Маркс Тартаковский

2007 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

На сайте В Сети

На первую страницу

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

РЕЛИГИИ МИРА

ЭТНОНИМЫ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Маркс Тартаковский

Мировая история как эксперимент и загадка

Глава IV. Учитель Кун и законодатель Клисфен

ПОКА ЧТО ПЕРЕД НАМИ ВСЕГО ЛИШЬ ПРЕЖНЕЕ УСЛОВИЕ задачи со многими неизвестными, хоть мы невзначай и заглянули в ответ. Да, мы и прежде знали, что не китайцы открыли Америку! Для нас важнее понять: ПОЧЕМУ? Мы предчувствуем, что, решая этот вопрос, коснемся самых сокровенных механизмов истории — как Фрейд, исследуя душевные отклонения, коснулся интимнейших сторон психики;
Отметим вначале, что само понятие истории всегда было историческим, то есть эволюционировало вместе с человеческой мыслью. Еще в прошлом веке история была, по преимуществу, повествовательной, была лишь цепью событий — царствований, войн, биографических сведений — и рассматривалась обычно как литературный жанр. И хотя в жанре этом творили великие мыслители, из прошлого все же выковыривались главным образом «изюминки»: нравоучительные факты, героические характеры или, напротив, примеры чрезвычайной низости, жестокости, вероломства, также могущие послужить целям предостережения и назидания.

«Термин «философия истории» изобрел в XVIII веке Вольтер, который понимал под ним всего лишь критическую, или научную, историю, тот способ исторического мышления, когда историк самостоятельно судит о предмете, вместо того чтобы повторять истории, вычитанные из старинных книг. Этим же термином пользовались Гегель и другие авторы в конце XVIII века, но они придали ему другой смысл; у них он означал просто всеобщую, или всемирную, историю. Третье значение данного термина можно найти у некоторых позитивистов XIX века: для них философия истории означала открытие общих законов, управляющих ходом событий, о которых обязана рассказать история» (Р. Дж. Коллингвуд. Идея истории).

Позитивисты увлеклись поначалу лишь установлением самих исторических фактов, их набором, но затем и углублением позитивного знания, поскольку, исследуя факты, так сказать на поверхности; невольно прикасаешься и к нижележащему пласту, если даже никаких прямых сведений о нем нет. Так, немецкий античник Теодор Моммзен, статистически обрабатывая надписи на могилах римских легионеров, смог установить, где набирались данные легионы; тогда как, зная родину солдата и место его погребения, можно косвенно судить и о внутриполитической ситуации в те или иные моменты римской истории: оставляли мобилизованного служить на родине или отсылали за тридевять земель даже без очевидной военной необходимости, лишь бы подальше... Не обнажаются ли тут подспудные, не зафиксированные документально, отношения между властью и подданными, Римом и имперскими территориями?..

Но и это тоже «всего лишь» факт, пусть и выявленный в результате научного анализа. Тогда как «выявление фактов ради них самих не может никого удовлетворить; оправданием этих открытий должно служить что-то иное, лежащее вне самих фактов, но что может и должно быть сделано на основе фактов, добытых таким образом» (Коллингвуд...). Исследователи пытливо искали и ищут некие устойчивые координаты в «историческом пространстве», которые бы с относительной надежностью указывали место в нем всякому значительному феномену, выводили бы его из сферы случайностей (в которой науке, строго говоря, нечего делать) в сферу закономерностей, подтверждаемых экспериментом (как мы покажем вскоре) в той степени, в какой допускает сама история.

Как же рассматривала китайский феномен прежняя историческая наука? Прежде всего, по-всякому, в зависимости от общественных веяний. Еще в эпоху Просвещения появился удобный миф о неполноценности желтой расы. Миф этот опирался на обычное свойство всякого обывательского сознания (в самом Китае, кстати сказать, тоже): достоинства отдельных представителей своей нации (расы) оно приписывает всей нации, тогда как недостатки отдельных представителей другого народа распространяет на весь этот народ — чужой.
Чужой образ жизни всегда кажется несколько нелепым. К этому приплюсовываются еще и некоторые «физиономические» соображения. Еще недавно всерьез принималось невесть откуда взявшееся утверждение, будто развитие костной спинки носа (горбоносость) непосредственно связано с развитием лобной доли черепа и значит! — с интеллектом. В пример приводился обычно Шиллер, для курносого Сократа искали какие-то «веские оправдания».

