Мировая история как эксперимент и загадка

SEMA.RU > XPOHOC > БИБЛИОТЕКА > МИРОВАЯ ИСТОРИЯ... >

	Маркс Тартаковский
2007 г.	БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
На сайте В Сети На первую страницу НОВОСТИ ДОМЕНА ГОСТЕВАЯ КНИГА БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ РЕЛИГИИ МИРА ЭТНОНИМЫ СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ КАРТА САЙТА АВТОРЫ ХРОНОСА	Маркс Тартаковский Мировая история как эксперимент и загадка Глава VI. На весах столетий НО ЛАТИНО-РОМЕЙСКАЯ ФАБУЛА - ЛИШЬ ФРАГМЕНТ не в пример более протяженного и во времени и в пространстве сюжета... Как две чаши весов, разнесенные в оба конца Старого Света, сосуществовали в веках, практически не соприкасаясь, две равновеликие цивилизации - Китай и Европа. Их вызревание протекало параллельно и независимо. Мировая история словно бы проделывала какой-то грандиозный эксперимент, взвешивала на своих весах два пути - личностный и коммунальный. Разумеется, оба эти понятия, особенно второе, употреблены здесь лишь в сравнительном значении. Общечеловеческие тенденции не обошли, естественно, и Китай. И здесь, как и всюду, великие поэты, замечательные ученые расшатывали закоснелое сознание, раздвигали горизонты мысли. Но творческие усилия вязли в тине предписаний, ограничений и традиций. Уже упоминалось, что китайцы первыми изобрели бумагу в IX веке, за полтысячи лет до немца Гутенберга отпечатали с резных досок первую в мире книгу, но не остановились на этом - и вскоре, в XI веке, изобрели наборный шрифт. Кажется, чего уж больше! Открытия в области распространения информации - от наскальных рисунков до спутникового телевидения - напрямую связаны с магистральным движением человечества... Но оказалось, что бесконечно тиражировать цитаты "совершенномудрых" куда производительнее с помощью гравировальных штампов, да и архаичная иероглифика тяготела к этому, - так что наборный шрифт не получил распространения. Технология обогнала общественные потребности. А ведь естественно как раз обратное: потребности общества вызывают к жизни все новые изобретения... В отличие от Китая, постоянное соперничество между собой народов Европы не позволяло им застыть на месте. Душа подлинного эксперимента - в сопоставлении. Важно при этом, чтобы явления были соизмеримы. Китай и Европа в их развитии, а затем и в пересечении путей, представляют поучительнейший эксперимент, наиболее масштабный во всей мировой истории. Соизмеримость, равновеликость их - это понятие, объединяющее соизмеримые территории и население, климатическое, почвенное и ландшафтное разнообразие (от Манчжурии на севере до Гуандуна на юге в одном случае, и от Скандинавии до Средиземноморья - в другом), содержание полезных ископаемых, наличие судоходных рек и протяженность морских побережий. (Меньшая их изрезанность в Китае искупается наличием огромных рек, связывающих глубинные районы с побережьем). Равновеликость - отнюдь не идентичность. Иначе и сравнивать было бы нечего. Факторы, определившие характер китайской цивилизации, народа в целом и индивида как конкретного носителя специфических черт: - географическое единство страны и ее огромные размеры; - национальное единство и компактность проживания; - общность иероглифической письменности, сглаживающей различия в диалектах; - идеологическая общность, не нарушаемая наличием трех верований: конфуцианства, буддизма, даосизма; - относительная непрерывность исторического развития - во всяком случае, со времен Конфуция; - всеохватывающая государственность при ограниченной и регулируемой частнохозяйственной инициативе... Факторы, определившие характер европейской цивилизации, обобщенный, насколько это возможно, тип европейца: - крайняя территориальная и политическая раздробленность; - национальная мозаичность, разноязычие; - открытость внешним воздействиям, взаимопроникновениям; - территориальные споры и переделы, вплоть до кровопролитных войн; - непрерывная борьба всякого рода идей, включая религиозные ереси; - решительное преобладание частнособственнических интересов... Могут спросить: не более ли убедительный эксперимент представила нам мировая история, столкнув в момент открытия Америки цивилизации, напрочь изолированные друг от друга? Но открытие Нового Света пригодилось, в этом смысле, лишь для того, чтобы подтвердить обитателям Старого, что с пути, которым они шли на заре истории, свернуть было невозможно: лишь 25 веков назад - во времена Клисфена и Конфуция - наметилась развилка дорог... В самом деле, о каких-либо практических контактах между обитателями Старого и Нового Света и речи быть не может, однако аборигены Америки по ту сторону океана упорно шли той же дорогой, что и по эту его сторону. И уже в Перу, а в менее классической форме и в Мексике, перешли от общинного коммунизма к социализму, к собственности государственной, с его неизбежными атрибутами: обожествлением верховной власти и специфичной фетишизацией - строительством пирамид как в Центральной Америке, так и, независимо от этого, в Южной... Словно бы перенимая "заокеанский опыт", народы изолированного континента последовательно переходили от собирательства и охоты к скотоводству и земледелию, создавали жилища, объединявшиеся в селения, а затем и в города, обнесенные стенами, от обработки камня уже начали переходить к обработке металла, точно так же одухотворили природу - придумали богов. И уже появлялись верховные боги, творцы всего сущего, - верный признак перехода к единобожию. Все это, конечно, с огромным запозданием, если сравнить со Старым Светом; тем нагляднее выступают некие фундаментальные законы истории, которые не обойти, не объехать. И если бы в эпоху Великих географических открытий в Америку каким-то образом, нарушив незыблемую последовательность времен, приплыли египтяне, подданные фараона, или мореходы-финикийцы, им было бы гораздо понятнее, чем конкистадорам, то, что они бы встретили; устройство империй ацтеков и инков показалось бы им естественным и целесообразным. Вероятно, они смогли бы почерпнуть что-то полезное для себя. Для испанцев все это было уже давно забытым анахронизмом. А что если бы плавания Чжэн Хэ незадолго до Колумба занесли его к берегам Перу, - и китайцам открылась бы империя инков? Не такое уж пустое предположение, отнюдь не абстрактная возможность... Вероятно, правоверные конфуцианцы решили бы (во всяком случае, на первых порах), что воплотились в жизнь заветы древних, вероятно, преклонились бы перед мудростью Единственного, как величался Верховный Инка. Случайность ли, что всевластные государи Поднебесной величались точно так же: Гуа-жэнь - "одинокий человек", "единственный"? Годилось ли такое титулование королю Испании? Порой, как бы озябнув на своей ни для кого не досягаемой вершине, китайские императоры называли себя несколько иначе: Гу-цзя - "осиротелый господин". Отсюда и известная уже нам "скромность" Мао, отзывавшегося о себе как об "одиноком монахе"… Так или иначе, подчеркивалась собственная неповторимость и абсолютное величие в сравнении с массой одинаковых, еле различимых муравьев. Сходство явлений - всегда более существенное свидетельство, чем их несходство. Полная асинхронность, несогласованность во времени, в эволюции Старого и Нового Света - разрыв составляет тысячелетия - убеждает нас в безупречности "контрольного экземпляра" (доколумбовой истории Америки), в чистоте "эксперимента". Ничто не нарушает налаженного движения какого-то мощного "маховика истории", отражающего нечто общее в психике людей. Об этом, о предугадываемости массового сознания, в отличие от индивидуального, говорил, как мы помним, Шерлок Холмс. Спору нет, исторические закономерности куда менее определенны и точны, чем математические, физические, биологические. В основе природных законов неизбежная повторяемость явлений, тогда как в основе исторических нечто менее абсолютное - возникновение подобий. Во всяком историческом событии легко увидеть уникальный прецедент; но, порывшись в памяти или книгах, можно выстроить ряд подобий, идущих из глубины веков. Важно понять закономерность их возникновения, принципиальное сходство и неизбежные отличия друг от друга этих подобий. В природе за любым прецедентом угадывается проявление некоей закономерности. Землетрясение для нас неожиданность. Но мы не сомневаемся, что это следствие хоть и неведомых нам, но, бесспорно, объективных процессов. "Случайность есть непознанная закономерность", - как сказал бы все тот же Шерлок Холмс, заимствованный нами у его создателя. (В конце концов, он не столько литературный герой, сколько литературный ТИП, и у него уже как бы своя жизнь, не предусмотренная писателем.) Годится ли эта чеканная формула для объяснения истории? У нас такой уверенности нет. Люди творят историю, находясь в самом потоке. Они что-то делают или хотя бы планируют в виду данного ориентира на берегу - неподвижного и кажущегося, поэтому надежным. Но мы-то сами несемся мимо. И результаты наших действий последуют тогда, когда выбранный нами ориентир давно скроется из виду... Так что причинно-следственные отношения в истории весьма неоднозначны. Причины и следствия подчас меняются местами. Как не счесть случайностью и характер Петра Великого, и заурядность его царственного батюшки, и полное ничтожество его потомков? А ведь все это активные факторы истории! Мы тонем в море случайностей, пока не догадываемся, выстроив ряд подобий (те же, скажем, пирамиды Египта, Месопотамии, Мексики, Перу...), что столкнулись с очевидной закономерностью, - так что, экстраполируя этот ряд, способны, вероятно, даже заглянуть в будущее. Иначе говоря, не обернувшись назад, не заглянешь и в будущее. А ведь подлинный смысл историософии именно в этом. Изучение истории, как ни увлекательно оно само по себе, преследует вполне определенную цель: зная, что было в прошлом, мы хотим понять, что же нас ждет. Бессмысленна экстраполяция на основании единственного прецедента. Цепочка подобий, где-то начавшись, может быть продолжена далее. Их возникновение уже, по-видимому, не случайность, но - закономерность. Тогда как науке со случайностью делать нечего (даже квантовая физика, настаивающая на случайности изучаемых ею явлений микромира, оперирует статистическими ЗАКОНОМЕРНОСТЯМИ выпадения этих случайностей). И сопоставляя изолированные во времени и пространстве миры - Старый и Новый Свет - мы ищем не расхождения, но сходства, подозревая именно в них закономерность. И уже расхождения не смущают нас, потому что без них история была бы мертва, - то есть попросту не была бы историей, процессом. РАССМОТРИМ БЛИЖЕ ЭТОТ ФЕНОМЕН МИРОВОЙ ИСТОРИИ - возникновение подобий. Примеры Афин и Спарты, Эллады и Византии показывают, что в человеческой истории единый генетический корень ничуть не мешает в дальнейшем расхождению признаков - вплоть до их полной противоположности. Тогда как феноменальность подобий в том, что предельно сближаются явления, ничуть не связанные ни родством, ни происхождением... И вот перед нами опять пестрый калейдоскоп мелких и мельчайших государств: города-республики, города-монархии, демократии, плутократии, теократии, правление аристократов... Словом, мозаика социальных структур, так сказать, мир в миниатюре. Опять-таки - города как средоточие административной власти, подчиненность сельских округ. Сугубо частное землевладение - по преимуществу мелкое, обслуживающее потребности семьи с реализацией избытков на рынке - тут же, в городе. Власть сельских господ накрепко ущемлена державным городом; впрочем, и они предпочитают жить там, среди людей, а не на отшибе, у себя в поместьях... Город, по природе своей, стремится демократизировать всех и каждого. Сам воздух его, кажется, веет свободой. Деньги, которые, как известно, "не пахнут", обезличивают повседневное практическое общение, не слишком обременяя бытовыми реалиями общение более высокое - духовное. Да и сама добыча денег, охота за первоначальным капиталом еще едва ли не романтическое предприятие, требующее не только предприимчивости, но и страсти к перемене мест, отваги и, конечно, профессионализма, крепко сдобренного талантом. (Вспомните дельца Исхомаха, который на рыночной площади примерно это и пытался втолковать многоумному Сократу)... Ремесло горожанина уже четко выделено как противовес сельскому хозяйству: изделия искусных мастеров становятся эквивалентом съестным продуктам, поставляемым на рынок. Обмен, естественно, не прямой, бартерный, а, как говорилось, при посредстве денег - гениального человеческого изобретения. Мы не зря возвращаемся к этому предмету. Здесь вообще чрезвычайно в ходу торговые, посреднические, чисто банковские операции, экспортно-импортные связи с самыми отдаленными странами, обмен всевозможной валюты, вплоть до самой экзотической... Протяженные