|
|
Русское Философское Общество им Н. Н. Страхова Общественный Совет
журнала
ФИЛОСОФСКАЯ КУЛЬТУРА
Журнал русской интеллигенции
№ 3
январь – июнь 2006 Василий Чернышев
Письма о естественных заблуждениях ума
Письмо третье – Неустранимые противоречия
1.
Если мой проницательный читатель еще не обвинил меня в жульничестве, то
единственно по добросердечию и сердечной ко мне склонности – конечно, если
он все еще думает, что я и впрямь ему обещал разрешить древние загадки
Зенона. Но кажется, я не ставил перед собою такой узкой практической задачи,
я всего лишь пытаюсь пробудить спящую мысль, или побудить к сознаванию
духовно развитого человека, ум которого забит нагромождением ходульных
истин; я всего лишь пытаюсь убедить собеседника поверить в силу собственной
мысли и шаг за шагом рассмотреть тот запас истин и сведений, который нам
обоим достался в наследство – и хотя я и сам не открыл чего-либо
чрезвычайного, но мысль моя не так скована, не так косноязычна, как прежде,
когда я некритически пережевывал общепринятое, вроде того, что "сидите тихо,
стойте прямо, не мечитесь во сне", не смея подумать, что этим, в общем-то
правильным наставлением, не исчерпывается сумма возможных взглядов на жизнь.
Мне потребовалось немало десятилетий, чтобы догадаться, что главный интерес
живого сознания состоит не в конструкции неподвижной сцены, для которой
справедливо a ≡ a [хотя вечные и неизменные звезды мне и теперь интересны
как в детстве], и не в непрестанно меняющихся декорациях, для которых a ≠ a,
и даже не в той пьесе, которая идет сегодня на сцене жизни – но в том, кто
распоряжается репертуаром нашего житейского театра, по каким правилам одна
пьеса сменяется другой, почему вдруг изгоняются таланты (от авторов до
актеров) и царствует "швыдчечайшая" пошлость; и еще более: чтó определяет
смысл и построение, и взаимосвязь этих пьес (если только еще сохраняются
взаимные отношения Мольера и Тартюфа, когда последний занимает место
творца).
Говорят, что жизнь быстротечна, и очевидно, что никакой жизни не хватит,
чтобы связать воедино все начала и концы, тем более, что они, как будто,
находятся за пределами жизни – по крайней мере, мы не можем осознать свое
рождение, так как почему-то рождаемся раньше, чем рождается в нас сознание,
а смерть осознать не успеваем. Не нам дано перерезать пуповину, соединяющую
нас с предбытием, не мы провожаем себя в последний путь. (Не говоря уж о
том, что причина и последствия находятся уж точно за пределами нашей жизни).
К счастью, математика предлагает приемы, с помощью которых можно расширить
область непосредственно данного: например, метод аппроксимации позволяет
рассчитать значение функции за границей нескольких ее известных значений,
когда формула судьбы нам неизвестна.
Другой метод говорит, что не обязательно узнавать слишком многие значения
функции, когда мы хотим узнать ее существо и характер, то есть судьбу,
достаточно определить существенные, узловые моменты, такие, как точки
перегиба, симметрии, экстремума и "точки разрыва" (некоторые из которых
почти несостоятельны, как нуль для функции y = sin x / x, поскольку при
стремлении "x" к нулю функция "y" устремляется к единице, и можно положить y(0)
= 1, что данный слабый разрыв устраняет; но иные весьма своенравны, как y =
(sin 1/x) / x, которая не только не определена в нуле, но даже и мечется из
угла в угол при его приближении – птицелов никогда не сможет поймать свою
дичь, ибо она, оказываясь от него сколь угодно близко, в следующее
мгновение, когда он пытается приблизиться еще на бесконечно малую долю,
сколь угодно далеко от него ускользает.) [Да, уж этот разрыв всем разрывам
разрыв, уж он-то неустраним подлинно! Хуже только 1 / sin 1/x, но об этой
функции "в приличном обществе не принято говорить".]
Ну, так вот, в особых точках и сосредоточена судьба функции, даже если этих
точек всего одна, а не в тех бесконечно многих точках непрерывности, которых
даже и за длинную жизнь не исчерпать хоть отчасти, как Ахиллесу не догнать
черепаху.
И, следовательно, чтобы узнать жизнь, не обязательно перебирать один за
другим бесконечное количество фактов, но достаточно исследовать характер и
тенденции.