«Неполноценность желтых» муссировалась вплоть до момента, когда принялись говорить о «желтой опасности»: Япония вдруг вышла на мировую арену. Небольшой рост, а также чересчур наглядная (по европейским понятиям) вежливость японцев с неизменно подобострастной (по мнению европейцев) улыбкой, предписанной ритуалом, также долго служили притчей во языцех: достаточно прочесть повесть Куприна «Штабс-капитан Рыбников», вспомнить советские фильмы 30-х годов, где японцев — шпионов и не уступающих им в коварстве коммерсантов — играл актер Свердлин (Лев Наумович, еврей), хищно скаливший зубы...
Японский феномен в свою очередь потребовал объяснения — и очень скоро страну эту стали называть «Тихоокеанской Британией», учитывая ее островное положение и как бы повышая статус самих японцев; гитлеровская пропаганда величала своих союзников во второй мировой войне «желтыми арийцами»... Историки же, исследуя японский феодализм, принялись сопоставлять его с классическим европейским, самураев — с рыцарями; а уж в рыцаре неизменно подчеркивались исторически перспективные человеческие качества - как бы внеисторические честь и мораль.

В любом случае одно представлялось незыблемым и бесспорным: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, пока не предстанут Небо с Землей на страшный Господень Суд...» И Китай ценился как классическое подтверждение этой киплинговской формулы. Полуколониальное прозябание величайшей страны как бы наглядно свидетельствовало в пользу европейской цивилизации; а так как она шагнула за океаны и утвердилась на других континентах, ее стали называть более общо — христианской цивилизацией. И это определение как бы содержало в себе историческую подоплеку торжества европейской культуры — христианской в своей основе.
Так не христианство ли - ввиду его универсальности как мировой религии и специфической морали - явилось важнейшим двигателем мировой истории?

ВОЗМОЖЕН ЛИ ЭКСПЕРИМЕНТ В ИСТОРИИ? Могут сказать, что в истории экспериментировали все, кому не лень; что любое действие личности, которую позднее (а порой и при жизни) назовут исторической, можно рассматривать как эксперимент, и, таким образом, вся мировая история из одних экспериментов и состоит...
Случалось и осознанное экспериментаторство. Платон специально наведывался к сицилийским тиранам Дионисиям (к отцу, а затем к сыну), предлагая осуществить свой проект идеального государства; вспомним, разумеется, и то, как философ при этом едва не угодил в рабство... Вспомним и других экспериментаторов, как кажется, более удачливых — и прежде других Ленина, не доверившегося кому-то, но, засучив рукава, круто взявшегося за дело — и убедившегося, что выходит как-то не так, как задумывалось после вдохновенного прочтения «Четвертого сна Веры Павловны» из романа Чернышевского «Что делать?». «Все мы черпали из него и нравственную силу, и веру в лучшее будущее», — писал Георгий Валентинович Плеханов, бывший при Ленине, как бы ниспосланным для спасения пролетариата, кем-то вроде Иоанна Предтечи; он же, Плеханов, подытоживая результаты революционного эксперимента 1905 года, (этой, по Ленину, «генеральной репетиции Октября»), удрученно констатировал: «Не надо было браться за оружие»...

Любопытно, понял ли сей «Иоанн Предтеча», что экспериментатор в истории — субъект, всегда ангажированный временем и обстоятельствами? Он, этот субъект истории, идет, как бы держа перед собой зеркало, видя не дорогу, а лишь ее отражение, — и непременно приходит к непредвиденному итогу. В отличие от научного экспериментатора, он не доверяет объективному естественному ходу вещей: он не наблюдает, а действует. И, во всяком случае, он - лицо заинтересованное; у него на все готовый ответ, ему кажется, будто он все знает заранее.
Тогда как историософ, изучающий замысловатые соотношения бытия и сознания, всматриваясь в прошлое, вычленяет некоторую фабулу со своей завязкой, кульминацией и развязкой, характерную своей определенностью, относительной изолированностью и завершенностью; и непременно отыскивает другую, параллельную историческую фабулу — для сравнения и объективной оценки. Ну, не завязка ли, скажем, прорубленное Петром Великим «окно в Европу»? не развязка ли данной ситуации большевистский переворот и «погружение во тьму»?..
Только какое же параллельное действие взять для сравнения?

Завязкой «китайской фабулы» было, как мы убедимся впоследствии, возникновение своеобразного этико-философского учения — конфуцианства. Китайский иероглиф «цзяо» переводится и как «учение» и как «религия», чем подчеркнуто принципиальное отсутствие, в данном случае, разницы между этими понятиями; хотя в конфуцианстве, ставшем на тысячелетия государственной идеологией, нет никаких мистических откровений, и сам Конфуций советовал: «Чти богов, но держись от них в отдалении». Под флагом конфуцианства порой даже объявлялась война религиозным культам, то есть непосредственно вере в богов.