морские побережья - как открытые ворота в большой мир; необычайное развитие мореплавания, что, в известной мере, является проверочным текстом на открытость общества, его демократичность. Сама возможность в любое время уплыть за море и вернуться предполагает широкую личную свободу; из странствий к тому же возвращаются не только с товарами и золотом, но и с идеями, знаниями, большей широтой взглядов... Так вот эпоха, о которой здесь речь, выделяется почти фантастическим расцветом самосознания, всплеском человеческого в человеке, утверждением личности. Такие эпохи - они, к сожалению, редки - как маяки в мировой истории; даже остающиеся далеко позади, в минувших столетиях, они все еще освещают наш путь... Что же, мы опять в классической Элладе? Нет, эпоха совершенно иная и страна тоже - итальянское Возрождение XIV-XV веков. Возрождение - чего? В том-то и дело, что люди этой замечательной эпохи осмыслили свое бытие - не все они, конечно, и не сразу - как некое отражение чего-то такого, что уже было. "В вырытых из развалин Рима античных статуях перед изумленным Западом предстал новый мир - греческая древность; перед ее светлыми образами исчезли призраки средневековья" (К. Маркс, Ф. Энгельс...). Итальянцы Нового времени ощутили себя причастными к эпохе, отдаленной от них даже не веками - тысячелетиями. "Юристы забыли Юстиниана, медики - Эскулапа. Их ошеломили имена Гомера и Вергилия. Плотники и крестьяне бросили свое дело и толкуют о музах и Аполлоне". Так в недоумении и с восторгом писал Петрарка, которого назовут вскоре первым гуманистом, распахнувшим двери новой эпохе в человеческом сознании. Сам он мечтает изучить греческий язык, дабы читать в подлиннике Гомера. Увы, это ему не удается, и он пишет в Константинополь тому, кто прислал ему столь долгожданную греческую рукопись: "Ваш Гомер нем для меня, вернее, я глух к нему. И все же я восхищаюсь одним его видом и, часто сжимая в объятиях, вздыхаю и восклицаю: "О, великий человек! Как был бы я рад послушать тебя!" Поистине то было упоение античностью, которое кому-то постороннему могло бы даже показаться игрой. Переодевались в подобие греческой туники, прежде чем раскрыть классическую рукопись. Речь сознательно строилась так, чтобы цитата древнего автора не выглядела в ней чужеродно. Трапезы обставлялись по возможности на античный лад. Приобретение предметов старины порой вконец разоряло коллекционера, который, однако, чувствовал себя вполне счастливым, заслужив у друзей искренний восхищенный комплимент, звучавший отнюдь не иронично, как может показаться теперь: "Ах, он весь такой античный!.." Таким "всецело античным" был, например, гуманист Николло Николли, который в многочисленных восторженных воспоминаниях современников предстает как некий "флорентийский Сократ". Ему несложно было играть эту роль (а он относился к ней с величайшей серьезностью), потому что, "подобно Сократу", он не оставил после себя никаких письменных трудов. Но его "античнейшее поведение" и весь образ жизни снискали Николло Николли такое общественное признание, что его полную литературную несостоятельность объясняли тем лишь, что "вкус его был превыше даже его дара" - и вследствие этого он не мог удовлетворить себя самого. Когда гуманист в результате своего упорно "классического образа жизни" вконец разорился, крупнейший финансист и вместе с тем фактический правитель Флоренции Козимо Медичи стал выплачивать ему пособие - для поддержания стиля! Таков был общественный авторитет давно ушедшей эпохи!.. Можно сказать, что античность - по преимуществу, греческая - (разумеется, чрезвычайно идеализированная, "засахаренная") стала идеологией итальянского Возрождения, для которого характерно было питавшееся новооткрытой греческой философией жизнерадостное свободомыслие, явилась подлинной духовной установкой. История в каком-то смысле повторилась. За полторы тысячи лет до того завоеванная римлянами Эллада оказала на них такое культурное воздействие, буквально ошеломив своими сокровищами искусства, что впору было говорить тогда о завоевании Элладой - Рима... В Новое же время возникла, на манер Афинской, Флорентийская академия. Участники ученых бесед тоже предпочитали собираться на чьей-либо загородной вилле, подражавшей своим убранством классическим "Садам Академа" - роще к северо-западу от Афин, где учил Платон, а потом его ученики... Это времяпрепровождение напоминало, вероятно, общение кавалеров и дам в "Декамероне" Боккаччо, но речь шла не о скабрезностях; доискивались до смысла бытия. "Почтеннейшие нравы были соединены с величайшей свободой, с играми и увеселениями, - вспоминал один из "академиков" граф Кастильоне. - Сама свобода служила величайшей уздой". Гуманисты Возрождения, веря в Бога, умели мыслить как атеисты, потому что личность, ее свобода и возможности, занимала их неизмеримо больше, чем вопросы веры. "Вместо столь характерной для ортодоксии христианства постоянной заботы верующего о мире вечном, потустороннем, в мировидении гуманистов на первом плане оказалось ни с чем не сравнимое стремление человека к земной, прижизненной и посмертной славе. И как следствие вместо смиренного ожидания смертного часа - призыв к деятельному противостоянию смерти; гуманист торжествует над ней в каждый момент своего земного бытия. Возрождение "естественного человека" означало его реабилитацию в "земном окружении" (М. Барг. Эпохи и идеи). Не выступая против религии, гуманисты полагали, что столь же боговдохновенны, как и Священное писание, прекрасные строки языческих творений: Вседержитель равно простирает длань надо всеми. Опять, как и в классической Элладе, человек словно бы выплыл на мгновение к солнцу и воздуху - и спешил надышаться всласть. Резко возросла ценность индивида, а спрос, как известно, рождает предложение. "Субъективность перестала себя стыдиться. Петрарка пишет о своих страданиях, желаниях, счастье, экстазе. Канцоны Петрарки - это анатомия его души. Он всегда думает о себе и изливает себя... Расцвели "интимные жанры" литературы - дневниковые записи, биографии и автобиографии, эпистолярный и др. В них человека часто именуют "единственный" (singolare), "уникальный" (unico)" (Барг...). Сами деятели этой эпохи единственны в своем роде. Сын флорентийского купца Джованни Боккаччо - первый из гуманистов, овладевший, кроме латинского, и древнегреческим языком, - более двадцати лет трудился над трактатом "О генеалогиях божественных родов" - обстоятельным сводом античной мифологии. Мы же знаем его как жизнерадостного рассказчика, осмеивающего в своем "Декамероне" средневековый аскетизм. Боккаччо на самой заре Возрождения после "непроглядной готической ночи" (как назовет засилье религии Франсуа Рабле) остро чувствует исключительность своей эпохи. Его герои, семь дам и три кавалера, юные и прекрасные, собрались посреди чумного мира (свирепствует эпидемия) во дворце "с красивым, просторным внутренним двором, с лоджиями, с анфиладой зал и комнат, являвших собой - каждая в своем роде - чудо искусства и украшенных радовавшими глаз дивными картинами, с лужайками и роскошными садами, разбитыми вокруг, с колодцами, откуда черпали чистую воду, с погребами, где было полно дорогих вин, что, впрочем, более приличествовало записным кутилам, нежели трезвым и благонравным девицам"... Действительно, не примитивное пьянство занимает их, но куда более естественные утехи, о чем и повествуется в рассказываемых ими друг другу историях. В одной из этих новелл некий юный отшельник, "в высшей степени богобоязненный и праведный", пробавлявшийся ради аскезы одними кореньями, оставляет однажды в своей келье девственницу-богомолку, "дабы подвергнуть свою стойкость великому испытанию" и еще пуще укрепиться христианским духом. Вскоре, однако, "рассудив, что чересчур понадеялся на свои силы, он признал себя побежденным и сдался без боя". После чего, "сбросив с себя то немногое, что на нем было, разделся догола, а девушка последовала его примеру. Потом стал на колени, как стоят на молитве, а ей велел стоять перед ним. Итак, он стоял на коленях, и при виде ее прелестей похоть его все сильней распалялась, следствием чего явилось вздымание плоти..." Изумленной девственнице юный отшельник объяснил, что это - дьявол, коего немедленно надо загнать в ад; объяснил и то, где у нее этот ад. "С этими словами он положил девушку на постель и показал, какое положение следует ей принять, чтобы злой дух был заточен". Не сразу, конечно, но занятие это так понравилось девушке, что она всякий раз напоминала отшельнику: "Отец мой! Я удалилась в пустыню, дабы угождать Господу, а не бездельничать. Пойдем, загоним дьявола в ад". "Одним словом, она столь часто подбивала его послужить Богу, что от него кожа да кости остались, и он мерз на солнцепеке"... "Отсюда (заключает Боккаччо) и ведет свое происхождение поговорка: кто дьявола в ад загоняет, тот Господу угождает". О соотношении здесь традиционного еще недавно благочестия и радостного "вздымания плоти" пусть судит читатель... КОГДА ВОЙСКО СИДЖИЗМОНДО МАЛАТЕСТЫ, кондотьера из Римини на Адриатическом побережье, нанятого неаполитанским королем, двигалось на Флоренцию, город выслал ему навстречу знаменитого в ту пору гуманиста Джанноццо Манетти, чрезвычайно понаторевшего в интеллектуальных доблестях. Он был автором жизнеописаний Сенеки и Сократа, а также трактата "О достоинстве и превосходстве человека", в котором теоретизировал как раз по интересующему нас вопросу: о качествах и свойствах личности... Итак, на дороге из Римини во Флоренцию встретились наемный вояка и высоколобый интеллектуал. О чем же толковали тогда эти достойнейшие представители враждующих сторон? О том, оказывается, какие новые рукописи приобрел Козимо Медичи, об еще одной найденной статуе, об ученых материях... Восхищенный знаниями и красноречием Манетти, Малатеста раздумал воевать с городом, взрастившим столь славного мужа, и повернул свое войско обратно в Римини, вызвав понятное неудовольствие неаполитанского короля, потребовавшего возврата выплаченного аванса... У нас сегодня просто в голове не укладывается, как это кондотьер, наемный вояка, мог быть обуреваем столь высокими чувствами и интересами. Но в ту удивительную эпоху, в исторический момент рождения личности в том именно смысле, в каком мы и сейчас это понимаем, общий душевный настрой был необычайно высок. Впервые в мировой истории заявила о себе интеллигенция, рассматривавшая себя отнюдь не как профессиональную прослойку, но как интеллектуальную, мыслящую, творческую, независимо от способов добывания средств к существованию. Пусть сам этот термин появился гораздо позднее (введен русским писателем П. Боборыкиным в 60-е годы XIX века и из русского перешел в другие языки), интеллигентом, мыслящим авангардом общества, считал себя и переписчик книг, и купец, и сукновал, и кондотьер, - лишь бы образ мышления давал ему на то право, соответствовал гуманистическому направлению. Сознание своей причастности к интеллектуальной элите, к гуманизму, этому воистину революционному направлению человеческого духа, ставилось теперь выше столь весомых еще недавно феодальных титулов и званий. "Благородство есть как бы сияние, исходящее из добродетели; оно придает блеск своим обладателям, какого происхождения они бы ни были... Слава и благородство измеряются не чужими, а собственными заслугами", - писал гуманист Поджо Браччолини в трактате "О благородстве". Он видел его, прежде всего, в неустанности умственного труда. И наше сегодняшнее почти априорное почтение к самому этому понятию "личность" - как и к другим в этом ряду: к свободе, демократии, правам человека... - идет оттуда, из эпохи Возрождения. "На ренессансной почве рождался независимый авторитет светской культуры, та сила писателя и ученого в глазах общественного мнения, которая впоследствии побудит Екатерину (Вторую) и Фридриха (Второго) переписываться с Вольтером, Наполеона искать свидания с Лапласом и Гете" (Л. Баткин. Итальянские гуманисты). Самосознание индивида и демократичность общества идут рука об руку. Перед таким союзом отступают любые догмы, хотя бы и возведенные в ранг государственной религии. "Свободу церкви надлежит соблюдать так, чтобы это не нанесло ущерба естественной свободе народов". Слова эти вполне могли быть повторены и в американской "Декларации независимости", и у Монтескье в его "Духе законов"; они, немыслимые в устах Конфуция (отождествим церковь с официальной конфуцианской идеологией), вполне могли быть произнесены Периклом... Слова эти и впрямь принадлежат "Периклу" - только флорентийскому; так называли современники Колюччо Салютати, канцлера республики на протяжении тридцати одного года, до его смерти. Он произнес их во время войны Флоренции с папой, отлучившим город от церкви. Для Салютати его