Правда, возможно, не все мои читатели – математики, а я уже столько
наговорил о разрывах, так и не объяснив, что такое непрерывность. Прежде
всего, что "разрывы" существуют, очевидно, и 1/x разрывается, как граната, в
нуле, потому что на нуль еще никому не удалось ничего разделить, о чем даже
второклассники знают. По характеру своему, естественно, разрыв – это
состояние, в котором исчезает непрерывность.
«Дяденька, про разрывы я уже все понял, и что они существуют, тоже знаю,
только не знал, что они бывают устранимыми и неустранимыми. Но а что такое
непрерывность, она-то существует?»
2.
Поневоле придется нам вернуться к апориям Зенона, о которых я думал, что
сказал уже все, что могу. Но в том-то и величие древних, что возвращаясь к
их идеям, мы обнаруживаем в них все новые ранее неизвестные нам смыслы.
Воистину, эти вечные истины – не только незыблемые, как Геркулесовы столбы,
но и вечно юные, и вечно живые. [Вот, в частности, с удивлением я вдруг
обнаружил, что не понимал утверждения Гераклита о том, что "все течет, все
изменяется", или понимал как банальность, как удивление ребенка, который в
первый раз увидел реку. Дело в том, что, если что-нибудь движется, то оно
несомненно меняется, – но остается ли собою хотя бы то, что пребывает в
покое? Ибо меняется время, и неизменное в настоящем надо сравнивать с
прошлым – а это два разных бытия. (Не говоря о том, что "покоя нет, покой
нам только снится!"..) Так что из-за одного только времени, его течения, его
трагического перетекания из вчера в сегодня, ничто не остается собою, но
всегда и вечно меняется и течет в ту сторону, в которую течет и время.
Да, не только "все течет, и все всегда изменяется", но нет ничего
неизменного, и поэтому существование нельзя мыслить как то, что "есть", но
только как то, что "происходит"; одно "становится", другое "перестает", но
ничто не "пребывает", ничто не "покоится"!
Однако, когда я уже поверил, что ничто не может поколебать истинность этого
утверждения, явился дерзкий Зенон, и хотя, возможно, доверие к вечно
движущемуся бытию не исчезло, но оно приобрело трагическую глубину.
Если прошлое уже исчезло, а будущее еще не наступило, и, следовательно,
нельзя говорить о том, что они – существуют, как не скажем мы это о доме,
который еще не построен, или который разрушился, и, следовательно,
существует только то, что существует в настоящем, то есть теперь, сейчас, в
данное мгновение, которое не длится, а является неделимой точкой времени, то
и всё существует в этом настоящем (как говорит Страхов в статье о времени),
в котором нет длительности, а поэтому всё, что существует, не меняется, ибо
предшествующего, с которым мы могли бы сравнить его, уже нет, а последующее
еще не наступило, и кто его знает, наступит ли… Итак, существует только то,
что существует в настоящем, в котором все неизменно, ибо не успевает
измениться, и в каждом новом настоящем бытие хотя и новое, но – неизменное,
и следовательно – "ничто не течет, ничто не изменяется". Лаконично это
выразил Зенон в апории о летящей стреле, показывая, что она не летит, «ибо в
каждый данный момент времени занимает определенное положение, следовательно
в этом положении покоится… а так как весь так называемый полет стрелы
состоит из мгновений покоя, то она и все время покоится».]
Но вернемся к математике, в частности к непрерывности.
Интуитивное представление о ней возникает в представлении движения и линии,
основными свойствами которых, кажется, являются протяженность и
непрерывность. Эти два понятия мы не можем определить при помощи более
простых и более ясных понятий, анализ же приводит к выводам, требующим
усомниться в том, что представляем мы в интуиции. Любые две точки на линии
разделены, и переход от одной к другой невозможен как движение без
пропусков, поскольку ни у какой точки нет непосредственно последующей. Точно
так же и время, которое нам кажется непрерывным, а не состоящим из мгновений
и тикающим как часы, не в состоянии перетекать (без пропусков) из одного
мгновения в другое. (Согласно апории об Ахиллесе).
С представлением о непрерывности неразрывно связано представление о
переменной величине, о которой мы говорим: пусть переменная пробегáет
множество своих значений в интервале (a, b) [разумеется, непрерывно и не
пропуская ни одного]. Но – возможно ли пробегáть бесконечное множество
значений – не только последовательно, но и как-нибудь иначе, и возможно ли
меняться непрерывно?