Да и сам Конфуций был вполне земным, человеком, и мы вполне достоверно знаем основные этапы его жизни. Известно место его погребения, существует мавзолей Конфуция. Так что заря конфуцианства ничуть не отмечена мистическим вмешательством извне, видениями и пророчествами, как это случилось с иудаизмом, буддизмом или христианством. В 551 году до н. э. в благонравной и добродетельной чиновничьей семье Кун, глава которой достиг уже своего семидесятилетия, родился мальчик, которого назвали Цю. Его прилежание в учебе было выше всяких похвал. Позднее он почувствует призвание учить других; его назовут Кун-цзы — учитель Кун, в нашем произношении — Конфуций.
Вот как сам он описывает свой духовный путь: «В пятнадцать лет я обратил помыслы к учебе. В тридцать лет я обрел самостоятельность. В сорок лет я освободился от сомнений. В пятьдесят лет я познал волю Неба. В шестьдесят лет научился отличать правду от неправды. В семьдесят лет я стал следовать желаниям моего сердца и не нарушал ритуала».
Вероятно, это было сказано в преддверии смерти: Конфуций прожил 72 года и скончался в родном городе Цюйфу, столице княжества Лу. «Если утром познаешь правильный путь, вечером можно умереть» (Конфуций).

Начало китайской истории, как и всюду, озарено мифическим «золотым веком», когда народ трудился безо всякого принуждения, вознаграждаясь самой своей верностью «совершенномудрым» правителям; они же в свою очередь правили «спустя рукава», что в понимании китайца лишено иронии и означает, собственно, только то, что и пальцем незачем шевельнуть: все идет естественным путем, порядок складывается сам собой.
С течением времени, однако, все изменилось. «Когда власть деятельна, народ несчастен», — с горечью констатирует Конфуций. Сравнивая «железный век», в каком, по его понятиям, ему довелось жить, с блаженными временами «совершенномудрых», правивших «спустя рукава», Конфуций решительно склоняется к древности: «Я толкую, но не создаю... Учение мое ни что иное, как учение, преподанное и оставленное нам мудрыми... Я верую в древность и люблю ее...»
Китаю отныне предстояло жить, как бы оборотясь назад, спиной к будущему. И путь при этом, по представлению Конфуция, был прям и ясен: «Династия Инь унаследовала ритуал династии Ся; то, что она отбросила, и то, что она добавила, — известно. Династия Чжоу унаследовала ритуал династии Инь; то, что она отбросила, и то, что она добавила, — известно. Поэтому можно знать, что будет при преемниках династии Чжоу, хоть бы и сменили друг друга сто поколений».

Вот и вся конфуцианская философия истории; и помыслить нельзя, чтобы какая-либо случайность вторглась в размеренный распорядок. Ценится не индивидуальность, тем паче уникальность, а заведомая заурядность. «Во всем середина — вот в чем суть добродетели». Принцип этот составлял сердцевину учения, да и самой жизни Конфуция. Он не пророк, не чудотворец, не наместник бога на земле и уж, конечно, не Сын Божий — как Иисус; добровольно уступает он первенство государю Поднебесной империи. Какому? Любому. Ныне правящему. Бесстрастное Небо равно распростерто надо всеми. Государь представляет его на земле, и пред ним все равны: никто не выделен и не отмечен ничем, кроме благоволения государя. Безмолвное служение ему и есть служение божественному Небу.

Пока можно было править «спустя рукава», пока отношения между властью немногих и повиновением остальных не осознавалось ни теми, ни другими, не требовалось обоснования такому положению вещей. Оно выглядело естественным, определенным самой природой. Так оно, собственно, и было: род объединяли кровные узы, и вождь был, прежде всего, главой семейной общины...
Обоснование существующим основам принимаются искать тогда, когда основы эти поколеблены или, во всяком случае, подвергаются сомнению. Возникает идеология, причем самая примитивная попросту объявляет божественной существующую власть. Конфуций обращается уже не к слепой вере, но к логике и разуму подданного империи. Его размышления 25 веков назад, в общем, совпадают с выводами современного поэта:

Времена не выбирают —
В них живут и умирают. (А. Кушнер)

Все эти неожиданные сопоставления помогают понять, что рассуждения древнего философа были далеко не примитивными, и выводы совпадали с известной гегелевской формулой, гласящей, что все действительное — разумно. Потому, что выбирать, собственно, было не из чего. Вывод этот тем более справедлив для Китая, не соприкасавшегося на протяжении тысячелетий с культурой, хоть сколь-нибудь соразмерной его собственной. Китаец видел на востоке безбрежный океан, а на западе, севере и юге — пустыни, горы, степи и джунгли, населенные варварскими племенами. Индия с её цивилизацией — за неприступной стеной Гималаев. Подданный Поднебесной империи, как убого он бы ни жил, чувствовал себя «культурным сюзереном» по отношению к своим соседям, прозябавшим в дикости и невежестве. И, не имея иного примера, должен был, подобно вольтеровскому Кандиду, признать, что живет в лучшем из миров. Так что и через полторы тысячи лет после смерти философа, в эпоху династии Сун, неоконфуцианцы по-прежнему настаивали на желательности незыблемого порядка вещей: «Играть с явлениями мира — значит погубить себя»...
«Идеология — система политических, правовых, нравственных, религиозных, эстетических и философских взглядов и идей, в которых осознаются и оцениваются отношения людей к действительности» (Советский энциклопедический словарь, 1981 г.).

