почти сразу — на
протяжении жизни одного поколения. Кочевали по забайкальской степи разрозненные
монгольские орды — явился Чингисхан, поначалу один из немногих племенных вождей,
объединил их — и умер уже властелином полумира...
Событие слишком заметное; тогда как тысячи подобных не в пример меньшего
масштаба — история просто не зафиксировала: объединения родственных племен под
властью человека, сумевшего пренебречь тысячелетней традицией. Всегда он, так
или иначе, оказывался зрячим среди слепых — скованных инстинктом или обычаем.
Конечно, и Адам, как мы видели, уже не особь и готов на своеволие. Инстинктивное
поведение сменяется социальным — в той или иной степени осознанным.
Государственной власти — качественно иной, нежели традиционная, родовая, —
требуется какое-то оправдание. Властитель обычно осуществляет функции верховного
жреца, — но не всегда этого бывает достаточно. Ведь служа какому-то богу, жрец в
глазах политеиста пренебрегает многими другими; на худой конец, в обход одного
можно обратиться к заступничеству другого бога.
Человек родового общества еще не дорос до религиозных абстракций. Но даже
отсталым огнеземельцам, как мы видели, элементарная логика (когда дело касалось
их собственных интересов) была доступна. Адаму, вкусившему от древа познания,
уже различавшему добро и зло, но не искушенного в мыслительных тонкостях, ближе
других были идеи, которые мы сегодня называем социалистическими; именно они
максимально приближены к коммунальному уравнительному сознанию недавнего
общинника. Все это понимал уже перуанский хронист Инка Гарсиласо де ла Вега —
фактический свидетель самого убедительного эксперимента в мировой истории.
«Чтобы были лучше поняты идолопоклонство, жизнь и обычаи индейцев Перу,
необходимо разделить те века на два периода времени: мы расскажем, как они жили
до инков, а затем мы расскажем, как правили инки, чтобы не путалось бы одно с
другим и не приписывались бы ни обычаи, ни боги одних другим, Для этого нужно
знать, что в тот первоначальный период времени и в период древнего язычества
некоторые индейцы были лишь немногим лучше ручных животных, а другие намного
хуже диких зверей... И так как они не умели, как римские язычники, создать себе
воображаемых богов, таких как Надежда, Победа, Мир и других подобных, потому что
их разум не подымался до вещей невидимых, они поклонялись тому, что видели...»
(«История государства инков»).
Но вот явился первый инка Манко Капак и от имени бога зримого и очевидного —
отца-Солнца — повелел, чтобы потомки бога, инки, «наставили бы людей на путь
познания нашего отца-Солнца... чтобы они (инки, дети Солнца) дали людям заветы и
законы, с которыми они жили бы как здравомыслящие и благовоспитанные люди, чтобы
жили они в населенных селениях и домах, умели бы обрабатывать землю, выращивать
растения и злаки, растить скот и пользоваться им и плодами земли как разумные
люди, а не как звери... Напоследок отец-Солнце сказал инкам: «Когда вы приведете
этих людей к нашему служению, защищайте разум и справедливость, с сочувствием,
милосердием и благодушием выполняя во всем обязанности почтительных родителей к
своим нежным и любимым детям, подражая и уподобляясь мне, приносящему всему миру
добро, ибо я даю вам мой свет и ясность, чтобы вы увидели и создали бы свои
богатства, а я обогрею вас, когда будет холодно, и взращу ваши пастбища и
посевы, заставлю деревья приносить плоды и приумножу ваши стада, своевременно
пошлю дождь и чистое небо, и каждый день заботливо буду я пролетать над миром,
чтобы видеть возникающие на земле нужды и удовлетворять их, и приходить на
помощь как защитник и благодетель людей; я хочу, чтобы вы, инки, подражали этому
примеру, как мои дети, посланные на землю только ради наставления и на благо
этих людей, которые живут, как животные». («История...»)
Как видим, программа действий вполне бытовая, приближенная к людским нуждам,
едва сдобренная мистикой. И, разумеется, носителей этих гуманных повелений
отец-Солнце тут же «назначает господами всех людей, которых удалось им наставить
своим разумом, творением и правлением». И только они, инки, отныне «кичились
своим происхождением от него, отца-Солнца, а тому, кто не был инкой, не
дозволено было даже касаться этих слов своими устами, так как подобное считалось
богохульством, и виновного забрасывали камнями».
Нам ли в XX веке не знать, что от провозглашенного гуманизма до откровенного
изуверства — один шаг!
В ТОМ, ЧТО ВЕЛИЧАЙШИЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ СДВИГИ определяются естественными фазами в
развитии нашего сознания, и сама история, как бы в противовес марксистским и
иным постулатам, стартует от единственно возможного коммунизма — первобытного к
подлинному классическому социализму, каковой (если брать лишь лицевую сторону)
мог лишь в светлых снах привидеться сонму ученейших социалистов, — в этом
убеждает нас стерильная чистота эксперимента, проведенного как бы в космосе — в
джунглях и пампе верховий Амазонки, изолированных от мира. Испанцы, открывшие в
этих дебрях огромное совершеннейшее государство, были ошеломлены не менее чем,
герои Конан Дойля, отыскавшие к северу от этих мест «затерянный мир» с
допотопными ящерами....
Итак, инки (надо думать, одно из многих обитавших здесь племен) вдруг обрели
вождя, соразмерного Чингисхану или Александру Македонскому, и вознамерились
нести свет разума истомленному человечеству — соседям, пребывавшим в
благополучной дикости. И год за годом, покоряя неразумных, инки подмяли под себя
«четыре объединенных стороны света» — на языке кечуа «Тауантинсуйю».
