|
|
Объяснительная записка П.Г. Курлова в первый департамент
Государственного совета
21 ноября 1912 г
Расследование о неправильных действиях должностных лиц, послед-ствием
коих 1-го сентября 1911 года было убийство председателя Совета министров,
министра внутренних дел ст[атс]-секр[етаря] П.А. Столыпина, приходит, после
14-месячного промежутка, к концу.
Расследование, произведенное сенатором Трусевичем и вызвавшее, по обсуждении
его в первом департаменте Государственного совета, пре-дварительное
следствие, проверено сенатором Шульгиным, благодаря чему все то, что
скрывалось за завесою «совершенно секретно», стало яв-ным и может быть
предметом надлежащего обсуждения.
Область легенд и клеветы, сильно видоизменившаяся в Государст-венном совете,
разъяснена предварительным следствием.
При предъявлении мне такового, я на основании 476 ст. Уст. угол. суд.,
просил сенатора занести в протокол, что так как ни в постано-влении о
привлечении меня в качестве обвиняемого, ни в актах след-ственного
производства не заключается никаких данных, изобличаю-щих меня в
приписываемом мне преступлении, кроме сбивчивых и противоречивых показаний
отставного подполковника Кулябко, от которых он, в конце концов, отказался,
то я лишен возможности предста-вить в оправдание свое какие-либо объяснения.
Таким образом, в этой записке мне приходится опровергать не до-бытые против
меня улики, а оценивать предположения, по которым я обвиняюсь в бездействии
власти, имевшем важные последствия.
Как это видно из постановления о привлечении меня в качестве об-виняемого,
бездействие власти заключается в непринятии мною необхо-димых мер, которые
могли бы быть употреблены мною, в пределах данной мне власти, и которыми я
имел бы возможности предупредить 1-го сентября 1911 года в Киевском
городском театре, во время торжественного спектакля, осчастливленного
присутствием Его Императорского Величества и его августейшей семьи, убийство
ст[атс]-секр[етаря] П.А. Столыпина.
Непринятие этих мер выразилось, во-первых, в том, что я не распорядился об
учреждении надзора за личностью самого Богрова и за действиями последнего, а
также не исследовал в его квартире, действительно ли там находился один из
прибывших, по его заявлению, в город Киев злоумышленников.
А, во-вторых, в том, что зная из сделанных мне, подполковником Кулябко,
докладов, что им предположено было допустить служившего у него сотрудником
помощника присяжного поверенного Богрова 1-го сентября в зал городского
театра, на назначенное там в этот вечер парадное представление, не только не
воспретил бывшему начальнику Киевского охранного отделения подполк[овнику]
Кулябко выдать билеты для пропуска на торжества, но и не распорядился об
учреждении за Богровым, в случае выдачи ему означенных билетов, бдительного
надзора во время пребывания его в местах Высочайших посещений и в непринятии
необходимых мер, дабы удостовериться, что он не скрывал при себя оружия или
взрывчатых снарядов, вследствие чего Богров, имевший при себе револьвер,
совершил задуманное им покушение на председателя Совета министров.
Основаниями для предъявления мне такого обвинения, которое пред-ставляется
не доказанным, а, как сказано, «в достаточной мере уста-новленным», служат
показания подполковника Кулябко, в связи с дру-гими данными предварительного
следствия.
По ознакомлении со следственными материалом, я могу сказать, что основанием
к обвинению меня в вышеуказанных преступлениях могут служить не показания
подполковника Кулябко, а лишь одно из его многочисленных и противоречащих
друг другу объяснений.
Каких-либо данных, подтверждающих это показание, в следственных актах не
заключается, а, напротив, предварительное следствие дает целых ряд фактов,
безусловно показания Кулябки опровергающих.
Таким образом, единственной уликой против меня является не толь-ко ничем не
подтвержденный, но предварительным следствием опро-вергнутый, оговор меня
моим бывшим подчиненным, виновность кото-рого вполне доказана, а оговор есть
средство избежать самому законной ответственности.
Прежде чем заняться детальным разбором следственного матери-ала, я должен
остановиться, в общих чертах, на показаниях подполк[ов-ника] Кулябки.
Показания эти крайне многочисленны и взаимно исключают друг друга, так что
надо решить, которые же из них положены в основу мо-его обвинения.
Я полагаю, что таковым, очевидно, признается пока показание, дан-ное на
предварительном следствии. Я не буду останавливаться на том, что в настоящее
время он от показания этого отказался, и просить считать действительным
объяснения, данные Государственному совету. Я не хочу придавать этому отказу
исчерпывающее значение и считаю долгом разобраться в показаниях предыдущих.
Показание, данное на предварительном следствии, если отнестись к нему с
полным доверием, создает, по моему мнению, неустранимые противоречия при
обосновании на нем виновности самого подполков-ника Кулябко, полковника
Спиридовича и ст[атского] сов[етника] Веригина.
Подполковнику Кулябко вменяется в вину выдача билетов Богрову в места
Высочайших посещений, вопреки распоряжениям его начальства, изложенным в
циркулярных предписаниях департамента по-лиции и в Положении о порядке
выдачи входных билетов из билет-ного бюро.
Подполковник Кулябко заявляет, что он сделал это с моего разрешения. Если
верить ему, то при этих условиях он никаких обязанностей своих по службе не
нарушил; если ему не верить, то я не могу обвиняться в невоспрепятствовании
к допуску Богрова в театр.
Полковник Спиридович и ст[атский] сов[етник] Веригин обвиняется в том, что,
узнав о намерении подполк[овника] Кулябко допустить Богрова в театр, они мне
об этом не доложили.
Если верить подполк[овнику] Кулябко, что он докладывал мне, в присутствии
означенных лиц, то они никакого иного доклада сделать мне не могли, а потому
и не могут обвиняться в приписываемом им преступлении.
Если не верить подполковнику Кулябко, то значит мне, в присутствии этих лиц,
доложено об этом не было, а, следовательно, ни я, ни они не можем быть
привлечены в качестве обвиняемых.
Помимо того, что показание подполковника Кулябко, данное на предварительном
следствии, вызывает столь существенное недоразуме-ние, нельзя не
остановиться на том, что оно находится в полном про-тиворечии с данными им
ранее объяснениями и показаниями.
Мне придется сопоставить эти показания с данными дела по каждому из
предъявленных мне обвинений, но я считаю необходимым вкратце указать на
сбивчивость и противоречивость показаний подполк[овника] Кулябко.
Насколько можно судить по предварительному следствию, первое объяснение
Кулябко о несчастии, случившемся в Киевском театре, дано было приблизительно
через час после него, прокурору Киевской судебной палаты Чаплинскому.
Вот что говорит этот свидетель: «В разговоре со мной Кулябко сначала заявил,
что не может себя считать виновным в происшедшем несчастии, так как Богров
был им допущен в театр с ведома генерала Кур-лова, а потом уже спохватившись
добавил: «Да нет, виноват, я, конечно, один, мне остается пустить себе пулю
в лоб». Это показание дейст-в[ительного] ст[атского] сов[етника] Чаплинского
подтверждает и бывший прокурор Киевского окружного суда Н.В. Брандорф.
При допросе на предварительном следствии, по делу об убийстве ст[атс]-секр[етаря]
Столыпина, Кулябко показал: «Официального докла-да о нахождении Богрова в
театр и никому не делал. Ни Курлову, ни Веригину, ни Спиридовичу и никому
другому я не говорил о том, что Богров будет в театре, да и не мог об этом
сказать, так как окончательное решение этого вопроса последовало за полчаса
до начала спектакля».
Что показал подполк[овник] Кулябко при многочисленных допросах сенатора
Трусевича, мне в точности неизвестно и об этом можно судить только по
данным, извлеченным из всеподданнейшего доклада.
Можно предположить, что тут впервые возник вопрос о принципи-альном решении
допускать Богрова в места Высочайших посещений, решение, против которого я
не возражал.
Показания эти признаются самим сенатором Трусевичем сбивчивыми и
противоречивыми.
В объяснении Государственному совету Кулябко не только совершенно изменяет,
но даже отрицает эти свои показания, так он говорит: «Богров был мною
допущен в Купеческий сад и театр, причем я ни у кого разрешения на это не
испрашивал и предварительных докладов по сему не делал… Ввиду того, что
Богров, получив от «Николая Яковлевича» сведения в июне, сообщил их только
26-го августа, я мог считать дело серьезным только с первого сентября и не
имел никаких оснований обсуждать меры проследки и принципиальный допуск
Богрова в места Высочайших посещений 27-го августа… На стра-нице 37
всеподданнейшего доклада сенатор Трусевич утверждает, что я подтвердил, что
якобы генерал Курлов, Веригин и Спиридович знали о допуске Богрова в
Купеческий сад и театр. Этого я не утверждал, а лишь высказал предположение,
что точно этого обстоятельства не пом-ню, но предварительного доклада никому
не делал и допускал Бог-рова в места посещения, не испрашивая ни у кого
разрешения. О до-пуске Богрова в театр генералу Курлову не докладывал, так
как во-прос этот был решен за полчаса до спектакля».
Мне кажется, что приведенные выше выдержки из показаний под-полк[овника]
Кулябко достаточно характерны для оценки правдивости его объяснений вообще.
Перехожу к отдельным обвинениям.
Мне ставится в вину непринятие мер чисто розыскного характера, т.е., другими
словами, неправильная разработка полученных от Богрова, которого я в то
время знал под кличкой «Аленский», агентурных сведений.
При оценке правильности или неправильности моих действий необходимо точно
разграничить сферу моих обязанностей от обязанностей начальника охранного
отделения.
Как товарищ министра внутренних дел, не имеющий по закону никакой
исполнительной власти, я, в силу писем министра внутренних дел от 11-го
января и 21 марта 1909 года за №№ 27069 и 9420, ведал делами департамента
полиции, как ведал делами департамента духовных дел иностранных исповеданий
и Технического строительного комитета.
