|
|
Протокол допроса В.Г. Богрова
9 августа 1917 г.
1917 года, августа 9–10 дня командированный в Чрезвычайную
следственную комиссию для производства следственных действий К.И. Бувайлов
допрашивал, с соблюдением ст. 443 Уст. угол. суд., нижепоименованного
свидетеля, который показал:
Владимир Григорьевич Богров, 33 лет, присяжный поверенный округа
Петроградской судебной палаты, живу в Петрограде по Преображенской ул., д. №
29, кв. № 23, православный, не судим, казненный Дмитрий Богров по делу об
убийстве Столыпина – мой родной брат.
С покойным родным братом моим Дмитрием мы вместе воспитывались и жили в г.
Киеве до марта месяца 1910 г., когда брат, по окончании университета, уехал
в Петроград. Будучи с ним в самых близких отношениях, живя всегда в одной
квартире и проведя с ним около года заграницей в г. Мюнхене, где мы вместе
посещали университет, – я имел возможность наблюдать развитие политических
взглядов моего брата. Отличаясь чрезвычайно впечатлительной натурой,
болезненно нервно реагируя на всякого рода социальные политические
несправедливости, он еще с гимназических времен стал увлекаться социальными
теориями и заниматься партийной работой, причем первоначально он примыкал по
своим взглядам к партии социалистов-революционеров. По окончании гимназии и
в первое время пребывания в университете он стал, судя по высказываемым им
суждениям, все более склоняться к крайнему течению этой партии, а после
событий 1905 года, во время пребывания своего совместно со мной в Мюнхене,
он от революционного максимализма переходит к анархизму-коммунизму,
увлекаясь сочинениями Кропоткина , Макса Штирнера и других теоретиков
анархизма. В собеседованиях, которые нам приходилось нередко вести с ним на
политические и социальные темы, он с таким жаром и увлечением отстаивал свои
взгляды, что иногда доходил до слез, не находя логических доводов для
опровержения представляемых ему возражений – я помню, как меня удивлял и
даже пугал факт такой его болезненной нервности; в подобных случаях он
обыкновенно прекращал спор заявлением, что высказываемые им взгляды предмет
его веры, а потому в этих вопросах логические доводы бесполезны. Между
прочим, им особенно ярко отстаивался уже тогда тот взгляд, что цель
оправдывает средства и он стремился вернуться в Россию, чтобы немедленно
приступить к политической работе, считая свое пребывание заграницей в
смутное время, переживаемое Россией, не только бесполезным, но даже
непозволительным с общественной точки зрения. Поэтому отцу и мне удавалось
лишь с большим трудом удерживать его заграницей, причем родители стремились
продлить пребывание его заграницей именно потому, что опасались с его
стороны каких-либо революционных действий, могущих его погубить. Тем не
менее, и живя заграницей, брат не довольствовался одной теоретической
работой по общественным вопросам и, не находя подходящей среды в Мюнхене, он
в апреле мес[яце] 1906 г. отправляется в Париж, где устанавливает знакомство
и связи с революционными кружками, однако, с кем именно он встречался в
Париже, мне неизвестно. Впрочем, и там он не оставлял и научной работы –
заинтересовавшись историей Китая, он просиживал, по словам его, целыми днями
в библиотеке и привез толстую тетрадку, исписанную заметками по этому
вопросу. В ноябре 1906 г. мы с братом окончательно возвратились в Киев, так
как мне было необходимо сдавать университетские экзамены, а он наотрез
отказался продолжать жить заграницей. Немедленно по возвращении в Киев, брат
занялся интенсивной политической деятельностью. В подробности своей работы
он меня не посвящал отчасти по соображениям конспирации, отчасти же потому,
что не находил во мне достаточного сочувствия, так как я никогда никакой
политической деятельностью не интересовался и ни в каких партийных
организациях участия не принимал. Однако, в отношении общей программы своей
деятельности он высказывался совершенно определенно, защищая идею борьбы с
существовавшим политическим и социальным порядком путем самых крайних
средств – всеобщих забастовок, террористических актов и прочее. При этом он
ставил успех подобной борьбы в зависимость только от сознательности и
нравственного подъема личности, идущей на такую борьбу – я помню, он всегда
повторял, что, по его мнению, не настолько важно уничтожить кого-либо из
«великих» мира сего, как испытать высшую степень негодования и нравственного
протеста при виде несправедливостей повседневной жизни и потому гораздо
больший революционер тот, который уничтожает городового, вследствие
учиняемой им дикой расправы, чем тот, который стремится к сенсационному
террористическому акту. В связи с этим он рассказывал о подготовлявшихся в
Киеве покушениях на убийство начальника Киевского охранного отделения
Кулябко, на поджог военно-окру-жного суда, на учинение взрыва в охранном
отделении и прочих планах, имеющих чисто местное значение. О знакомстве
брата с Кулябко в то время мне ничего не было известно, но для меня не может
быть никакого сомнения в том, что сношения его с охранным отделением могли
быть им предприняты только с чисто революционной целью. Никаких иных мотивов
у брата моего быть не могло. Им не могли руководить корыстные побуждения,
так как отец мой человек весьма состоятельный, при этом щедрый не только по
отношению к родным и близким, но и по отношению к совершенно чужим людям,
всегда обращающимся к нему за помощью, и, конечно, Кулябко не мог бы
соблазнить брата 50–100 рублями. Тем более по отношению к брату, убеждений
которого отец всегда так опасался, он готов был пойти на какие угодно
расходы и материальные жертвы, чтобы удержать брата от революционной
деятельности и, как я указывал, даже тщетно пытался удержать его заграницей.
Кроме того, брат мой жил сравнительно скромно, а потому не испытывал нужды в
деньгах и бюджет его, как студента, не выходил за пределы 50–75 рублей в
месяц. Лучшим подтверждением этого служит то, что после смерти его не
осталось никаких долгов, никаких векселей или иных обязательств, им
выданных. Не могло также побудить моего брата к вступлению в сношения с
Кулябко какое-либо давление или принуждение со стороны Кулябко: ни в момент,
к которому приурочивается его сближение с Кулябко, а именно начало 1907
года, ни до этого никаких дел за братом не числилось и до сентября 1908 г.
он не подвергался ни разу аресту. С другой стороны, возможность
возникновения у брата подобного пла-на – использовать охранное отделение с
революционными целями, облегчалась анархическими убеждениями его,
независимостью его от какой-либо партийной организации (так как анархисты,
как брат мне разъяснял, даже при взаимном сотрудничестве образуют не
«партию», а «группу», предоставляя полную свободу действий всем своим
членам), и, наконец, вполне допустима, с точки зрения излюбленной идеи
брата, отвечающей его азартной и смелой натуре, о том, что цель оправдывает
всякие средства. Тем не менее, я глубоко убежден, что сведения, которые
давал брат Кулябко, если бы факт этот подтвердился, могли носить лишь самый
безразличный характер, что с несомненностью дол-жно выясниться при проверке
участи тех лиц, которые были указаны Кулябко и момента, когда эти указания
делались братом. Уже одно то обстоятельство, что появление брата у Кулябко
относится ко времени непосредственно после возвращения брата из заграницы,
доказывает, что он не мог сообщить Кулябко каких-либо серьезных данных.