Отныне так именовалась изолированная от всего мира империя, сравнимая по площади
и населению с Римской или Византийской. Владел ею — людьми, землей, всем, что
произрастало и строилось на ней, — один-единственный человек. Официально он так
и именовался — Сапа Инка, Единственный Инка. Титул переходил наследнику.
У Единственного возникало понятное намерение сберечь и приумножить свою
собственность. Никто не должен был умирать от голода. Поощрялась рождаемость,
запрещались (вплоть до смертной казни) аборты; на каждого родившегося выделялся
дополнительный земельный надел. Здравоохранение было, разумеется, примитивным,
зато — всеобщим. «Империя гарантировала всем человеческим существам,
находившимся под ее юрисдикцией, право на жизнь через полное удовлетворение
первостатейных физических нужд в питании, одежде, жилище, сохранении здоровья и
в половых отношениях» (Луис Валькарсель, современный перуанский историк).
Обширная многонациональная империя инков была исключительно рационально
организована и спланирована. Не только семенное зерно, но даже птичий помет,
гуано, служивший удобрением, распределялся централизованными поставками под
строжайшим контролем. Вся жизнь, точно в казарме, регламентировалась строжайшим
уставом. Тунеядство в любой его форме пресекалось. Даже у кумушек, болтавших
друг с дружкой, должны были быть заняты руки: они в это время пряли шерсть или
вязали...
«В основе всей экономической деятельности лежала община..., однако, сам общинник
не был на положении раба, поскольку имел право на свой земельный надел... (Но)
чтобы у общинника-земледельца не возникало ощущение права собственности на
обрабатываемую им землю, ежегодно имело место каждый раз новое перераспределение
участков пахотной земли между всеми членами общины, включая местную
аристократию. Выделяемые наделы имели точные размеры, нарушение которых в любую
сторону каралось жесточайшим образом... Перераспределение земли... создавало у
общинника достаточно четкое ощущение своей полнейшей зависимости от общины и от
верховной власти, которая и была владельцем единственного источника его
существования — земли...
При знакомстве с положением общины больше всего поражает ее полнейшее бесправие.
По существу, все ее социально-экономические функции сводились исключительно к
одним обязанностям: община поставляла воинов; сама занималась общественными
работами (ремонт дорог, мостов...) или поставляла людей для работ
«общегосударственного» масштаба и значения; она обеспечивала людьми все
«государственные службы» как индивидуального характера (почтовые курьеры...),
так и коллективные — целые селения несли службу «коллективных» дровосеков,
водовозов, домашних слуг, поваров, переносчиков императорских носилок,
специалистов по отдельным видам ремесел и т. п. Четкая специализация общин
обеспечивала высокое качество всех этих служб...
Вместе с тем общинник избирал руководителей административных подразделений
общины из пяти, десяти и даже пятидесяти семей, и, следовательно, сам мог быть
избран таким руководителем...
Инки самым решительным образом укрепляли общину, но не путем ее дальнейшего
развития, которое лишь ускорило бы ее разложение, а через полное подчинение
общины интересам их государства.
Поясним эту мысль: гарантом целостности общины было ее абсолютное бесправие по
отношению к верховной власти, скрепленное личной ответственностью каждого ее
члена за всю общину и всей общины за каждого общинника. Доказательством наличия
именно такой ситуации является широко практиковавшееся инками насильственное
переселение не только отдельных общин, но и целых народов. Интересно отметить,
что армия инков имела в своем составе подразделения по социально-экономическому
переустройству завоеванных новых территорий» (В. Кузьмищев. Приложения к
«Истории...»).
Живые аналогии наш современный читатель подберет сам. Налицо многонациональная
держава, объединенная не экономической или военной необходимостью, но лишь
«центральной идеей».
«При таких условиях сохранение территориальной целостности стало зависеть от
двух других факторов: от степени политико-административной централизации и от
этнической консолидации населения. Далеко идущие этнические последствия имели
мероприятия центрального правительства по налаживанию разработанного инками
передового производства во вновь присоединенных областях. Разумеется, это
делалось не в целях подъема благосостояния их жителей (хотя и этот фактор
учитывался), а ради укрепления экономики данных областей, ее активного включения
в общегосударственную «экономическую машину», обеспечивавшую все возраставшие
нужды господствующего класса и жречества... Трудно переоцените такой фактор
этнической консолидации, каким являлась языковая политика инков — повсеместное,
внедрение языка кечуа. Этому активно способствовала местная знать, сама
стремившаяся овладеть им, чтобы походить на своих господ. Язык кечуа изучали в
специальных школах… Из средства межплеменного общения он постепенно превращался;
в родной язык всего населения инкской державы» (Ю. Зубрицкий. Культура Перу.
Сборник).
Покоряя очередной народ, инки не стремились искоренить его культуру, уничтожить
его богов. Напротив, этнографические особенности приветствовались и
закреплялись, местные боги помещались в центральный пантеон, из чего можно
видеть, что национальная политика, как мы бы сейчас сказали, была достаточна
гуманной; во всяком случае, целесообразной, как все, что делали инки. Им гораздо
важнее было внедрить во все головы азы довольно нехитрой идеологии: что свет
разума и все блага исходят от Единственного, и народы счастливы, имея такую
мудрую и всесильную власть.