Если принять это определение, то Конфуция можно признать первым идеологом в мировой истории. Его рационалистическое учение не имеет ничего общего ни с абстрактной философией, ни с законодательными установлениями, ни с религиозно-экстатической проповедью, ни (с другой стороны) с попыткой научного объяснения мира. Суть конфуцианства в том, что часть, само собой, служит целому, человек — государству, так что он ни в коем случае не может рассматриваться сам по себе, вне такого служения. Тогда только все пребудет в благополучии, и человек как часть целого — тоже.
«Мое учение пронизано одной идеей», — говорит Конфуций. А его любимый ученик Цзэн-цзы разъясняет: «Основные принципы учителя — преданность (государю) и забота (о людях), больше ничего».

Все это и гуманно, и теоретически устраивает обе стороны — как власть, так и подданных. Вместе с тем это уже настолько высокий уровень исторического самосознания, что — в условиях естественной этногеографической, а затем и искусственной изоляции — его хватило Китаю на целые тысячелетия. Усвоенный стереотип мышления сформировал облик всей цивилизации.
Спору нет, общественное бытие определяет сознание людей. Но формула эта далеко не так однозначна и проста, как кажется. Бытие само по себе немыслимо без сознания, иначе оно было бы не общественным, а зоологическим, стадным. Мышление — какое ни на есть — непременный атрибут человеческого бытия. И, в свою очередь, творит его. «Общественное бытие определяет сознание» — всмотритесь, как поневоле уже лингвистически двойственна эта известнейшая формулировка...

Конфуцианская духовная установка пронизала все поры китайского общества. Фиксировано сознание — фиксировано и бытие. Даже Синьхайская революция 1911-1913 годов, свергнувшая монархию, сохранила ритуал чествования духа Конфуция. В сотнях храмов не реже, чем дважды в год — весной и осенью, по-прежнему возглашалось при звуках музыки (Конфуций был ценитель ее), при торжественном сожжении текста молитвы, обращенной к мудрецу (дым при этом возносился к вечному и бесстрастному Небу):
— О, Конфуций! Ты велик, о, совершеннейший мудрец! Добродетель твоя беспредельна, учение твое совершенно. Среди смертных не было равных тебе! Твои изречения и узаконения со славой признаются. О, Конфуций, Конфуций! Как велик Конфуций!
Сам Председатель Мао отзывался о себе в традиционно конфуцианском духе: он-де всего лишь «одинокий монах, бредущий под дырявым зонтиком»...

РЕЛИГИИ СВОЙСТВЕННО ВЫСТУПАТЬ В ОБЛИЧЬЕ МОРАЛИ; здесь мораль выступила в форме религии.
Конфуцианских добродетелей ровно пять. Как пять пальцев на руке, как пять органов чувств... Цифровая символика подчеркивает значение этих добродетелей; доскональное их знание — обозначаемое иероглифом «чжи» — необходимо каждому.
Конфуций за всеобщую грамотность, за то, чтобы всем было доступно его учение. Прибыв в княжество Вэй, он удивился: «Как много народа!» «Народа много, — был почтительный ответ. — Что следовало бы ему пожелать?» «Дать всем достаток». «Если придет достаток, что надо еще сделать?» «Дать всем образование».
Некоторые толкования включают «чжи» в каноническую пятерку, уплотняя ее при этом как-то так, чтобы вышло все-таки лишь пять добродетелей. Магия канона. Человеческая жизнь расчислена вдоль и поперек. Добродетели-параграфы составляют суть бытия. Все индивидуальное отметается; никакие случайности не должны поколебать канон. Добродетели абсолютны и на первый взгляд таковыми и выглядят. Кто станет возражать, например, против человеколюбия? А это первый из конфуцианских принципов — жэнь.

Иероглиф жэнь складывается из следующих смысловых элементов: «человек» и цифра два. Человеческое в индивиде проявляется лишь в общении с другими людьми; это, по мнению Конфуция, и есть человеколюбие.
Увы, оно доступно не каждому. «Есть благородные мужи, не обладающие человеколюбием, но нет ничтожных людей, которые обладали бы человеколюбием» (Конфуций). По-видимому, философ здесь пытался выгородить тех государей, которых никак нельзя было заподозрить в наличии этого качества.
«Конфуций назвал всех людей «посередь четырех морей», т. е. все человечество, братьями, а «человеческое начало» (жэнь) в каждом человеке определил как «любовь к людям»... В этом плане был создан тезис о любви к человеку, с разной степенью силы провозглашенный и буддизмом, и христианством, и конфуцианством» (Н. Конрад. Запад и Восток).
Все для людского блага, — возразишь ли тут!.. Обычные житейские свойства, над которыми прежде как-то не задумывались, — доброта, взаимовыручка, сочувствие, благожелательность — сразу же облекались в форму всеобщего неукоснительного императива...