По делам департамента полиции я осуществлял общий надзор за ведением дела
политического розыска в Империи, для чего обязан был давать руководящие
указания и не мог и не должен был вмешиваться в детали технического
выполнения розыскных мер. Во время Высочайших путешествий на меня
возлагалось высшее наблюдение за всеми мероприятиями по охране, одну из
частей которой, имеющую, несомненно, весьма важное значение, составляет
политический розыск.
При этих условиях я считал себя обязанным быть осведомленным в этой области
по докладам розыскных органов и давать им руководящие указания, оставляя
техническое выполнение на ответственности розыскных чинов.
Таким чином является в Киеве начальник Киевского районного охранного
отделения. Я имел полное основание вверить ему техническое выполнение
розыскных мер, как лицу, занимающему среди чинов, веда-ющих политический
розыск, самостоятельное и высокое положение, для которого необходим
практический опыт в розыскном деле.
Мой взгляд на роль и значение начальника районного охранного отделения
подтверждается циркулярным письмом бывшего директора, ныне сенатора,
Трусевича, по инициативе которого были учрежде-ны районные охранные
отделения, и утвержденным министром внут-ренних дел Положением о таковых.
Начальники районных охранных отделений должны были быть учи-телями и
руководителями чинов своего района в деле политического розыска.
Районы обнимали несколько губерний, и такому начальнику охранного отделения
подчинялись нередко старшие его по службе чины.
С этой точки зрения необходимо оценивать мои распоряжения в целях разработки
доложенных мне сведений, причем для правильности нельзя соединять сделанные
мне в течение двух дней доклады и последовавшие за сим распоряжения в одно
целое, как это сделано в Постановлении о привлечении меня в качестве
обвиняемого, не упуская из вида многочисленных лежащих на мне обязанностей,
в связи с ограниченностью времени.
Несомненно, что те или другие распоряжения находятся в тесной зависимости,
как от времени получения, так и от характера и содержания поступающих
сведений.
Прежде всего 26 августа никакого доклада мне сделано не было. Подполк[овник]
Кулябко говорит, что, увидевшись со мной в Европейской гостинице 26-го
вечером, он вкратце доложил мне о поступивших от Богрова сведениях, добавив,
что подробный доклад он сделает мне утром, причем он не отрицает того
обстоятельства, что после получения им от Богрова сведений в разговоре с
полк[овником] Спиридовичем и ст[атским] сов[етником] Веригиным кто-то из
присутствующих высказал, чтобы об этих сведениях мне было доложено утром на
следующий день, так как я был болен, а в течение ночи от Богрова могли
поступить новые, более определенные, сведения.
Этот разговор подтверждают и оба означенные лица.
Самое заявление Кулябко о сделанном им мне докладе не категорично. Он
говорит, что, насколько он припомнит, будучи вечером в Евро-пейской
гостинице и увидевшись там со мной, он сделал вышепри-веденный доклад. Такое
хотя и неопределенное заявление Кулябко оп-ровергается следующими данными.
С 15-го августа я был болен и из номера своего не выходил, а, следовательно,
случайно со мной Кулябко увидеться не мог, а после бывшего разговора у него
не было никакого основания испрашивать у меня специальный доклад.
Невозможность такого доклада подтверждается и тем, что на 27 ав-густа была
назначена мною фактическая проверка полицейского наря-да по путям
предположенных Высочайших проездов, а вечером я дол-жен был встретить
имевшего прибыть ст[атс]-секр[етаря] Столыпина.
Так как это были мои первые служебные выезды и я еще далеко не совсем
оправился после довольно тяжкой болезни, то я вечером 26 числа около 8 часов
выехал прокатиться в сопровождении племянника приезжавшего ко мне в Киев,
для пользования меня, П.А. Бадмаева и по возвращении немедленно лег спать. Я
не говорю уже о том, что если бы такой доклад был мне сделан и я узнал, что
сведения были получены в присутствии полковника Спиридовича и ст[атского]
сов[етника] Веригина, то я, конечно, не отложил бы подробный доклад до утра,
а немедленно пригласил бы всех означенных лиц. Такое мое отношение к делу
подтвердят все мои подчиненные.
Итак, первый доклад был сделан мне подполк[овником] Кулябко 27 утром, причем
мне было сказано, что не вызывает в деле никаких сомнений, что к старому,
испытанному сотруднику подполк[овника] Кулябко, по кличке «Аленскому», еще в
июле месяце в дачную местность Потоки близ Кременчуга приехал известный ему
по Петербургу «Николай Яковлевич» и заявил о возможном приезде группы
революционеров на последние дни киевских торжеств с целью совершения
какого-то террористического акта.
Он просил «Аленского» подыскать для приезжих подходящую квар-тиру и
приготовить моторную лодку для проезда из Кременчуга в Киев. Считать такие
сведения, благодаря их неопределенности, чем-нибудь чрезвычайным я не мог,
тем более, что подобные угрожающие сообще-ния во время Высочайших
путешествий в предыдущие 1909 и 1910 годы поступали неоднократно.
Следовательно, и в разработке их я не имел основания прибегать к каким-либо
экстраординарным мерам и находить, что эта несложная разработка превышает
пределы компетенции и опытности начальника районного охранного отделения.
Я должен был дать по этому предмету руководящие указания, что и выполнил,
затронув даже детали. Я приказал командировать в Кремен-чуг отряд филеров
под начальством ротмистра Муева, обставив эту командировку особой
конспиративностью.
Ясно, что такая командировка не могла иметь своей целью простого наблюдения
за вокзалом и пароходной пристанью, дабы предупредить появление
неизвестного, которого можно было установить только по приметам. Для каждого
мало-мальски знакомого с политическим розыском известно, что способ
установки по приметам серьезного значения иметь не может.
Главная задача такой командировки было наблюдение за приезжими от
определенного лица, в данном случае «Аленского», из чего следует, что из
сделанного мне доклада я понял, и иначе понять не мог, что, сделав свое
заявление, «Аленский» возвратился в Кременчуг, где и будет дожидаться
приезжих.
Всякое сомнение в этом отношении устраняется вопросом о моторной лодке. Раз
«Николай Яковлевич», уезжая в Петербург, просил «Аленского» подготовить ему
моторную лодку для проезда их из Кременчуга в Киев и, конечно, иначе как
сверхъестественным путем не мог знать, что я этого не разрешу, то он должен
был быть уверенным, что «Аленский» будет ждать его в Кременчуге.
Нельзя себе представить серьезных революционных деятелей, замышляющих важный
террористический акт, когда в местности, куда они собираются прибыть,
принимаются особые меры охраны, разгуливающих по набережной губернского
города и расспрашивающих про-хожих, не приготовлена ли им моторная лодка.
Было бы неправильно думать, что революционеры не учитывали мер по охране, а
исходили из того предположения, из которого исходит теперь обвинение, что
должностные лица, которым вверена охрана, бездействуют.
Я могу документально подтвердить взгляд революционеров на этот вопрос. В
одном из формальных дознаний, производящихся летом 1911 года при С[анкт-]П[етер]б[ургском]
губернском жанд[армском] управлении по моей инициативе и под личным моим
наблюдением, так как предметом этого дознания было намечавшееся боевое
предприятие во время киевских торжеств, есть письмо, отобранное при обыске у
известного революционера Константина Мячина. Письмо это относится к средним
числам июля месяца того же года. Вот что в нем говорится: «Мне пришлось на
известное время выехать из Киева и придется переждать где-нибудь вдали, пока
не уляжется вся катавасия, поднятая благодаря приезду важных персон».
Первый мой приезд в Киев был в июне месяце. При таких условиях не может быть
речи, что, по сведениям, доложенным мне 27 августа, я не установил
наблюдения за личностью «Аленского» и его действиями.
Хотя это не имеет непосредственного отношения к предъявленному мне
обвинению, что я не распорядился установить личный надзор за «Аленским» и
его действиями, но я не могу не коснуться вопроса, насколько такой надзор
был обязателен для начальника охранного отделе-ния и был обоснован
имеющимися на этот предмет распоряжениями.
На основании параграфа 13 «Инструкции по ведению внутренней агентуры» личный
надзор обязателен только за новыми сотрудниками – я скажу более, что такой
надзор признается мерой исключительной и должен быть всецело предоставлен
усмотрению начальника ох-ранного отделения, который один в состоянии оценить
субъективные качества сотрудников.
В подтверждение своего мнения я сошлюсь на авторитет производящего
расследование сенатора Трусевича.
Вот что пишет он в циркулярном письме от 5 февраля 1909 года: «Необходимо
проверять сотрудников при помощи сторонней агентуры, а когда возможно
наружным наблюдением».
Я полагаю, что после этого нельзя говорить о безусловной обязаннос-ти
начальника охранного отделения во всех случаях устанавливать лич-ное
наблюдение за сотрудником.
Наконец, неустановление личного наблюдения за «Аленским», по све-дениям,
доложенным 27 августа, если даже допустить, что я должен был, вопреки всего
вышеприведенного, знать, что «Аленский» остался в Киеве, не находится ни в
какой причинной связи с совершенным им 1-го сентября преступлением, а потому
не может быть мне вменено в вину.
Предварительное следствие об убийстве ст[атс]-секр[етаря] Столыпина, вопреки
моему категорическому убеждению, установило, что сообщников у «Аленского» не
было.
Какие же результаты при таких условиях могло дать наружное на-блюдение.
Нельзя же серьезно останавливаться на предположении, как это делает сенатор
Трусевич, что при этих условиях «Аленский» мог встрети-ться с какими-то
неведомыми террористами.
Да, если бы, при наличности самого тщательного, или при полном отсутствии
всякого наблюдения, подполк[овник] Кулябко не дал «Аленскому» билета в
театр, то смерть ст[атс]-секр[етаря] Столыпина не имела бы места.
Таким образом, по сведениям, доложенным мне 27 августа, я не только не
бездействовал, но принял все меры к разработке этих сведений, распорядившись
даже о надлежащих сношениях с начальником С[анкт-]П[етер]б[ургского]
охранного отделения.