Но за примитивной идеологией (возможна ли иная?) — продуманная до мелочей
общественная система, социальные механизмы, поражающие просчитанностью действий,
ведших к единственной цели — укреплению центральной власти. И так как история
государства инков вряд ли насчитывает более двух столетий до его завоевания и
разрушения испанцами, так что трудно предположить порядок вещей, сложившийся сам
собой, высказывалось даже мнение о вмешательстве потусторонних сил, — по меньшей
мере, инопланетян. Но то же можно было бы сказать, вероятно, и о сталинском
государстве, если бы сами мы не видели, как все происходило до безобразия
просто...
Конечно, переход от родового общества к социалистическому был намного
естественнее. Государственные законы были лишь развитием первобытных табу.
Каким-то гениальным реформатором была осмыслена уже сложившаяся система
отношений; его присутствие ощутимо во всем — как присутствие Петра во всей
истории императорской России. Так что государство инков воистину явилось
торжеством разума. Социальный механизм был отлажен до последнего винтика. Никто
не смел уклониться от своего долга, а в случае проступка — ускользнуть от кары.
Инка Гарсиласо де ла Вега, говоря о податях с населения, замечает, что и
паралитики, не способные ни к какому труду, «отдавали подать в другой форме, и
заключалась она в том, что через такое-то количество дней они были обязаны
вручить губернаторам своих селений несколько пустотелых стеблей со вшами.
Говорят, что инки требовали ту подать, чтобы никто (кроме освобожденных от
податей) не избегал бы выплачивать дань, каким бы бедным он ни был, и что у этих
требовали вшей, ибо, как бедные паралитики, они не могли сами нести службу,
являвшуюся податью, которую выплачивали все».
Принцип был возведен в абсолют; на этом держалась система.
Смертная казнь была наиболее популярным наказанием; мучительность ее
градуировалась по степени вины. Инка Гарсиласо описывает натуральный концлагерь
и такие жуткие пытки, что, пользуясь его же словами, «мы умолчим ради приличия».
«Империя инков, — пишет другой хронист эпохи конкистадоров Сьеса де Леон, —
оказалась такой замиренной, что на столь огромной земле не нашлось бы человека,
который отважился бы поднять голову, чтобы не подчиняться властям».
«Социализм — это контроль», — говорил Ленин и был тысячу раз прав. Абсолютный
контроль и всеохватывающая централизованная отчетность — таков был принцип,
неуклонно соблюдавшийся в государстве инков. Там, где «качество» людей не
берется на расчет, с особым тщанием учитывается их количество — не только для
государственных манипуляций, но и для централизованной безличностной социальной
защиты: чтобы поданные успешно размножались и не страдали от физиологических
нужд, но отдавали бы государству все силы. Для света же узелковое письмо, кипу,
годилось как нельзя лучше. Это было, по сути, своеобразное счетно-вычислительное
устройство, хранившее информацию и выдававшую ее по требованию властей.
С помощью трехцветных нитей и цифровых знаков-узелков фиксировалось абсолютно
все, вплоть до диких зверей на воле, предназначенных для царских охот
Единственного. Учет ресурсов — в первую очередь людских — был полнейший и
точный. Смерть, хотя бы и последнего подданного, рождение, хотя бы и в хижине на
краю державы, тут же становилась отчетной цифрой. Все сведения, хотя бы и за
тысячи километров, доставлялись пешими гонцами в столицу Куско (лошадей в Новом
Свете, как известно, не было); для этого были вымощены поразительные дороги,
используемые до сих пор, одно из подлинных чудес света. За считанные дни и часы
приказ Единственного достигал ушей тех, кому он предназначался.
Важно отметить, что в Тауантинсуйю возникло и иероглифическое письмо. Хронист
Молина сообщает, что лично видел в храме Солнца близ Куско жизнеописания инков,
запечатленные таким письмом. Было, однако, сочтено, что для государственных дел
довольно лишь цифровых данных; всякая иная информация, будившая мысль, могла
лишь пробудить инакомыслие. Пользование иероглифами было запрещено; когда же
какой-то мудрец попытался изобрести даже буквы, его тут же сожгли заживо.
Увы, в этом тоже был сугубо рациональный смысл! Вероятно, запечатленные
жизнеописания инков льстили им; то были, надо думать, героические предания. Но
превыше славы ценилось полное единомыслие; а оно могло быть достигнуто путем
тотального искоренения какой бы то ни было исторической памяти. Следовало
помнить лишь официальную легенду об основании инками своего царства «во благо
людей»; и слово Единственного было и впрямь единственным словом, которое
надлежало передавать из уст в уста. Во всех прочих случаях поощрялось молчание.
В том, что искоренение письменности было необычайно провидческим актом, можно
убедиться, если прочесть чудом дошедшую до нас драму на языке кечуа «Апу
Ольянтай» (записанную, разумеется, лишь с приходом испанцев). В первых же
строках узнаем, что Ольянтай, вождь подвластного инкам народа, полюбил... дочь
Единственного! Влюбленному грозит сожжение, то есть не только мучительная
смерть, но, по поверьям, полная невозможность воскресения из мертвых когда бы то
ни было. Но любовь, как и должно в мировой литературе, побеждает смерть.
Для вас же необычайно важно знать, что и под пеплом теплится душа, что из
мириада живых существ кто-то непременно чувствует и мыслит; пусть голова опущена
долу — глаза уже смотрят исподлобья. И значит, ничто не вечно. История
неостановима.
«ВНАЧАЛЕ СОТВОРИЛ БОГ НЕБО И ЗЕМЛЮ». Уже на шестой день творения появились и
люди. Не принимая миф за истину, зададимся все же вопросом; когда же это было?