Следование добродетели отныне лишено добровольности; это — долг. А долг, по Конфуцию, это второй из пяти принципов, обозначаемый иероглифом И. Никто не смеет уклоняться от своего долга. Сам государь обязан исполнять долг — служить народу, управляя им согласно законам. Он должен постоянно обновлять в памяти все предписания. «По законам цинского двора император ежедневно, как бы он ни спешил, должен был прочесть страницу из (конфуцианских) «Наставлений предков» (они всегда находились в спальне императора).
Так писал в своих воспоминаниях последний император Китая Пу И, на коронации которого в 1908 году присутствовал, как уже упоминалось, Шерлок Холмс. (Воспоминания свергнутый император принялся писать в 1960 году, когда стал работать садовником в Пекинском ботаническом саду, и озаглавил их — «Первая половина моей жизни». Вторая половина, впрочем, была у него недолгой: в октябре 1967 года агентство «Синьхуа» лаконично сообщило о его смерти).

Словом, прав был Ганс Христиан Андерсен, начавший свою сказку «Соловей» так: «В Китае все жители — китайцы, и сам император — китаец». Государь обязан служить народу, долг (И) народа — служить своему государю. Высшая честь — отдать за него жизнь. Солдатам предписывалось стоять насмерть, военачальникам — сражаться до последнего солдата. Ни при каких обстоятельствах не сдаваться в плен. Самой своей смертью ты обязан устрашить врага, погибая — быть полезным вдвойне. «Каждый, прежде чем упасть, делает шаг вперед» — впервые об этом было сказано в Китае....
Даже в момент кончины надлежало соблюдать благопристойность, быть наглядным примером живым. Это важнейший, центральный из пяти принципов — ли: соблюдение ритуала, символизировавшего императивную мораль, в любых обстоятельствах. Осужденный, сохраняя достоинство, «не теряя лица», кладет голову на плаху. Ему дозволено предварительно, в осуществление принципа ли (хотя бы он был даже осужден за нарушение принципа жэнь: насиловал, убивал, грабил), спеть что-нибудь патриотическое. Толпа при этом шумно одобряла его. А если еще и отрубленная голова сохраняла пристойную улыбку, ликованию не было предела.

Трудно сказать, насколько все это соблюдалось. Лу Синь в нашем веке уже иронизирует над этим. Жалкий, забитый персонаж его знаменитой «Подлинной истории А-Кью», само имя которого звучит пренебрежительно — как Васька, Петька, Ванька, собрался было запеть, когда его казнят по недоразумению, «хотел уже взмахнуть героически рукой, но вспомнил, что руки связаны, и не запел». Утешает же он себя пародийно конфуцианским рассуждением, «что в этом мире у человека, вероятно, бывают и такие минуты, когда ему отсекают голову». «Спасите!» — хотел было крикнуть он, объяснить, что казнят его по ошибке, — но не сделал этого. Что может быть хуже, чем потерять лицо! «Умереть — невелико событие, лицо утратить — огромное!»
Бесспорно, даже безграмотный А-Кью знал эту конфуцианскую истину, изреченную за 25 веков до его рождения. Он, так сказать, всосал ее с молоком матери...
Диу мяньцзы — «потерять лицо», — бывает ли хуже!.. Регентша при последнем императоре сластолюбивая Цы Си, забеременев от фаворита, велела лечить себя от дизентерии; репутация была спасена, ребенка же с мамками выслали из столицы. По дворцу разнесся слух, что Цы Си наконец «перестала страдать животом».

Благопристойность, благонамеренность, благочиние, благообразие... Не только на людях, но и наедине с собой. «Благопристойность предписывает: все, что не соответствует ли, — не смотреть; все, что не соответствует ли, — не слушать; все, что не соответствует ли, — не говорить; все, что не соответствует ли — не делать» (Конфуций). Нетрудно представить состояние общества, пусть и не буквально соблюдающего такую мораль, лишь руководствующегося ею...
Верх добродетели — абсолютная, неукоснительная верность государю. Это уже четвертый конфуцианский принцип — синь, вытекающий из предыдущих. Вот каноническая притча на эту тему. Женщина с детьми на руках, убегая от врагов, вынуждена бросить одного ребенка ради спасения другого. Враги все же настигли ее. И были потрясены, узнав, что она, храня высшую верность, подчеркнуто жертвуя личным, оставила собственное дитя, спасая чужого, случайно подобранного ребенка... Принцип торжествует над человеческой природой, перевешивает материнский инстинкт. И враги, согласно притче, в панике, без боя бежали из страны, где даже женщины проявляют столь невероятную, чудовищную стойкость...

Верность государю неотделима от бытовой супружеской верности. Семья существует не сама по себе: она — ячейка государства и потому нерушима. Семейная верность — тоже синь. В старом Китае особо образцовым женам (тогда как мужьям прощались кое-какие вольности) уже при жизни воздвигали памятники и триумфальные арки. ««Камень исключительно верной жене» можно увидеть всюду (записывает в дневнике путешествия 1907 года китаист В. Алексеев). Старый рефрен гласит: «в женщине нет таланта, хватит ей добродетели»».
В классической притче супруг на смертном одре повелевает жене не принадлежать другому, пока не охладеет его тело. Благоверная тут же по его кончине принимается веером обмахивать усопшего...
По другой версии муж просит жену не выходить вторично замуж, пока не высохнет могильный холм. Веером тут не пособишь, как ни усердствовала вдова, но сами духи приходят на помощь, видя такое послушание: задувает ветер, холмик обсыхает на глазах...
Яркая фабула, достойная Боккаччо, — а ведь благочестивый китаец видел здесь буквальное следование завету почившего... Почтение к мертвым — как бы девиз китайской цивилизации, обращенной в прошлое, к давно почившим «совершенномудрым». Кто из живущих ныне сравнится с этими мужами!..

Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

Для Пушкина в этом — «САМОСТОЯНЬЕ человека, залог величия его», для конфуцианца же — прямое предписание, пятый из нравственных принципов — сяо, последний по счету, но отнюдь не по значению. «В переходе благородства по наследству кроется известное противоречие. Китайцы поступают логичнее, у них обратный порядок наследования: не отец облагораживает сына, но сын, достигнув высоких почестей, облагораживает своих предков, свой род. При этом государство указывает число предыдущих поколений, облагороженных заслугами потомка. Таким образом, предки оживают благодаря заслугам живого человека, чье благородство — в настоящем, а не в прошлом» (Хосе Ортега-и-Гассет. Восстание масс).
Сяо — это культ предков; почтение простирается в глубь веков, насколько прослеживается, хотя бы и в форме семейных преданий, родословная. И само собой, это глубочайшая сыновняя почтительность. «В Китае в ходу были такого рода сентенции: «Всем добродетелям угрожает опасность, когда сыновнее благочестие поколеблено»; «Всякий злодей начал с того, что стал дурным сыном»; «Когда сын спасает жизнь отца, теряя свою собственную, — это самая счастливая смерть»; «Не достоин имени сына тот, кто любит другого человека более, нежели своего отца»; «Любовь подданных к государю равносильна любви государя к своим родителям» (В. Сидихменов. Китай: страницы прошлого).

Две последние сентенции, бесспорно, противоречат одна другой. Но, во всяком случае, сыновнее чувство настолько свято, что и государственный интерес порой отступает перед ним: нельзя доносить на отца и мать, даже если того требуют «высшие интересы». Виновного ждала казнь. Родителям же, повинным в сем государственном преступлении, вменялось также в вину дурное воспитание сына...
Тут стоило бы упомянуть, что в Поднебесной казнь как таковая еще не была, как мы бы сказали, «высшей мерой»; многое зависело от ее мучительности. Можно бы вспомнить изощренность инков по этой части, но и Китай внес немалую лепту. Практиковалось, например, прорастание побегов бамбука сквозь живого человека или проедание его живота голодными крысами из помещенной на нем клетки без дна.
Но особо тяжкой, превосходящей всякую меру, считалась кара, когда не только казнили виновного, но и разрушали могилы его предков. Что ждало виновного при встрече за гробом с обездоленными душами его пращуров?..

Старшего сына называли чжун-цзы, — «сын могилы»; до собственной кончины он обязан был совершать жертвоприношения на месте погребения предков. «Чти умершего отца, как живого», — завещал Конфуций, и благочестивые китайцы навек были прикованы, точно цепью, к отеческим гробам. Пример подавали, разумеется, потомки самого Конфуция. До недавних пор (во всяком случае, по упоминаниям в прессе, до маоистской «культурной революции») они жили в Цюйфу, в храмовом городке среди кипарисов, там, где 25 веков назад родился прилежный, благонравный мальчик Цю...
Здесь же и похоронен, как следует из таблички перед нишей со статуей, «Высочайший Совершенный Первый Учитель Кун-Цзы».

ЕСЛИ ИЗ ЦЮЙФУ, СТОЛИЦЫ МАЛЕНЬКОГО ЦАРСТВА ЛУ, где родился и умер Конфуций, направиться строго на запад вслед за солнцем, вдоль 38-й параллели, то на другом краю огромного Евразийского материка мы прибудем в Афины. Из сердца древнего Китая — в сердце древней Эллады, Аттику. Тогда же, когда проповедовал Конфуций, его современник Клисфен, законодатель в Афинах, возглавил свержение тирании Писистратидов и провел ряд демократических реформ, закрепивших победу демоса над наследственной аристократией. Возникло само это понятие – ДЕМОКРАТИЯ, имеющее непосредственное отношение к человеку личностному – ИНДИВИДУ. А это уже было завязкой европейской «фабулы», которую если и сравнивать с чем-либо в мировой истории, то только с китайской «фабулой».
Говорит ли это о том, что предшествующие скорости общественной эволюции были примерно равны? Вероятно, так оно и было, если учесть, что почти в одно и то же время — на рубеже VIII и VII веков до н. э. — в Китае и Греции, независимо друг от друга, стали впервые чеканиться монеты, появилось денежное обращение.
Возможность операций с деньгами, их накопления, включения в оборот, передачи наследникам и тому подобное чрезвычайно повышает личную инициативу и предприимчивость. Отныне трудовые усилия не диктуются лишь прямой необходимостью, хлебом насущным. Индивид, отождествляемый лишь с его физиологическими потребностями, до существу, еще не человек; человеческим предстает как раз то, что выше этих элементарных потребностей.