Как Ахиллес не может догнать черепаху, пока он бежит сзади нее, то есть до
того места, которое она занимала перед тем (в силу бесконечной делимости
пути), или пока он бежит "последовательно", так и переменная не может
убежать от какого-либо своего значения, ибо ей некуда бежать, она не знает
(и никогда не узнает), на какое значение заменить данное. В то же время и
время и движение существуют, и переменной, как кажется, удается занять любое
произвольно заданное значение из области своих значений, пробегая ли их без
пропусков, или как-то иначе…
По-видимому, надо изменить наше отношение к противоречию. Если бы не было
времени и движения, то всякое "a" равнялось самому себе; но так как время
течет, как толща воды в реке, то в каждый данный момент эта толща не только
занимает определенное положение (как и стрела в апории Зенона), то есть
находится, является собою, равна себе – но и подпирается принуждающей силой,
испытывает напряжение, ужé движется (еще и тогда, когда неподвижна).
Справедливо и то, что a = a, и то, что a ≠ a. Если бы было несправедливо
первое, то ничто нельзя было бы выделить из другого, рассматривать как
нечто. Если бы было несправедливо второе, то ничто не могло бы изменяться,
ничто не могло бы заключать в себе возможность и способность к изменению.
Отрезок и состоит из точек, и не соединим из них; ибо хотя из каждых двух
точек одна предыдущая, а другая последующая, но они не относятся к
последовательности; и хотя их можно выделить из непрерывного и протяженного
отрезка как дискретные и непротяженные, но обратно соединить в отрезок
невозможно.
3.
Однако, как бы драматично ни складывалась судьба у бегущего Ахиллеса и
летящей стрелы, еще драматичнее судьба самогó времени, порождающего всякое
изменение.
Первый вопрос, который естественно мы задаем о нашей жизни в отношении
времени, тот же, на который отвечает гадалка, раскидывающая карты: что есть,
что было, что будет, чем сердце успокоится. В последнем, т. е. в успокоении
сердца, возможно, времени уже не содержится, и относится этот вопрос,
следовательно, к вневременному, или к вечности, но в остальном речь идет
именно о трех формах существования времени, и кроме того, к существованию
как таковому, к бытию в его противоположности небытию.
Когда мы о чем-то говорим в прошедшем времени, то чаще всего оказывается,
что этого предмета или явления уже нет – так, была Российская империя, был
Советский Союз, возможно, что только была и Россия. Множество людей,
которые, безусловно были, находятся уже в лучшем мире, но в нашем их, увы,
нет. Поговорка о "поисках прошлогоднего снега" или выражение "было да
сплыло" прямо утверждают в насмешливой форме, что из "было" нисколько не
следует "есть".
Мир и бытие преимущественно состоят из настоящего, и мало в нем того, что
прошло. В мире нет ни деревни, в которой прошло мое детство, ни даже того
поселка, где пролетело отрочество. Иногда я горестно думаю, что и Бог,
возможно, был, но теперь его у России нет, если судить по тому безразличию
нашего народа к абсолютному злу государственной власти и имущего класса,
которое, возможно, превосходило только тотальное зло большевизма.
В мире нет и многого из того, что случится в нем завтра. Никто в здравом уме
не станет утверждать, что уже существует то, о чем мы только мечтаем – что
уже есть справедливость, возмездие злым и жестоким генералам, вороватым
чиновникам, циничным политикам. В будущем, возможно, они будут, но теперь в
мире (в нашем мире) их все-таки нет.
Итак, в мире есть только то, что в нем есть в данное время, а то, что в
прошлом – все равно, что и не было, и то, что в будущем, не более чем сон.
Говорят, что голодной курице просо снится – значит ли это, что курица его
может съесть?
И поэтому все существует лишь в настоящем…
Впрочем, мы не исследовали понятие существования как такового, исходим пока
из непосредственного чувства, повседневного житейского опыта, из понимания
обывателя, но в рамках приведенных рассуждений прекрасно понимаем друг
друга. Если, например, я выпью в шалмане рюмку водки, и скажу, что платить
буду вчера или завтра, шалманщик неминуемо позовет вышибалу. (Хотя жизнь
иногда следует за философией, и возможна покупка товаров в кредит или
предварительная оплата не купленного товара.)
Что же из себя представляет настоящее, в котором всё существует единственно
достоверно?
Если это мгновение, подобное точке, то надо помнить, что точка не имеет
частей, ни лева, ни права, ни длительности, ни протяженности, так что
существует ли она? А время существует доподлинно, иногда даже кажется, что
оно единственное существует. И когда мы его представляем в виде линии, то
надо помнить, что оно имеет направление, независимое от нашей воли, и оно
подобно рекам, которые текут так, как текут, в Каспий или Ледовитый океан.
Если существует только настоящее, которое "есть только миг между прошлым и
будущим", то есть точка, то оно не обладает ни протяженностью, ни
длительностью, следовательно, не является временем, то есть тем, что течет,
меняет, меняется… И не существует как время… Если тóлько в настоящем я могу
увидеть, пощупать, войти… да когда же видеть, когда же щупать, когда же
входить, если настоящее – только миг, не обладает длительностью, не длится?
Страхов говорит: «Философы лишь постепенно и с большим усилием
объективировали силы и действия души. То, что считалось несомненным
свойством вещей самих в себе, постепенно было признаваемо лишь за наши
субъективные настроения. Так, Юм усомнился в действительности причинной
связи, а Кант признал и пространство, и время, и категории бытия и множества
за формы нашего ума.» (стр. 79 данного номера).
Да, хорошо подлинное, которое не обладает свойством происходить! Бытие,
которое воистину есть, это то бытие, которое длится, которого способность
быть (течь, менять, меняться, рождаться, происходить и проходить) мы
воспринимаем – а о каком восприятии происходящего можем мы говорить, если в
точке времени не может совершиться ни восприятие, ни происходящее? В миг
настоящего даже летящая стрела не летит, а покоится, и не отличима от
покоящейся, и весь мир, со всеми его бесчисленными атомами, не обладает
свойством течь, меняться, происходить и проходить. А если время – это
последовательность мгновений настоящего, в которых мир существует,
последовательность точек на своей "стреле", то и мир (даже во времени) –
только совокупность статичных миров, в которых нет "быть" (длиться), и
значит нет "есть", а следовательно есть "нет". Следовательно, Бытия нет не
только в прошедшем и будущем, но даже и в настоящем… а точнее, в настоящем
его нет пуще всего! Другая "апория Зенона", непреодолимая для непрерывной
линии, состоящей из дискретных точек, в еще большей степени справедлива (и
непреодолима) для непрерывного времени, которое "течет и изменяется" –
непрерывно – но от мгновения к мгновению!
Если о линии мы можем сказать так: пусть невозможно ее построить, провести
последовательно и непрерывно, от точки к точке (как якобы переменная
величина "пробегает все свои значения" – одно за другим?) – так и ладно, не
будем ее мыслить именно так, в становлении, а только как данность; и если
переменная не может пробежать по линии через все свои точки, потому что
прежде, чем она добежит от А до В, она должна добежать до середины АВ… и т.
д. (См. Зенона: Ксенофонт, Александрийская императорская библиотека,
собрание папирусов), то и это ладно, пусть не бежит, а вместо этого будем
полагать, что она может оказаться в любом месте на данной линии, не добегая
до него (а то и вовсе откажемся от понятия переменной величины – как
предложили некоторые умники – и вместо нее станем говорить о множествах
значений, изгнав из математики и изменение и время, предел, приращение и
дифференциал, то есть изгнав Гераклита с его "всё течет и всё изменяется"!)
– то с временем такие хитрости не проходят. Время именно должно пробегать
последовательно одно мгновение за другим, все свои мгновения (если оно из
них состоит), и не может ни остановиться (как бы какое-нибудь мгновение ни
было прекрасно), ни пропустить, ни перескочить, и от данного настоящего
мгновение должно перетечь к последующему, что невозможно, если оно подобно
континууму, то есть измеримо, бесконечно делимо и непрерывно (как тот путь,
на котором Ахиллес догоняет и не может догнать черепаху).
Чтобы окончательно не сбить с толку и не утомить больше всякой меры все еще
доверчивого и внимательного читателя, ограничу мои рассуждения двумя
предметами: возможно ли снять противоречие между представлением о движении и
времени как последовании и невозможностью последования; и существует ли
непрерывность (движения, времени, изменения переменной величины?)
(Разумеется, речь идет не о разрыве и непрерывности функции как
существовании предела зависимой переменной величины, а именно об интуиции
непрерывности изменения). Да, если оторвать математику от самой жизни, от
времени, которое течет, от всего, что становится, а рассматривать только то,
что стало, то противоречия мы перестанем видеть (как остроумно можно снять
противоречие между "Бог существует" и "я в Него верую (ибо абсурдно)" – став
атеистом; "люблю" и "она любит другого" – перестав любить… или между Россией
и ее дьявольской властью, покинув Родину… и многие так и поступают, и живут
припеваючи – но эта простота хуже воровства!).
Однако, вернемся к непрерывности.
Интуитивное ее представление как раз исключает образы точек, которые "сами
по себе", выделены, отделены и от того, что "до", и от того что "после", но
соединяет линию и интервал времени в целое, где "до" перетекает в "после",
не успевая закончиться раньше, чем начнется последующее; мгновение в такой
интуиции – это кратчайший промежуток времени, в котором настоящее существует
одновременно с прошлым и будущим. Следовательно, следует различать время и
пространство как формы восприятия (и их объективные источники, аналогичные
Кантовской "вещи в себе") – и математические понятия протяженности и
длительности, тождественные числовому континууму. Неустранимое противоречие
связано именно с представлением континуума как бесконечно делимого
дискретного множества, существующего вместе с тем непрерывно (сплошь).
Рассматривая связь времени и (натурального) числа, Страхов говорит о том,
что число является результатом считания, или счисления, подобного тому, как
бы мы отмечали последовательные удары часов. «Действие считанья есть
основание всего нашего познания о числах. И таким образом вся теоретическая
арифметика зависит от известного действия души.»
Исчисление развертывается не в пространстве, а во времени, и число – итог,
синтез такого развертывания.
Далее Страхов "восстанавливает" цельность времени, дополняя "настоящее"
памятью и воображением, что, правда, не полностью устраняет небытие
"настоящего", являющегося мгновением и утерявшего длительность.
Но «если для образования чисел необходимо время, то никак нельзя
ограничиться одним созерцательным временем [то есть временем настоящего], а
нужно прибегнуть к мыслительному, к линии времени, которая вовсе не есть
что-либо созерцаемое, а есть произведение памяти, т. е. простейшего приема
мышления, когда оно возвышается над созерцанием, именно, хранит и объединяет
то, что в созерцании исчезает и распадается.»
«Итак, чтó же мы делаем, когда от счета переходим к тому, чтó называется
числом в тесном смысле слова? Мы, очевидно, откидываем из нашего
представления самый процесс считания и берем нечто, как результат этого
процесса; другими словами, мы устраняем из нашего представления время и
образуем нечто вневременное, пребывающее, постоянное…».
… «Отсюда ясно, что в действительности никаких чисел не существует, так как
число получается лишь вследствие определенной деятельности ума. Можно-бы
сказать, что действителъность представляет нам нечто подлежащее счету,
считаемое; но так как считаемым может быть все, чтó существует в форме
времени, то мы ни во внешнем, ни во внутреннем мире не найдем каких-нибудь
границ, отделяющих считаемое от неподлежащего счету.»
Соглашаясь со Страховым, тесно связывающим число и время [и с Аристотелем,
на близкое мнение которого ссылается Страхов: «время есть число движения (Phys.
IV, 11)»]; и одновременно соглашаясь с Гегелем, противоположные воззрения
которого Страхов далее излагает: «Гегель признает число логическою
категорией, именно, одной из категорий бытия, а время категорией философии
природы, следовательно, одною из категорий внешнего бытия. Так понимают дело
и последователи Гегеля; один из самых знаменитых, Куно Фишер, вследствие
этого счел нужным обстоятельно возразить против вывода числа из времени», –
продолжу свои рассуждения, связанные с понятием неустранимого противоречия.
5.
После Канта стало трюизмом мнение, что всё, о чем бы ни рассуждал философ
(впрочем, как и простой обыватель, "ни при какой погоде" не бравший в руки
философских сочинений), является следствием ума. То же, что остается от
обсуждаемых вещей, и является "сухим остатком", не подлежащим умозрению,
неизвестным, непостижимым, то одно только и является подлинно, на самом деле
существующим.
И так не только числа, которые, кажется, и впрямь не встроены в природу
объективных вещей [хотя, впрочем, замечает Страхов, «действителъность
представляет нам нечто подлежащее счету, считаемое»], но и цвет, вкус и
запах, то есть все то, что неискушенному обывателю кажется как раз самым
важным в вещах, самым подлинным и всамделишным, философ объявляет следствием
«определенной деятельности ума».
В этом мире, том и таком, каким мы его переживаем, тó, как мы его
переживаем, всего лишь иллюзия, целая последовательность одежд, в которые мы
его наряжаем, и даже форма (как полагает Кант), и все свойства пространства,
а главное – протяженность; и даже время, то есть длительность – так же [и
громадное искушение признать правоту философов, потому что, например, глядя
на "букет алых роз", мы почти одновременно с цветом их и ароматом
воспринимаем и то, что их в букете, например, семь, и этот букет находится
от нас на малом расстоянии… а ведь если цвет, как будто, и является
свойством, неотъемлемым (хоть в каком-то смысле) от розы, то количество их в
букете уж точно не является их свойством, тем более, их взаимное
расположение, размер и расстояние, и то, что я их "гляжу и вдыхаю".]
И в то же время самый закоренелый материалист, верующий в "вещь в себе"
(естествоиспытатель.. или физик… и даже математик, не говоря уж о слушателях
курсов марксизма-ленинизма), говоря об объективном мире, имеет в виду тот
мир, который он переживает, со всеми его запахами, формой, протяженностью и
количеством – то есть, имеет в виду мир "субъективный", который он мыслит
находящимся вне наблюдателя. И говоря о букете роз, имеет в виду, что их
точно семь (хотя число семь и «не существует в действительности»), и что они
расположены совсем рядом, на письменном столе (хотя сами об этом и не
подозревают; ибо если "быть" и является – возможно, хотя Кант с этим не
согласен – неотъемлемым их качеством, потому что даже в качестве "вещи в
себе" они существуют лишь постольку и только тогда, когда существуют, и
существованием их не наделяет наш ум [привнося, конечно, в "сухой остаток"
существования "вещи в себе" цвета и запахи], то "быть рядом" – вовсе не
имманентно не только цветам, но даже и красоткам.
Так чтó же есть в действительности, а чтó – лишь иллюзия нашего сознания?
[Прошу, кстати, читателя перечитать предварительно замечательный очерк
философии субъективного идеализма М. Ю. Чернавского во 2-ом номере ФК,
который я в данный момент держу перед мысленным взором.]
Если запах и цвет (не говоря уж о количестве) – лишь наше субъективное
переживание внешнего предмета, то, последовательно его раздевая, снимая с
него одежды, привнесенные психофизиологией нашего я в процессе восприятия,
мы оставляем от него нечто, предмет в голом виде, и это и есть то, что
существует на самом деле, "вещь в себе"; а сумма наших ощущений и работы
ума, так называемая "вещь для нас" существует лишь в нашем уме (в нашем
мозгу, говорит еще более закоренелый материалист.)
При этом, если иллюзорную "вещь для нас" мы можем еще и погладить и пощупать
(а не только помыслить), то до "вещи в себе" нельзя даже дотронуться, ее
можно только помыслить, именно как непостижимый, невоспринимаемый "сухой
остаток". Воистину "вещь в себе" появляется только в результате работы
философствующего ума – и она-то существует подлинно?! А то, что видели и
обоняли еще древние греки – всего лишь иллюзия?
«Чисел в действительности нет», – говорит Страхов; – ну а есть ли в
действительности "Лунная" соната Бетховена, которую я слушал вчера?
Возможно, однако, различие наших точек зрения только кажущееся, связанное с
неодинаковым употреблением терминов, и надо попробовать его устранить.
Что существует вне меня независимый мир, я не возражаю (хотя он уже схвачен,
словно легкой, почти бесплотной сетью, образом "вне меня находящегося
независимого мира", а посему, хотя и в легкой степени, уже от меня зависим.
И вообще, прежде чем мы начнем мыслить и ощущать, мы не можем затеять
разговор об одном или нескольких мирах, а когда начинаем мыслить о
каком-либо мире, образ его уже охвачен понятием, которое мы помыслили о его
бытии. Исследуя тот (или этот) мир, мы не можем его освободить от нашего
представления о нем, однако, применяя метод аппроксимации, мы можем
предполагать, что по крайней мере такой мир существовал похожим на наше
представление образом еще и до того, как мы начали его представлять.
Благодаря этому существует геология и астрономия, и возможно рассуждать о
состоянии галактик и горных вершин даже и 19 миллиардов лет назад, хотя,
конечно, иногда и "с точностью до наоборот", как например, по поводу
Большого взрыва.
Итак, я согласен, что некий независимый и прежде восприятия существующий мир
существует. Его я предлагаю назвать Реальностью. В нем дрожат струны… или,
точнее, какие-то протяженные предметы.. по существу, конечно, даже не
протяженные… но в любом случае нет сонаты Бетховена.
Мир же, полный звуков и смыслов, пронизанный культурой (философией и
музыкой), исчислимый, измеримый, мыслимый, протяженный и длящийся, то есть
являющийся не миром вещей, но бытием явлений, то есть Историей, я называю
"действительным миром" или Действительностью.
И тогда, действительно, в мире реальности (то есть среди непостижимых "вещей
в себе") нет ни чисел, ни формы, ни протяженности, ни вкуса, ни цвета, ни
товарищей, ни длительности… да и черт его знает, что в нем есть, да и есть
ли хоть что-нибудь кроме иллюзорного умозрительного представления, лишенного
ощущений и переживаний; а в мире действительности есть и числа, и сама
способность исчисления, и качества, позволяющие действительному миру быть
исчислимым.
С этой точки зрения не должна вызывать полемического неприятия максима
Гегеля «все разумное действительно, все действительное разумно», если
"разумное" понимать не только как синоним оправданного, правильного,
положительного, "прогрессивного", но и в буквальном смысле, ибо
действительный мир – это мир одухотворенный.
6.
Более того, противопоставление умозрительной реальности, чистой,
непорочной, свободной от одежд восприятия, сумме субъективных "электрических
оттисков в мозгу" – образов, представлений, умозаключений, т. е. "иллюзорной
действительности", предстает в ином виде. Действительность – это не
отражение "вещей в себе", а весь тот мир, в котором мы живем, чувствуем,
мыслим, который мы творим, который является результатом нашего творчества (а
не только представления); реальность же – лишенный жизненности умозрительный
образ некоего "сухого остатка", представление о мире, из которого изъят дух
(если это возможно).
Тó, что мыслит, в смысле Декарта, то есть понимает, желает, воображает и
ощущает, тó есть субъект, или душа, в интерпретации Страхова, или, как
говорит он далее «чистый субъект есть дух, духовное существо; чистый объект
есть вещество, материальные вещи…»
[С этой точки зрения объяснимо, почему в животных Декарт «не признавал
ничего духовного, никакой души»]
Познающий субъект как чистый дух (ясно и определенно мыслящий в Декартовом
смысле) строго противостоит объективному миру. «Эти два мира остаются строго
разграниченными; но один служит для выражения другого подобно тому, как
буквы выражают звуки, и звуки выражают мысли», говорит Страхов.
Субъект и объект противоположны, в объективном нет ничего субъективного, и
наоборот, и тем не менее, познание возможно. Более того, возможно
творчество, преображение объективного мира согласно нашим субъективным
открытиям, замыслам и планам. Мы внедряем в объективный мир явления и
предметы, в нем не содержащиеся и не присущие ему изначально, прежде всего –
машины, затем электричество, радио, телефон и компьютер, дороги, войны,
театр, музыку и литературу, гармонию и хаос, благоустройство внешней среды и
безобразные свалки, домашних животных и "бездомных собак и кошек"…
Субъект и объект противоположны – и однако сама эта противоположность не
изначально присуща миру (как понимают его материалисты), а появляется лишь
вместе с субъектом. [Не то же ли это неустранимое противоречие, что в
апориях Зенона?]
Если подлинно существует лишь объективный мир; то тогда не могло быть не
только Большого взрыва, но даже и «пустынной и безвидной земли», ибо до
сотворения человека объективного мира не было, а значит не было никакого
мира, даже субъективного. Бóльшую загадку, чем "вещь в себе", представляет
собою "быть, существовать, длиться". Летящая стрела не летит, ибо в каждое
мгновение она покоится, точно так же предмет, очищенный, отмысленный от
наших субъективных ощущений и представлений, в результате являет голую мысль
о том, что, быть может, только существует, но не имеет достоверности того,
что ощущается. Тем более предмет, отмысленный от пространства и времени, не
существует, ибо он отмыслен от изменения и восприятия, а значит и от
существования и обнаружения своего существования.
-------
Увы, я не в силах в этом письме, даже если я его безбожно растяну,
ответить на все вопросы, стоящие не только перед моим заблуждающимся
читателем, но и перед самим собою.
Та поразительная способность субъекта (пока он в здравом уме) правильно
познавать и изменять мир, и обнаруживать и исправлять неправильности,
говорит о том, что наша душа идеально прилажена, или наш ум, наше сознание
идеально прилажены к такому познанию и изменению, что, например, законы
математики содержат в себе все возможности для описания объективного мира, –
нельзя же считать, что математические положения, представляющие результат
саморазвития, вытекающие из других известных положений, привносятся в
математику из наблюдений природы, что, например, свойства эллипса математик
открыл и приписал эллипсу из наблюдений Тихо Браге, а не наоборот, Кеплер
увидел закономерность в движениях планет и описал эти движения как
эллиптические.
Что составляет содержание действительности? – Склад пыльных "вещей в себе",
которые наше восприятие наряжает в лживые одежды; или она – единственно
достойный способ бытию мира быть самим собою? И что подлинно есть – нечто,
лишенное пространства и времени, а значит лишенное всякого смысла, причин и
следствий, взаимосвязей, изменений, обусловленностей, прошлого и будущего –
или История и Творчество?
В данное мгновение времени не только летящая стрела, но даже пуля, занимая
определенное положение, "покоятся"; и только время позволяет их отличить от
действительного покоя. Вот так же кажется, что нет ничего более
неподвижного, чем горы или "неподвижные" звезды, но и у гор и у звезд бывает
рождение, развитие и смерть…
Точка зрения, согласно которой тот исполненный всяческого смысла мир,
который мы переживаем, появляется только в акте восприятия, а вне его не
более чем склад, из которого мы получаем неизвестные вещи по магической
накладной, разбивает мир на две абсолютно несоединимые части, отчасти
подобные телу и душе; но логика такого разбиения показывает нам мертвое тело
(мир "вещей в себе") и почти несуществующую душу (ибо у мертвого тела души
нет), они не соединяются в целостный мир, и тогда "звездное небо над
головой" всего лишь метафора, и математика существует сама по себе как
изобретение ума, а реальность не содержит ни количественных взаимоотношений,
ни качества, ни даже бытия, то есть ее просто нет.
Или дух сам по себе, ограниченный сознанием (или даже всего лишь некими
психофизиологическими функциями мозга), а мертвое вещество, более
худосочное, чем даже материя материалистов, само по себе (и странно даже,
что между ними возникает какая-то связь), и поэтому реальность абсолютно
недуховна, а дух абсолютно нереален; или «мир как целое» – это единство духа
и материи, объективного и субъективного в бытии. Но противоречие такого
единства – такое же неустранимое противоречие, как между движением и покоем,
дискретностью и непрерывностью, единством времени и его перетеканием из
прошлого в будущее. Я предполагаю, что логика, заключенная в мире, это
логика трагедии.
Человек – искушение сам для себя. Если он лишен поэтического воображения,
если жизнь сужается для него в схоластическое умозрение, то естественно
возникает представление о мире, устроенном дихотомично, естественно душа
отделяется от плоти, естественно душа ограничивается созерцанием и
силлогистическим размышлением, то есть превращается в чистый ум, а ум – в
физиологическую функцию мозга. И так же естественно плоть сначала становится
телом, затем – мертвым телом, отделенным от души, затем веществом, сначала
еще посредующим между субъектами для их связи, затем омертвевшим настолько,
что утрачивается и вещество, и остается "вещь в себе", а затем и от
последней остается только бирка, на которой написано имя того, что якобы
остается. Путь к преодолению – в рассмотрении отношения между математикой и
действительным миром, или шире – в понимании мира как духовного мира, в
котором дух и плоть состоят в законном браке, а не смотрят подозрительно
друг на друга из-за забора… хотя и в браке возможны разногласия… и даже
непреодолимые… Но это уже тема другого горестного размышления, об
онтологической трагичности мира и бытия, жизни и человека…
Но так как устали уже не только Ахиллес и черепаха и мой терпеливый
читатель, но и я сам, свободный философ, и так как склад мира закрывается на
переучет, то оставим исследование непрерывности, а также разрешение вопроса
о том, существуют ли в действительности числа, пространство и время – до
следующего письма.
|