Перехожу к сведениям 1-го сентября. Утром мне было доложено, что накануне к
«Аленскому» приехал «Николай Яковлевич», что в Киев прибыла одновременно
группа террористов, что местонахождение их неизвестно, что только около часу
дня должна придти на квартиру «Аленского» «Нина Александровна» и что за
домом его установлено кон-ное и пешее наблюдение под начальством заведующего
наружным наб-людением Демидюка.
Ясно, что в этот момент я должен был быть уверенным, что «Ален-ский» сидит
дома и ждет «Нину Александровну», т.е. не выходит из квартиры.
Более чем странно было бы мое распоряжение установить за «Ален-ским» еще
какое-то личное наблюдение, а, следовательно, и в этот момент я никакого
бездействия власти не проявил.
При втором докладе я узнал, что «Аленский» был в Европейской гостинице, что
по минутам отмечено в дневнике наружного наблюдения, и возвратился домой,
причем до свидания на Бибиковском бульваре около восьми часов вечера он не
должен был выходить из своей квартиры, дабы не возбудить подозрений, причем
сам указал способ, каким, не выходя из дома, он должен дать знать в случае
получения новых сведений.
Не могу себе представить приказания товарища министра начальнику охранного
отделения, «а вы все-таки установите личное наблюдение за сотрудником,
сидящим дома, в то время, когда около этого дома стоят восемь человек
филеров».
Бесполезность наружного наблюдения при снабжении подполк[овни-ком] Кулябко «Аленского»
билетом в театр доказывается блестяще тем, что единственный раз наблюдение
сопровождало его вечером, как бы желая успокоиться, что он дошел до места
совершения преступления.
По отношению ко дню 1-го сентября, неустановление за «Аленс-ким» личного
наблюдения точно так же не находится в причинной свя-зи с совершенным им
преступлением.
С наблюдением или без такового Богров не мог бы совершить убийства, если бы
не был допущен в театр.
Я не считаю для себя возможным оставить без возражения даже прямо не
относящиеся к предмету обвинения обстоятельства, поэтому я не могу не
коснуться о посещении Богровым ипподрома, хотя и в допуске его туда я,
по-видимому, не обвиняюсь.
Об этом обстоятельстве показывают две группы свидетелей и показания их
взаимно исключают друг друга. Киевский комендант гене-рал-майор Медер и
секретарь Юго-Западного общества поощрения ры-систого коннозаводства
Грязнов, которые утверждают по предъявлен-ным им фотографическим карточкам,
а генерал-майор Медер, видевший Богрова в крепости, после совершенного им
преступления, что Богров находился на ипподроме до прибытия туда Его
Императорского Величества, т.е. около четырех часов.
Заведующий наружным наблюдением Демидюк, филеры Мошков , Гезель заявляют,
что Богров между часом 30 мин. и восьмью часами вечера из дома не выходил, а
писец охранного отделения Сабаев, что видел Богрова в его квартире около 4
часов, то же подтверждается и дневником наружного наблюдения, показаниями
Богрова и его тетки.
При таких условиях в деле не имеется никаких данных, которые доказывали бы,
что я должен был установить 1 сентября особое личное наблюдение за Богровым,
а тем более, что непринятие этой меры повлекло за собою убийство ст[атс]-секретаря
Столыпина.
Кроме неустановления личного надзора за Богровым, бездействие власти
усматривается в том, что я не исследовал в квартире Богрова, действительно
ли там находится один из прибывших, по его заявлению в город Киев,
злоумышленников.
Это обвинение представляется мне без указания, что именно я дол-жен был
сделать и чего не сделал для достижения указанной цели.
Нельзя сказать, чтобы меры, которые я должен был принять в этом отношении,
были настолько ясны, что указание на них является как бы излишним.
Для принятия их я имел в своем распоряжении около двенадцати часов 1-го
сентября.
В течение этого времени я должен был съездить с докладом к ст[атс]-секр[етарю]
Столыпину, принять меры к охране его и министра народного просвещения,
обсудить и изложить на письме меры для ох-раны Его Императорского
Величества, с 2-х часов дня выехать навстре-чу Государю Императору,
неотлучно находиться в местах его пребы-вания до 7 часов, с четверти
восьмого проверить расставленный для проезда в театр наряд, указать подъезд,
с которого должен был войти ст[атс]-секр[етарь] Столыпин, отправиться во
дворец и сопровождать царский мотор в театр.
Несмотря на все это, я не хочу сказать, что именно эти разнообраз-ные
занятия помешали мне принять необходимые меры.
Я таких мер не усматривал 1-го сентября, не усматриваю их и до сего времени.
Насколько я могу судить по данным дела, не усматривает их до сих пор и
обвинение.
Государственный совет, имевший в своем распоряжении обширное семимесячное
расследование, не указывает их в своем журнале. В постановлении о
привлечении, составленном через год после события 1-го сентября, на
основании материалов не только сенаторского расследования, но и
предварительного следствия, эти меры также не указаны.
Поэтому я позволяю себе думать, что мне ставится в вину непринятие мер,
рекомендованных сенатором Трусевичем.
Меры эти следующие:
Проверка эта могла быть совершена через писца охранного отделения Сабаева,
посетившего несколько раз в этот день горничную Бог-рова Батурину, или через
швейцара в доме Богрова; что касается первой меры, то после произведенного
предварительного следствия о ней гово-рить не приходится. О знакомстве
Сабаева с Батуриной не только под-полк[овнику] Кулябко, но и Демидюку
известно не было. Впервые об этом узнал подполковн[ик] Самохвалов при
производстве обыска в квартире Богрова после покушения на ст[атс]-секр[етаря]
Столыпина.
Что касается второй меры, то, не говоря уже о том, что такая про-верка
сотрудника справками у прислуги через филеров, при налично-сти серьезных
сведений, вопреки мнению сенатора Трусевича, с моей точки зрения
недопустима, а в данном случае и просто не выполнима по особым условиям дома
Богрова.
В квартире № 4, ниже квартиры Богрова, по той же лестнице помещается
лечебница, а потому швейцар едва ли может сказать, кто и с какой целью по
ней проходит.
Это мое мнение совершенно случайно подтвердилось предваритель-ным
следствием. Когда писец Сабаев, желая переговорить по телефону, обращался к
жене швейцара Гроздеевой, то она указала на телефон в квартире Богрова,
сказав, что там никого нет: между тем, когда Сабаев вошел в квартиру, то он
встретил там «Аленского».
При таких условиях я не вижу, какие же меры проверки я должен был принять и,
пытаясь в течение 14 месяцев что-либо придумать, ни к каким результатам не
пришел, а, следовательно, раз мне обвинением на такие меры не указано, то я
и обвиняться в непринятии неизвестно чего не могу.
Говоря о проверке пребывания в квартире Богрова «Николая Яковлевича», я не
могу не указать, что не бездействием, а крайним превы-шением власти было бы
принятие какой-либо рискованной меры; од-но – обсуждать полученные сведения
о готовящихся террористических актах в течение нескольких часов при крайнем
напряжении и сознании безграничности лежащей ответственности за безопасности
Государя Им-ператора, другой – обсуждать их в течение года, зная все
происшедшее.
1-го сентября я знал от сотрудника, состоявшего, по отзывам рабо-тавших с
ним лиц, вне всякого подозрения, о прибытии террористической группы, которая
могла быть выяснена только по сведениям это-го сотрудника.
Было указание только на одного члена группы, по которому нужно было
определить остальных; возбудить сомнение в этом лице значи-ло порвать
последнюю нить для раскрытия и предупреждения может быть безграничного
несчастья.
Всякий риск в этом деле был бы, несомненно, тяжким преступлением для чинов,
ведущих розыск.
Я полагаю, что приведенные выше данные, как с юридической, так и с
фактической, стороны уничтожают всякую возможность к обвине-нию меня в
бездействии власти.
Может возникнуть еще один вопрос: я не могу невольно не счита-ться с
расследованием сенатора Трусевича, тем более, что от него все-цело не
отказывается и предварительное следствие, затрагивая неко-торые вопросы,
которые ставились мне в вину, хотя и не предъявляя мне в этом обвинения.
Не подлежит сомнению, что поступившие от Богрова 1-го сентября сведения –
сведения чрезвычайной важности. Может быть, поручая техническую их
разработку начальнику районного охранного отделения, я должен был знать, что
он с ними, по личным его качест-вам, не справится, и принять еще какие-либо
экстраординарные меры, хотя таковых я себе и теперь не представляю.
Предварительное следствие затрагивает вопрос о служебных качествах подполк[овника]
Кулябко. Оценка этой деятельности фактами не изобилует, но зато заключает в
себе довольно решительные выводы. Если принять их на веру, то окажется, что
подполк[овник] Кулябко никуда не годен.
Я не считаю нужным входить по этому предмету в какие-нибудь пререкания, я
беру самые неблагоприятные для Кулябко показания и на основании их
утверждаю, что подполк[овник] Кулябко 1-го сентября был пригоден для
технической разработки поступивших сведений.
Подполк[овника] Кулябко упрекают в том, что он недостаточно поч-тительно
отвечал на запросы департамента, что он несвоевременно пред-ставлял отчеты,
что, судя по революционной литературе, недостаточно освещал деятельность
«Бунда» и социал-демократов и, наконец, что у него не было серьезной
агентуры. Какое же значение имеет все это в технике и разработке. Никто даже
из врагов подполк[овника] Кулябко не говорит, что он был неопытен в
розыскном деле, никто не отрицает его продолжительной службы по розыску. Вот
что говорят о нем, да-леко не симпатично относящийся к нему, его бывший
начальник пол-к[овник] Еремин: «В бытность мою начальником Киевского
охранного от-деления, подполк[овник] Кулябко состоял моим помощником, по
этой должности я могу его характеризовать как деятельного, энергичного и
сведущего помощника».
Он заменил полковника Еремина в роли начальника охранного от-деления, а в
1907 году назначен сенатором Трусевичем начальником районного охранного
отделения, в числе восьми опытнейших в полити-ческом розыске лиц.