Флоренция и впрямь была Новыми Афинами, столицей итальянского гуманизма. Он с нежностью и гордостью называет ее "цветком Тосканы и зерцалом Италии", борющимся за спасение страны и "свободу всех". Ученик Салютати, его преемник на посту канцлера Флорентийской республики, автор ее "Истории в 12 книгах" Леонардо Бруни скажет еще определеннее: "Ни в каком другом городе нет такой свободы, равного положения людей высокого и низкого звания". То же говорил об Афинах и Перикл. В словах же Бруни "Только в равенстве коренится подлинная свобода!" уже весь знаменитый девиз грядущей Великой Французской революции: "Свобода, равенство и братство!" Какие переброшены мосты через тысячелетия - сквозь возвышение Рима, а затем его гниение и распад, эпоху варварства, образно именуемую британской историографией "темными веками", сквозь классический феодализм с засильем и церкви и рыцарства одновременно, с его религиозными войнами и крестовыми походами... Бессмертны высокие духовные принципы человечества, уже напрочь, казалось, утраченные! Салютати, Бруни да и прочие государственные мужи итальянских городов-республик отлично понимают, чему они обязаны как демократией, так и хозяйственным процветанием. Благодаря ремесленным цехам, развитию промышленности, пишет Салютати, "мы стали тем, чем являемся"; без заморской торговли, связывавшей небольшой, в сущности, город с огромным миром, "мы не сможем существовать". Свобода торговли и мореплавания - равно как и свобода личности - необходимые условия хозяйственного прогресса, без этого он немыслим. Еще средневековый хронист, немец Оттон Фрейзингенский, свидетель образования в Италии первых свободных городов-республик, отмечал: "Итальянцы управляются консулами, а не господами" и "намного превосходят другие государства богатствами и могуществом". Горожане, борясь тогда с окрестными рыцарскими замками, угрожавшими их свободе, освобождали и крестьян от феодальных повинностей. В Болонье XIII века такое официальное дарование свобод было названо "Райским актом". Так формировались первые в Европе свободные республики, аналогичные эллинским полисам, но выгодно отличавшиеся от них тем, что в них не было рабства. Это была уже иная, более высокая, буржуазная демократия, подлинно свободное предпринимательство; но знаменем ее была, античность, эпоха, бесследно, казалось, канувшая в небытие, погребенная землей и прахом затерянных архивов... ПОИСТИНЕ ТО БЫЛ ВЗРЫВ ИНФОРМАЦИИ, если воспользоваться современной терминологией. И прежде ведь находили и статуи в земле, и рукописи в пыли, - но взрывчатая сила прошлого обнаруживает себя тогда лишь, когда наступает созвучная ему эпоха, возникает резонансное состояние человеческого духа. В этом суть и смысл исторических подобий. "Как материальная культура классическая древность в Италии никогда не умирала. Жителям этой страны она напоминала о себе зримо на протяжении всего средневековья. Величественные памятники древнеримского зодчества встречались на каждом шагу и не только в "вечном городе". Жители Вероны, например, постоянно лицезрели римский амфитеатр. Немало фрагментов классических сооружений - колонны, капители, надгробия и др. - было повсеместно "включено" в здания христианских церквей. Однако если история столь устойчива, если ею дышат повседневно, то её перестают воспринимать как прошлое. Течение времени прекращается. Оно превращается в вечное "настоящее". Церкви строятся в стиле римских базилик, месса отправляется на языке Цицерона" (Барг...). Всё было, кроме самого главного - духовного резонанса. Надо еще сказать, что Возрождению, благодаря античному Риму, досталась эллинская культура в ее лучших образцах. Переправлять морем из захваченной Греции имело смысл только замечательные статуи, и копировать для многочисленных италийских вилл имело смысл только эти образцы. Оттого-то искусство Эллады, ошеломив в свое время римлян, потрясло спустя столетия их потомков. Гуманисты занялись отнюдь не педантичным поиском древностей, а прямо-таки азартной охотой за ними. Восторг перед открывавшимися сокровищами античного искусства и литературы был столь велик, отчаяние при неудачах столь беспредельно, а стремление заполучить сокровища столь всепоглощающим, что не стоило бы удивляться, если бы многое из того, что представляется нам сегодня античной классикой, оказалось куда более позднего происхождения... Если проникнуться духом эпохи, пусть и давно прошедшей, если неподдельно ощутить себя ее наследником, то имитация даже гениальности требует лишь чуть большего, чем профессионального мастерства. И можно ли сомневаться в том, что эпоха, взрастившая стольких художественных гениев, могла иметь также величайших в истории имитаторов? Сам Микеланджело начинал с имитации антиков. "Лоренцо Медичи, правитель Флоренции, им заинтересовался; он поместил его во дворец и допустил за стол со своими сыновьями; ребенок очутился в самом центре итальянского Возрождения, посреди античных коллекций, в поэтической и ученой атмосфере великих платоников: Марсилио Фичино, Бенивьени, Анджело Полициано. Их дух его опьянял; от пребывания в античном мире у него душа сделалась античной, ОН СДЕЛАЛСЯ ГРЕЧЕСКИМ ВАЯТЕЛЕМ (выделено мной. - М. Т.) Руководимый Полициано, "который очень его любил", он изваял "Бой кентавров с лапифами". В этом горделивом барельефе, где царят только невозмутимые сила и красота, отразилась атлетическая душа юноши и его дикие игры с грубыми товарищами" (Р. Роллан. Микеланджело). Авторство вышеназванного барельефа известно (он находится в доме Буонарроти во Флоренции) потому, быть может, что имя флорентинца значит для нас не меньше, чем имена величайших скульпторов Эллады. Тогда как менее известные мастера (Буджардини, Торриджани, Граначчи, Лоренцо ди Креди...) могли с большим успехом сбывать свои творения под видом антиков... Терзания совести?.. Но мучила ли совесть страстного книголюба Поджо Браччолини, будущего канцлера Флоренции, когда, наткнувшись как-то в своих азартных поисках на карту Рима многовековой давности, он хладнокровно скрыл ее в широком рукаве своей хламиды?.. Кстати, он же, великолепно владевший многими образцами книжного письма, переписывая рукописи древних, из эстетических соображений копировал также шрифт... Имитация античности могла мыслиться гуманистом попросту как подвиг благочестия, потому что само оно представлялось уже не как служение Господу, но - мудрости, искусствам, наукам. Таковы были духовные установки эпохи, гнездившиеся в людских сердцах. Так вот, в эпоху, когда "восстановление какого-нибудь трактата Цицерона или Квинтилиана считалось подвигом, уступавшим разве что его созданию" (Л. Дойель. Завещанное временем), и такое не слишком нравственное предприятие как подделка древностей вполне могло оправдываться "высоконравственной" целью. Конечно, предположение о том, что, скажем, какая-нибудь "классическая греческая скульптура" или рукопись возникли где-нибудь в мастерских флорентийских или иных ваятелей, миланских или иных переписчиков, способно хоть кого привести в замешательство. Но я бы не отбросил напрочь такое соображение. Да и что оно, в сущности, меняет? Возрождение по своим последствиям величайший культурный переворот из всех когда-либо пережитых человечеством после "греческого чуда" VIII-V веков до н. э., когда почти разом возникли наука, философия, новые изобразительное искусство и литература. Сам этот "мост" через два тысячелетия кажется чудом. В новой интеллектуальной революции стихийными, неосознанными были разве что самые подспудные механизмы, обеспечившие тончайший "резонанс". Гуманисты, прекрасно сознавали связь времен, подчеркивали ее. Они стремились четко определить и выразить свои духовные идеалы с тем, чтобы тут же претворить их в жизнь. Неистовый собиратель древностей Поджо Браччолини в письме к такому же одержимому Николло Николли довольно трезво замечает, что "постоянное собирание кусков дерева, камней, обломков может показаться глупейшим занятием, если из них ничего не будет построено". Мысль должна материализоваться - претворяться в дело! Но уже и само собирание осколков прошлого, открытие почти забытого мира - античной культуры, ее "возрождение", сравнимо по значимости для всех нас с наступавшей по пятам эпохой Великих географических открытий. Поистине это время ОТКРЫТИЯ МИРОВ! "Радость книжных находок была окрашена чувством безбрежных просторов мира, открывшихся в эпоху Возрождения. Нечто подобное испытывали мореходы, пускавшиеся в плавание по морям, которые не были еще обозначены на карте. Охотники за рукописями, восстанавливающие из небытия погибшие или затерянные континенты человеческого самовыражения, отправлявшиеся в свои экспедиции по всей Европе от Испании до Скандинавии и еще далее - на Ближний Восток, могут рассматриваться как истинные предшественники да Гамы, Колумба, Америго и Кэбота, точно так же как идеи гуманизма способствовали интеллектуальной готовности мореплавателей к их открытиям. Нам не следует забывать, что и Колумб, и Коперник, в своих исканиях отталкивающиеся от классических текстов, сами были истинными гуманистами" (Дойель...). Знаменательны уже имена, названные здесь: Колумб - генуэзец, тогда как Америго Веспуччи - флорентинец на испанской службе; итальянцы же Джованни Кэбот (на английской службе) и сын его Себастьян (на испанской службе) - виднейшие открыватели обеих Америк, Нового Света, вынырнувшего из темноты, как и античность. Италия была тогда слишком раздроблена, чтобы снаряжать собственные грандиозные экспедиции, сравнимые (по тем временам) разве что с нынешними космическими. И все же именно на ней, казалось, сосредоточилась вся милость Фортуны. Сама трагедия Византии, растоптанной турками, способствовала расцвету Возрождения. Православие вкупе с тяжелой ритуальной обрядностью, сродни китайской, достались Москве, тут же объявившей себя "третьим Римом" ("Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быть"), классическая же ученость - Италии. Из Малой Азии и греческой оконечности Балкан вывозились целые библиотеки. Философы, писатели, ученые гибнущей православной Византии предпочли интеллектуальную солидарность религиозной - и в массе своей переселились не на север, в Московию, к единоверцам, а на Запад, к еретикам-латинянам. Кривой турецкий ятаган подвел черту под прошлым, но занималась уже заря Нового времени... Гуманист Франческо Филельфо, ярый пропагандист эллинской словесности и философии, утверждал: "Греция не исчезла. Она переселилась в Италию, страну, которая еще с древних времен гордо носила имя "Великая Греция". Процесс "переселения культуры", ее "экспансии", все ширился. Вот когда сыграла прогрессивнейшую роль политическая мозаичность Европы. Пламя Возрождения, затухая в одном месте, тут же вспыхивало в другом. В орбиту эпохи включаются все новые вольные города - ганзейские, фламандские, фландрские... Порыв Возрождения охватывает уже целые страны. Отныне это общее русло всей европейской истории. "Вся Западная и Центральная Европа, включая сюда и Польшу, развивались теперь во взаимной связи, хотя Италия, благодаря своей от древности унаследованной цивилизации, продолжала еще стоять во главе" (Маркс, Энгельс...). Классическая Эллада воистину стала семенем, из которого проросла и расцвела затем европейская цивилизация. "КАК ИЗУМИЛСЯ БЫ ВАЗАРИ, первый, кто в XVI веке назвал эпоху гуманизма в Италии словом "Возрождение" (имея в виду именно возрождение древности), если бы узнал, что за много веков до него таким же словом и в таком же смысле была обозначена одна эпоха гуманистического движения в далеком Китае", - писал востоковед Н. Конрад в работе "Хань Юй и начало китайского Ренессанса", определив в самом названии важнейшего представителя той эпохи, "первого из Восьми великих людей времен Тан и Сун" - VII-VIII веков китайской истории. Приоритет Китая на первый взгляд кажется абсолютным и безусловным. "Кто же эти "великие", в чем они "великие"? - пишет Н. Конрад. - Все это - люди многогранные: публицисты, поэты, философы, историки, общественные и государственные деятели". Иначе говоря, "универсальные люди", которыми так славится и европейское Возрождение. Правда, китайские "универсалы" оставили лишь литературные произведения, "многие из которых заслуживают принятого у нас наименования "поэмы в прозе". Все же гуманизм их, в обиходном смысле, несомненен. Важнейший трактат Хань Юя "О пути" (очевидная перекличка с Лао-цзы) начинается со слов: "Любовь ко всем - это человеческое в человеке"... Хань Юй гневно обрушивается на современные ему порядки, указывает, что назначение чиновников быть "слугами народа". А что делает хозяин с нерадивым слугой, да еще обкрадывающим его? Прогоняет прочь! И Хань Юй призывает чиновников рачительно относиться к своим обязанностям. Обязанности