Возникновение денег в чем-то подобно изобретению письменности, позволившей фиксировать другие ценности — духовные, тоже «пускать их в оборот»; тогда как материальные ценности как бы воплощались в деньгах. Их тоже можно было уже накапливать, как и идеи. Отныне имело смысл производить больше, чем требовалось для непосредственного потребления. Не так ли поступает и мыслитель, который, не рассчитывая на прижизненное применение своих идей, тем не менее, совершенствует и накапливает их — для потомков?..
Рождалось то, что Аристотель назовет позднее «хрематистикой» — искусством наживать состояние; занятие это в его глазах крайне не почтенное. На то он и философ; творческий труд — сам по себе награда. Ну, а будничное производство материальных ценностей — не предназначение ли? Или оно не совсем достойно человека?..

Историк Ксенофонт, знавший Сократа, вспоминает о беседе философа с богатым афинянином Исхомахом. Последний, как и отец его, занимается делом, которое нашему веку, озабоченному экологическими проблемами, вероятно ближе, чем древнегреческим мудрецам: он скупает истощенные, запущенные по небрежности владельцев земли, окультуривает их, повышает плодородие, приводит в цветущее состояние — и продает, чтобы приобрести очередной запущенный участок.
Исхомах пытается растолковать Сократу свою увлеченность этим делом. Философ интересуется: удачно ли сбываются возделанные участки? Да, Исхомах получает за них не в пример больше, чем вкладывает, прибыль («форма прибавочной стоимости», по Марксу) налицо. Как же иначе!.. Сократ иронизирует: похоже, собеседник любит землю, как купцы любят оливки или хлеб, стремясь скупить подешевле, а где-то продать подороже...
Исхомах парирует: «А по мне, строители по призванию и те, кто строит не для себя, но чтобы продать дом». Надо думать (у Ксенофонта этого нет), Исхомах рассудил, что и прибыль купца законна, потому что торговля — нелегкое дело, связанное с длительными отлучками из дому да и с риском...

Иначе говоря, творческий труд ничуть не противопоставлен выгоде («Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать», — скажет Пушкин); напротив, только такому труду и должна бы сопутствовать выгода, иначе быть не должно. Вот принцип, который с достоинством исповедует истинно предприимчивый человек. Он готов продать свой труд, свои знания, талант. Кому? Тому, кто выше оценит, т.е. дороже заплатит. Не посягая при этом на совесть творца.
Так в маленькой Аттике, с ее центром — Афинами, утверждаются отношения купли-продажи, интенсифицируются человеческие связи, не обремененные идеологией, само производство, ориентированное на реальный спрос. Рынок сам по себе подразумевает максимум общения, полную раскованность и свободу от любых догм. Человеку, скованному родовыми или сословными предрассудками, нечего делать там, где все равны; узкому догматику тоже не по себе в этой разноголосице при полной свободе мнений...
Свободный земледелец (а они преобладали в Аттике), производя на поле со своими двумя-тремя рабами, а зачастую и без них, все необходимое для себя, уже поэтому был независим, как всякий способный прокормиться сам. Тогда как на рынке, куда он приходил со своими излишками — вином, зерном, смоквой, оливками... — царил естественный демократизм толпы, не скованной никакими предрассудками. Здесь, на рыночной площади, обсуждались новости, возникали общественные дискуссии, порой серьезные, если учесть хотя бы то, что ежедневно в течение тридцати лет на ней появлялся Сократ. И спор его с Исхомахом, скорее всего, происходил именно здесь.

На рынке властвует индивид, его частный интерес; приоритет здесь инициативе, сметке, конкурентоспособности — иначе говоря, дешевизне и качеству товаров и услуг. Рынок (рассматриваемый также в широком смысле — как сфера товарного обмена, а не одни лишь торговые ряды) с его деловой активностью и творческими, по сути, отношениями становится своеобразным «университетом» личности — то есть поначалу индивида, четко осознающего свои интересы и отстаивающего их в острой конкурентной борьбе.
Рынок рождает демократические отношения и требует для успешной предпринимательской инициативы демократического правления. По сути, мы видим уже нечто близкое современному предпринимательству, для которого наиболее удобной формой государственного устройства является республика. Реформы Клисфена, современника Конфуция, утвердили республиканское правление в Аттике. Это случилось впервые в мировой истории.
Аристотель позднее выразит суть демократии в чеканной логической формуле; «Когда народ хозяин выборов, он хозяин и правительства». Стратег Перикл подчеркнет, что демократия остается таковой тогда лишь, когда каждый способен защитить свое достоинство: «Счастье — в свободе, свобода — в мужестве!»