При таких условиях, осуществляя в августе и сентябре 1911 года высшее
наблюдение по охране во время киевских торжеств, я был все-цело вправе даже
при столь серьезных сведениях, как сведения 1-го сен-тября, поручить подполк[овнику]
Кулябко по общим моим указаниям техническую их разработку, не проявив этим
никакого бездействия власти.
Конечно, самым важным вопросом настоящего дела является вопрос, знал я или
не знал о допуске и присутствии Богрова в театре.
В течение продолжительного расследования юридическая конструк-ция этого
знания, основанная на одном из показаний подп[олковни-ка] Кулябко, не только
ничем не подтвержденном, но опровергнутом добытыми предварительным
следствием данными, сильно видоизменялась.
При расследовании сенатора Трусевича мне вменялся в вину допуск Богрова в
театр, т.е. превышение власти, – постановление о привле-чении меня в
качестве обвиняемого ставит мне в вину невоспрепят-ствование допуску Богрова
в театр, т.е. бездействие власти.
Такое изменение юридической квалификации объясняется, по-ви-димому, тем, что
для состава преступления превышение власти не-обходима наличность закона или
предписания начальства, этим пре-ступлением нарушенного. Оказалось, что
таких положений не сущес-твует, а единственное, косвенно затрагивающее этот
вопрос, подписано мною еще в качестве исполняющего обязанности
вице-директора депар-тамента полиции, т.е. распоряжение, которое, если бы я
признал необ-ходимым, могло бы быть отменено мною в пределах предоставленной
мне власти; невоспрепятствование наличности таких положений не требует, но
никакого применения в настоящем случае иметь не может. Выдача Богрову билета
для допуска в театр и допуск его в это место, по предварительному докладу
мне об этом моим подчиненным, с целью испросить на это мое согласие, раз я
возражений против этого не встретил, составляет не невоспрепятствование, а
разрешение, ка-ковое, конечно, бездействием власти почитаться не может. Я не
ос-танавливаюсь подробно на этих юридических соображениях, так как самый
факт, будь это разрешение или невоспрепятствование, ничем по делу не
доказано.
Мне, по-видимому, вменяется в вину не только невоспрепятствование Богрову
допуска в театр 1-го сентября, но и невоспрепятствование выдачи ему билетов
в другие места Высочайших посещений; точно таковые в постановлении не
перечислены, но я полагаю, что речь может идти об ипподроме и Купеческом
саде.
О докладе мне о выдаче билетов в эти два места не говорит даже и Кулябко, и
предварительное следствие не возбуждает в этом никаких сомнений, а потому
эту часть обвинения необходимо рассматривать, как обвинение меня в
принципиальном согласии (разрешении) снабжать Богрова билетами по все места
Высочайших посещений.
Такое принципиальное разрешение, без которого, как я постараюсь доказать, о
вменении мне в вину допуска или невоспрепятствования допуску Богрова в театр
не может быть и речи, впервые выдвинуто в расследовании сенатора Трусевича и
основано им на сбивчивых и противоречивых, по его выражению, показаниях
подполк[овника] Куляб-ко и совершенно произвольном выводе его из
неприведенного в расследо-вании показания свидетеля Певзнера, которое при
ознакомлении с ним, приводит не к подтверждению, а к совершенному
опровержению прин-ципиального разрешения.
Основанием для вменения мне в вину этого принципиального разрешения может
быть, конечно, показание Кулябко, данное на предва-рительном следствии, так
как нельзя думать, что до этого показания могла быть речь о доказанности
принципиального решения при налич-ности объяснения Государственному совету,
в котором подполк[овник] Кулябко говорит, что 27-го августа он не имел
никаких оснований обсу-ждать меры проследки и принципиального допуска
Богрова в места посещений.
Что же показывает Кулябко на предварительном следствии?
По окончании сообщения Богрова, сделанного 26-го августа в присутствии полк[овника]
Спиридовича и ст[атского] сов[етника] Веригина, он, Кулябко, сказал Богрову,
что, ввиду той роли, которая им была намечена для него, если бы ему
понадобилось получить доступ в места торжеств, то он всегда мог предоставить
ему возможность быть там, причем Спиридович и Веригин никаких возражений по
этому поводу ему не сделали.
Роль эта, которую они обсуждали все вместе с участием Богрова и относительно
которой пришли к соглашению, состояла в том, что Бог-ров, не принимая на
себя активной роли выполнения планов злоумыш-ленников, может взять на себя
наблюдение за тем, что ему послед-ними будет поручено, если какие-либо
поручения будут ему даны.
Мне кажется, что показание это прежде всего находится в полном противоречии
с самыми элементарными правилами логики; особенно, если принять во внимание,
что в том же показании Кулябко гово-рит, что Богров сообщал только о
сделанной ему в июле месяце прось-бе «Николая Яковлевича» подыскать квартиру
для имеющих прибыть террористов и моторную лодку.
Чем же вызвана была при таких условиях необходимость обсуждать принципиально
будущую роль Богрова неизвестно в каком террористическом предприятии, а тем
более считать принципиальным сог-лашение о наблюдении за чем-то неизвестным,
что ему могло быть, будто бы, поручено?
Раз, таким образом, сам Кулябко даже и теперь год спустя не ука-зывает,
какую роль он имел в виду для Богрова и возможность каких поручений он
предполагал, то еще менее можно объяснить предложе-ние с его стороны билетов
в места Высочайших посещений, о кото-рых никто не ходатайствовал.
Объяснение несложно – к таким удивительным выводам приходит-ся неизбежно
прибегать обвиняемым, изобличенным в преступлении, когда им нужно переложить
свою вину на других, а тем более совер-шенно изменить данное им ранее
показание.
Выводы, делаемые из того или другого показания, могут быть, ко-нечно,
различны, но эти выводы, подчиняясь требованиям логики, не могут опровергать
фактов.
Полковник Спиридович и ст[атский] сов[етник] Веригин категорически отрицают
приведенный подполк[овником] Кулябко разговор.
В предварительном следствии не приведено ни одного основания, почему
показания их заслуживают меньшего доверия, чем показания подполк[овника]
Кулябко.
Счастие (при такой своеобразной оценке показаний), что, кроме этих трех лиц,
был еще четвертый участник заговора, казненный Богров.
Он обвинялся в убийстве ст[атс]-секр[етаря] Столыпина. Показание его о том
или ином разговоре, прямого отношения к этому убийству не имевшему, не может
быть по-моему заподозрено.
Что же показал Богров на предварительном следствии?
При первом свидании с Кулябкой, т.е. при свидании 26 августа, Кулябко,
указывая ему на пачку пригласительных билетов на разные торжества, спросил
его, имеет ли он таковые, на что Богров, не желая возбуждать у него
подозрения, ответил ему, что таковых ему не надо.
Это показание может, пожалуй, возбудить одно сомнение, а имен-но, что при
разговоре о билетах присутствовали полковник Спиридович и ст[атский] сов[етник]
Веригин и что, хотя ни о каких предварительных обсуждениях роли Богрова, а
тем более принципиальном решении пускать его в места посещений с целью
проследки, не может быть и речи, но даже при поверхностном разговоре о
билетах у них, в силу их служебной обязанности, к числу которых политический
розыск не относится, должна была проявиться требуемая от них обвинением
особая осмотрительность.
Они должны были внимательно обсудить этот вопрос и доло-жить мне.
Всякое сомнение в этом направлении устраняется показанием про-курора
Киевской судебной палаты Чаплинского, который записывал показания Богрова,
данные им в заседании военно-окружного суда. Показание это следующее: «Решив
ввиду требования анархистов для реабилитации себя убить Кулябко», он пришел
к нему с этой целью 26 августа, но когда Кулябко принял его очень радушно,
он не решился выполнить своего намерения, тем более, что Кулябко тут уже
предло-жил ему билеты в места посещения, от которых он отказался.
После этого Кулябко позвал полк[овника] Спиридовича и ст[атского] сов[етника]
Веригина, в присутствии коих Богров повторил сообщенные им сведения о будто
бы предположенном боевом выступлении».
Помимо этого показания Богрова о свидании 26-го августа, самая мысль о
принципиальном решении допускать его в места Высочайших посещений совершенно
устраняется его дальнейшими показаниями.
Когда 31-го августа он приехал к Кулябко ночью, то тот принял его; из
разговора он убедился, что Кулябко его ни в чем не подозревает и что он
имеет все шансы на получение билета в театр, однако и при таких условиях он
не решился выяснить окончательно этот вопрос.
Едва ли при таких условиях можно предполагать, что 26 августа Богров
участвовал в обсуждении о принципиальном допуске его в места посещения.
Чтобы покончить с этим вопросом, мне приходится остановиться на показании
свидетеля Певзнера, дословная передача которого опровергает вывод сенатора
Трусевича и подтверждает, что никакого прин-ципиального решения о допуске
Богрова в места Высочайшего посещения не могло иметь места, в особенности,
если сопоставить его показания с показаниями Богрова.
Певзнер 31 августа, около 5 с половиною часов дня, слышал случайный разговор
по телефону Богрова с каким-то неизвестным лицом, очевидно, с подполк[овником]
Кулябко.
Богров говорил: «а все-таки интересно было бы сегодня попасть в Купеческий
сад», на что ему ответили: «Хорошо, пришлите, я оставлю билет у жены».
Форма просьбы Богрова устраняет вопрос о принципиальном решении. Так просит
человек, который надеется, что ему будет сделана любезность, а не человек,
который не только на эту любезность имеет право, но которому она
категорически обещана.
Богров, по поводу этого разговора, показывает следующее: «что 31-го августа
он телефонировал Кулябко, что в видах успеха дела ему необходим билет в
Купеческий сад и Кулябко, очевидно, понял, что присутствие его в саду
требуется для предупреждения покушения».
Ни о каких проследках, ни о каких поручениях террористов нет и речи, а,
следовательно, это никак не может служить доказательством все того же
принципиального решения и предварительного обсуждения роли Богрова, о
котором Кулябко дает приведенные выше странные объяснения.
Совокупность всех этих данных приводит к заключению, что пока-зания подполк[овника]
Кулябко о принципиальном решении опровергается показаниями полк[овника]
Спиридовича, ст[атского] сов[етника] Ве-ригина, показаниями Богрова и
свидетеля Певзнера. Раз является, та-ким образом, установленным, что
никакого принципиального решения о допуске Богрова в места Высочайших
посещений 26 августа не имело места, то ясно, что о таковом подполк[овник]
Кулябко 27 августа в присутствии полк[овника] Спиридовича и ст[атского] сов[етника]
Веригина мне не докладывал и доложить не мог.
Показания его о том, что он доложил мне, что, может быть, придется выдавать
Богрову билеты на торжества, на что я будто бы выразил согласие,
опровергается, помимо вышеприведенных данных, и имеющимися при деле
документами, а именно: запискою Богрова, по которой Кулябко делал мне
доклад.
В этой записке говорится о конспиративной квартире и моторной лодке и ни
одним словом не упоминается о каких бы то ни было поручениях «Николая
Яковлевича», которые вызывали бы для Богрова не-обходимость нахождения в
местах Высочайших посещений.
Дальнейшие сведения, поступившие от Богрова ночью 31 августа, были доложены
1-го сентября утром.
Первый доклад был сделан мне утром в присутствии ст[атского] сов[етника]
Веригина.
В своих показаниях Кулябко утверждает, что он доложил мне, меж-ду прочим,
что Богров был накануне в Купеческом саду, где ему не удалось исполнить
поручения «Николая Яковлевича» и что последний поручил Богрову выполнить
таковое сегодня, если не последует других изменений.
Так как при этом докладе никто посторонний не присутствовал, а я и ст[атский]
сов[етник] Веригин утверждаем, что такового доклада сде-лано не было, что,
по-видимому, обвинение считает недостаточным, то приходится оценить
правдивость показаний подполк[овника] Кулябко в связи с побочными данными по
делу.
Это крайне затруднительно ввиду своеобразной и исключитель-ной оценки
оговора подполк[овника] Кулябки, делаемой обвинением в этом деле.
По установившейся судебной практике, обвинение должно быть до-казано, т.е. в
данном случае должны быть приведены данные, подтвер-ждающие оговор подполк[овника]
Кулябко, между тем, как на деле я должен его опровергать.
Несмотря на всю трудность и исключительность такого положения, оговор
Кулябки настолько беспочвенен и противоречит здравому смы-слу, что можно
найти косвенные, опровергающие его обстоятельства.
Кулябко делал мне доклад по записке Богрова, записка эта целиком
подтверждает объяснения мои и ст[атского] сов[етника] Веригина, так как в
ней заключаются все данные, которые, по нашим словам, мне доложил Кулябко, и
нет ни одного слова ни о посещении Богровым Купеческого сада, ни о данном
ему «Николаем Яковлевичем» поручении.
Я не говорю уже об очевидной бессмысленности такового поручения, как
установление примет ст[атс]-секр[етаря] Столыпина и министра народного
просвещения Кассо для лиц, прибывших из С.-П[етер]бурга и имевших
возможность или лично видеть обоих министров или, по крайне мере, запастись
их фотографическими карточками.
Столь же мало целесообразна была бы проследка с целью установления мер
охраны означенных лиц, так как ясно, что меры охра-ны в Купеческом саду не
могли быть одинаковы с мерами охраны на торжественном спектакле в театре.
Наконец, о таком поручении не говорит ни слова и Богров.
Обращаясь к его показанию, нельзя не остановить внимания, что ос-нованием
для испрошения для себя билета Богров указывает: 1) жела-ние быть
изолированным от бомбистов, 2) другие цели, полезные для охранного
отделения, а отнюдь не для выполнения поручения «Николая Яковлевича», но
указание на эти цели и самое требование билетов были, по словам Богрова,
сделаны им после прихода в Европейскую гости-ницу, т.е. после первого
доклада мне Кулябко.
Нельзя забывать, что при первом докладе никаких определенных планов будто бы
прибывшей в гор. Киев группы злоумышленников и сам подполк[овник] Кулябко не
знал, так как все зависело от свидания с «Ниной Александровной», которое
должно было произойти между 12 и часом дня.
Ввиду неопределенности таких сведений, первый доклад должен был вызвать не
меры разработки при отсутствии какого-либо плана злоумышленников, а меры
охраны ст[атс]-секр[етаря] Столыпина и министра народного просвещения.
С этой целью, послав ст[атского] сов[етника] Веригина предупредить Л.А.
Кассо, я выехал сам с докладом к П.А. Столыпину.
В настоящее время представляется невозможным подтвердить мой доклад
покойному министру, из которого было бы ясно, что у меня не возникла и мысль
о необходимости допуска «Аленского» в театр, но полная моя уверенность за
безопасность внутри театра подтверждается моим разговором с камергером
Вестманом, который я имел с ним, при выходе из кабинета министра, в
вестибюле генерал-губернаторского дома.
Заявив о необходимости мер предосторожности при выездах на ипподром и в
театр, о невозможности посещения министром ресторана для обеда и завтрака,
я, на вопрос о театре, заметил, что за театр я спокоен, тем более, что
предполагающееся свидание с «Ниною Александровною» даст возможность выяснить
боевую группу и ликвидировать ее до вечера.
От ст[атс]-секр[етаря] Столыпина я возвратился около 12 час. и уз-нал от ст[атского]
сов[етника] Веригина, а засим и от подполк[овника] Кулябко, что в мое
отсутствие в Европейскую гостиницу приходил «Аленский» и сообщил, что
посещение «Ниною Александровною» его квартиры не состоялось и вся группа
должна сойтись около восьми часов вечера на Бибиковском бульваре.
Для правильности оценки показаний Кулябко об этом докладе, не-обходимо,
прежде всего, с точностью установить время как докладов Кулябко, так и
других моментов этого дня.
Первый доклад мне был сделан утром, после чего я выехал с докладом к ст[атс]-секр[етарю]
Столыпину.
Это время устанавливается показаниями секретаря министра Граве, дежурного
офицера в генерал-губернаторском доме и камергера Вестмана.
Пребывание Богрова в Европейской гостинице с точностью определяется, кроме
показаний филеров, дневником наблюдений.
Он отправился в Европейскую гостиницу пешком в 10 час. 55 мин., а
возвратился обратно на извозчике в 12 час. 30 мин., таким образом, второй
доклад мог быть мне сделан по возвращении из генерал-губер-наторского дома,
после двенадцати часов дня, причем на этот доклад и выработку вызываемых им
мер могло быть употреблено 1 час. 45 мин., так как в 2 часа я уже ехал
навстречу Его Императорскому Величеству, имевшему проследовать с маневров.
Это время с точностью устанавливается показаниями полицейских офицеров,
которым я и бывший со мной в моторе полк[овник] Спиридович отдавали
приказания о снятии наряда.
Я встретил Его Императорское Величество в местечке Святошине около 4 часов
и, никуда не заезжая, сопровождал мотор Государя Им-ператора до дворца,
здесь я сделал краткий доклад дворцовому коменданту о полученных сведениях и
распоряжениях и отправился на ипподром, дабы ожидать там Высочайшего
прибытия.
С ипподрома я выехал в Европейскую гостиницу, около 7 час. вечера, выпил
чашку бульона, одел парадную форму и отправился с пол-к[овником]
Спиридовичем объезжать полицейский наряд, выставленный для проезда в театр,
наметил там подъезд для ст[атс]-секр[етаря] Сто-лыпина и направился во
дворец, оттуда вторично прибыл в театр вслед за мотором Его Императорского
Величества.
В театре я прямо прошел на свое место, в первый ряд, почти одновременно с
поднятием занавеса.
На своем месте я оставался до первого антракта, что удостоверяет
генерал-адъютант Дедюлин.
В первом антракте я имел первый разговор с Кулябкой, а вторично видел его во
втором антракте, причем наш разговор был прерван выстрелами.
Такое установление времени имеет особое значение в настоящем деле, так как
оно доказывает не только неверность, но и полную невозможность заявлений
подполк[овника] Кулябко, единственно на ко-торых основывается мое обвинение.
По показанию Кулябки, придя в Европейскую гостиницу, Богров сообщил ему, что
посещение его квартиры «Ниной Александровной» от-менено и что свидание ее с
«Николаем Яковлевичем» состоится в 8 часов вечера на Бибиковском бульваре.
Во время этого заявления пришел ст[атский] сов[етник] Веригин и они стали
обсуждать, какие могли быть даны поручения Богрову террористами и в чем
состоит план их действий.
Было решено, что если у террористов будут только предварительные переговоры
к осуществлению их замыслов, то Богров спокойно пойдет по тротуару, если же
обнаружится намерение их приступить к выпол-нению замысла, то Богров даст
знать курением папиросы и это будет служить сигналом для их ареста.
Тут же возобновился разговор о посещении Богровым театра, при-чем Богров
указал на необходимость быть не в галерее, а в партере и на то, что
соучастники террористов могут находиться в самом зале и подвергнуть его
перекрестному наблюдению.
Подполк[овник] Кулябко обещал ему дать место в одном из задних рядов кресел,
после чего все трое продолжали обсуждать все поручения, которые террористы
могли бы возложить на Богрова, как в театре, так и на улице, и дали Богрову
на каждый случай соответствующие указания.
Попробуем оценить это показание и сопоставить его с показанием Богрова.
Богров говорит, во время свидания в Европейской гостинице, о необ-ходимости
иметь билет, во-первых, для того, чтобы быть изолирован-ным от компании
бомбистов, а, во-вторых, для разных других целей, полезных для охранного
отделения, но эти цели были изложены им весьма неопределенно и туманно, так
как он, главным образом, рассчи-тывал, что Кулябко, среди окружающей его
суматохи, не станет особенно в них разбираться, а из доверия к нему выдаст
билет.
Этими показаниями, прежде всего, подтверждается отсутствие прин-ципиального
решения снабжать Богрова билетами в места Высочайших посещений, а затем
совершенная неверность показаний Кулябко, что при первом докладе он сообщил
мне, что Богрову, бывшему накануне в Купеческом саду и не успевшему
исполнить поручения «Николая Яков-левича», необходимо быть 1-го сентября в
театре для выполнения такового.