Конечно, в интересах Кулябко и его начальства было доказать серьезность
оказанных братом услуг охранному отделению, так как это для них единственный
способ оправдать и объяснить столь легкомысленное к брату доверие. Однако,
именно тот обман, на который решился пойти брат в конце августа 1911 г.,
убеждая Кулябко и его начальство в вымышленной истории с приехавшими в Киев
революционерами «Иваном Яковлевичем»* и «Ниной Александровной» «с бомбой», –
доказывает его уверенность в недальновидности и легковерии этих деятелей
охраны. Кроме того, мне вспоминается, что брат всегда отзывался о Кулябко
как о весьма легкомысленном и поверхностном человеке. Наконец, мне известно,
что осенью 1908 г., после освобождения брата из-под ареста, со стороны
товарищей его, заключенных в Киевской тюрьме, возникли подозрения против
него и обвинения его в сношениях с охранным отделением. Деятельность его,
вследствие этого была подвергнута расследованию со стороны представителей
разных партий, и, ввиду данных им объяснений, он был совершенно
реабилитирован, о чем и было сообщено в тюрьму. Ввиду всех этих
обстоятельств и соображений, я убежден, что брат мой с самого начала вел с
охранным отделением, в лице Кулябко, смелую игру, одинаково опасную как для
него самого, так и для охранного отделения, имеющую единственную цель –
осуществление революционного плана и закончившуюся так, как это было
первоначально задумано братом, – террористическим актом, не повлекшим за
собой ни одной лишней жертвы со стороны революционеров, но подорвавшим всю
охранную систему. Должен, впрочем, заметить, что в революционной
деятельности брата был почти 2-х летний перерыв – начиная с конца 1909 г. по
август мес[яц] 1911 года. Этот перерыв он объяснял полным разочарованием в
своих товарищах по революционной работе. По собственному его заявлению, он
убедился, что большинство из них были не идейными сторонниками анархизма, а
людьми, преследующими свои узко эгоистические или даже корыстные цели.
Поэтому он не считал возможным дальнейшую работу совместно с ними и говорил,
что если когда-нибудь он решится на какой-либо революционный акт, то
совершит его только единолично, без помощи кого-либо из товарищей. Это
заявление сделано было братом в апреле мес[яце] 1911 г. двоюродному брату
Валентину Евсеевичу Богрову , гостившему несколько дней в Киеве, постоянно
же живущему в Москве. Возможно, что перерыв в революционной работе брата
являлся результатом естественного утомления, а может быть и желанием совсем
оставить работу, как он это пишет в письме к родителям. Во всяком случае, у
него была полная возможность заняться мирной профессиональной деятельностью
– ни пред кем никаких обязательств у него не было, он провел почти два года
вне Киева, вдали от Кулябко и своих бывших товарищей по революционной работе
и проектировал поехать в Париж, ввиду национальных ограничений, мешавших ему
работать в России. Если, тем не менее, он вернулся на прежнюю дорогу, то
только по свободно принятому решению, так как никаких оснований для того,
чтобы предполагать наличность принуждения с чьей-либо стороны и какого-либо
внешнего воздействия на его волю, не имеется. Впрочем, действительно, весной
1911 г. к брату являлся, как это мне рассказывал отец, какой-то неизвестный
с обвинениями в неправильном отчете в израсходованных в 1908 году деньгах и
с требованием предъявить оправдательные документы по всем расходам. Это
требование брат считал явно шантажным, так как отчет был им своевременно
напечатан в «Бунтаре», а расписки по мелким расходам на извозчиков,
посыльных, железнодорожные билеты и прочее он считал невозможным
представить. Тем не менее, отец дал ему требуемые деньги, кажется, несколько
сот рублей, которые и были им уплачены неизвестному лицу, чем дело было
совершено ликвидировано. Переходя к событиям 1 сен-тября, я, прежде всего,
должен отвергнуть попытку некоторых корреспондентов периодической печати
изобразить роль Кулябко, Курлова и других как простое соучастие в
совершенном братом преступлении. Основанием для таких предположений
послужили, как это потом рассказывали лица, присутствовавшие в суде во время
слушания дела брата, ответы моего брата на предлагаемые председателем и
прокурором вопросы, причем брат определенно отвергал все подобные возводимые
против Кулябко и других обвинения. Хотя такая защита Кулябко и других со
стороны моего брата и удивляла в то время некоторых, однако, с точки зрения
высказанного мною раньше, такое стремление брата совершенно понятно. Задачей
моего брата отнюдь не являлось втянуть, без всякого к тому основания,
Кулябко, Курлова и других в свое дело, так как он тем самым превратил бы
акт, совершенный им с чисто революционной целью, в простое убийство,
совершенное с умыслом и заранее обдуманным намерением – ведь только таковы
могли быть планы Кулябко, Курлова и других. Брат только и мог, в интересах
своей собственной идеи, давать показания, благоприятные для Кулябко, Курлова
и других в смысле уголовной их ответственности за происшествие 1 сентября,
так как люди эти сделались жертвой отчасти своей недальновидности, а,
главным образом, самой охранной системы, существовавшей на самых законных
основаниях, но никак не злого умысла с их стороны. Кроме того, и объективная
обстановка преступления приводит к заключению о невозможности их соучастия в
нем – ведь ничего не делалось для того, чтобы скрыть их сношений с братом
непосредственно перед событием 1 сентября, в конце августа мес[яца] и в день
убийства в театре, билет был выдан брату самим Кулябко из взятых на свое имя
и прочее. Далее, как мне известно со слов моей тетки Марии Богровой, жившей
1 сентября в Киеве в доме отца, присланная охранным отделением ночью 1
сентября команда полицейских и филеров для производства обыска была
настроена самым зверским образом и разыскивала мистических «Ивана
Яковлевича» и «Нину Александровну» по всем закоулкам дома – на чердаках, в
подвалах, в саду и даже в соседних усадьбах, что свидетельствует о том, что
Кулябко был совершенно убежден в существовании этих вымышленных лиц.
Наконец, мне вспоминается, как брат мой, еще в начале августа торопился
вернуться из дачного места Потоки, где мы проводили лето, в Киев, ссылаясь
на свои занятия у патрона, присяжного поверенного А.С. Гольденвейзера .
Теперь для меня ясно, что уже тогда в нем созрел план совершения
террористического акта во время киевских торжеств по случаю приезда государя
и, как-то раз, он мне даже предложил вопрос, какое, по моему мнению, могло
бы произвести впечатление на общество убийство Столыпина. Не придавая
вопросу этому особого значения, так как я знал, что в то время брат мой
совершенно оставил революционную деятельность, я совершенно спокойно ответил
ему, что считаю реакцию слишком сильной в обществе для того, чтобы какой бы
то ни было террористический акт мог произвести в нем психологический сдвиг.
Вот эти факты создают во мне полную уверенность, что брат мой не являлся и
не мог являться бессознательным, а тем более сознательным, оружием в руках
Кулябко, Курлова и других, а наоборот, использовал их в своих революционных
целях. По вопросу о том, почему мой брат в показаниях, как бы нарочито,
подчеркивал, что в период 1907–1909 годов действовал в интересах охранного
отделения, я должен сказать, что вижу в этом его заявлении последний и,
может быть, самый крупный из совершенных им анархических актов. И прежде
нередко брат высказывал взгляды, поражавшие в первый момент окружающих своей
парадоксальностью, но, тем не менее, вполне последовательно вытекающие из
исповедуемой им анархической теории. Впрочем, в этом своем последнем
анархическом акте он не сумел соблюсти строгой последовательности с начала и
до конца, что я объясняю отчасти внезапностью этого принятого им решения,
отчасти же теми ужасными нравственными и физическими потрясениями, которые
ему пришлось испытывать. Насколько мне известно, в первом своем показании,
данном им 1 сентября, он указывал лишь на революционные цели, которые он
преследовал и на создавшееся у него давно решение совершить покушение на
жизнь Столыпина. И только в дальнейших своих показаниях он дает иное
освещение своей деятельности в 1907–1908 годах в Киевск[ом] охранном
отделении, причем, однако, на целый ряд вопросов следователя, напра-вленных
к объяснению столь быстрых и странных переходов от революционной
деятельности к охранной и вновь к революционной, он отказывается отвечать,
ссылаясь на «свою логику». Далее, в двух письмах на имя родителей,
фотографии с которых я представляю, он подчеркивает, что желает оставить о
себе воспоминание у родителей, как о человеке, «может быть и несчастном, но
честном», и указывает, что не может, несмотря на все старания, «отказаться
от старого», т.е. от революционной деятельности. Таковы противоречия, в
которые он все время впадал, стремясь изобразить свою деятельность 1907–1909
гг., как направленную в интересах охраны. Между тем, представляясь
сотрудником Кулябко, брат мой, по моему убеждению, имел в виду направить
удар на всю систему охранного розыска. В том виде, в каком он старался
изобразить событие 1 сентября, ответственность за него переносилась с
отдельных лиц, которым была вверена охрана Столыпина, на всю ту систему,
которую сам Столыпин возглавлял. Совершение убийства Столыпина обыкновенным
революционером привело бы только к новому усилению деятельности охранных
отделений и увеличению бдительности агентов. Тогда как совершение этого акта
человеком, который раньше сам, будто бы, содействовал целям охраны и потому
был посвящен во все ее тайны и только вследствие этого получил возможность
совершить задуманное, переводит вопрос о том, как уберечься от
революционеров, на вопрос о том, как избавиться от самих охранников. Этими
соображениями, несомненно, только и руководствовался мой брат, когда решился
принести в жертву революционной идее не только свою жизнь, но и свою честь.
И нельзя не признать, что эта последняя его жертва оправдалась в том смысле,
что ни одно политическое убийство не подняло такой бури страстей, как
убийство Столыпина и именно вследствие того психологического осложнения,
которое было внесено в дело. Вспомним дебаты Государственной думы, где
правительству наносились одновременно удары с левой и с правой стороны – с
левой за охранную систему, с правой – за неудачную борьбу с революцией;
вспомним огромную литературу, которую вызвало дело Столыпина; вспомним
значительные перемены в личном составе администрации, скомпрометированной
«действительными и мнимыми» (как пишет брат родителям) разоблачениями брата;
наконец, все настоящее дело и связанные с ним десятки томов следственных
производств, ревизий и прочее – весь этот огромный агитационный материал мог
явиться только в результате того двойного удара, который был нанесен
покойным братом и который был направлен против известной физической
личности, с одной стороны, и против всей той системы, [на] которой личность
эта держалась, с другой стороны. Этими соображениями я объясняю, почему мой
брат на суде вместо длинной изобличающей правительство революционной речи, к
которым так привыкли военные судьи того времени, и которые не принесла бы
пользы ни ему, ни другим, ограничился вымышленным признанием своего
сотрудничества в охранном отделении, которое вызвало в обществе бурю
негодования, направленного против охранной системы. Мой брат был слишком
умен, чтоб не понимать, как ему было легко объяснить все свое поведение
революционными целями и как такое его объяснение были бы рады поддержать все
тогдашние представители официальной власти. Но он пошел иным путем и принес
новую жертву, быть может, самую тяжелую, во имя той же революционной идеи,
за которую отдал и свою жизнь. Как мне известно, брат мой был в течение
долгого времени близок с семьей Трахтенберга в г. Киеве и в последнее время
перед событием 1 сентября также часто бывал у них, встречаясь с дочерью
Трахтенберга Раисой Леонидовной, по мужу Поплавской, живущей ныне в Москве.
Представляю две копии писем, полученных родителями по почте заграницей после
смерти брата. Фотографические снимки эти сняты с подлинников, хранящихся в
Берлине, где отец мой жил последнее время перед войной.
Показание писал собственноручно. Владимир Григорьевич Богров.
Командированный в Чрезвычайную следственную комиссию для производства
следственных действий К. Бувайлов.
Примечания:
* Так в тексте. Имеется в виду «Николай Яковлевич».
ГА РФ. Ф. 1467. Оп. 1. Д. 502. Л. 64–69об. Автограф.
Электронную версию документа предоставил Фонд изучения
наследия П.А.Столыпина
www.stolypin.ru/
Здесь читайте:
Столыпин Петр
Аркадьевич (биографические материалы)
Тайна убийства Столыпина
(сборник документов)
Богров Дмитрий Григорьевич
(1887-1911). Из еврейской семьи, убийца Столыпина
Вадим Кожинов в кн. Россия век XX глава 3
Платонов О.А. История русского народа в XX веке.
Том 1 глава 27
и глава 28
Анна Герт Столыпинская
утопия в контексте истории. Богров В.
Дм. Богров и убийство Столыпина. Разоблачение "действительных и
мнимых тайн. Берлин. Издательство "Стрела". Берлин. 1931.
|