Афинский гражданин знает себе цену. Он готов трудиться, ибо «труд — отец удовольствия», тогда как «праздность — мать пороков». «У нас постыдна не бедность, — говорит Перикл в Народном собрании. — Но пусть будет стыдно тем, кто ничего не делает, чтобы от нее избавиться». Аттический земледелец, афинский ремесленник, даже имевший рабов, не полагался только на них, но трудился вместе с ними, возлагая при этом на себя не столько мускульные, сколько высокопрофессиональные функции; раб выступает больше в качестве подсобника, грубой физической силы, «говорящей машины».
Но с рабом, имевшим специальность, подчас уникальную, весьма считались. Парфенон, самое опоэтизированное сооружение в истории человечества, строили и свободные, и рабы. Важно было лишь знать дело и относиться к нему с любовью. И те, и другие получали при этом плату от государства. На этом настоял сам Перикл.
Случай, что и говорить, исключительный. Всё же античный раб был, в массе, лишь «говорящей машиной». Наличие таких относительно рентабельных «механизмов» и не позволило, надо думать, античной науке существенно продвинуться по пути технического прогресса. Однако рыночным отношениям рабство ничуть не мешало. «Машину», помимо обычной эксплуатации, можно было сдать в аренду, самому арендовать, купить по дешевке — продать с выгодой, — возможны любые рыночные операции. Находились предприниматели, обучавшие рабов ремеслу или готовившие из них писцов, педагогов, землемеров а сбывавшие затем втридорога, как Исхомах окультуренную им землю.

«Рабыни в интересах своих хозяев занимались иногда проституцией. Из Демосфена мы узнаем о некоей вольноотпущеннице Никарете, которая воспитывала и обучала этой «профессии» семь молодых девушек. Ее мы должны представить себе в виде содержательницы публичного дома (т. е. фигуры, приобретшей некоторое общественное положение. — М. Т.)... Часто рабы-ремесленники работали отдельно от своих владельцев, отдавая последним определенную долю доходов; это были так называемые «отдельно живущие» рабы. Их материальное положение было, конечно, особым. Такой раб вносил хозяину определенную сумму. Это была, несомненно, та сумма, какую получал бы хозяин от наемщика, если бы он отдавал раба ему внаем, Не удивительно, что иногда раб, живший отдельно, был в состоянии создать себе завидное положение. Он мог стать хозяином ремесленного предприятия (и сам нанять рабов. — М. Т.), служить помощником у крупного коммерсанта. Один раб, уполномоченный банка Хрисиппа, руководил филиалом на Боспоре (т. е. вовсе вне пределов Греции), имея доверенность и распоряжаясь большими суммами»... (А. Доватур. Рабство в Аттике VI-V в. до н. э.).

Не случайно бытовала пословица: «Лучше быть рабом в (демократических) Афинах, чем воином у персов» - под единодержавной властью. (По аналогии: в XIX веке жизнь раба на рабовладельческом Юге Соединённых Штатов была ощутимо привлекательнее, чем на юге Африки, где инкоси /правитель/ деспот Чака уже заложил основы зулусской независимости, неизбежно эволюционировавшей к государственному социализму. Уже в наше время осчастливлены ли африканцы и азиаты, избавленные от европейских колонизаторов?..)
Вот непосредственное свидетельство путника, посетившего Афины 25 веков назад: «Очень велика здесь распущенность рабов и метэков (эмигрантов из других греческих полисов. — М. Т.); нельзя тут побить раба, и он перед тобой не посторонится. Если же позволялось бы свободному бить раба, метэка или вольноотпущенника, часто били бы афинянина, потому что и по одежде, и по внешнему виду народ тут нисколько не лучше, чем рабы и метэки» - то есть весьма скромно одет и не отличается излишествами в быту.
Речь же, как раз, о времени Перикла, о высшем расцвете Афин... И граждане других полисов предпочитали жить именно здесь, на чужбине, часто в бедности, а не на своей родине, подневольной какому-нибудь тирану или царю, так что метэки составляли едва ли не треть общего населения Аттики и в случае опасности даже призывались для защиты государства.
Тогда как полицейские обязанности в Афинах поручались исключительно рабам; свободнорожденный не мог унизиться до этого. Рабы-полицейские, вооруженные палками, ощущали себя, надо думать, униженными своим занятием и завидовали полноправным гражданам, ими же засаженным за решетку...

Вернуться к оглавлению

Книга предоставлена автором специально для публикации в ХРОНОСе.

Здесь читайте:

Гобино, Жозеф Артур де -  Опыт о неравенстве человеческих рас, Москва, "Одиссей" - "Олма-пресс", 2001 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на 2-х доменах: www.hrono.ru и www.hronos.km.ru,

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС