|
|
Русское Философское Общество им Н. Н. Страхова Общественный Совет
журнала
ФИЛОСОФСКАЯ КУЛЬТУРА
Журнал русской интеллигенции
№ 3
январь – июнь 2006 От редакции
Русская философия и «бедные демьяны»
Мне стало стыдно, будто я попал
В блевотину, извергнутую спьяна.
Эти известные строки, вырвавшиеся в ответ на очередную глумливую «агитку»
Демьяна Бедного,
невольно приходят на память при чтении статьи Д. Галковского «Счастливый
Розанов», напечатанной в одном из апрельских номеров «Литературной газеты».
Конечно, не вызывает сомнения, что продукция Дмитрия Галковского имеет к
русской философии такое же отношение, как агитки Демьяна Бедного – к русской
поэзии. И говорить об очередном продукте не имело бы смысла, если бы
словоизвержения Галковского оставались только его личным заболеванием. Но
приходится признать: то, что приняло у него тяжелую форму, становится все
более типичным, пусть пока в более легких формах, для рассуждений о русской
философии в ряде «периодически-патриотических» изданий. Именно это
обстоятельство и заставляет нас откликнуться на то блюдо, которым угостила
своих читателей «Литературная газета» по случаю 150-летнего юбилея Василия
Васильевича Розанова.
По случаю – так как до «счастливого Розанова» Галковский добирается только в
самом конце; и в этом смысле Розанову, в какой-то степени, действительно
«посчастливилось». Галковский, естественно, смотрит на дело иначе. «Счастье»
Розанова связано у него напрямую с тем, что в современной России «возник
книжный РЫНОК, в дело вступили объективные факторы». И тот же всемогущий
«рынок» (прописанный у Галковского заглавными буквами) стал «несчастьем» для
всех остальных русских философов, известных Галковскому.
Несчастьем, считает он, вполне заслуженным. Почему, за какие грехи? Вот об
этом и рассуждает автор – долго и азартно. Посмотрим, как именно
«рассуждает».
Начинает он, как и положено, с Владимира Соловьева. А точнее, не с него
самого, а с его отца – одного из крупнейших русских историков С. М.
Соловьева. «Безнадежно глуп был уже Соловьев-старший, трудяга-попович,
положивший себе раз в год печатать очередной том всеобщей русской истории».
Почему русская история именуется «всеобщей», не слишком ясно; но не будем
придираться к мелочам. Главное, что «безнадежную глупость»
«трудяги-поповича» разоблачил рынок – последние тома сочинений С. М.
Соловьева (переизданных в 1990-е годы), «пошли на макулатуру», заверяет
Галковский.
Здесь, конечно, можно было бы остановиться и хоть немного подумать
(например, г. Полякову, вероятно, все-таки прочитавшему шедевр Галковского
прежде, чем дать свое «добро»): почему же раньше, в советское время,
«История России» С. М. Соловьева была одним из самых ценных достояний
домашних библиотек? Не потому ли, что тогда домашние библиотеки не
приходилось распродавать ради куска хлеба, как при благословенном «рынке»
Ельцина, Гайдара и прочих?
Но мы предвидим нетерпение читателя: а как Галковский развенчивает философа
Владимира Соловьева? А очень просто: он сообщает, что «скучнейший чиновник
Соловьев» умер «от передозировки самодельных леденцов из скипидара»,
добавляя, что это – «реальный факт». Снова уже совсем непонятно, почему Вл.
Соловьев, никогда не служивший ни в каком ведомстве, назван «чиновником»? Но
интересней, какие другие «факты» приводит Галковский? А никакие! Ничего
другого о Вл. Соловьеве его «разоблачитель» нам не сообщает. «Леденцы из
скипидара» в его глазах вполне решают все проблемы, связанные с творчеством
этого философа.
Теперь, по рангу, о Н. А. Бердяеве. Здесь все ясно: «Из Бердяева получился
бы неплохой военный корреспондент, вроде Троцкого» – и с Бердяевым
покончено. Идем дальше. «У Флоренского был целый клан родственников со
связями, проталкивающими “творческое наследие” в будущее» (воспроизводим
полуграмотный «текст» Галковского) – и этого очередного «факта» достаточно,
чтобы выявить несостоятельность взглядов П. А. Флоренского.
А вот «факты» о И. А. Ильине. Он Галковскому особенно досадил (чем, сейчас
станет ясно), и гадостей хочется сказать побольше. «Философ-прокурор Иван
Ильин» оказывается «автором» книг с названиями «О недопустимости выгула
собак на общественных газонах», «Мойте руки перед едой» и других, столь же
«остроумно» придуманных Галковским. Но здесь через третьесортный «юмор»
проскакивает и нечто, что позволяет понять причину особой ненависти к этому
философу: «Иван Ильин был поставлен в виде гриба на детской площадке для
сбора “русских националистов-монархистов-империалистов”». Это уже яснее – не
в отношении И. А. Ильина, а в отношении Демьяна Бедного, то есть, извините,
Дмитрия Галковского.
Стоит ли продолжать? Просим читателя проявить терпение и все-таки посмотреть
на то, как натужное хамство переходит у Галковского в элементарное
паскудство. О Лосеве: «Лосев просто умер. Ученики Лосева тоже просто умерли.
Или скоро умрут». Вот и все. Интересно, однако, а как «непросто» умрет сам
Галковский? Редакция «Философской культуры» искренне надеется, что он не
умрет на помойке. Если, конечно, вовремя убежит куда-нибудь подальше от
полок со своими собственными сочинениями.
И еще одно замечание. В словесном поносе Галковского вдруг прорывается нотка
умиления – по отношению к «талантливому парадоксалисту» Льву Шестову. Здесь
Галковский считает необходимым отметить «природный ум и талант» Шестова, а
не только «влияние еврейской общины». Что тут скажешь? Давно замечено, что
психопаты проявляют в отдельных ситуациях изрядную осторожность. Галковский
– не исключение.
Итак, кроме «талантливого» Шестова (и еще даже не упомянутого Розанова), все
остальные русские философы – сплошная дрянь: жравшая «леденцы из скипидара»,
писавшая «О пользе порки» (еще одна «книга», приписанная И. А. Ильину) или
виноватая, наконец, в том, что «просто умерла».
Но здесь пора остановиться, тем более, что мы предвидим вопрос не слишком
внимательного читателя журнала «Философская культура»: разве Галковский не
является вашим союзником в отрицательном отношении, по крайней мере, к
большинству из упомянутых философов? На этот вопрос мы можем ответить
совершенно определенно: упаси нас, Боже, от таких «союзников»! Да, критика
«религиозной философии» Вл. Соловьева и его эпигонов составляет один из
принципиальных моментов в программе нашего журнала. Критика, но не оголтелое
хамство и самое низкое паскудство. Конечно, говоря о Соловьеве и прочих,
порою весьма нелегко избежать сарказма и резких выражений. Но не в них суть
нашей критики: мы стремимся и будем стремиться ясно выявить философские
заблуждения «религиозной философии», связанные с концепциями «всеединства»,
«богочеловечества», «симфонической личности», «четвертой ипостаси – Софии» и
так далее. Философская критика этих концепций не имеет с блевотиной
Галковского ничего общего.
Более того, «феномен Галковского», на наш взгляд, – прямой продукт
разложения «религиозной философии», которую сей «писатель», несомненно, в
свое время читал запоем. Читал и дочитался (или допился из мутного
источника) до состояния того бреда, в который перешел у него знаменитый «антиномизм»
Бердяева, Булгакова, Шестова, Флоренского, Франка и прочих. В этом смысле
Галковский – их жалкая жертва; его тотальный и злобный обывательский
нигилизм – логическое завершение их несравненно более утонченного
«религиозного» и «метафизического» нигилизма, о котором уже говорилось (см.,
например, «ФК», №1, 2005, с. 11–20) и будет говориться в нашем журнале.