же заключаются в том, "чтобы следить за порядком и спокойствием". Ибо благоустроенное государство, по Хань Юю, "организовано с точки зрения точного распределения общественных функций и, соответственно этому, общественных обязанностей". Такое рассуждение, взятое из "поэмы в прозе", вполне могло бы прозвучать с трибуны какого-нибудь нашего бывшего партсъезда, поскольку сильно отдает социалистическим духом. Человеческое благо выводится исключительно из общественного и само по себе вообще не рассматривается. Индивид - лишь частица целого, элемент структуры... Размышления такого рода трудно отличить от рассуждений Конфуция (но не Лао-цзы, как можно бы ожидать) - да Хань Юй ничуть и не скрывает этого. Для него фу гу, возрождение древности, - возврат на "путь древних царей" в том прямом смысле, какой только возможен. Образец для Хань Юя - все-тот же Конфуций, мудрец древности, так же как для последнего - "совершенномудрые", жившие в незапамятные времена. Но в этом смысле, в идейном устремлении назад, к осиянному розовой дымкой прошлому, чуть ли не вся духовная история старого Китая может быть названа "возрождением", во всяком случае, попыткой возрождения былого... Но уже за тысячу лет до Хань Юя, во II-III веках до н. э., при объединителе Поднебесной Цинь Ши-хуане (которого сравнивают иногда с нашим Иваном Грозным) особо подчеркивалось, что древность уместна лишь постольку, поскольку она оправдывает существующее положение вещей, укрепляет его. Первый советник Государя доносил: "Ныне ученые изучают древность не для того, чтобы лучше служить современности, а для того, чтобы отрицать нынешнюю эпоху и смущать черноголовых", смиренных подданных (Е. Синицын. Конфуцианство в эпоху Цинь). Следуют затем практические предложения: "Я прошу сжечь все хранящиеся в исторической палате летописи, кроме циньской... Тех, кто с помощью древности отрицает современность, казнить со всем родом. Чиновники, знавшие об этом, но не донесшие, караются так же. Тех, кто не сожжет книги через 30 дней после указа, сослать на каторжные работы на четыре года. Не изымать книги по медицине, фармакологии, гадательные книги и книги по сельскому хозяйству". Вот тогда-то по указу Государя были сожжены - "в интересах современности" - конфуцианские книги, а сами ученые-конфуцианцы были живыми закопаны в землю. "Государственный интерес", столь превозносимый ими, обернулся против них же. (Так же и в иной стране, в иное время, "диктатура пролетариата" обернулась против ее рьяных теоретиков и проповедников; "построение социализма в одной отдельно взятой стране" обошлось уже без них)... То есть сам лозунг "воскрешения былого" (сколько было их в истории человечества!) вовсе не идентичен идеям европейского Возрождения. Гораздо важнее, к какому прошлому обращены взгляды. В конце концов, и германский нацизм искал идеал в Спарте, а пуще того - в легендарно обработанном немецком средневековье, даже пытался возродить языческие верования древних германцев... Тогда как на знамени итальянского Возрождения, ставшем затем явлением всеевропейским, первое из начертанных слов - ЧЕЛОВЕК. "Человек - великое чудо!" - провозглашает глава флорентийской Платоновской Академии Марсилио Фичино. "Великое чудо - человек!" - вторит ему Джованни Пико делла Мирандола. Их отношение к этому чуду - феномену личности - попросту не имеет аналогий в китайской истории. Делла Мирандола пишет в своем трактате "Речь о достоинстве человека": "В конце дней творения создал Бог человека, чтобы он познал законы Вселенной, научился любить ее красоту, дивиться ее величию. Я, говорил Творец Адаму, не прикрепил тебя к определенному месту, не обязал определенным делом, не сковал необходимостью, чтобы ты сам, по собственному желанию, избрал место, дело и цель, какие ты свободно пожелаешь, и владел ими. Ограниченная у остальных существ природа внутренне стеснена законами, Мною установленными; ты лишь один, не сдерживаемый никакой узостью границ, по своему произволу, очертишь границы той природы, в чьи руки Я отдал тебя. Посреди мира поставил Я тебя, дабы тебе легче было проникнуть взором в окружающее. Я создал тебя существом не небесным, но и не только земным, не смертным, но и не бессмертным, чтобы ты, чуждый стеснений, сам себе делался творцом и сам выковал окончательно свой образ. Тебе дана возможность упасть до состояния животного, но также и возможность подняться до высот существа богоподобного исключительно благодаря твоей внутренней воле... О, дивное и возвышенное назначение человека, которому дано достичь того, к чему он стремится, и быть тем, чем он хочет!" Функция творца лишь в том, что он создал человека. Создал свободным. Бог здесь отождествлен с природой. Это она предоставила человека самому себе, его естеству. И естество это - безгранично. Человеческое в человеке - его свобода выбора, открытость судьбы (не исключающая и трагичность), максимум возможностей. В их числе - и способность заблуждаться как высокая прерогатива только человеческого существа... Блез Паскаль скажет полтора века спустя: "Величие человека настолько очевидно, что вытекает даже из его ничтожества". Безграничность природы человека - это совершенно новое качество. Как ни удивительно бессмертие небесных тел (рассуждал современник Мирандолы Марсилио Фичино), оно предопределено изначально; лишь человек достигает всего сам, достигнет и бессмертия. "Кто же станет отрицать, что гений человека почти такой же, как у самого Творца небесных светил, и что человек мог сам создать эти светила, если бы имел орудия и небесный материал!" Но и на этом Фичино не ставит предела человеку, ибо его стремления - уже прямой вызов Богу: "Человек не допускает, чтобы существовало над ним что-либо, не зависящее от его власти"... "Дайте мне точку опоры, - и я переверну Землю", - будто бы сказал Архимед. Правда, он имел в виду лишь демонстрацию возможностей механического рычага. СОФОКЛ В ТРАГЕДИИ "АНТИГОНА" ЗА ДВЕ ТЫСЯЧИ ЛЕТ до мыслителей Возрождения прославлял могущество человека: В мире много сил великих, Но сильнее человека нет в природе ничего. Мчится он, непобедимый, по волнам седого моря... Борозды взрывает плугом, Зверя хищного преследует, Создал речь и вольно мыслью овладел... Злой недуг одолевает и грядущее провидит - Многоумный человек. Впрочем, гимн этот завершается предупреждением Софокла, что такое могущество не к добру: оно нарушает извечное мировое равновесие и ведет к гибели. Страхи эти тогда, когда впервые в истории человек осознал свои возможности, сродни нашему сегодняшнему смятению перед стихиями, взнузданными современной наукой, но грозящими вот-вот вырваться на волю и натворить бед. Чернобыль - символ этих сил; но не отказываться же от ядерной энергетики, ведущей к экономическому процветанию?.. Не отказываться же и от государственных законов, ведущих к общему благу, во имя свободы воли и совести индивида?.. Для китайских мудрецов здесь не было бы альтернативы, а вот герои греческой трагедии ставят на кон свои жизни... Этеокл и Полиник, сыновья фиванского царя Эдипа, развязали братоубийственную войну за власть и пали в единоборстве. Креонт после их смерти становится царем с твердым намерением укрепить государственный порядок во имя народного блага. Он должен с самого начала проявить твердость, без которой любое начинание - ничто, - и он отказывает в погребении Полинику. Как уже иначе отплатить предателю, призвавшему чужеземные войска против родных Фив?! Худший из пороков должен быть примерно отмщен. Но Антигона, сестра погибшего, вопреки государственному указу совершает погребальный обряд, повинуясь влечению души, "рожденной не ненавидеть, а любить". Совесть Антигоны чиста - и она бестрепетно выслушивает смертный приговор и прощается с жизнью, сулившей ей столько радостей... Гегель, замечая, вероятно, в этой коллизии "китайский элемент", считал трагедию воплощением неразрешимого конфликта между государством и семьей. Виссарион Белинский увидел здесь столкновение формального закона с укоренившимся в душах обычаем: "Оскорбленное правом крови государственное право отмщает за себя оскорбителю; но мститель, в ужасных следствиях своей мести, навлекает на себя мщение оскорбленного им права крови" - и Креонт не остается безнаказанным... А вот мнение И. С. Тургенева об Антигоне: "Она права, потому что весь народ, точно так же, как она, считает святым то дело, которое она совершила (погребла убитого брата). А в то же время тот же народ и Креонта, которому он вручил власть, считает правым, если тот требует точного выполнения своих законов. Значит, и Креонт прав, когда казнит Антигону, нарушившую закон. Эта коллизия двух идей, двух прав, двух равнозаконных побуждений и есть то, что мы называем трагическим". Русские мыслители не случайно обращаются к этому неразрешимому "уравнению", где с одной стороны душевные побуждения, совесть, личная свобода, в конечном счете, с другой же - "государственные интересы", Закон. История России полна таких вопросов. "Есть все основания думать, - пишет в одной из своих статей философ начала века Г. П. Федотов, - что (русский) народ в XVI-XVII веках лучше понимал нужды и общее положение государства, чем в XVIII-XIX. Сознательно или бессознательно он сделал свой выбор между национальным могуществом и свободой". Сделал русский народ и второй такой выбор - в октябре 1917 г., оправдав известную в Китае конфуцианскую мудрость: "Когда народ силен - государство слабо, когда государство сильно - народ слаб". Скажут: Антигона лишь повинуется обычаю, не в пример более древнему, чем новоявленный указ. Добродетельный китаец поступил бы так же. Но нет, она сама, по велению души, выбирает между двумя возможностями; за ней право личного выбора, право следовать собственной природе - любить, а не ненавидеть. Хотя самого Софокла, как было сказано, страшит такое свободное волеизъявление, могущее противостоять не только властям, но и богам. Бесспорно, он имел в виду какие-то конкретные жизненные обстоятельства... А вот как решилась сходная ситуация почти 25 веков спустя в Китае накануне Синьхайской революции. "Рабочие вырыли яму для установки телеграфного столба рядом с могилой, где был захоронен известный и уважаемый в этой местности представитель ученого сословия. Эта могила находилась на земле, подаренной семье покойного самим императором, глубоко чтившим его заслуги. Сын покойного, имевший также отличия, пришел в ужас, когда увидел, как рабочие равнодушно копали землю рядом с могилой его отца. Ему показалось, что невидимые духи готовы наслать гибель на всю его семью. Он залез в вырытую яму и заявил, что скорее умрет, чем позволит поставить в ней телеграфный столб. Заявил, что не противится праву императора на землю, но желает сохранить свои особые права на этот участок, так как последний подарен самим императором. В момент, когда, казалось, придется приостановить все работы, подошел китайский чиновник, сопровождавший иностранных инженеров. Он обратился к усевшемуся в яму: "Вы, образованный и умный человек, должны знать, что любая пядь земли в империи принадлежит императору, и все почести, которыми вы пользуетесь, исходят от него. Эта телеграфная линия также проводится по его специальному приказу. Неужели вы осмелитесь нарушить его? Вы должны знать, что император может повелеть схватить вас, вашу жену, ваших детей и разрубить всех на тысячу кусков. И никто не будет сомневаться в его праве на это". Такое короткое, но вразумительное увещание настолько подействовало на ученого мужа, что он быстро вылез из ямы и, кланяясь в знак уважения перед властью, молча удалился домой. Рабочие беспрепятственно продолжали свое дело" (В. Сидихменов. Китай: страницы прошлого). Можно возразить, что герой трагедии не чета реальному человеку: в обыденной жизни нет места подвигам. Но разлад между государством и индивидом, по китайским понятиям, принципиально не мог быть решен в пользу индивида; тогда как европеец всегда чуть ли не инстинктивно на стороне последнего: логика и право на стороне Креонта, а симпатии и наши и Софокла отданы Антигоне... "УПРАВЛЕНИЕ БОЛЬШИМИ МАССАМИ ЛЮДЕЙ должно опираться на усвоенные обычаи, - учил Мао Цзэ-дун. - Сунь-цзы сказал: управлять массами - все равно, что управлять немногими; вести в бой массы - все равно, что вести в бой немногих". "Сунь-цзы" - древнейший трактат о военном искусстве, названный по имени его автора, военачальника царства У, жившего за пять веков до н. э. Мао любил цитировать его и в своих речах, и в теоретических работах. Разъясняя важнейшую мысль Сунь-цзы, он ссылается на следующий эпизод. Властитель царства подзадорил своего полководца: сможет ли тот заставить сражаться женщин? Сунь-цзы принял вызов и сформировал два отряда из ста восьмидесяти царских наложниц, поставив во главе их двух фавориток