Разговор о билете в театр был после этого доклада, причем Богров и тогда ни
о каком поручении «Николая Яковлевича» не говорил,
Никаких обсуждений роли Богрова и тех поручений, который могли быть даны ему
террористами по показанию Богрова не было, да подоб-ное обсуждение
отрицается в сущности и самим Кулябкой, если хоро-шенько вдуматься в его
показания.
В 8 часов должно было состояться свидание на Бибиковском буль-варе. Свидание
это, как сначала говорил Кулябко, должно было быть между «Ниной
Александровной» и «Николаем Яковлевичем», но из дальнейшего ясно, что в нем
должен был принять участие Богров, так как только при этом свидании он мог
узнать замыслы террористов, будут ли они вести только предварительные
переговоры, или приступят к осуществлению замысла.
Ясно, что при таком положении вещей Богрову никакого поручения в театре до
этого свидания не могло быть дано.
Допуская, что террористы решили бы приступить к выполнению своего замысла,
а, следовательно, должны были подлежать аресту, выполнение какого-либо
поручения после этого в театре, а тем более боязнь контр-наблюдения со
стороны террористов является совершенно бессмысленным, а у меня, если бы мне
при таких условиях было доло-жено о необходимости выдать Богрову билет в
театр, не было никаких оснований согласиться на эту меру, так как у меня не
было оснований к тому безграничному доверию к Богрову, в котором он был
уверен со стороны подполк[овника] Кулябко.
Такая оценка показаний подполк[овника] Кулябко имеет серьезное значение, при
обсуждении моих действий и распоряжений, вызванных его докладом мне после
ухода Богрова из Европейской гостиницы.
Прежде чем говорить о содержании этого доклада, я должен указать на
неправильность показаний Кулябко о времени такового.
Кулябко говорит, что после ухода Богрова он с Веригиным отправи-лся к
кадетскому корпусу, встретившись с полк[овником] Спиридовичем, которому
Кулябко сообщил поступившие от Богрова сведения, а также и то, что Богров
накануне был в Купеческом саду.
Здесь они дождались прибытия к корпусу Его Императорского Вели-чества, а
после отбытия Государя Императора около трех часов Кулябко сделал мне доклад
о сведениях, полученных от Богрова при свидании в Европейской гостинице.
Все это заявление Кулябко сплошной вымысел, так как Его Импе-раторское
Величество, как это видно из программы киевских торжеств, изволил посетить
корпус 31-го августа, т.е. накануне.
Я останавливаюсь на несообразностях этого показания подполк[овника] Кулябко
потому, что после его объяснения Государственному совету показание это было
единственной против меня уликой. Улика эта не заслуживает никакого доверия,
так как опровергается данными дела, как только встречается с фактами.
При предъявлении следствия подполк[овник] Кулябко от этого объ-яснения
отказался, но такой отказ уже вконец подрывает возможность считать его
показания уликой по делу.
Полковник Спиридович приехал с маневров прямо в Европейскую гостиницу и,
придя в мое помещение, застал там ст[атского] сов[етни-ка] Веригина и
подполк[овника] Кулябко, я не помню хорошенько, начали ли мы в это время
завтрак, так как без четверти два выехали из гостиницы и более туда до семи
часов вечера не возвращались, то, очевидно, доклад подполк[овника] Кулябко
мог быть мне сделан между 12 и 1 час. 45 мин.
Что же мог доложить мне подполк[овник] Кулябко о предположенном допуске
Богрова в театр.
Поручения со стороны террористов о проследке, ввиду категоричес-кого
показания Богрова, я не говорю уже об их бессмысленности, совер-шенно
отпадают.
Допустим, что Кулябко доложил мне о необходимости пустить Бог-рова в театр
для изолирования его от террористов и ради иных целей, полезных для
охранного отделения.
Единственно такой целью могло быть указание Богровым в театре кого-нибудь из
злоумышленников, если допустить возможность, что при установленном мною
контроле таковые могли туда попасть.
По делу установлено, что результатом доклада, что не отрицает и под-полк[овник]
Кулябко, был мой письменный доклад дворцовому коменданту.
В этом докладе я озабочен принятием особых мер предосторожности для
следования Государя Императора в театр, но совершенно игнорирую упомянуть о
необходимости принять какие-либо меры для охраны самого театра, зная, что
там могут быть злоумышленники и что для предупреждения злодеяния туда нужно
пустить сотрудника.
Доклад пишется по инициативе полк[овника] Спиридовича.
Он ведает охраной театра и ни одним словом не говорит о могущей быть в
театре опасности и не считает нужным даже поднять вопрос, как распределить в
театре для предупреждения злоумышления назначенный в его распоряжение
громадный отряд офицеров корпуса жандармов, чинов охраны и наружной полиции.
Такая забывчивость овладевает нами в то время, как мы задолго неоднократно
обсуждали вопрос, как распределить этот наряд для уста-новления правильного
контроля за допуском публики, охраной коридоров, верхних ярусов, куда
допускались участники народной охра-ны, оркестра и сцены, когда мы были
озабочены тщательной проверкой служащих в театре, музыкантов и исполнителей.
Наконец, будучи крайне взволнован полученными сведениями и обсуждая их с
генерал-адъютантом Дедюлиным на подъезде дворца перед выездом на ипподром, и
в течение двухлетней нашей совместной деятельности по охране Священной особы
Государя Императора в целом ряде путешествий и выездов из столицы, не
скрывавши от дворцового коменданта ни одной мелочи, скрыть от него опасность
в театре – это можно допустить только при условии или моего внезапного
сумасшествия, или заранее обдуманного намерения допустить террористический
акт, в чем не обвиняет меня даже сенатор Трусевич.
Я утверждал с момента первого моего доклада временно исправлявшему должность
председателя Совета министров ст[атс]-секр[ета-рю] Коковцову, тотчас же
после совершившегося покушения на ст[атс]-секр[етаря] Столыпина, и продолжаю
утверждать в течение 14 месяцев, не находя ни малейшего опровержения моих
утверждений, что при вто-ром докладе 1-го сентября подполк[овник] Кулябко
доложил, что посещение «Ниной Александровной» его квартиры не состоялось,
что прибывшая группа, о которой заявляет Богров, должна свидеться на
Бибиковском бульваре в 8 час. вечера, что при этом, естественно, у нас
возникло сомнение, что злоумышленники могут обмануть самого Богрова и,
собравшись на Бибиковском бульваре, приступят к активным действиям, поставив
Богрова в необходимость принять в них участие, что ни малейшего сомнения о
том, что Богров должен пойти на Бибиковский бульвар, у меня не было и быть
не могло, что подтверждается и показанием подполк[овника] Кулябко, что этим
же показанием подтверждается и предупреждение со стороны Богрова, в случае,
если злоумышленники решат перейти к активным действиям, курением папирос,
последствием чего должен был быть их арест, и что в этом случае должен был
быть арестован и «Аленский», что подтверждают полк[овник] Спиридович и ст[атский]
сов[етник] Веригин.
При таких условиях обсуждение, а тем более разрешение допуска «Аленского» в
театр, – было преждевременным и бессмысленным.
Лучшим доказательством, что ни о каком допуске Богрова в театр при докладе
подполк[овника] Кулябко не могло быть и речи, что показание мое о содержании
доклада Кулябко не возбуждает ни малейшего сомнения – служит показание
заведующего наружным наблюдением Демидюка.
В начале 8 часа подполк[овник] Кулябко потребовал его в охранное отделение и
сообщил, что в 8 час. вечера «Николай Яковлевич» вый-дет один из квартиры
Богрова, имея при себе два браунинга и пойдет на угол Бибиковского бульвара
и Владимирской улицы, где встре-тится с «Ниной Александровной», которая и
передаст ему бомбу, при этом Кулябко приказал усилить наблюдение еще новыми
людьми, следить за выходом «Николая Яковлевича» и после встречи его с «Ниной
Александровной» арестовать их в том случае, если они станут на линии
проезда, к этому Кулябко добавил, что Богров на свидание не пойдет, а
отправится в городской театр, чтобы избежать провала в случае ареста
названных лиц.
Поэтому Богрову нужно было послать билет в театр, и Кулябко ве-лел позвать
филера Поддевкина, чтобы вручить Богрову билет.
Это показание в связи с показанием Богрова и данными генерал-адъютантом
Дедюлиным разъяснениями устанавливает совершенно ясно причины несчастного
события 1 сентября, а равно устраняет всякое сомнение в виновности, как
моей, так и полковника Спиридовича.
Докладывая мне днем, Кулябко, как это совершенно ясно из его показания, был
уверен, что Богров пойдет на вечернее свидание на Би-биковском бульваре и
может быть там арестован.
Так как за отсутствием группы злоумышленников, о которой говорил Богров,
свидание и не могло состояться, то он вынужден был сообщить Кулябко о том,
что свидание не состоится, и точнее обусло-вить необходимость своего
присутствия в театре, намеченного ранее в общей форме, чтобы не возбудить
подозрения и просить о выдаче билета около восьми часов вечера.
Это положение все время утверждал и подполк[овник] Кулябко, как во время
производства предварительного следствия по делу об убийстве ст[атс]-секр[етаря]
Столыпина, так и в своих объяснениях Государственному совету. Наконец, в
настоящее время, это совершенно ясно из приведенного выше показания Демидюка.
Об этом новом решении Кулябко не мог доложить мне или сообщить полк[овнику]
Спиридовичу, так как последний доклад был сделан им до 2-х часов дня, на
ипподроме же он никаких сообщений не делал, а после ипподрома я с полк[овником]
Спиридовичем его не видели, так как прибыли в театр вслед за мотором
Государя Императора.
Невозможность доклада, кроме времени, объясняется и тем, что Ку-лябко
прекрасно знал, что он разрешения на допуск Богрова в театр не получит, а
отказать в выдаче билетов своему старому сотруднику он не находил возможным.
Вопрос об употреблении сотрудников в охрану имеет свою историю.