Вопрос не праздный: случилось же когда-то на Переднем Востоке нечто,
сопоставимое в исторической памяти с сотворением мира...
Пятикнижие Моисеево (первые пять книг Библии), настаивая на «избранности»
евреев, не утверждает, однако (и этим выделяется среди других национальных
эпосов), что народ этот — древнейший и непосредственно создан Господом. Адам и
Ева не были евреями, были просто людьми, как в «допотопное» их потомство,
включая Ноя. Трех его сыновей — Сима, Хама и Иафета, родившихся до потопа и
спасшихся в ковчеге, благословил затем Бог, слово в слово повторив напутствие,
сказанное при сотворении первых на земле людей: «Плодитесь и размножайтесь, и
наполняйте землю». И все живое на земле, в воздухе и в воде отдано отныне во
власть человеку. «От них (сынов Ноя) распространились народы по земле после
потопа».
Перечисляется «родословие Адама» до потопа — девять прямых его потомков, каждый
из которых прожил, по преданию, поистине «Мафусаилов век»; сам Мафусал
(Мафусаил) — 187 лет до рождения сына-продолжателя рода, да потом еще 782 года,
— так что «всех же дней Мафусала было 969 лет; и он умер...».
Cверхестественному долгожительству праотцев напрашивается естественное
объяснение. Именем прародителя назывался, надо думать, весь род,
возглавлявшийся, как водится, потомками его из поколения в поколение. Аналогию и
в наши дни нетрудно увидеть в традиционных прозваниях чеченских тейпов,
бедуинских кочевых кланов, индейских племен. Меровинги и Рюриковичи - первые из
правивших у франков и на Руси династий, хотя ничего или почти ничего, не
известно об их полулегендарных основателях (тоже, в некотором роде, праотцах) -
Меровее и Рюрике...
Не забудем при том, что европейское средневековье уже едва ли не современная
история, в сравнении с событиями первой из книг Пятикнижия.
От рода, просуществовавшего в веках, отпочковывался новый, опять принимавший
имя своего основателя, который затем входил в хроники как очередной праотец. Но
и прежний род продолжал свое бытие, походя также отмечаемое в родословии: "Адам
жил 130 лет и родил сына... и нарек ему имя Шэйт (Сиф). Дней Адама после
рождения Шэйта было 800 лет, и родил он сынов и дочерей. Всех же дней жизни
Адама было 930 лет; и он умер".
Вспомним, что до Шэйта были Каин и Авель, и род Каина в свою очередь
продолжился, - но для Повествователя это и подобные события лишь ответвления
общего родословного древа, тогда как он вычленяет главное. Ему, жившему много
позже, уже известен (вероятно, по недошедшим до нас хроникам) ход истории как
единый процесс, ведущий к апогею - к обретению скрижалей Завета, богоданных
Законов.
Важно, что родился Шэйт, который в свою очередь родит Эноша (Еноса), продлив
тем самым родословие не одного какого-то племени, но ВСЕГО человечества, каким
оно видится древнему Повествователю...
Пятикнижие вообще как бы щеголяет достоверностью хронологии. Отмечаются сроки
жизни всех патриархов вплоть до Авраама — праотца евреев и египетского плена, а
также число лет этого плена — 430. Так что, следуя обратным ходом, беря во
внимание момент рождения очередного потомка и складывая прошедшие годы,
высчитываем и время «сотворения мира»; разные вычисления дают примерно сходные
значения. Еврейская традиция, закрепленная официальным календарем государства
Израиль, насчитывает 3760 лет от «сотворения мира» до Рождества Христова, начала
нашей эры.
Дата эта (если забыть о мифичности самого Акта) неплохо соотносится с
последующими событиями, исторически установленными. При раскопках в южной
Месопотамии, библейской Халдее, культурные пласты с массой археологических
находок вдруг прерываются трехметровым слоем речного песка и ила, под которым,
однако, открывается более древний культурный пласт — поистине ДОпотопный...
«Разумеется, это был не всемирный потоп, а всего лишь наводнение в долине Тигра
и Евфрата, затопившее населенные районы между горами и пустыней. Но для тех, кто
здесь жил, долина была целым миром». Так пишет в книге «Ур халдеев» Леонард
Вулли, британский археолог, догадавшийся прокопать наносный слой — и вдруг
обнаруживший на глубине кремневые осколки и черепки расписной посуды...
Вспомним, что в Уре Халдейском родился праотец евреев Аврам (ибо таким было еще
в сокращении его имя); из Ура Халдейского вышел он с отцом своим и женой своей,
«чтобы идти в землю Ханаанскую», с чего и начинается собственно история
евреев...
Так вот, уже время исторического потопа, вычисленное по свидетельствам Торы, в
общем совпадает с установленной хронологией, а уж последующие события раз за
разом еще меньше расходятся с реальной датировкой.
Узнаваема и топография района. «И сказал Бог: да соберется вода, которая под
небом, в одно место, и да явится суша» (Бытие, 1/9)... Достаточно взглянуть на
карту древней Халдеи, чтобы понять, что имелось в виду. «Нижнее море» (нынешний
Персидский залив) простиралось прежде намного далее в глубь долины Тигра и
Ефрата; долина, собственно, создана отложениями рек, оттеснявшими море. Но с
севера, с иранских нагорий, под прямым углом к великим рекам в море впадали
меньшие, но также несшие ил и песок, — Керхе и Карун. Их наносы поперек
оконечности «Нижнего моря» создавали мелководную лагуну, почти отделенную этой
перемычкой от моря. Во время отливов, пусть и незначительных в этой части
мирового океана, мелководье обнажалось, как бы всплывало; прямо на глазах
возникала суша. «И стало так».