гарема. Но на первом же военном учении, едва он отдал команду, женщины разразились хохотом. Сунь-цзы хладнокровно велел отрубить головы обеим фавориткам - и женский полк превратился в образцовое воинское соединение, где никто уже не позволял себе своеволия. Мао подкреплял этот пример суждением из "Сань люэ" - другого военного трактата, тоже принадлежащего седой древности. Автор поучает военачальника и властителя: "Если у тебя и у масс будет одна и та же любовь, никогда не будешь терпеть неудач. Если у тебя и у масс будет одна и та же ненависть, все склонится перед тобой. Потому, что у всей миллионной массы бывает как бы одно сердце". И политика самого Мао строилась с учетом полной безликости толпы, где поистине "единица - вздор, единица - ноль" (как сказал наш р-революционнейший поэт Маяковский). В своих "Стратегических вопросах революционной войны в Китае" Мао пишет: "Простые... основные принципы партизанской войны... выражены следующей формулой, состоящей из 16 слов..." Действительно, если посчитать, ровно 16: "Враг наступает, мы отступаем; враг остановился, мы тревожим; враг утомился, мы бьем; враг отступает, мы преследуем" (Мао Цзэ-дун. Избранные произведения). Поднебесная всегда требовала от своих солдат не столько личного бесстрашия, сколько беспрекословного выполнения приказа, умения сражаться и умирать в строю. Армия всегда отличалась поистине выдающейся дисциплиной. Она никогда не отступала, хоть и бывала чаще всего разбиваема наголову. Безнадежность положения не могла служить основанием для отступления. Стояли насмерть - ведь многомиллионная страна способна была выставить поистине бессчетное войско. (Коммунисты отступали, пока владели лишь клочком страны и вели партизанские действия). Тот, кто попадал в плен хотя бы и в беспомощном состоянии, увечным, неизменно рассматривался как предатель, погрешивший против трех, по меньшей мере, традиционных принципов: долга, верности и этикета. Воинский устав вплоть до середины нынешнего столетия восхвалял императора У Цзэ (684-705 гг.), казнившего храбреца, добывшего головы двух врагов, но нарушившего при этом строй. "Небу угодно, чтобы погибло мое царство! - восклицал благородный герой классической трагедии полководец Сян Юй. - А ведь я давал сражения по всем правилам ритуала!" Ритуал понимался в этом случае как воинский устав, инструкция, и китайские зрители в течение веков умилялись духовной стойкостью генерала, которая в их сознании значила больше, чем военные успехи, достигнутые "бесчестными средствами"... Приоритет буквы закона, государственности над гражданственностью, вынужденная готовность народа к ужасным лишениям и жертвам, во все времена оправдывалась в Китае тем обстоятельством, что страна с ее древней культурой со всех сторон окружена варварами, находится, так сказать, на осадном положении. Только благодаря величайшему самопожертвованию народа Поднебесная смогла-де сохраниться как великая империя на зависть невежественным соседям. В действительности Китай был чрезвычайно уязвим для любых врагов. Даже трехтысячекилометровая Великая стена, которую ныне с гордостью показывают экскурсантам, не спасала страну от систематических нашествий и разорений. В сущности, это был лишь грандиознейший символ беспомощности империи. Единственное сооружение человека, которое нетрудно заметить невооруженным глазом даже с Луны, оказывалось чаще всего лишь механическим препятствием для вражеских орд. Они попросту переваливали через Стену, как через небольшой хребет, иногда даже пользовались ею как удобной дорогой, поскольку поверху можно было разъехаться не только всадникам, но и колесницам... Раннесредневековая "История Цзинь" повествует о смельчаке (слово это передается иероглифом, означающим "ловящий вшей при разговоре с тигром"), который, выражая свое презрение к захватчику, разговаривая с ним, одновременно бил вшей, "не теряя лицо". Чужеземных завоевателей не слишком беспокоило такое показное бесстрашие. Они не только поощряли конфуцианство, но со временем и сами проникались им. Уже в 1906 г. последняя чужеземная (маньчжурская) династия обнародовала эдикт, согласно которому установленные прежде "средние жертвоприношения" в честь Конфуция были заменены "великими жертвоприношениями"... Наново укоренялась традиция, мертвые фетиши, "под флагом" "особого китайского пути", незыблемости великой цивилизации. Порабощенный многомиллионный Китай сам как бы покорял своих насильников, приобщал их к своим нетленным ценностям. И это из века в век было предметом грустного торжества побежденных. Считалось, что Поднебесная, даже подмятая варварами, все же "не теряет лица", остается Срединной империей, "пупом Земли", средоточием культуры, способной цивилизовать даже поправших ее захватчиков. "Особый китайский путь"… Когда Марко Поло одним из первых европейцев добрался до владений богдыхана, монгольского императора на троне Поднебесной империи, он, объездивший полсвета, побывавший в самых убогих, "богом забытых" землях, все же поразился нищете китайцев: "Народ здесь чрезвычайно непритязателен... Кормится почти только рисом, гречихой и просом". Вместе с тем Марко Поло отмечал неслыханное в Европе богатство и могущество государя, его абсолютную власть над телами и душами подданных. "Когда государство сильно, народ слаб"... В ИСТОРИИ НЕТ СТРОГО ПАРАЛЛЕЛЬНЫХ ПУТЕЙ - все они рано или поздно пересекаются. Величайший эксперимент, поставленный самой историей на протяжении тысячелетий, завершился чрезвычайно наглядно, точно и впрямь был изящной литературной фабулой: примерно в одно и то же время европейцы открыли Америку, прибыв туда с востока, и Китай, - прибыв с запада. Разумеется, второе "открытие" было лишь относительным; правильнее бы сказать как-то так: великие цивилизации Старого Света, огромного материка Евразии, наконец, впрямую встретились. Каким же странным оказалось это столь долгожданное свидание!.. Как если бы чья-то неловкая рука коснулась нежных рожек улитки, так что она при этом тут же сжалась и укрылась в раковину. Один за другим последовали императорские указы, категорически запрещавшие встречи с иноземцами, этими "заморскими дьяволами". Они изображались какими-то потусторонними чудищами: белокожие, но поросшие редким волосом, зеленоглазые, желтоволосые, несусветно огромные - прямо-таки марсиане. Контакт "черноголовых" с ними был немыслим; во всяком случае, за это были предусмотрены кары. В последующих патриотических сочинениях, прославлявших гражданское целомудрие китайцев, можно прочесть о наглости португальцев, жадности испанцев, бесцеремонности голландцев, чванливости британцев... В этом много правды. Но речь ведь не о каком-то заброшенном дикарском острове, перед которым появился вдруг многопушечный галеон... В огромную империю, соизмеримую по территории и населению всей разом Западной Европе, раздробленной к тому же на десятки всевозможных государственных образований, прибывали порознь друг от друга на свой страх и риск корабли, самое большее - немногочисленные эскадры, не идущие ни в какое сравнение с недавними к тому времени массированными экспедициями Чжэн Хэ. Надо думать, они чувствовали себя совершенно беззащитными: за тысячи миль от дома, безо всякой тыловой поддержки, в чужом огромном мире... Они поначалу стремились лишь к одному: торговать и наживаться. Что могло быть выгоднее для обеих сторон? И, прежде всего, для Китая, которому не надо было даже прилагать усилий: это они, "варвары", прибывали сюда за китайскими товарами, прорываясь сквозь мусульманские кордоны - турецкие и арабские, сквозь проливы, кишащие пиратами, сражаясь и рискуя. И было из-за чего! Китайские фарфор, шелк, бумага, изделия искуснейших ремесленников ценились в далекой Европе дороже самого золота. Иначе говоря, за сервиз тончайшей работы, украшенный глазурью, кружевным узором, давали золота больше, чем сам он весил. Повторялась ситуация, знакомая нам уже со времен древнего Рима: европейское золото уплывало на Восток. Но золота было много. Оно текло через Атлантику из ограбленного Нового Света. История не церемонится с побежденными. Даже авангардные для Америки цивилизации ацтеков и инков вышли лишь на рубеж древних Месопотамии и Египта - и не способны были противостоять натиску европейцев. Однако Китаю уготовано было, казалось, совершенно иное место в истории. В важнейших промышленных открытиях он решительно опережал Европу: - в изобретении нагнетательного насоса - на 18 столетий, а цепного - на 15; - ветряного колеса, веялки, поршневых воздуходувных мехов для металлургических целей, шлюзовых ворот - на 14 столетий; - дробильной мельницы, применяемой в горной промышленности, машин для обработки тканей, висячих мостов - на 13 столетий; - в получении чугуна - на 12; - в применении упомянутых выше воздуходувных мехов, но приводимых в движение водой, в глубоком бурении - на 11 столетий; - в изобретении тачки, а также аппарата для проекции "движущихся рисунков" (предтечи кинематографа) - на 10 столетий; - водяной дробильной мельницы - на 9; - карданной подвески - на 8; - многоарочных мостов - на 7; - пороха - на 6; - цепного ткацкого станка, коленчатого вала, часового механизма и другого - на 3-5 столетий... При таком, казалось бы, активном опережении Китай мог бы и, не открывая Америки, качать себе ее богатства; мог выступить в тот момент в роли великой индустриальной державы, стать пионером назревавшей промышленной революции - с большим на то историческим правом, чем крохотная, в сравнении с ним, Англия... Но - "из примера Китая видно, что можно знать порох и не создать сильной армии, знать компас и не создать мореплавания, знать книгопечатание и не создать общественного мнения" (В. Бартольд. Культура мусульманства). Можно даже ОТКРЫТЬ АМЕРИКУ - и попросту не заметить этого! На проходившем в 1992 г. в Пекине Международном симпозиуме по проблемам зарождения цивилизации в Тихоокеанском регионе был представлен доклад историков КНР, в котором утверждалось, будто китайский путешественник и писатель, буддийский монах Фа-сянь еще зимой 412 года, за тысячу лет до Колумба, побывал в Новом Свете. Три китайские джонки пересекли Тихий океан и достигли "королевства Епоти" в районе современного Лос-Анджелеса... ЛИЧНОЕ В ИСТОРИЧЕСКОМ ИССЛЕДОВАНИИ уместно тогда лишь, когда оно отражает нечто общее и наглядней становится сама эпоха... В 1951 году я был исключен с философского факультета Киевского университета имени Тараса Шевченко. И нельзя сказать, чтобы это исключение, по тогдашним понятиям, было несправедливым. Еще недавно все прогрессивное человечество (как писали тогда газеты) с невиданным подъемом отметило 70-летие Отца и Учителя всех народов Великого Сталина. Но не дремала и мировая реакция. Время, что называется, было самое боевое. Всюду (здесь и далее официальная терминология тех лет) были фронты. Философская дискуссия, за которой следил лично товарищ Сталин, вскрыла глубокий прорыв на философском фронте. Здесь тихой сапой наступали на нас фидеизм, идеализм и объективизм. Иногда вкупе с объективизмом наступал субъективизм тоже. Биологическая дискуссия обнаружила глубокое отставание на биологическом фронте. Здесь по всем правилам самой передовой мичуринской науки был дан бой злокозненной генетике. Хромосомы с генами, это измышление лжеученых, были, наконец, повержены. Но уже поднимала свою ядовитую голову гидра-кибернетика, очередное измышление западных спецслужб. Но вот и она была раздавлена - раз и навсегда. Пока что наша советская физиология тоже скатывалась в болото, пора было заняться ею... Едва не еженедельно проходили экстренные совещания на уровне ЦК, Политбюро ЦК, академий всех уровней, вплоть до Академии художеств, посвященные вопросам языкознания, которые были блестяще решены в гениальной работе товарища Сталина "Марксизм и вопросы языкознания". Другая появившаяся тогда же его гениальная работа "Экономические проблемы социализма в СССР" сформулировала основополагающий закон "обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил". С этим законом мы должны были тут же превозмочь все экономические трудности. Не за горами уже то время, когда вообще никаких трудностей не будет. Да, мы будем по-прежнему бороться с природой, обращая ее силы на пользу общества, но повседневные бытовые хлопоты исчезнут с повестки дня. Мы о них забудем. И станем только громко смеяться, вспоминая, какие ничтожные мелочи в прошлом мешали нам жить: голод, например. Или отсутствие жилья. Или - прописки. Или - и то, и другое, и третье, и четвёртое-пятое разом. Стоило ли размышлять о личных проблемах, оглядываться на них, если следовало глядеть только вперед. А там, впереди, было уже на что поглядеть: "великие стройки", "рукотворные моря", "преобразование природы", "сияющие вершины коммунизма"... Его