Категорических запрещений допускать такую меру не имеется, и знаменитый
циркуляр от 3 октября 1907 года, подписанный мною, го-ворит только о
неиспользовании их в качестве наблюдательных агентов для слежки и установки
квартир не по поручениям террористов, а по поручению розыскных чинов.
Когда в 1909 году Его Императорское Величество изволил впервые после лет
смуты начать путешествовать по России, и равно постоянно посещать Петербург,
а в розыске стали появляться указания на возможность автономных
террористических групп, которые не должны были входить в сношение ни с
центральными, ни с местными революционными организациями, назрела
настоятельная необходимость иметь в распоряжении розыскных органов такой
контингент людей, который знал бы по возможности в лицо наибольшее
количество революционных деятелей, в особенности так называемых боевиков, из
которых могли формироваться автономные дружины.
Такими людьми могли быть старые и опытные сотрудники.
Вследствие такого взгляда, использование их допускалось только в случае
крайней необходимости и то лишь в качестве наблюдательных агентов, входящих
в состав филеров местного охранного отделения. В состав частной охраны эти
лица не входили.
На этих основаниях в 1909 году, с разрешения покойного министра, один из
сотрудников был командирован в Крым, где имел пребывание Государь Император,
и в Москву, куда ожидалось прибытие Его Императорского Величества.
Прежде чем решиться на такую крайнюю меру, она детально была обсуждена ст[атс]-секр[етарем]
Столыпиным со мной и директором департамента полиции, причем, для
предотвращения возможной опасно-сти, сотрудник был командирован под
неустанным наблюдением не только агентов, но и чиновника охранного
отделения.
Чтобы не прибегать к этому, сначала, по соглашению моему с двор-цовым
комендантом, для изучения революционных деятелей в России и заграницей, были
командированы чины охранной команды дворцового коменданта, а затем, по моему
письменному докладу, сформирован специальный центральный филерский отряд из
50 человек, которые ранее обслуживанья мест Высочайших пребываний должны
были ознакомиться с возможно большим количеством боевиков.
Взгляд мой и полк[овника] Спиридовича на допуск сотрудников в охрану
совершенно ясен из нижеследующих фактов.
Когда в 1910 году полк[овник] Спиридович заметил в охранном моторе
следовавшем за автомобилем Его Императорского Величества, сотрудника, он
распорядился его высадить и доложил об этом дворцовому коменданту и мне, в
результате чего я сделал выговор полк[овнику] фон Коттену.
Когда в Киев в августе 1911 года прибыл центральный филерский отряд и полк[овник]
Спиридович заподозрил, что трое из его чинов, по всей вероятности,
сотрудники, он тотчас же доложил об этом мне и лица эти были высланы в
Петербург.
Подполк[овник] Кулябко, зная, таким образом, взгляд мой и пол-к[овника]
Спиридовича на допуск сотрудников в охрану, и не мог докладывать мне о
допуске Богрова в места посещения, будучи заранее уверен, что я этого не
допущу.
С другой стороны, ему приходилось считаться с Богровым. Совер-шенно ясно,
что отношение мое и начальника охранного отделения к сотрудникам не могло не
быть различным. Лично я розыска не вел и с сотрудниками непосредственных
отношений не имел. Для меня это были необходимые, почти единственные, хотя и
не совсем безопасные средства политического розыска. Для начальника
охранного отделения это были не только свои, но свои близкие люди.
От качества сотрудника зависит успех работы, а подчас и карьера розыскного
офицера. Сжившись с сотрудником, веля с ним частые продолжительные беседы,
начальник охранного отделения, прежде всего, рисковал при каждом свидании
своей собственной жизнью. Понятно, что проработав с таким сотрудником
несколько лет, он ему доверял.
Ясно, что я не имел таких же оснований к доверию и не мог бы до-пустить
сотрудника в охрану, а начальник охранного отделения, вся-чески оберегая
своего сотрудника и свои к нему отношения, не решался испрашивать моего
разрешения, боясь отказа.
Убийство сотрудниками полковника Карпова и полк[овника] Вонсяцкого и ранение
полк[овника] фон Коттена и того же полк[овника] Спиридовича – лучшее этому
доказательство. Трагическая смерть пол-к[овника] Карпова вызвала со стороны
министра серьезные указания на необходимость не доверять слепо сотрудникам.
Менее чем через год полк[овник] Вонсяцкий принимает сотрудника у себя в
кабинете, где тот его и убивает.
Я полагаю, что все это с точностью устанавливает, что принципиального
решения допускать Богрова в места Высочайших посещений не было и быть не
могло, что подполк[овник] Кулябко, допуская Богрова, мне об этом не
докладывал, как не докладывал мне о допуске в Купеческий сад сотрудника
«Петербургского», как не докладывал, если это только имело место, о допуске
Богрова на ипподром.
Что до прибытия в театр я и полк[овник] Спиридович были озабочены одной
мыслью об исходе свидания на Бибиковском бульваре и не только не знали, но и
не могли подозревать о присутствии Богрова в театре, – разговор мой с
генерал-адъютантом Дедюлиным во время первого действия об отданном
приказании арестовать Богрова был бы один достаточен, чтобы устранить всякое
сомнение по этому поводу.
Остается сказать несколько слов о докладах Кулябко в театре.
По этому поводу показания Кулябко также сбивчивы и не соответствуют
действительности, как и по всем остальным вопросам. Только по предъявлении
ему следствия, когда он ознакомился с добытыми данными, он убедился, что не
представляется возможности утверждать, что первый доклад он сделал мне перед
началом спектакля.
Первый раз его показания совпали с моими. Раз первый доклад был сделан в
первом антракте, то фраза Кулябко, что он сделал мне его в такой форме, что
я должен был понять, что Богров был в театре и оттуда поехал домой, не может
быть уликой против меня.
Я понял, что Богров приезжал к Кулябко в театр, а не был на пред-ставлении,
что не вызывалось никакой надобностью и что раз он уехал домой, то его в
театре нет; с этим я вернулся в зрительный зал.
Я не буду останавливаться над вопросом, что я должен был понять при втором
докладе. Он продолжался несколько минут и был прерван роковым выстрелом.
Едва ли нужно останавливаться на последующих моих разговорах с прокурором
палаты Чаплинским и прокурором суда Брандорфом, а тем более делать из них
какие-либо выводы. Эти разговоры происходили 3-го сентября, были очень
неопределенны, а между тем, тотчас после совершившегося покушения, я
официально доложил и. о. предсе-дателя Совета министров совершенно то же,
что продолжаю утверждать и до сих пор и что не опровергнуто в течение 14
месяцев ни рас-следованием сенатора Трусевича, ни предварительным
следствием.
О допуске Богрова в театр я ничего не знал и такового никогда бы не
разрешил. Все мои распоряжения и взгляды на этот вопрос за два с половиною
года в должности товарища министра внутренних дел и командира отдельного
корпуса жандармов служат, несомненно, к тому доказательством.
Хотя мне и не предъявляется обвинения в неправильной организации охраны в
театре, но указания на важные последствия бездействия власти с моей стороны
заставляют меня останавливаться на этом вопросе.
Надо думать, что если бы Богров в театр допущен не был, то принятые мною и
полк[овником] Спиридовичем меры не заслуживали бы упрека; не могут они его
заслуживать, раз мы о допуске Богрова не знали.
Я позволяю себе утверждать, что и при допуске Богрова важнейшей
опасности, опасности Его Императорскому Величеству и его августейшей семье
не было. Начальствование нарядом секретной охра-ны было мною возложено на
полк[овника] Спиридовича.
Думаю, что выбор этого лица не может быть признан неправильным, так как он и
после события 1-го сентября и до сих пор продолжает нести священнейшие
обязанности по охране драгоценной особы Государя Императора и заслужил за
это время даже не одну Высочайшую благодарность.
Под его начальством был ротмистр Макаров, который ни в чем не обвиняется. Я
могу обвинять его только в легкомыслии при даче пока-заний. Он говорит, что
признавал необходимым охрану внутри зрительного зала, но кто-то из
начальствующих лиц сказал, что этого не нужно.
Я думаю, что будучи начальником отряда охраны в театре и усматривая
необходимость в той или другой мере, он должен был доложить об этом своему
непосредственному начальнику полк[овника] Спиридовичу, а не беседовать об
этом с кем-то, с кем неизвестно.
Охрана зрительного зала была никем до сих пор не опорочена; если я
остановился на показании ротмистра Макарова, то только потому, что по
настоящему делу целый ряд свидетелей изрекает, не будучи экспертами, свои
умозаключения и выводы или говорит о слухах, неизвестно откуда исходящих,
что, на основании Устава уголовного судопр[оизводства], никакого отношения к
делу иметь не может.
К числу таких показаний, носящих на себе характер экспертизы, должно быть
отнесено показание генерал-адъютанта Трепова.
Начальник края усматривает опасность для Его Императорского Ве-личества 1
сентября в Киевском городском театре и говорит, что при-нимались какие-то
меры охраны.
Интересно было бы знать, когда же усмотрел генерал-адъютант Тре-пов эту
опасность, до или после выстрела Богрова; если до, то какие же меры были им
приняты для ее устранения. Ведь, когда 20 мая 1911 года воспоследовало
Высочайшее повеление о возложении на меня высшего наблюдения за охраною в
городе Киеве, генерал-адъютант Трепов, усматривая в этом как бы устранение
его, генерал-губернатора, от священнейшей обязанности охранять особу
Государя Императора, подал ст[атс]-секр[етарю] Столыпину всеподданнейшее
прошение об увольнении его в отставку, то мне было поручено министром
внутренних дел уладить это недоразумение.
Я никогда не стремился к каким бы то ни было захватам власти, а единственной
моей целью было устранение всякого рода трений и пре-реканий при Высочайших
путешествиях.
Поэтому я выработал по соглашению с генерал-адъютантом Треповым проект
письма от имени ст[атс]-секр[етаря] Столыпина, в котором было сказано, что
он приказал мне не принимать никаких мер об охране без соглашения с
генерал-губернатором.
Это письмо удовлетворило генерал-адъютанта Трепова и он, по край-ней мере до
спектакля 1 сентября, устраненным себя от охраны не считал.
При таких условиях, усматривая недостаток охраны в театре и могущую
возникнуть вследствие этого величайшую опасность, он не сооб-щил об этом ни
ст[атс]-секр[етарю] Столыпину, ни генерал-адъютанту Дедюлину и, наконец, не
указал на нее и мне.
Ясно, что недостаток и опасность он усмотрел после выстрела Бог-рова, хотя я
постараюсь доказать, что и при допуске Богрова в театр такой опасности для
Священной особы Государя Императора не было.
1-го сентября в Киевском театре было торжественное представление, на которое
публика допускалась не только по приглашениям городского управления, но и по
особым пропускам, выданным из билетного бюро, по надлежащей проверке.
При распределении мест было обращено внимание не только на надлежащее
размещение лиц для охраны Государя Императора, но и было назначено кресло
для офицера, состоявшего, в целях охраны, при министре внутренних дел, сзади
кресла покойного министра.
Правда, во время спектакля ему пришлось сесть в том же ряду на несколько
кресел правее, так как неожиданно для нас в последнюю минуту несколько
кресел должны были быть предоставлены лицам свиты, сопровождавшим королевича
Болгарии Бориса .
Так как в зрительном зале могли быть только лица известные, по-литическая
благонадежность которых стояла вне всякого сомнения, то в него и не
назначалось специальной охраны.
Охрана Его Императорского Величества, как это бывает во всех слу-чаях
посещения Государем Императором театров или иных учрежде-ний, возлагалась на
ближайших лиц государевой свиты.
Поэтому с левой стороны партера у императорской ложи в первом ряду
помещались дворцовый комендант, флаг-капитан и я, как руководитель охраны в
Киеве, во втором – генерал-майоры: Комаров, князь Трубецкой и полк[овник]
Дрентельн, а с обеих сторон ближайшего к ложе прохода в третьем ряду полк[овник]
Спиридович и начальник дворцовой полиции.
Все эти лица занимали свои места перед выходом Его Императорского Величества
в ложу и не оставляли таковых, пока Государь Император в ней находился.
Размещать в зале агентов охранных отделений и даже сгруппировывать большее
количество офицеров корпуса жандармов или чинов наружной полиции
признавалось невозможным.
Поэтому назначенный в распоряжение полк[овника] Спиридовича значительный
наряд имел свои задачи тщательно вести контроль билетов у прибывающих в
театр, наблюдать за коридорами и верхним ярусом, куда публика допускалась по
билетам охранного отделения.
Часть наряда была размещена в оркестре и за сценой.
Актеры, музыканты и служащие были тщательно проверены.
Все эти меры были выработаны заранее полк[овником] Спиридовичем, доложены
мне и подвергнуты нами надлежащему обсуждению.
При таких условиях Богров не мог приблизиться к императорской ложе, пока в
ней изволил находиться Государь Император, а, следовательно, и не могло быть
той опасности, которую усматривает обвинение, как результат бездействия
власти с моей стороны.
Не допускал я возможности опасности и для покойного министра.
Обыкновенно при посещении ст[атс]-секр[етарем] Столыпиным те-атра я никогда
от него не отходил, во всяком случае, при нем безот-лучно находился офицер
охраны, при наличности которого покуше-ние Богрова не могло бы
осуществиться.
Оставляя министра в первом и во втором антракте, по его приказа-нию, я не
сомневался, что при нем находится шт[абс]-капитан Есаулов.
На предварительном следствии возбуждается вопрос о некомпетентности этого
офицера в делах охраны, а сам он заявляет, что никакого отношения к личной
охране министра не имел.
Некомпетентность штабс-капитана Есаулова в делах охраны признается всецело и
мной и, когда 27-го августа, встретив ст[атс]-се-кр[етаря] Столыпина при его
прибытии в гор. Киев, я увидел, что его сопровождает означенный обер-офицер,
я просил разрешение вызвать по телеграфу ротмистра Дексбаха, охранявшего
министра в самые тя-желые минуты, но получил отказ.
Если некомпетентность Есаулова совершенно установлена, то нис-колько не
установлена непричастность его к личной охране министра.
Он принял на себя 1-го сентября, по докладу подполк[овника] Кулябко,
наблюдение за внутренней охраной генерал-губернаторского дома и даже перед
самым театром по телефону просил меня усилить наряд около
генерал-губернаторского дома жандармскими унтер-офи-церами, следовательно,
не считал себя не имевшим никакого отно-шения к охране министра.
Наконец, какая же компетенция в делах охраны требовалась 1-го сен-тября в
театре. Не надо знать политического розыска, а только иметь самое
поверхностное понятие о служебном долге, чтобы, нося военный мундир и зная,
что начальнику, при котором состоишь, угрожает опасность, оставить его хоть
на одну минуту, а если бы даже и встретилась к этому необходимость, никого
об этом не предупредить.
Какой-нибудь иной специальной охраны я в торжественном спектакле к министру
поставить не мог, так как этого никогда не разре-шил бы мне покойный П.А.
Столыпин. Его отношения к мерам личной охраны известны всем его сослуживцам.
Заканчивая рассмотрение всех собранных предварительным следствием данных по
обвинению меня в бездействии власти при выполнении возложенных на меня
Высочайшею волею высшего наблюдения за охраною в городе Киеве, я не могу не
остановиться на совокупности лежавших на мне при этом обязанностей и
принятых мною мер к выполнению столь ответственного и почетного поручения.
С момента первого выезда Государя Императора в Полтаву в 1909 го-ду,
пребывания в Крыму, путешествия в Италию, пребывания в Риге, путешествия в
Гессен-Дармштадт и, наконец, посещения Киева, Овруча и Чернигова мною была
выработана целая система охраны.
Установлена охрана стосаженной полосы, прилегающей к полосе отчуждения,
причем надлежащее выполнение этих мер фактически про-верялось мною каждый
раз.
Выработаны инструкции для регистрационного бюро, для билетного бюро,
народной охраны и отряда секретной охраны.
При предварительных поездках проверялись списки всех неблагонадежных лиц с
указанием мер для их обезопасения, осмотрены лично мною все места
Высочайшего проезда и посещения, проверены все не-обходимые полицейские
наряды.
В делах политического розыска мною давались самые подробные указания
департаменту полиции и местным розыскным органам.
Все эти мероприятия признавались целесообразными министром Императорского
Двора, министром внутренних дел и дворцовым комен-дантом; признаются,
насколько мне известно, целесообразными и те-перь, так как применялись при
Высочайших путешествиях в 1911 и 1912 гг.
Как-то непонятно обвинение в бездействии власти для человека, не
оставлявшего без внимания ни одной отрасли охраны и принимавшего на себя,
если нужно, самые разнообразные обязанности.
Так, когда 30 августа генерал-губернатор, губернатор и киевский
по-лицмейстер сопровождали непосредственно Государя Императора, я, больной,
в течение двух часов лично распоряжался полицейскими и жандармскими нарядами
на Крещатике, дабы удержать публику от прорыва к памятнику, я не говорю уже
о том, что пришлось мне сделать 1-го сентября.
Делая вывод из всего вышеизложенного, я считаю возможным ска-зать, что
единственной против меня уликой, в результате 14-месячного расследования,
является не только ничем не подтвержденный, но всеми данными дела
опровергнутый оговор подполк[овника] Кулябко, что 27 августа, получив самое
поверхностное сведение о возможном террористическом предприятии, я подробно
их обсудил и, командируя в Кременчуг ротмистра Муева, установил лично
наблюдение за Богровым, не допуская мысли, что он находится в Киеве, а равно
принял другие меры, вытекавшие из этих сведений, по крайней мере, противные
не ставятся мне в вину.
Что 1-го сентября считал надзор за Богровым установленным.
Что не мог проверить пребывание «Николая Яковлевича» в квартире Богрова,
через его прислугу и швейцара.
Не считал возможным проверять это обстоятельство иными мерами, обвинением
мне не указанными, так как не мог оценивать поступившие ко мне 1-го сентября
сведения, с точки зрения последовавших фактов, а должен был принимать меры,
имея в виду наличность в городе Киеве невыясненной группы террористов,
благодаря чему не мог допустить какой-либо рискованной проверки испытанного
сотрудника и его квартиры, а тем более возбудить сомнение в одном из членов
группы.
Такие рискованные приемы преждевременных частичных арестов дали в истории
революционного движения опасные результаты, как, например, частичная
ликвидация перед цареубийством 1-го марта и убийством министра внутренних
дел Плеве .
Не знал, да и не мог я знать о допуске и нахождении Богрова в театре, а,
следовательно, установить там за ним особое наблюдение.
Если в настоящее время обвинение отрицает во мне наличность безграничной
преданности Государю Императору и служебному долгу, то оно не может не
признать, по крайней мере, заботы о моей личной жизни, которую я
неоднократно подвергал опасности и не мог рассчитывать, не за бездействие
власти, а за неуклонное исполнение моих обязанностей, на особое снисхождение
со стороны Богрова.
Я принял и принимал, насколько подсказывали мне мой ум и совесть,
всевозможные меры к выполнению возложенной на меня милостью Государя
Императора, обязанности охранять Его Священную особу и августейшую его
семью.
Генерал-лейтенант в отставке П. Курлов.
ГА РФ. Ф. 1467. Оп. 1. Д. 275. Л. 54–66об. Типограф. экз.
Электронную версию документа предоставил Фонд изучения
наследия П.А.Столыпина
www.stolypin.ru/
Здесь читайте:
Столыпин Петр
Аркадьевич (биографические материалы)
Тайна убийства Столыпина
(сборник документов)
Богров Дмитрий Григорьевич
(1887-1911). Из еврейской семьи, убийца Столыпина
Вадим Кожинов в кн. Россия век XX глава 3
Платонов О.А. История русского народа в XX веке.
Том 1 глава 27
и глава 28
Анна Герт Столыпинская
утопия в контексте истории
|