Ну, а что же В. В. Розанов и его «счастье»?
«Розанов ЗАДАВИЛ ВСЕХ» – возвещает Галковский, словно вы-брасывает
транспарант на митинге. В каком смысле «задавил»? Да во все том же, рыночном
– другого смысла Галковский просто не знает. Если книги С. М. Соловьева
«пошли в макулатуру», а книги И. А. Ильина «раздаются бесплатно», то книги
Розанова, торжественно возвещает Галковский, выходят «миллионными тиражами»
и привлекают «широкие читающие массы».
Не знаешь, смеяться или плакать, читая этот вздор, эту нелепую смесь
советской и рыночной фразеологии. Вздор и вранье. От книг В. В. Розанова
сегодня и в самом деле ломятся магазинные полки, но и только. Спрос на них
ничуть не выше спроса на книги Бердяева или Флоренского. Это вовсе не радует
редакцию «Философской культуры», но это действительно реальный факт. А
главное – с каких пор показателем значения философа стал спрос «широких
читающих масс»? На первое издание основного произведения Шопенгауэра – «Мир
как воля и представление» – в течение тридцати лет вообще не было никакого
спроса, ни «широкого», ни «узкого». Сам немецкий мыслитель вспоминал о том,
как однажды он обнаружил, что в листы его книги ему завернули покупку в
рыбной лавке! К знаменитому ныне Кьеркегору слава пришла и того позже,
практически через сто лет после смерти, и уж конечно, не со стороны «широких
масс». Напротив, заведомо ничтожным «философам», типа Бюхнера и Молешотта,
рынок, несомненно, весьма помог. Их примитивный материализм вполне отвечал
запросам «широких масс».
Но чем же так замечателен Розанов, что сплотил в любви к себе «бонвивана
Швыдкого» и «генпрокурора Устинова» (это у Галковского – единственные
представители «широких масс», названные по имени)? Дело в том, объясняет
Галковский, что Розанов – «философствующий мещанин», а «русские – народ
писателей, а не философов». Логика этого «объяснения», возможно, понятна г.
Полякову, который, по-видимому, считает, что и Достоевский, и Лев Толстой, и
Чехов – тоже «философствующие мещане».
Впрочем, забавней другое. Приведенные утверждения Галковского – откровенный
плагиат, причем из книг тех самых философов, над которыми он так упоенно
измывается. В частности, о том, что «русская философия – это великая русская
литература», постоянно твердил Бердяев. А рассуждения о «мещанстве» Розанова
были, как говорится, общим местом в статьях его критиков начала прошлого
века.
Короче, Галковский выдохся. Сказать о Розанове ему нечего, поскольку он
привык издеваться, ерничать, подло глумиться, – а когда потребовалось
«сменить пластинку», другой пластинки у Галковского просто не оказалось.
Используя его собственную терминологию, Галковский, заговорив о Розанове,
«просто умер».
И вот для этого изрядно смердящего «литературного трупа» «Литературная
газета» решила, в очередной раз, устроить «встречу с читателями». С какой
целью, зачем? Чтобы укрепить в них пошатнувшуюся веру в «рынок»? Чтобы
провести урок беспардонного хамства и наглого вранья? Но всё это делают (и
куда профессиональнее) газеты, не именующие себя «литературными». Остается
один ответ: чтобы лишний раз убедить читателей в том, что в русской культуре
никогда не было философии и что русской культуре философия вообще не нужна.
Именно эта тенденция (кстати, пасквиль Галковского и напечатан в разделе
«Тенденции») не может не вызвать тревоги. Тем более, что та же тенденция
проявляется и в ряде других публикаций «Литературной газеты» (например, в
интервью Ф. Гирёнка), и на страницах других многотиражных газет (например,
«День литературы»), которые входят в круг чтения интеллигентных,
патриотически настроенных русских людей. Заявляя о своей озабоченности
нынешним состоянием русской культуры, призывая к «возрождению великой
русской культуры», эти газеты (а также некоторые «толстые» журналы), по сути
дела, открыто отвергают ту давно известную истину, что великая культура
невозможна без философии.
Любая тенденция имеет свои причины. Одна из главных причин тенденции –
упорно подталкивать читателя к мысли о «нищете» русской философии – это
нищенский философский багаж самих «толкунов», которые мнят себя, однако,
«культурной элитой» современной России. Философски безграмотная «элита»
хочет представить эту безграмотность как некую «норму» русской культуры.
Именно глубочайшее философское невежество ясно просматривается и сквозь
мутную галиматью Галковского. «Перебирая» множество имен (мы упомянули лишь
часть из них), имеющих то или иное отношение к русской философии, он
практически полностью упускает из виду имена мыслителей, творчество которых
составляет настоящий духовный капитал великой русской культуры; духовный
капитал, не зависящий ни от какого «рынка».
Но, по крайней мере, в одном случае «бедный Демьян» по фамилии Галковский не
только проявил свое вопиющее невежество, но и нагло смошенничал. В случае,
который имеет самое прямое отношение к В. В. Розанову.
В число наиболее проникновенных книг Розанова входят «Литературные
изгнанники» – книга, которую он практически полностью посвятил Н. Н.
Страхову – своему настоящему другу и первоклассному мыслителю, по словам
самого Розанова. «Баратынский русской философии», ее «строитель» и т. д. –
подобные характеристики Страхова встречаются в книге Розанова буквально на
каждой странице. Приведем полностью одну из этих характеристик, написанную,
заметим, в 1913 году, через семнадцать лет после смерти Страхова: «Поистине,
Бог наградил меня как учителем Страховым; и дружба с ним, отношения к нему
всегда составляли какую-то твердую стену, о которой я чувствовал – что
всегда могу на нее опереться или, вернее, к ней прислониться. И она не
уронит и согреет».
Еще раз повторим: в «юбилейной» трепотне Галковского не нашлось места даже
для простого упоминания о Страхове. А ведь именно Страхов направил Розанова
к тому своеобразному «литературно-философскому» жанру, где последний смог
проявить свой настоящий талант. До начала переписки со Страховым (в 1888 г.)
Розанов энергично взялся за метафизику, за глубинные вопросы онтологии и
гносеологии, – итогом чего стала не слишком вразумительная книга «О
понимании» (1886). Страхов отозвался в печати на эту книгу весьма сдержанно,
по сути критически; и этот отзыв стал толчком к переписке, инициатором
которой был Розанов. А уже в 1888 г. Страхов пишет Розанову: «Ваш особенный
дар – большая нравственная чуткость … Думаю, что Вам нужно в эту сторону
направить свои писания» (курсив Страхова).
Розанов последовал совету человека, в котором чутко угадал и настоящего
друга, и настоящего учителя. Последовал – и действительно проявил в своих
лучших книгах именно нравственную чуткость к «больным» вопросам
человеческого существования. Ту нравственную чуткость, которая яснее всего
выражает себя не в пространных трактатах, не в прочно связанных
рассуждениях, а во внимании к «мимолетному», в художественно точных
«зарисовках», где угадываются трагические узоры человеческой жизни.
Необходимо, однако, отметить и другое, связанное уже не с началом влияния
Страхова, но с его прекращением. Совсем недаром говорил Розанов об «опоре»,
которая «не уронит», не позволит упасть. После смерти Страхова (в 1896 г.)
постепенно начались блуждания Розанова «в мире неясного и нерешенного».
Блуждания, в ходе которых все сильнее сказывалась утрата мудрого и надежного
друга-учителя, который был Розанову, по его натуре, совершенно необходим.
Тем более, что на дворе был «серебряный век», о котором Розанов писал:
«Замутился, помутился вкус, родник оценок». И сам же поддавался общей
«тенденции», все чаще теряя не только нравственную чуткость, но и чуткость к
слову. Розанов начинает писать массу лишнего, и его слово становится все
более случайным, торопливым, порой приближаясь к пустословию, столь
характерному для его современников, вроде Белого или Бальмонта. «К Розанову
можно привязать все», – ликует Галковский. Неуместное, неумное ликование.
Все что угодно, все подряд – липнет к тому кто утратил свою самобытность,
кто уже не различает родное и чужеродное, а блуждает между тем и другим.
Итогом «блужданий» Розанова стала его духовная катастрофа – «Апокалипсис
нашего времени», составленный из заметок 1917–1918 гг. Об этой катастрофе в
разглагольствованиях Галковского о «рыночно счастливом Розанове»,
естественно, нет ни полслова. Между тем, «Апокалипсис» катастрофичен не
только полным отречением от христианства, от России, от русского
национализма (пусть и не всегда последовательного в прежних работах
Розанова, но, тем не менее, исключительно важного для скрепления этих работ
в нечто духовно единое). Все эти отречения, скажем прямо, глубоко постыдны.
Но еще постыднее тот животный ужас, запахом которого пронизаны страницы
«Апокалипсиса». Ужас не перед гибелью России, не перед торжеством заклятых
врагов христианства, – а перед тем, что эти заклятые враги вот-вот «придут»
за ним, В. В. Розановым, и предадут его физической смерти. Возможно, будь в
эти жуткие минуты рядом с Розановым его друг и учитель (глубоко проникший в
значение физической смерти для сохранения метафизического достоинства
человека), не было бы и позора «Апокалипсиса». Но Страхова давно не было
рядом. А своей собственной внутренней опоры Розанов не имел – как не имеет
ее, строго говоря, «литературно-философский» жанр в отрыве от философии как
таковой.
Мы – не судьи Розанова. Судья ему – Бог, перед ликом Которого он принес
предсмертное покаяние, или метанойю, в стенах Троице-Сергиевой Лавры. Но
сегодня нам совсем нелишне помнить о том, что у слова «метанойя» есть не
только его важнейшее христианское значение: раскаяние, покаяние. У древних
греков это слово означало нечто более «светское», но также весьма
существенное: изменение ума – от заблуждения к истине. Такую метанойю
необходимо совершить сейчас – по отношению к философии, и особенно к русской
философии. Тот «литературно-философский» жанр, который выдается за
«единственно приемлемый» для русской культуры, – на деле нежизнеспособен без
опоры на философию в точном смысле слова, на собственно философию. Без опоры
на самую серьезную метафизику, онтологию и гносеологию, которую мы когда-то
имели – в творчестве Страхова и целого ряда других русских мыслителей XIX
века, которым уделяет свое основное внимание журнал «Философская культура».
В «преклонении» перед этой опорой нет никакой необходимости; требуется
только ясное понимание ее фундаментального значения. Понимание, необходимое,
в частности, и потому, что без этой опоры «литературно-философский» жанр
неизбежно проваливается, даже если в этом жанре работает писатель с талантом
Розанова.
А уж писателям без такого таланта прямо грозит участь задолго до физической
смерти превратиться в «бедных Демьянов», духовное убожество которых не
прикрыть никакими «опавшими листьями».
К сожалению, сегодня мы видим, как число (и влияние) подобных писателей
нарастает, особенно в московском «патриотическом бомонде», – и одновременно
усиливается, становится все более агрессивным их антифилософский нигилизм. В
этом плане публикация галиматьи Галковского может иметь определенное
терапевтическое значение. Пусть они перечитают эту галиматью внимательно:
это их завтрашний день. А точнее – беспробудный сон разума. Чтó он рождает,
им должно быть известно.
|