пришествие ожидалось тогда с минуты на минуту. "Дерево, посаженное сегодня, будет плодоносить уже при полном коммунизме!" Прочитав это в свежем романе лауреата Сталинской премии 1-й степени Олеся Гончара, я, разумеется, тут же бросился считать. По всему выходило - лет пять. Если имелась в виду кокосовая пальма или баобаб, тогда, надо думать, несколько дольше. Во всяком случае, стоило подождать. И личные проблемы казались уже постыдным слабодушием. Мне было бы не по себе, если б о них узнал мудрейший из когда-либо живших на Земле людей, раскуривавший свою знаменитую трубку на портрете в фойе бассейна, где я тренировался, - лучший друг физкультурников. Он вел нас от победы к победе. Он самолично возвысил каждого из нас, сказав с характерным для него твердым кавказским акцентом: "Последний советский гражданин головой выше любого заокеанского чинуши!" Последний - любого!.. Тут уж каждый немного приосанивался и стремился глядеть орлом. А мы, студенты-спортсмены, чеканя шаг на физкультурных парадах с широкой отмашкой рук от уровня глаз до крайнего заднего положения, как бы непосредственно, впереди всех, шагали в будущее. И я тогда прямо-таки помешался на известной гегелевской мысли, подтверждавшейся всей сталинской эпохой, - о том, что все действительное - разумно, а все разумное - действительно. И еще на том, что свобода это осознанная необходимость. И значит, все мы свободны как никогда. Одно только смущало. Раз уж назрела историческая необходимость в такой великой эпохе, озаренной сталинским гением, в самом появлении на свет этого человека, то, что было бы, если б его мама родила, скажем, девочку... Мысль глупая, но меня, помню, настолько мучила, что я как-то даже проговорился где-то. Ее, во всяком случае, не называя прямо, ставили мне в вину на грандиозном (по моим понятиям) общефакультетском собрании. И сам декан факультета говорил с трибуны о том, что не для того одерживали мы блистательные победы на фронтах Великой Отечественной войны, чтобы в нашу среду протаскивался оголтелый метафизический детерминизм... А я сидел, опустив голову, и когда мне предложили встать, чтобы все в зале видели, с кем имеют дело, с готовностью встал и показал себя всем. Предположение, почему столь громогласное исключение мне все же, как говорится, дешево обошлось, я высказал в своей книге ("Акмеология". М. 1992 г.), другое, так сказать, в художественной форме, - в своём романе ("Homo eroticus". М. 1993 г.); но стремление продолжить образование заставило меня вскоре уехать в Москву. Столица окончательно укрепила меня в мысли об исключительности эпохи, в коей посчастливилось мне родиться; она ошеломила меня, хоть и Киев, надо сказать, тоже не провинция. Но представить только, вдруг какая-то эдакая Красная площадь, покатая к краям, будто это сама земная кривизна, и ты - на самой макушке планеты, ни более, ни менее. Прославленная Спасская башня с ее знаменитейшими курантами, по всякому удару которых вздрагивает и равняется Земля... А Мавзолей!.. А кто там - в Мавзолее!!! А кто там - на Мавзолее в дни всенародных бдений и торжеств!!! Просто голова крУгом... Что и говорить! Столица (как я читал в газетах), равной которой, так сказать, нет в мире! Вдруг какая-то эдакая улица Горького со свежевысаженными липками, о которых тогда с восторгом писали газеты, и твердило радио: вот-вот-де, к ожидаемому со дня на день наступлению полного коммунизма, каждая из этих рахитичных липок вымахает вдруг в преогромную развесистую липу - и Москва сразу превратится тогда в могучий сад, подобного которому еще не знала природа... Шпиль какой-нибудь эдакий в воздухе - "высотные здания, равных которым", и так далее... "Мосты повисли над водами", как писал, кажется, Пушкин и, кажется, не о Москве... А мог бы и о ней, матушке, вдруг превратившейся (согласно газетам и радио) в "порт пяти морей". О Центральном парке культуры и отдыха над Москва-рекой писали тогда, как о садах Семирамиды... Что и говорить, "Вечный город". Новые Афины, Вавилон, Персеполь, стовратные Фивы!.. Хоть такие аналогии и лезли мне в голову, я все же не сомневался, что мне выпало жить в исключительную эпоху мировой истории, уникальную, "равной которой..." - и так далее. Школьники и студенты заучивали тогда наизусть для эпиграфа к сочинениям слова революционного критика Виссариона Белинского: "Завидуем внукам и правнукам нашим, которым суждено видеть Россию в 1940 году, - стоящею во главе образованного мира, дающею законы и науке, и искусству, и принимающею благоговейную дань уважения от всего просвещенного человечества". Могло ли быть иначе, если вел нас Корифей всех наук, равного которому также еще не знала история! И когда поздно вечером с Красной площади, с вершины планеты, я видел свет в одном из кремлевских окон, я знал: это он, мудрейший из мудрых, раскуривая свою знаменитую трубку, неусыпно думает сейчас обо всех нас - и, значит, обо мне тоже. И, знаете, грело душу, окрыляло и прочее... (Это освещённое окно, надо сказать, интриговало тогда всех. Советские поэты воспевали его в стихах, балладах и поэмах. Кто-то, будто бы, видел за стеклом "бесконечно знакомый и родной" профиль с усами и трубкой... Много позже поэт, прозаик и эссеист Владимир Солоухин, служивший в оные годы в комендатуре Кремля, объяснил нам, что свет горел круглонощно, чтобы кремлевские курсанты не мочились спросонья на стены; здесь был их клозет. Но для такого откровения самому Владимиру Алексеевичу с его всероссийской славой понадобились годы и годы. А тогда, конечно, - вдохновляло, окрыляло и вздымало в заоблачные дали). Умолчу здесь о ежедневной добыче пищи и своих ежевечерних поисках ночлега. Рассказ об этом нарушил бы единство стиля... Сдав в гардероб спортивный чемоданчик (модный в то время) с мылом, зубной щеткой, безопасной бритвой, с аккуратно сложенной простыней (другая сдавалась в стирку) и другими мелочами жизнеобеспечения, гоня от себя тревогу по поводу предстоящего очередного ночлега, до позднего вечера просиживаю я в читальном зале Ленинки. Студенческий зал в старинном Пашковом доме высоченный - хоть летай под потолком; полуторасаженные окна прямо на Кремль, гранитные, фарфоровые, малахитовые вазы на белых цоколях, мраморные бородатые здоровяки на галереях, симметрично расставленные по балюстрадам, - Гераклит, Пифагор, Сократ, Платон, Аристотель, Эпикур... А сам этот Пашков дом на холме! Высоко поднятая белая колоннада, статуи в ниспадающих хитонах по обе ее стороны... Московский Акрополь, сродни Афинскому, открыто глядящий на глухую кроваво-красную стену с зубцами поверху... Отсюда, из зала, я вижу, наконец, Кремль не снизу, как бы с колен; я поднимаю глаза от книг и всматриваюсь сквозь свое отражение в черном стекле... ЗА ВЫСОКИМ ОКНОМ БИБЛИОТЕКИ, ОБРАЩЕННЫМ НА КРЕМЛЬ, шествовала сама история. Наши взоры, тогда были обращены на Восток: окончилась многолетняя гражданская война в Китае, страна была объявлена Народной республикой, шествующей по социалистическому пути. Поражал масштаб события: с многомиллионным Китаем уже треть всего населения Земного Шара шагало в ногу... Сам Мао Цзэ-дун, как некогда царица Савская к царю Соломону, прибыл за мудростью в Москву; сам Сталин беседовал с ним, делясь этой мудростью, почерпнутой у народа. Сталин и Мао слушают нас, слушают нас, слушают нас..." - звучало из репродукторов на улицах. Все, казалось, окончательно решено: "Русский с китайцем - братья навек, братья навек, братья навек... Москва - Пекин, Москва - Пекин идут, идут, идут народы... Был и лирический вариант этой темы: ...Лягут синие рельсы От Москвы до Шаньси. И блеснет за перроном Белокрылый платок - Поезд вихрем зеленым Улетит на восто-о-ок... Мао покинул нас - и сердца рвались ему вслед. Особенно радовались мы тогда обилию китайцев. Казалось, они воздействуют на мировые события уже одной своей массой - как Луна на океанические приливы... Особенно умиляла дисциплинированность китайцев: да они горы сдвинут, если возьмутся разом... А их величайшее терпение, способность безропотно сносить любые лишения!.. А их врожденный коллективизм, прямо-таки органически им присущий!.. Уже для Конфуция, жившего 25 веков назад, личное неотделимо от общественного... Последнее, надо сказать, меня слегка смущало: идеи социализма, казавшиеся такими свежими, прямо-таки с пылу с жару, вдруг аукнулись из глухой древности. Смущала, надо сказать, и биография Конфуция, чем-то напомнившая каноническое житие Владимира Ильича: тоже сын добродетельных родителей, чиновников на ниве просвещения, тоже примерно учился, радуя их своим прилежанием; тоже начинал трудовой путь скромным служакой, чем-то вроде помощника присяжного поверенного. Достоверных изображений, насколько я знал, не сохранилось, но я уже почему-то представлял его низеньким, упитанным, лысеньким - иначе говоря, с сократовским лбом, с интеллигентными усишками и бородкой... Поражали постоянные ссылки Конфуция на своих предшественников - "совершенномудрых", которые, как ни отмахивался я от своего назойливого воображения, уже представлялись мне в виде бородатых Маркса и Энгельса - никогда не ошибавшихся, глядевших далеко вперед... Особенно поражало меня, только что изгнанного с философского факультета (отделение логики), еще не отошедшего от официальной схоластики, решение Конфуцием фундаментального вопроса о соотношении теории и практики, базиса и надстройки. Это был блестящий образец ленинской диалектики, подтвержденный затем Сталиным, который, надо думать, дошел до этого без Конфуция, своим умом. Разве практика не базис всякой теории? Но раз так, то теория выше практики - и по самому своему положению обязана быть руководящей и направляющей силой. Не бывает же, чтобы фундамент был выше возводимых над ним этажей! Значит, вся жизнь общества должна быть организуема и направляема подлинно научной теорией. Опять же, у нас, как и в древнем Китае, опора на коллектив, чувство локтя и тому подобное. Один за всех - все за одного. Разом несут одно бревно - как на знаменитом первом Ленинском субботнике, хотя все разные: тому, кто повыше, достается вся тяжесть, а другой, пониже, тянется, чтобы видимость создать. И кому-то надо еще сбоку присмотреть за тем, чтобы кто-то, пошустрее, потихоньку не виснул бы на этом бревне, не ехал бесплатно... Китаеведение ничуть не входило в обязанность потенциального абитуриента, но что-то притягивало меня к этой литературе. Что-то большее, чем о давно прошедших временах - и не у нас, а далеко отсюда, - узнавал я, когда читал о системе повальной круговой поруки, тысячелетиями бытовавшей в Поднебесной... Уездные начальники, бао, следили, чтобы крестьяне брались за свои приусадебные наделы, лишь обработав государственное поле, чтобы не разбрасывали, где попало собственные экскременты (которые надлежало собирать, учитывать и хранить всю зиму), а внедряли бы по грядкам равномерно, под каждый кустик в отдельности, чтобы, убирая урожай, не растаскивали не принадлежащие им колоски... Бао отвечал за порученное ему дело. За каждые 10 процентов необработанной к сроку земли, или за те же 10 процентов недоданных госпоставок, этой святой заповеди земледельца, бао наказывался десятью ударами палок плюс еще десять - как мы, садясь тогда в такси, тут же платили некоторую сумму, еще до того как трогались в путь... Глубокая мудрость была в том, что по пяткам били, прежде всего, самого начальника, бао. Тогда как ему было уже кого бить... На каждые 9 хозяйств (так сказать, бригадный подряд) с десятым, самым большим наделом - государственным, демократически, голосованием, избиралось ответственное лицо - пайфу. Что-то вроде бригадира или, может быть, ответственного квартиросъемщика. На каждые 10 пай - уполномоченный, цзя. На каждые десять цзя - вышеназванный бао, уже, так сказать, номенклатура. Бао ежемесячно докладывал о состоянии дел и перспективах на будущее. Для того чтобы планировать и брать, как положено было, повышенные обязательства, он должен был работать с массами, уметь заглянуть в души людей, знать, кто, чем дышит. Должен был прислушиваться к массам, гибко применяя сформулированный еще в то время принцип демократического централизма: "Услышав о хорошем или плохом, надо тут же сообщить об этом по начальству; и то, что оно сочтет правильным, все должны признать правильным, а то, что сочтет неправильным, все должны признать неправильным"... Я ЧИТАЛ ДАЛЕЕ, СОПОСТАВЛЯЛ ИСТОЧНИКИ, не верил своим глазам... Крестьянство в Поднебесной - класс-гегемон. Как у нас пролетариат. Последующие рассуждения слишком напоминали диалектическую логику, странную науку, в которой я поднаторел, учась в университете. Если государь, коему вручен "мандат Неба" (так сказать, самой истории), олицетворяет собой государство, то и земля, и народ, живущий на ней, равно безраздельно принадлежат