Земля первоначально, как сказано в Библии, «была безвидна и пуста». Таков
подлинный облик новорожденной равнины, созданной речными наносами и буквально
вставшей из моря: плоский унылый ландшафт без единого деревца, вязкий грунт,
прорезанный повсюду ручьями, раздробившими устья рек, отнявшими у них
сокрушительную силу. Только человек мог враз оживить это мертвое пространство.
«И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, дерево
плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя на земле. И стало
так».
Действительно, «стало так», потому что «безвидная» земля эта была восхитительно
плодородна: почва, создаваемая тысячелетиями из органических останков в
верховьях рек, смывалась в низину и накапливалась здесь. Посох, воткнутый в
рыхлый грунт, казалось, мог дать росток. Но при непременном условии, о чем не
раз упоминает Бытие, — если вода будет отделена от тверди, если, точнее, всему
будет мера. Ибо наносный грунт, насыщенный влагой, представляет собой мертвую
топь, тогда как участки, ею обделенные, в засуху, господствующую здесь едва ли
не круглый год, покрываются растрескавшейся солоноватой коркой.
Словом, человек, чтобы жить здесь, должен был впервые в истории заняться
сознательным преображением первозданной природы. К условиям этой уникальной
местности, схожей разве что с осушенным и мелиорированным в современных
Нидерландах заливом Зейдер-зе, невозможно было ПРИСПОСОБИТЬСЯ; обстоятельства
необходимо было ПРЕОДОЛЕТЬ — иначе говоря, перейти от присваивающих форм
хозяйствования, так или иначе подбирающего готовые дары природы, к. производящим
формам — к созданию «второй природы», рукотворной. А мы знаем уже, что
преодоление обстоятельств является, в принципе, функцией ЛИЧНОСТИ.
Нидерландская пословица: «Господь создал голландца, голландец — сушу»...
Вероятно, то же о своей земле могли сказать и шумеры — древние насельники
библейского Сеннаара — Двуречья. Зато и вознаграждался человек сторицею за свой
труд: на протяжении короткой жизни, неустанно трудясь, он мог взрастить поистине
райский сад. «И насадил Господь рай в Едеме на востоке; и поместил там человека,
которого создал». Создал — надо бы подчеркнуть — «из праха земного», потому что
ни дерева, ни даже камня на этой наносной «безвидной» поначалу земле не было. Но
вот результаты усилий десятков поколений, сменившихся здесь, так поразили
Геродота, что он предпочел воздержаться от подробных восторженных описаний,
опасаясь возбудить недоверие. Из четырех речных долин, обособленных подобно
«вещи в себе» на огромном, пространстве от Средиземноморья до Тихого океана по
обе стороны тридцатой параллели — Нила; Двуречья, Инда и Хуанхэ — именно
Двуречье — древнейшая колыбель цивилизации. Не только евреи, но и многие другие,
народы Старого Света в своих преданиях помещают первых прародителей человечества
в Эдеме — стране Двуречья.
Подчеркнем: шумеры появились здесь в первой трети четвертого тысячелетия до н.
э. — что вполне координируется с библейской «датой» «сотворения мира».
«ИСТОРИЯ НАЧИНАЕТСЯ В ШУМЕРЕ», Так назвал свою книгу Сэмюэл Крамер,
авторитетнейший археолог и археограф древнейшей цивилизации, сумевший прочесть
первые книги человечества — на глиняных табличках.
Шумеры — народ настолько загадочный и в отношении языка, которому до сих пор не
найдено на земле аналогов, и по самому антропологическому типу — хоть производи
их от инопланетных пришельцев, прилетевших на ракете и тут же взявшихся за самую
примитивную мотыгу... Исконную родину шумеров ищут по всему земному шару; для
нас здесь важнее то, что мнения историков совпадают в одном; шумеры однажды
пришли в Двуречье. Это дает возможность включить «часы истории», основываясь
хотя бы на приблизительных датировках, все более точных с развитием исторической
науки…
Адепты сугубо экономического подхода к истории отмечают, что именно здесь, на
этом клочке земли, произошел решающий поворот к земледелию, к одомашниванию
животных, использованию их при сельскохозяйственных работах, произошла важнейшая
технологическая революция — переход от каменных орудий к металлическим (меди, а
затем к бронзе). Новые материалы и технологии понадобились для новых форм
производства, отождествляемых обычно с цивилизацией, иным уровнем сознания. Но
мы-то в нашем XX веке, сопоставляя уровни технологий в разных странах и — уровни
общественного сознания, условия жизни людей, создающих эти технологии, вплоть до
космических, видим, что материальные факторы весомы, но не они, в конечном
счете, решают дело. Тогда как профессиональный историк вспомнит, в свою очередь,
что переход от дикости к цивилизации в Новом Свете был совершен вовсе без
глобальных технических достижений: без домашних животных (во всяком случае, без
вьючных и тягловых), без колеса, гончарного круга, плужного земледелия,
фактически без письменности. Даже самые развитые цивилизации доколумбовой
Америки пребывали еще в каменном веке; тогда как общественное устройство на
гигантской территории мы должны определить слишком знакомым нам термином —
реальный социализм. Причем с большим правом, чем нашу недавнюю систему...
Само перечисление глав книги Крамера дает представление о совершенно новом,
немыслимом прежде качестве культуры», отстоящей от еще недавней дикости,
пожалуй, намного далее, чем от наших дней: «Первые школы», «Первый двухпалатный
«парламент»», «Первый историк», «Первый юридический прецедент», «Первая
фармакопея», «Первый «Календарь земледельца»», «Первые защитные насаждения»,
«Первые успехи в труде» (не в собирательстве или на охоте), «Первая космогония и
космология», «Первые моральные идеалы», «Первые пословицы и поговорки», «Первые
басни о животных», «Первый рыбный заповедник», «Первые литературные споры»,
«Первая легенда о воскресении из мертвых», «Первые погребальные песни», «Первый
«героический век» человечества», «Первая любовная песнь», «Первый библиотечный
каталог», «Первый «золотой век»» (уже тогда он — в прошлом!). Все — впервые в
человеческой истории!
Чем не СОТВОРЕНИЕ МИРА?!
Что же принципиально новое определилось в сознании человека? Отныне это уже
САМОсознание. «По существу и в своих основах культура (шумерской) древности и
сопутствующий ей тип сознания и мышления не отличаются принципиальным образом от
современной культуры и сознания... Люди, управлявшие сложным храмовым или
царским хозяйством, планировавшие крупные строительные работы или военные
походы, лица, занятые прогнозированием будущего, накоплением полезных сведений,
совершенствованием системы письма и обучением смены — будущих администраторов и
«ученых», первыми вырвались из вечного круга безрефлексивного, почти
автоматического воспроизведения сравнительно ограниченного набора традиционных
шаблонов и образцов поведения. По самому роду своих занятий они были поставлены
в иные условия, часто оказывались в ситуациях, невозможных прежде, и для решения
стоявших перед ними задач требовались новые формы и приемы мышления». («Древние
цивилизации». Под редакцией г. Бонгард-Левина).
Вот как впервые в мировой литературе проявляется это новое качество —
самосознание. Энкиду, очеловечась, вдруг испытывает непонятное, неведомое ему
доселе томление духа.
Гильгамеш наклонил лицо, решает Энкиду:
«Почему твои очи наполнились слезами,
Опечалилось сердце, вздыхаешь ты горько?»
Энкиду уста открыл, вещает Гильгамешу:
«Вопли, друг мой, разрывают мне горло:
БЕЗ ДЕЛА СИЖУ, ПРОПАДАЕТ СИЛА».
(Здесь и далее выделено мной личностное, воистину человеческое.)
Гильгамеш уста открыл, вещает Энкиду:
«Друг мой, далеко есть горы Ливана,
Кедровым те горы покрыты лесом,
Живет в том лесу свирепый Хумбаба, —
Давай его вместе убьем мы с тобою,
И ВСЕ, ЧТО ЕСТЬ ЗЛОГО, ИЗГОНИМ ИЗ МИРА!
Нарублю я кедра, — проросли им горы, —
ВЕЧНОЕ ИМЯ СЕБЕ СОЗДАМ Я!»
Герой знает уже, что сам он не вечен; его волнует нечто иное, отнюдь не
материальное, вовсе незримое — посмертная слава:
«Кто, мой друг, вознесся на небо,
Только бога с Солнцем пребудут вечно,
А человек — сочтены его годы,
Что б он ни делал — все ветер...
(Но) если паду я — ОСТАВЛЮ ИМЯ:
«Гильгамеш принял бой со свирепым Хумбабой!»
Вот родился в моем доме ребенок, —
К тебе подбежал: «Скажи мне, все ты знаешь:
ЧТО СОВЕРШИЛ мой отец и друг твой?»
ТЫ ЕМУ ОТКРОЕШЬ МОЮ СЛАВНУЮ ДОЛЮ!»
Подвиг свершен. Со срубленными кедрами друзья возвращаются домой в безлесный
Сеннаар. Сама красавица Иштар, богиня любви и сладострастия, месопотамская
Венера, предлагает себя герою:
«Давай, Гильгамеш, будь мне супругом,
Зрелость тела в дар отдай мне!
Лишь будешь мне мужем, я буду женою» —
и далее перечисляются блага, которые принесет в дом, пахнущий кедром,
божественная супруга помимо своей вечной молодости и красоты. Что может
сравниться с таким счастьем?.. Но подлинно человеческая любовь избирательна. И
всех мирских благ и самой красоты ценнее ей качества, которых нет у Иштар,
Гильгамеш отвергает богиню; он знает себе цену:
«В жены себе тебя не возьму я!
Ты — жаровня, что гаснет в холод,
Черная дверь, что не держит ветра в бури,
Дворец, обвалившийся на голову герою,
Сандалия, жмущая ногу господина!
Какого супруга ты любила вечно?
Какую славу тебе возносят?
Давай перечислю, с кем ты блудила!»
Далее в глиняной таблице недостает строк, в которых, надо думать, перечисляются
измены ветреной Иштар...
Все это выглядело бы банально; если б не случилось впервые в мировой истории.
ПЕРЕХОД ОТ ПЕРВОБЫТНОСТИ К ДРЕВНОСТИ, от варварства к цивилизации» означает
сложение культуры принципиально нового типа и рождение нового типа сознания... К
этой новой культуре была причастна лишь часть древнего общества, первоначально,
вероятно, весьма небольшая; в Месопотамии новый тип людей — носителей такой
культуры, по-видимому, лучше всего представляют фигуры шумерского
чиновника-бюрократа и ученого писца... На протяжении всего периода древности
первобытная культура сохранялась и сосуществовала бок о бок с древней.
Воздействие новой городской культуры на различные слои населения Месопотамии
было неодинаковым; первобытная культура постоянно подвергалась преобразующему
воздействию со стороны культуры древних городов, но, тем не менее, благополучно
сохранилась до конца периода древности и даже пережила его» («Древние
цивилизации...»).
Иначе говоря, появились носители культуры, люди, самостоятельно (в «рамках»
эпохи) мыслящие, лица интеллигентных профессий.
Но каковы же были «рамки» эпохи? И как можно было бы назвать саму эту эпоху?
Оттолкнемся от одной особенности Шумера, неизменно ставящей археологов в тупик:
до сих пор при раскопках они не могут обнаружить местонахождение рынка ни в
одном из древнейших городов. Тогда как предметы шумерского ремесла попадаются
всюду — от средиземноморского побережья я Армянского нагорья до Закаспия и
Средней Азии. Попасть они могли туда лишь с торговыми караванами.
Да и не могло Двуречье существовать без широкой разветвленной торговли: в речных
наносах не то что металла — кремней и обсидиана для самых примитивных орудий не
найти было. Только глина и камыш в изобилии. Глина употреблялась даже для
письма, камыш — даже для изготовления парусов в виде циновок. Все прочее сырье
ввозилось — от ливанских кедров до самородной меди и того же обсидиана с
окрестных нагорий. По захоронениям можно определить, чего недоставало и что
завозилось в избытке. Сработанные орудия шли на переплавку, а в могилу для
использования в загробном мире клали лишь глиняные копии; лишь в богатых
захоронениях много местных ремесленных изделий подчас из дорогих привозных
материалов — бирюзы, сердолика, лазурита, хлората. Для изготовления небольшой
искусной вещи требовалось максимум умения, но минимум сырья. По многочисленным
хозяйственным документам на глиняных плитках ясно, что экспортировались ткани,
предметы иного ремесла, а также зерно и фрукты, прежде всего, финики...
И вот при таком очевидном объеме торговли — никаких рынков, этой обычной приметы
Востока вплоть до наших дней... Все покажется нам гораздо проще, если мы
вспомним наш собственный недавний жизненный уклад с господством не рынка, а
госраспределения. Как Кювье по одной ископаемой кости мог восстановить облик
давно исчезнувшего животного, так по одной этой детали (впрочем, отнюдь не
единственной) можно представить социальную структуру древнейшей цивилизации. Она
оказывается удивительно похожей на государство инков, которое тоже ведь было
древнейшей цивилизацией — только на другом краю земли и с пятидесятивековым
сдвигом во всеобщем мировом времени. И это наводит на ту мысль, что у народов,
где бы они ни жили, одни и те же пути; лишь другие сроки, определяемые факторами
среды: плодородием ли речных долин, горными ли убежищами или, напротив,
распахнутостью морских побережий...
Как и в Новом Свете спустя тысячелетия, здесь, в Двуречье, встали большие города
— до пятидесяти тысяч жителей. Это позволяет предположить, что за надежными
крепостными стенами сосредоточивалось все, или почти все население округи; а раз
так, то не одни лишь эпизодические мелиоративные работы, но и сезонные
земледельческие производились сообща. Но коллективный труд возможен лишь на
общественном поле, название же это, как мы знаем, камуфлирует другое, куда более
определенное — государственная земля. Действительно, земля была либо храмовой,
либо царской, либо одновременно и той и другой, если обязанности жреца и царя
совмещались в одном лице.
И на насыпных платформах-зиккуратах в центре такого города-государства
возвышались дворец и храм — иной раз порознь, порой вместе, а иногда и
совмещенные в едином сооружении, заметном отовсюду. Здесь планировались
хозяйственные работы, распределялись обязанности, нормировался труд каждого и
учитывался результат. Сюда — в амбары, подвалы, клети — стекалось все,
произведенное тысячами рук, и распределялось затем по едокам с учетом их
общественной значимости. Экспорт избыточных товаров, как и импорт, осуществлялся
опять же централизованно, и «тамкары», фигурирующие в деловых документах, не
столько купцы (как обычно переводится это слово), сколько знакомые нам «агенты
по снабжению», попросту — снабженцы с государственными полномочиями. При таких
обстоятельствах рынка просто могло не быть: вместо продажи — распределение,
вместо заработной платы — жалованье (жалованное).
Но социализм, — а это опять же он — действительно, прежде всего, учет и
отчетность (как говаривал Ленин), контроль за всем и вся. И возникшая
письменность служила, прежде всего, этому. А регистраторы всего и вся, чиновники
всех рангов, обязанные быть грамотными, явились первыми в истории
интеллектуалами (во всяком случае, некоторые из них). Они же и сформулировали
первые в мировой истории идеи гуманизма, основой которым был сам социализм как
общественный строй. Потому что государство, отнявшее у подданных возможность
кормить самих себя, поневоле берет на себя эту функцию. И централизованное
«кормление», и неизбежная при этом социальная защита обездоленных ради
общественного равновесия облекаются в формы «государственного гуманизма»,
обязательного для каждого и усредняющего всех — в элементарную первичную
идеологию, до сих пор близкую и понятную толпе. А также ее идеологам —
социалистам всех времён и народов. Вот реальное осуществление такого идеала в
исходном виде на заре цивилизации:
«Забота о подданных была частью официальной царской идеологии, отсюда и такие
эпитеты в титулатуре, как «пастырь», «любящий правду и истинный порядок», и
другие, задачей которых было убедить подданных в том, что государство — это
община, возглавляемая царем-патриархом, заботящимся о судьбах всех ее членов,
особенно бедняков и бессемейных. Той же цели служили торжественные богослужения,
совершавшиеся царем. До III тысячелетия до н. э. в подобных празднествах
участвовали все жители города-государства, включая рабов, для которых
представлялась единственная возможность досыта поесть (согласно ритуалу
жертвенных животных съедали). Таким образом, для большинства жителей
представление о боге и царе связывалось с сытостью и чувством безопасности,
поскольку пропагандистский смысл всех этих мероприятий был для них неясен» (Ю.
Заблоцка. История Ближнего Востока в древности.
ОТНОСИТЕЛЬНАЯ СЫТОСТЬ И ЧУВСТВО БЕЗОПАСНОСТИ — о чём еще мог мечтать Адам, для
которого его прошлое, кому-то до сих пор представляющееся раем, было жесткой
реальностью первобытной жизни? Пройдут тысячелетия, прежде чем далекие потомки
Адама выйдут из Ура Халдейского, расстанутся с цивилизацией, по всем признакам
социалистической, ради чего-то иного, неизведанного. Их странствия продлятся
несколько веков, именно в пути они осознают себя народом, не похожим на другие,
обретут собственного бога — единственного и всемогущего, вобравшего в себя
функции всех прежних богов; они, эти строптивые потомки, не раз еще пожалеют о
том, что в очередной раз покинули насиженное место, где были они, правда,
рабами, зато, как сказано в Книге Исхода, «сидели у котлов с мясом и ели хлеб
досыта», не раз еще возопят к Господу...
Что же гонит их от этих котлов? Что это за глас Божий, повелевающий праотцу
евреев: «Пойди из земли твоей, от родства Твоего и из дома отца твоего, в землю,
которую Я укажу тебе?..»
Отчего это человек, если вдуматься, вечно в пути? Вопрос этот настолько
фундаментальный, что мы посвятим ему всю следующую главу.
А пока что, по-прежнему принимая историософские построения Торы как систему
метафор, задумаемся, почему именно змием была возвещена человеку первая истина?
Почему он, а не кто-то другой указал Еве на сладость запретного плода? И почему
— Еве, а не самому Адаму? Премудрый змий, превращающийся в человеческом сознании
в дьявола-обольстителя, в сатану и злого духа... Невинное, в сущности,
грехопадение, вследствие чего, словами апостола Павла, «грех вошел в мир, и
грехом — смерть». Жить бы человеку в раю и быть бессмертным, если б не это...
Отчего это такие страсти?
Нам многое приоткроется; если вспомним, что змея в древних мифах из-за внешнего
сходства иногда сопоставляется с фаллосом. Это единственный орган нашего тела,
способный непостижимым образом (в глазах древних) многократно увеличиваться в
размерах, обретать зримую мощь и выразительность. Долю именно этого органа
следовало пожертвовать Господу, расстаться с крайней плотью, а не с какой-то
иной, куда более существенной...
Теперь понятнее, почему библейский змий соблазнил, прежде всего, женщину, почему
речь о грехопадении самом примитивном, даже вульгарном и вместе с тем
сокровенном, общем у всего живого на земле — о соитии. Природное в человеке
превозмогает само слово божие, его запрет, — и гнев Господень более чем понятен.
Быть может, он властен даже над жизнью и смертью, но над подлинной сутью того и
другого — ничуть. Иные, не божеские законы влекут друг к другу женщину и мужчину
— и в этом, а не в чем-то ином, изначальный корень бытия.
Когда-то, за сотни миллионов лет до появления на Земле человека, на эволюционном
древе где-то на уровне безмозглых червей обособилась ветвь, приведшая к
образованию беспозвоночных моллюсков. Вначале они немногим отличаются от
примитивных кольчатых червей, но в итоге эволюции у головоногих (каракатиц,
осьминогов, кальмаров) возникает мозг, совершенством не уступающий мозгу
млекопитающих, и глаза, напоминающие не только строением, но и выражением, глаза
человека. Как и при сравнении совершенно разобщенных цивилизаций Старого и
Нового Света, развивавшихся по общей схеме, трудно отделаться от впечатления,
что всякий раз осуществляется некий замысел. Природа неизменно, без видимой
причины (о чем писал еще Дарвин) усложняет свои создания, бесконечно разнообразя
их, так что в пределах даже одного биологического вида, то есть особей,
способных скрещиваться друг с другом, мы не найдем генетически идентичных (за
исключением однояйцевых близнецов).
Эволюция есть процесс накопления информации. В живой природе — генетической
информации, процесс усложнения генома от одноклеточных до млекопитающих и
человека... А если переставить местами части равенства? Накопление информации —
вот он, искомый механизм любой эволюции, социальной тоже. Но не следует напрямую
отождествлять информацию и — знание. Интеллект человека не просто сумма знаний,
а его самосознание зачастую не связано с обилием сведений о самом себе... С
уверенностью мы можем говорить лишь о том, что с «сотворения мира», с момента
перехода от дикости к цивилизации все большую значимость в общем ходе истории
приобретает индивидуальное поведение человека, его свобода.
Вернуться к оглавлению
Книга предоставлена автором специально для публикации в ХРОНОСе.
Здесь читайте:
Гобино, Жозеф
Артур де - Опыт
о неравенстве человеческих рас, Москва,
"Одиссей" - "Олма-пресс", 2001 г.
|