ему, и ее, землю, таким образом, можно считать принадлежащей народу, как мы бы сказали, общенародной собственностью. И так как землепашец не все отдавал, а потреблял часть того, что производил, он тем самым трудился на самого себя. Но земля, кормившая его, была государственной, - и это значило, что сам государь печется о нем. Но если государь, всецело отдававший себя для блага народа, олицетворял государство, то каждый китаец, не принадлежа себе самому, тем не менее, мог логично заключить, что государство принадлежит ему, является, как мы бы сказали, общенародным государством. Не в этом ли воплощена вековая мечта трудящегося человечества?! Как и всюду при строго рациональном хозяйствовании, судьба урожая в Поднебесной планировалась заранее. Производительности труда придавалось государственное значение. Вопрос этот столетиями не сходил с повестки дня. Сводки с фронтов полевых работ напоминали боевые донесения. Сам государь молился о ниспослании урожая. Трудовой энтузиазм всемерно поощрялся, но материальным стимулам - слишком грубым, неблагопристойным - предпочитались моральные; они были в особой цене и обходились куда дешевле. Поощрялось трудовое соревнование; передовикам, посеявшим и сжавшим в запланированные сроки, вручались памятные знаки и переходящие флажки с выписанным на них иероглифом и. Как высшее поощрение присваивались почетные звания: "Неукротимый пахарь", "Сеятель добра", "Неутомимый жнец"... Мудрость гласила: "Радуйся, если налоги уплачены сполна, если даже пришлось заложить собственного сына". Рассчитавшийся первым ставился в пример остальным. Сама его нищета свидетельствовала о высоком чувстве долга и несокрушимой добродетели. Стремление к личной наживе - худший из пороков. Торговля - постыднейшее из занятий, как убежден был еще сам Конфуций, склонявшийся, как и мы в восемнадцатом году, к нетоварному производству. Чашка риса (у нас - миска баланды) - вот надежнейшая из валют, не подверженная инфляции. Золото пойдет на отливку самых гигиеничных ночных горшков - как считал Ленин. С ним согласился бы и Конфуций. Кто не работает, тот не ест! Последняя нищенка в Поднебесной должна была исполнять гражданский долг - доносить обо всем, что видела и слышала, воспринимая при этом милосердное подаяние прохожих как в некотором роде государственное жалованье... Все шло бы как по маслу, в соответствии с теорией, если бы, как и у нас накануне НЭПа, не назревала необходимость отступления по всему фронту. Время от времени начинал свирепствовать голод, вплоть до людоедства, редело население (случалось, наполовину), возникали, как мы бы сказали, неотложные демографические проблемы... Как возница, заплутавший в метельной степи, полагается на чутье лошади, так и государь ослаблял поводья. Легализовались частные промыслы, государственные рудники и солеварни сдавались в аренду дельцам; уже допускались эксплуатация человека человеком, наем работников, что, впрочем, по-прежнему считалось нарушением принципа равенства всех перед государем... Вдруг снижались налоги. Приветствовалась хозяйственная инициатива. Процветала, как мы бы сказали, стихия рынка. В считанные годы прибавлялось население. Возвращались в свои деревни ушедшие в бега, - и сам собой угасал бандитизм на дорогах. Если проследить за цикличностью урожаев риса в. стране, покажется, будто происходили целые климатические сдвиги... Но всякая палка, как водится, о двух концах. Государственная колесница уже неслась сама собой. Государь никак не мог ухватить поводья. Черноголовые, печась о самих себе, забывали о высших обязанностях. Потрясались умы. Сдвигались устои. Добродетели подвергались сомнению. Кони, несшие державную колесницу, шалели от свободы, казались не прирученными, опасными... И тогда всякий раз объявлялось срочное "исправление имен" во исполнение указаний "совершенномудрого": "Благородный муж проявляет осторожность по отношению к тому, чего не знает. Если имена неправильны, слова не имеют под собой оснований. Если слова не имеют под собой оснований, дела не могут осуществляться. Если дела не могут осуществляться, ритуал и искусства не процветают. Если ритуал и искусства не процветают, то и наказания не применяются должным образом. Если наказания не применяются должным образом, народ не знает, как себя вести". Наказания тут же начинали применять "должным образом". Тот, кто не донес на нарушителя указов, распиливался пополам; тому, кто донес на пятерых, прощалась его собственная вина; не донесший, но раскаявшийся, мог рассчитывать на гуманное умерщвление... У нас в стране уже, так сказать, в моё время как раз тоже шла всесоюзная кампания по "исправлению имен". Среди евреев вдруг обнаружился совершенно недопустимый процент сионистов и космополитов. Ни среди армян, чукчей или грузин сионистов не было. Космополиты встречались, но тоже не так густо, как среди евреев. Газеты наперебой писали "об одной антипатриотической группе театральных критиков". Так называлась руководящая статья в "Правде". Разоблачались космополиты, скрывшие свое истинное лицо под благозвучными литературными псевдонимами. Все они прилюдно, через центральную прессу, выволакивались на свет божий, представали, так сказать, в натуральном виде перед всем советским народом. Это они - космополиты без роду, без племени, "беспачпортные бродяги в человечестве" - тащат сюда чуждые нам веяния. "Иностранщиной смердят, а сало русское едят!" - так заканчивалась актуальнейшая басня Сергея Михалкова, перепечатанная тогда всеми газетами. "Беспачпортность" - это было серьезнейшее обвинение. Без паспорта советский человек был ничто. Космополиты стали исчезать без звука, как умеют исчезать только русские люди, если даже это евреи. Поговаривали уже о том, не пора ли Еврейскую автономную область на Дальнем Востоке, на китайской границе, наконец, преобразовать в автономную, а там, глядишь, и в союзную республику... Вот и евреи заняли бы свое законное место в семье братских народов! И я, помнится, первым готов был рвануться туда, на край света, как говорится, на куриные лапки, - раз надо. Уже говорилось о том, что я прямо-таки был помешан на гегелевской мысли о том, что все действительное - разумно, а все разумное - действительно. НО ЗНАКОМСТВО С ИСТОРИЕЙ КИТАЯ пошатнуло меня в этом. Я читал о том, как после "исправления имен" опять торжествовал генеральный курс на приоритет морали над грубыми законами рынка. В экономике восстанавливались этические и духовные начала. Товары, конфискованные у торговцев, тут же продавались по гуманным ценам. Их протесты, сокрытие товаров, лишь разоблачали их антигуманную сущность. Кулаки на селе, вдруг появившиеся, как грибы после дождя, раскулачивались. То из имущества, что не годилось в казну, распределялось среди беднейших односельчан - и, как говорится в старинных хрониках, "государь задаром заполучал людские сердца", обретал, как мы бы сказали, опору в массах... Особое внимание уделялось идейно-воспитательной работе с населением, искоренению рвачества, формированию разумных потребностей. Приводились в пример мудрецы древности, довольствовавшиеся крохами, что не мешало полету мысли. Жить высокими целями и благородными идеалами! Энтузиазм творит чудеса! "Совершенный муж тверд и в нищете", - сказал Конфуций, и сам отличавшийся в быту примерной скромностью, что тоже роднило его с нашим Ильичом. Прославлению совершенных мужей, положительных героев, посвящено все конфуцианское искусство. В нем стремление отразить жизнь диалектически, в развитии: не такой, какая она есть, а такой, какой ей надлежит быть. Нам тогда это тоже было понятно: герой, ценой собственной жизни спасающий трактор, добродетельный директор, зарабатывающий инфаркт на службе, свинарка, отдающая все тепло своего сердца свиньям... Социалистический реализм! Вмиг возрастало количество писателей, потому что каждый, умевший писать, почитал за честь воспеть замечательную эпоху. Это был какой-то всплеск литературы, долго еще не возвращавшейся в свои берега. Качественно она тоже росла. Писали уже не тушью на дешевых бамбуковых дощечках простыми заостренными палочками, но - лаком по шелку, барсучьими кисточками... Упорный в постижении мудрости, в умелом ее изложении, достигал высот, занимал государственный пост. Шэньши слагается из иероглифов шэнь - "пояс власти" и ши - "ученый муж". Экзамены на звание шэньши привлекали всеобщее внимание, как в наше время ответственный шахматный или футбольный матч. Присвоение ученых степеней производилось гласно. Предлагалось сочинение на классическую тему: цитатами "совершенномудрых" требовалось подтвердить, что Поднебесная у врат совершенства. Следовало отыскать черты, роднящие "совершенномудрых" со здравствующим государем, который живо интересовался подобными конкурсами, и сам поощрял отличившихся. Сбылась вековая мечта человечества: государственные дела вершили мудрецы, сдавшие экзамен на мудрость и получившие официальные в том свидетельства, выписанные лаком на шелку. Они именовались слугами народа. Все должности, от рядового администратора, бао, до министра, были заполнены ими. Замещение должностей, продвижение по службе тоже производилось гласно - открытым конкурсным отбором, как у нас при замещении на кафедрах вакантных мест... Владея самой передовой т е о р и е й, опиравшейся на авторитет "совершенномудрых", наукой наук, приложимой к чему угодно, шэньши считался специалистом в любом деле - от астрологии, предсказания по звёздам, до рисосеяния. И уж само собой, обязан был разбираться во всех сферах административной и хозяйственной деятельности - руководить на том месте, куда был поставлен. Он в тонкостях овладел особым суконным языком, вполне смахивавшим на китайский, но на котором рядовые китайцы никогда не говорили. Это был язык указов, реляций, резолюций и директив, которые воспринимались, как руководящее указание куда-то бежать и что-то делать... С учетом бесспорных моральных качеств шэньши, не требовавших подкрепления, упор делался исключительно на их материальное стимулирование: наградные, премиальные, командировочные, за выслугу лет, за особое рвение, за образцовое прилежание и так далее. Спецпаек прямо из дворцовых буфетов. Спецобслуживание. Казенный экипаж. Словом, все, что помогало экономить время, не распыляясь по мелочам, всецело отдаваться государственным заботам. Брались, конечно, и взятки с просителей, что только прибавляло значительности должностному лицу, но и без взяток тоже можно было вполне прилично жить. Для такого лица немаловажно было обзавестись и соответствующей внешностью. Поощрялись дородность, большие вислые уши, как у каменных изваяний Будды, густые выразительные брови, что-то еще, вызывающее почтение и трепет. Практиковались в насупливании бровей, чтобы посетитель понимал, с кем имеет дело. Мудрость возрастала с годами, по мере приращения чинов, возвышения по службе; так что непосредственно у державного кормила стояли люди подчас такого преклонного возраста, что за ними самими приходилось ходить, как за малыми детьми. Тем нагляднее обеспечивалась преемственность поколений - нынешнего с древней мудростью... Я читал в древнейшей "Книге правителя области Шан": "Когда народ слаб - держава крепнет, когда держава слаба - народ крепнет, каждый принимается думать не обо всех, а о себе. Государь, следующий истинным путем, стремится ослабить народ, дабы укрепить государство". Я читал это и понимал, что проник в тайну, в самую охраняемую из тайн. Да что говорить! Я понимал уже, что владею такой тайной, что тут же обязан умереть, чтобы унести ее с собой. Это мой долг, советского человека! Точно голосом Экклезиаста, тихим, но внятным, было мне сказано: "Ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "Смотри, вот что - новое", - но это было уже в веках, бывших прежде нас". И похолодел я, и почувствовал отчаянно забившееся сердце, точно не за библиотечным столом перед грудами книг, а по свистку откуда-то сзади поднимаюсь я в атаку под двумя прицелами - в грудь и в спину... Оказывается, эпоха, "равной которой еще не знало человечество", фатально повторялась в истории!.. Как выдох при дыхании... Я все еще надеялся, что это ошибка. Это еще давало мне какой-то шанс. Надежду. Листал одну за другой многотомные истории Востока - глазам не верил... Записался на какие-то курсы лекций по Ассирии, Египту, Урарту, государству Гуптов... Вдруг - уже зимой - попал на какую-то научную конференцию по китайской археографии - просидел целых три дня безо всякого обеда, буквально ушам не верил. Да понимают ли докладчики и их оппоненты, ЧТО они говорят?! Нет! Не может быть! Не может этого быть, потому что ЭТОГО не может быть никогда!!! Пытался успокоить себя, найти разумное объяснение. Понятно, если бы на этой конференции говорили по-китайски, еще лучше - по-древнекитайски, для самого узкого круга, если б все эти книги были в спецхране и тоже, на всякий случай, на китайском языке... Сам я в читальном зале только и делал, что вздрагивал и оглядывался. Представить только, такое черным по белому смогли написать наши нормальные советские ученые на своем родном языке - и это их, живых и здоровых, я увидел всех разом на конференции!.. Ба, да они и сами не понимали, что говорят и что пишут!.. Лет десять назад я испытал еще раз нечто подобное, - когда одна моя почитательница (так она представилась) пришла ко мне прямо домой. Жена была на службе, а я как лицо свободной профессии был дома. Так вот эта дама постучала в дверь (хотя был, конечно, звонок), сама сняла пальто и сказала, что только что прочла мою самиздатскую статью о социализме как древнейшей общественной формации, получала адрес в Моссправке - и вот пришла поделиться впечатлениями. Она извиняется, что вот так - без телефонного звонка, прямо, как есть; она полагает, что так гораздо непосредственнее. А чтобы я как-то не так не подумал о ней, заявила, что тоже не лыком шита, а работает на каком-то там ракетном полигоне, научный сотрудник, и как раз прибыла сейчас электричкой прямо оттуда, с местных испытаний, и добиралась ко мне с энского вокзала столицы на метро с двумя пересадками... Тут я, видимо, побледнел, запер дверь и стал умолять ее ничего больше не рассказывать о себе, потому что профессия или род деятельности не имеют значения, тем лестнее, что моя скромная статья заинтересовала человека, столь далекого от китайских или египетских проблем... Уверяю вас: больше о полигоне не было и полслова. Но меня точно обухом меж глаз, - как и тогда, в светлом, теплом, праздничном зале библиотеки. Я смотрел сквозь черное зимнее стекло, перечеркнутое трассами снежинок: вот он в ранней зимней ночи, Кремль, со всеми его башнями и звездами. А там, за поворотом черной стены, эта покатая во все стороны голая площадь, выбеленная прожекторами, и державная гробница с мумией и неусыпной стражей у входа. И зев Спасской башни, и куранты, неумолимо отбивающие время всей планете, и Лобное место, белокаменное и нарядное, как невеста. И все это разом, с содрогающим сердце биением часов в вышине, в белом жутком оцепенении медленно поворачивается на незримой оси… Ты дошел до конца - оглянись на неверном снегу. Тяжек хлопьев полет на бетонные струны трибун. Часовые стоят. И глядит немигающий гунн На стоящих и спящих и пеплом лежащих в гробу. ТОГДА-ТО И ЗАДАЛСЯ Я ЗАГАДКОЙ, решению которой отдал годы и годы. Внешняя канва оказалась чрезвычайно проста. "В начале XV века (к моменту пересечения исторических судеб Китая и Европы. - М. Т.) существовал запрет на частный выезд китайцев за границы империи. Начало этой политики было положено еще при императоре Чжу Юань-чжане. Она вошла в историю под названием политики "морского запрета", однако распространялась и на сухопутные границы. В "Да Мин люй" ("Законы великой Минской империи") была включена статья "Об уходе за границу частным образом и запрете выходить в море", грозившая китайским торговцам, покидающим пределы империи, конфискацией их товаров, транспортных средств и наказанием батогами. С 1371 г. шесть раз издавались указы, в той или иной форме запрещавшие уход китайцев за моря для ведения частной торговли. Запрет был в 1401 г. подтвержден и правительством Чжу Юнь-вэня. Правительство Чжу Ди также подтвердило его в первые же дни после своего прихода к власти - 30 июля 1402 г. Однако в еще более резкой форме он был выражен 29 февраля 1404 г.: "Последовал приказ запретить народу (иметь) морские корабли. Все имеющиеся (у него) морские корабли переделать в "тупоносые" (плавающие лишь по рекам и прочим внутренним водным путям. - М. Т.). Местным властям принять предупредительные меры против выхода людей в море и прихода их обратно" (А. Бокщанин. Императорский Китай в начале XV века). Итак, уже знакомый нам "крестьянский император", Чжу Юань-чжан, полководец революционной армии, овладев Пекином и воссев на трон, тут же (словами Салтыкова-Щедрина) "запретил прогресс"; его наследники династии Мин неизменно подтверждали этот запрет. "Время прекратило течение свое" (М. Е. Салтыков-Щедрин). Чем руководствовалась империя, "закрывая" оба океана - Западный (Индийский) и Восточный (Тихий)? Экспедиции Чжэн Хэ были официальной попыткой "выхода в свет", демонстрацией державной мощи. Но пропагандистский эффект оказался мизерным, нравственные же "потери" - большими: вовне бурлил яркий, многоцветный мир, полный возможностей и соблазнов. "Различными путями торговцы добивались разрешений на выезд за границу, а еще чаще нарушали запрет, уходя без разрешения" (Бокщанин...) (Мне самому ситуация эта напомнила наши первые послевоенные годы, когда солдаты-победители, возвращаясь из освобожденной - и покоренной заново - Восточной Европы, несли весть о жизни нам неведомой; когда офицерские жены рисковали появляться "в обществе" в утреннем пеньюаре, "конфискованном" супругом в Будапеште либо в Вене, под видом бального вечернего платья. Но не анекдотичные пеньюары определяли, конечно, ту мимолетную еще не "оттепель", но "распутицу", когда по независящим от властей причинам оказалось вдруг, что мир куда шире, чем мы думали. Реакция воспоследовала тут же - и началась "борьба с космополитизмом и преклонением перед иностранщиной", - иначе говоря, немилосердное "исправление имен"). Вот и в Поднебесной, выглянувшей в большой мир, начинают тут же изыматься из книг любые упоминания об этом мире, точно империя не просто Пуп вселенной, но и вообще единственное место, стоящее доброго слова. Черноголовым незачем было куда-либо стремиться: империю, по официальной версии, со всех сторон обступал мрак, варварство, чуть ли не полное безлюдье. Отныне предложения о новых имперских экспедициях даже не рассматривались, а документы, касавшиеся плаваний Чжэн Хэ, попросту были сожжены как "бессмыслица, не поддающаяся проверке". Католические короли, могли наложить оковы на Колумба, но не в их власти было "закрыть" только что открытую Америку, даже если бы они этого пожелали. Заморские плавания, конкуренция разных стран в открытии новых земель были в Европе на заре Нового времени исторической необходимостью. Открытия эти подчинялись закону своеобразной цепной реакции, действовавшей непрерывно с нараставшей энергией. Но о какой цепной реакции, соперничестве и взаимодействии могла идти речь в монолитном и самодержавном Китае? Эпоху, попросту говоря, можно было "пресечь указом". И пресекли! Европейские купцы, путешественники, авантюристы пытаются хоть глазком заглянуть за "бамбуковый занавес" (сродни "железному", поперек Европы, о котором в 1946 году сказал Черчилль); один за другим они пытаются "распечатать" таинственную империю. Капитаны судов действуют, как правило, на свой страх и риск, при случае скорее пиратствуя, чем стремясь к серьезным территориальным захватам, тут же терпя поражения при всяком мало-мальски серьезном китайском сопротивлении и только удивляясь тому, что эта огромная страна упорно стремится "свернуться клубком", укрыться от посторонних глаз, уклоняется даже от очевидных для себя выгод. Упадок и без того ущемленной морской торговли резко отражается на ремесленном и мануфактурном производстве; скудеют производственные и профессиональные ресурсы Китая, нищает, сколь это еще было возможно, население. Вместо сравнительно полновесных металлических монет были выпущены в обращение бумажные ассигнации; их курс стал падать тут же после выпуска. Появляется запрет властей использовать в торговле золото и серебро либо обмен ассигнаций на эти металлы. Вал ассигнаций нарастал; они катастрофически падали в цене. "Некоторые представители правящих кругов довольно четко представляли себе причины этого явления. Цензор Чэнь Инь, например, докладывал двору 25 сентября 1404 г.: "В последние годы порядок (выпуска) ассигнаций не соблюдается. Это связано с тем, что императорский двор выпускает слишком много ассигнаций и закупает (на них) урожаи. Отсутствие порядка приводит к тому, что вещи дорожают, а ассигнации обесцениваются" (Бокщанин...). Сановники предпочитали получать жалованье натурой - рисом. Чиновникам платили как рисом, так и ассигнациями, причем по мере понижения ранга доля ассигнаций возрастала, так что чиновник 8-го ранга уже удовлетворялся одними бумажными деньгами, обесценивавшимися день ото дня. Можно представить, как страдало рядовое население... Реакцией на недовольство стала политика "затыкания ртов". Впервые за много лет начались религиозные гонения. Императорский указ от 1407 года гласил: "Народ в государстве трудится на полях, собирает урожай для пропитания своих отцов и матерей, вносит налоги для обеспечения государственных нужд. Буддийские же монахи бездельничают, питаясь за счет народа. Как же можно, чтобы государство поощряло людей получать сан и становиться буддийскими монахами?" Последние были высланы в военные поселения на сельскохозяйственные работы. Даосские дары, а также каноны даосизма, поднесенные императору, были отвергнуты, сами же священнослужители изгнаны из дворца... Исключение, как обычно, было сделано для конфуцианства. "Как наставника государей я чту лишь Кун-цзы. - читаем в другом императорском указе. - Государи правят народом, а Кун-цзы установил путь для народа... Великие каноны и великие законы управления Поднебесной - все были открыты Кун-цзы, чтобы воспитывать на них мириады поколений". Император подчеркивал: "Я управляю Поднебесной, идя конфуцианским путем". Это же было характерно в продолжение всего царствования династии Мин. Основанная крестьянским предводителем Чжу Юань-чжаном, она и свергнута была в 1644 г. крестьянскими повстанцами под предводительством Ли Цзы-чэна... История Китая пошла на новый круг. А в двери Поднебесной стучались все настойчивей. Империя явно упускала редкий исторический шанс. Что же вынуждало власти держаться своей - самоубийственной в исторической перспективе - политики, не раскрывать сомкнутых створок? Представим обратное: китайские купеческие корабли подошли к берегам Европы. Все страны стали бы вдруг соперничать, лишь бы заманить их к себе, воспользоваться столь выгодным приоритетом. Ну, а если бы выяснились, допустим, грабительские цели пришельцев, расправились с ними, не мешкая. Бесспорно, так поступило бы даже самое захудалое немецкое княжество, величиной с какой-нибудь уезд Поднебесной империи... Однако, когда уже в недалеком от наших дней 1793 г. английский король Георг III .предложил императору маньчжурской династии Цяньлуну направить постоянного посла в Пекин, тот церемонно ответил: "Содержащаяся в Вашей послании просьба, о, Король, направить одного из Ваших подданных Небесному двору с целью позаботиться о торговле Вашей страны с Китаем не гармонирует с государственной системой Нашей династии, и Мы ее не одобряем... Небесный двор установил мир, порядок и контроль над территорией между четырьмя морями. Его единственная цель - сделать все возможное для достижения хорошего управления и свершения политических дел, не придавая особой важности чужеземным перлам и ценностям... Между прочим, слух о добродетели и престиже Небесной династии разнесся так далеко и широко, что короли мириада народов пришли морем и сушей, принеся с собой всякого рода дары. В результате у Нас есть все, чего можно пожелать, и никогда Мы не полагались на товары варваров для удовлетворения Своих потребностей". Передо мной портрет императора Цяньлуна, процарствовавшего ни много, ни мало 60 лет: загадочная усмешка на непроницаемом жестком лице с тяжелыми веками... ...Во время Второй мировой войны американцы, очищая от японцев в Тихом океане остров за островом, всячески обходили крошечный островок в Микронезии, оберегаемый некой тайной. Особая секретность, нагнетавшаяся японцами вокруг островка, заставляла американское командование подозревать здесь какие-то необычайные укрепления, чуть ли не новое секретнее оружие - и опасаться ненужных жертв при штурме этого клочка суши. Когда же рискнули, наконец, захватить загадочный объект, выяснилось, что обороняла его рота почти безоружных инвалидов. Враг, не имея возможности укрепиться здесь, нагнал чрезвычайной таинственности, запугал неизвестностью. Тайна, как оказалось, состояла в чрезвычайной слабости... Вернуться к оглавлению Книга предоставлена автором специально для публикации в ХРОНОСе. Здесь читайте: Гобино, Жозеф Артур де - Опыт о неравенстве человеческих рас, Москва, "Одиссей" - "Олма-пресс", 2001 г.
	БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
	Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года, на 2-х доменах: www.hrono.ru и www.hronos.km.ru, редактор Вячеслав Румянцев При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС