|
Анатолий Жуков
Наперегонки
Дедушкины были
Известный прозаик Анатолий Жуков до сих пор писал романы, повести и
рассказы для взрослых читателей, а в этой книжке он впервые обращается к
детям и подросткам. Будем надеяться, что вы, ребята, по достоинству оцените
“дедушкины были” как доверительный разговор старого писателя.
I. ПЕШКОМ, БОСИКОМ...
Ах, как хорошо бежать босиком по мягкой полевой дороге! Пыль, мелкая, как
мука, фонтанчиками брызжет между пальцев ног, а если бежишь после дождя —
позади остаются отпечатки твоих ступней, с круглыми пятками и всеми пятью
пальцами.
Сперва босиком ходить боязно: вдруг наступишь на колючку, гвоздь или
стекляшку, больно ведь' Но потом привыкаешь смотреть под ноги, кожа на
подошве делается толстой и плотной, ты не только ходишь, но уже смело
бегаешь и ничего не боишься.
— Главное, не забывай глядеть под ноги, — говорила мама. — Когда глядишь,
ничего не случится и увидишь много нового.
В самом деле, под ногами в траве ползали, прыгали, перелетали с места на
место комары, жуки, кузнечики, бабочки и другие обитатели великого земляного
царства. Остановишься на обочине деревенской улицы, присядешь на корточки и
сразу заметишь в траве разное шевеление, копошение, беготню.
Вот ползёт крапчатая божья коровка, сгибая своей тяжестью малую травинку и
раскачиваясь на ней в разные стороны; доползла, качаясь, до самой вершины,
раздвинула на спине красное с белым горошком платье, выставила оттуда
прозрачные крылышки и снялась, полетела куда-то по своим делам. А её
травинка всё еще качается, качается, как от ветра.
А вот прямо из-под руки скакнул с верещаньем зелёный кузнечик,, перелетел
метра на три вперёд и хлопнулся на широкий лист лопуха. Сидит, поглядывает
туда-сюда выпуклыми глазами, а складные длинные ноги торчат наружу
коленками. Эти тонкие коленки у него выше спины торчат. Я осторожно протянул
руку — хвать его за коленки, поймал! Повернул желтым брюхом к себе,
разглядываю, а кузнечик перебирает маленькими ножками часто-часто ,
вздрагивает, боится. Я посадил его на ладонь, он ка-ак заверещит, короткими
крылышками, ка-ак ска-акнет от радости метров на пять вбок — на другую
сторону дороги перелетел сразу!
А в залитой с весны силосной яме скачут как на лыжах жук- водомерки, кричат,
высунув из воды зеленые лупоглазые морды и раздувая белые шеи, лягушки,
ныряют маленькие крокодильчики — тритоны. Они заползли сюда наверно из
пруда, который рядом, и в нем водятся желтые, золотые карасики.
Зайдешь у берега по щиколотку в прогретую прудовую воду, замрешь на
минуту-другую, и вот видишь, как стайка мелких карасиков-сеголетков
подплывает к твоим ногам, тычется в пальцы, в щиколотки, щекочет тебя. Не
удержишься, шевельнешь ногой, и рыбешки-мальки брызнут в разные стороны.
Бывает, что и на берег выскакивают с испуга и кувыркаются там с хвостика на
голову и обратно, открывая беспомощно крошечные рты и показывая малюсенькие
жабры. Тогда быстрее сгребешь их в воду, а то задохнутся на воздухе. Это мы
задыхаемся в воде, а они, глупые, на воздухе. Надо же!
Мы с братом Шурой любили ходить через поле в лес. Щура младше меня на два
года, но тоже не боится влезать на деревья и любит бегать наперегонки.
По полю мы обычно бежим вровень, не боясь наступить на жниву, и иногда
слышим настороженный свист.
— Суслик, — говорю я на бегу.
— Где? — спрашивает Щура.
Мы останавливаемся, замираем, сдерживая рвущееся дыхание, и вскоре видим,
как из земли в десятке шагов от нас выныривает желтый суслик и вытягивается,
застывает мертвым столбиком. Щура громко свистит, и столбик сразу
проваливается под землю. Мы подбегаем к тому месту и видим круглую норку. Я
наступаю на неё, закрывая ногой и прикладываю палец к губам:
— Тише!
Мы опять замираем и минуты через две-три слышим свист сбоку — вам вырастает
в жниве знакомый желтый столбик, который сразу пропадает, едва мы
пошевелились. Оказалось, там у суслика отнорок — запасной выход, вторая
норка, соединенная с первой.
А в лесу мы выходим к грачиной колонии, которая сейчас пуста, только на
деревьях, между ветвями накиданы, как старые рваные шапки, их гнезда,
оставленные до будущей весны. Весной грачи станут их ремонтировать, устилать
изнутри пухом, а потом грачиха отложит четыре, пять или шесть яичек, чтобы
вывести из них грачат.
В это время в лесу еще есть кое-где снег, а мы с Шурой босиком лазали по
деревьям и брали из гнезд по одному-два яичка. Грачи вились над нами и
возмущенно кричали, обзывая, наверное, нас хулиганами и ворами, но мы были
голодны, потому что в те годы шла война и хлеба было очень мало. А яичек
грачи нанесут себе еще, если не будут лениться. К тому же мы ведь брали
немножко, чего же орать!
В летнюю пору и осенью лес подкармливал нас грибами, ягодами, орехами, а в
поле мы собирали оброненные комбайнами колоски ржи, пшеницы, ячменя и проса,
копали картошку...
Земля кормила нас и развлекала своим ползающим, бегающим, прыгающим и
летающим населением, Его много на земле, в лесу, в речках и озерах, этого
населения, особенно когда ты внимателен и не забываешь глядеть под ноги,
когда ходишь не только босиком, но и в обуви.
2. Мечта о велике и лошадь Машка
Хоть и быстро мы с Шурой умели бегать, а Петьку Тарасова, который ездил
на велосипеде, обогнать не могли. Велик у него был большой, для взрослых, и
катался он из-под рамы или сворачивал назад седло и шпарил, стоя на педалях.
А у нас с Шурой велосипеда не было. В то время их выпускали мало, всем не
хватало, а мопедов не делали совсем.
Вот, мечтал я, купит мне мама велосипед, запрыгну я на него, застрекочу
звонком и покачу куда хочу. В поле за горохом, в лес, за ягодами, на пруд
купаться... И все, мимо кого я промчусь, будут завидовать: раньше нас
приедет!
Ждать велосипеда пришлось долго, пока не кончилась война и заводы опять не
наладили их выпуск. Мой брат Щура уехал с дядей в Караганду, и я остался
дома с младшими сестренками. Я любил их, но все же тосковал о брате и ждал,
когда мама заработает много денег и купит мне велосипед. Очень уж долго
приходится ждать.
— А ты помоги, — сказала мама, — и вдвоем мы быстрее заработаем на
велосипед.
Я уже учился в школе и летом, когда нас отпускали на каникулы, работал.
Пошел я и в этот раз.
В то время наступил сенокос, людей надо было много. Меня приняли, бригадир
дал косматую красную лошадку Машку, конные грабли и наказал:
— Не забывай кормить и поить Машку, а то не будет слушаться. Запрягать
умеешь?
Запрягать я умел и пошел в конюшню за лошадью.
Машка была невысокой, но все же выше меня, и, чтобы надеть на нее уздечку,
мне пришлось вставать на цыпочки.
Машка обнюхала меня сверху, озорно фыркнула и сняла с меня кепку. Ухватила
зубами за пуговку на макушке и сняла.
— Не балуй! — крикнул ей старик конюх и вынес мне лошадиную сбрую: дугу,
хомут, седелку, чрезседельник и веревочные длинные вожжи.
Машка положила кепку мне на ухо козырьком, вошла в оглобли грабель и
подставила голову. Я надел на нее хомут, поправил кепку и стал запрягать.
Правильно запрячь рабочую лошадь, это не ложку в каше облизать, тут уменье
требуется и аккуратность. Если надевая, к примеру, ботинок, скомкаешь носок
и не поправишь, ходить будет неловко и больно, даже мозоль может натереть. А
у лошади не ботинки какие-нибудь — зачем ей ботинки, когда копыте есть, а на
копыта кузнец набил железные подковы, чтобы она не поскользнулась на мокром
месте, — у лошади на шее хомут, на спине седелка, на голове уздечка, от
уздечки справа и слева идут вожжи, которыми правишь лошадью. Дернешь вожжу
левой рукой, и лошадь пойдет налево, дернешь правой — пойдет направо. Или
побежит, если крикнешь “Но-о, Машка!” или легонько хлопнешь вожжой по спине.
Я запряг Кашку, расправил вод седелкой и хомутом войлочные потники, чтобы
они не натерли ей кожу, а повод к дуге подвязать не смог — не достал. Луга
ведь высоко над головой лошади - как достанешь.
Конюх помог мне и похвалил:
— Холодец, всегда береги лошадь. Она нам помощница. И колеса грабель не
забывай смазывать.
Железные колеса у грабель высокие, два колеса раздвинутые на ширину дороги,
а между ними большая гребенка из гнутых железных прутьев. Когда едешь по
дороге, зубья гребенки подняты и звенят, а когда надо сгребать — опущены на
землю и подбирают все травинки и соломинки, которые там лежат.
Машка была памятливой и умной лошадкой: знала дорогу и привела меня прямо на
скошенное и уже подсохшее поле, пахнущее вкусным сеном — наверно вела по
запаху, как собака. По загону Машка тоже ходила прямо и замедляла шаг только
у прежнего валка, чтобы я успел сбросить рядом с ним нагребенное сено.
Нажимал ногой на педаль, железные зубья гребенки поднимались, и сено
ложилось в рядок.
А еще Машка знала полевой пруд и любила купаться.
В середине дня, когда становилось жарко, мы прекращали работу, я выпрягал
лошадь, садился на нее верхом и мы скакали к полевому пруду. Машка сходу
забегала в воду по брюхо и начинала пить, а я прямо в штанах и рубашке
купаться. Потом снимал одежду, выжимал и вешал на кусты сушить. Ведь когда
работаешь, на тебя летит пыль, ты потеешь, почти как Машка, и надо освежать
не только себя,во и одежду.
Затем к нам приезжали на лошадях ребята с конных косилок, потом пригоняли
рабочих волов возчики сена волокушами, и на пруду становилось весело и
шумно. Мы не только купались сами, но и купали своих помощников — лошадей и
волов, подныривали км под брюхо, когда надо было перейти на другую сторону,
а потом пускали их пастись, а сами шли обедать и отдыхать.
К вечеру, когда жара немного спадала, мы опять принимались работать, чтобы
заготовить больше сена. Зима у нас долгая, коров в совхозе много, и надо
чтобы они были сытыми и давали больше молока. А сено для коровы — все равно
что сухари для человека—консервированный хлеб. Сено — это ведь токе
консервированная сушкой трава, и заготовка идет только в ясную солнечную
погоду.
А поздним вечером, когда солнце щадилось за лес, я выпрягал Машку из грабель
и верхом вместе с ребятами-сенокосильщиками скакал домой. Я даже не правил
поводьями, дорогу в свою конюшню Машка тоже знала хорошо.
Целый месяц мы с ней работали на сенокосе, подружились, и когда началась
уборка хлебов, бригадир назначил нас подвозить воду к полевому стану. И
опять Машка была понятливой, стояла смирно у колодца, отмахиваясь хвостом от
мух, и ждала, пока я ведром налью в бочку воду. Однажды я, сморенный жарой и
усталостью, заснул на повозке, и Машка сама пришла на полевой стан и,
заржав, разбудила меня.
Умная, трудовая была лошадь.
3. ДЕМЕНТИЙ
И вот мечта моя наконец-то сбылась: на заработанные летом деньги мама
купила мне велосипед. Да не какой-нибудь простенький, подростковый, а сразу
взрослый, заграничной марки “Диамант”. Других, правда, не было. Какие
привезли в сельский магазин, такой и купила.
Красивый велосипед, блестящий, черный. Спицы колес и крылья зеркально
светятся, шины красные, упругие, руль тоже почти зеркальный, а на руле —
звонок. Нажмешь пальцем, и — динь-динь-динь! Тонко, пронзительно, весело.
Я переделал “Диаманта” на русский лад в “Дементия”, запрыгнул на кожаное
седло и... хлопнулся вместе с велосипедом на траву. Вот это Дементий, сразу
сбросил!
Мимо проезжал Петька Тарасов, засмеялся:
— Это тебе не на Машке скакать — тут уметь надо!
И в самом деле, Дементий совсем не подчинялся мне. Всякий раз, когда я на
него запрыгну, падал сам и ронял меня. Я набил синяков на ногах и на руках,
пока догадался, что надо сперва научиться удерживать равновесие. И вот встал
я одной ногой на педаль, а другой оттолкнулся несколько раз от земли, поджал
её и поехал как на самокате, удерживая Дементия за руль. Сперва метра
полтора так проехал, потом два, три, четыре, пять... До самого вечера прыгал
так, а потом под горку взял да и перекинул ногу через рамку, нащупал вторую
педаль и давай крутить сильнее, чтобы в горку въехать.
Въехал! Сам въехал, без помощи! Правда, когда скорость потерял — свалился
набок, потому что ногу перекинуть через сиденье не успел.
На другой день я снял высокое сиденье, привязал на его место мягкую
подстилку и к обеду сам научился садиться на Дементия и слезать с него, не
падая.
А после обеда уже катался с Петькой Тарасовым наперегонки. Петька, правда,
меня обгонял, потому что ездил не первый год, но через неделю я укрепился в
умении управлять Дементием и стал обгонять его.
— Он же у тебя новый! — объяснял Петька. — А я своего старика смазать забыл.
Слышишь, скрипит?
И правда, велик у него скрипел, как старая дверь. Мы поехали в мастерскую,
выпросили у трактористов солидолу и смазали подшипники переднего и заднего
колеса Петькиного велика. Скрипеть он сразу перестал, и по дороге мы теперь
мчались вровень, не в силах перегнать один другого.
Хорошая машина велосипед, умная! Когда научишься ездить, слушается, как
Машка. Даже можно бросить руль, сложить руки на груди и ехать, управлял
педалями и наклоном тела. Но однажды я крепко навернулся, когда ехал “без
руля”. Не заметил ямку впереди, попал в нее передним колесом, оно вильнуло
резко в сторону, и я полетел через руль на дорогу. Хорошо, ни позади меня,
ни навстречу никто не ехал, а то попал бы я под колеса.
После этого случая никогда не ездил я “без рули” и не доверял Дементию так,
как У!ашке. Та ведь все-таки живая, умная, и ум у неё свой собственный, а не
человеческий, который вложен в избретение и строительство колес, шатунов,
цепи и руля Дементия. Человек сделал великий он учится им управлять. А
лошадь он не изобретал, она сама родилась и выучилась ходить, бегать,
понимать человека... Сама!
И все же я полюбил Дементия, потому что он послушный, легкий, быстрый. К
тому же примерно через месяц езды я почувствовал, как ноги у меня стали
сильнее, мышцы на них заметно выросли и вспухли жесткими буграми, а дыхание
сделалось глубже, и весь я стал явно сильнее. Это Дементий так меня
натренировал. А когда я смерился, оказалось, что за весну и лето вырос на
полных девять сантиметров.
4. МИХАЙЛО И КОВРОВЕЦ
Прошло много лет, я стал взрослым, отслужил в армии и вернулся домой.
Дементий мой постарел, поржавел, резина на колесах износилась. Пека я служил
в армии, на нем катался мой брат Шура, который возвратился из Караганды.
Потом Дементий висел на стене, со свернутым набок рулем и ждал меня, потому
что Шуру тоже взяли в армию.
Я отремонтировал Дементия, сменил камеры и поставил новые шины, смазал и
ездил еще три лета. Потом меня из совхоза послали работать в другой район в
редакцию газеты. Там мне дали мотоцикл М-72 с коляской — большой военный
мотоцикл, который отслужил свой срок в армии и требовал ремонта.
Мы его отремонтировали, покрасили зеленой краской, я назвал его по первой
букве заводской марки М-72 “Михайлой”, запустил двигатель и сел за руль.
Едва включил первую передачу и отпустил педаль муфты сцепления, как Михайло
поволок меня к закрытым воротам. Я растерялся, сбросил ноги с подножек на
землю, как делал иногда на велосипеде, когда хотел быстрей остановиться, но
в Михаиле было двадцать восемь лошадиных сил, и мое торможение ногами он
даже не почувствовал. Остановился он только тогда, когда ударился передним
колесом в ворота, качнул их и заревел, дымя и 'буксуя на месте задним
колесом. Это я нечаянно прибавил ему “газу”, вместо того, чтобы сбросить его
и выключить двигатель.
Подбежал типографский механик Володя и выдернул ключ зажигания из фары —
Михайло смолк.
— Разве так можно?! — закричал в тишине механик Володя. — Ты же совсем не
умеешь ездить! Это тебе не велосипед — тут мотор, тут учиться надо. И не
кое-как, а серьезно.
Мотоцикл в самом деле оказался сложной машиной. Мне пришлось сперва изучать
материальную часть Михаилы, потом правила его вождения и дорожного движения
вообще, затем сдавать экзамены, получать удостоверение на право управления
мотоциклом и только после всего этого я самостоятельно поехал по району. Но
и тут я освоился не сразу.
Инструктор по вождению говорил нам, мотоциклистам, что сперва надо научиться
ездить тихонько, а потом уж можно и прибавлять скорость. Постепенно, когда
освоишься с машиной.
Он был прав, наш инструктор, но так не терпелось поехать шибче, быстрее,
чтобы кустики мелькали. Ведь мотор у Михаилы мощный, скорость он может
развить до ста двадцати километров в час, чего же еще!
И вот однажды на ровном участке дороги я разогнался до ста километров в час,
но тут на пути встал мосток через волжский залив, а посреди мосточка
оказалась повозка с лошадью. Мосток узенький, не разъедемся, затормозить я
уже не успевал, скорость большая, и вот, чтобы не поломать ноги лошади и не
разбиться самому, пришлось резко свернуть вправо. Вслед за сильным ударом
послышался треск — это сломались деревянные перила, я перелетел через руль
Михаилы и оба мы плюхнулись в залив.
Когда я вынырнул, отфыркиваясь, из воды, на том месте, где утонул Михаиле,
расплывалось маслянистое широкое пятно, рядом плавала моя кепка с пуговкой
на макушке, а с моста надо мной кричал испуганный возчик:
— Утонул, утонул — помогите!
Берег был рядом. Я надел мокрую кепку на мокрую голову, выплыл к берегу и
помахал возчику рукой. Он спустился на лошади ко мне, и мы попытались
вытащить мотоцикл из воды.
Глубина там была небольшая, метра четыре, я нырнул и захватил мотоцикл
вожжами за раму. Потом другой конец вожжей мы завязали за повозку, но лошадь
не смогла её стронуть: мотоцикл был тяжелый, три с лишним центнера, к тому
же его стало уже засасывать в илистое дно.
Я отпустил возчика, дождался мимиезжзгб грузовика и с его помощью вызволил
Михаилу со дна залива.
Потом он года полтора возил меня по всему району и был верным и послушным
помощником. Особенно полюбили Михаилу мои малые сыновья Саша и Коля, которых
я иногда катал, а Саше, старшему, доверял даже управление. Сажал его впереди
себя на топливный бак, давал в руки руль, а ножными педалями управлял сам. И
мы ахали окраиной райцентра, вокруг рыбацкого поселка и дальше, вдоль берега
Волги.
Саша радовался, но все же больше любил он глядеть в небо на пролетающие
самолеты. Целыми днями готов был глядеть в небо, если слышал оттуда звук
мотора — он мечтал стать летчиком.
Колю тогда манил только наземный транспорт, и кататься на мотоцикле он любил
до самозабвения.
Когда тяжелого Михаилу взяли из нашей редакции и взамен мне дали “Ковровца”
К-175, мотоцикл легкий, двухколесный, мы с Колей не раз на нем катались.
Я-то ездил постоянно, выполняя задания редакции, а Колю катал после работы и
в выходные дни. Двухколесный мотоцикл легче в управлении, маневренной, но
значительно строже и не прощает даже малейшей небрежности. Мы с ним падали
много раз и в кювет, и прямо посреди дороги во время дождя, и на песчаных
проселках. А с Колей мы однажды сбили пьяного рыбака.
Случилось это так.
Вечером после работы приехал я на “ковровце” домой, а тут Коля: “Прокати,
пап, маленько!” И влез позади меня на сиденье. А уже смеркалось.
Выехали мы за наш дом на прибрежную улицу недалеко от Волги и только
разогнались, вдруг наперерез нам, виляя в разные стороны, явился
велосипедист. Я посигналил ему, уступил всю дорогу ужа по траве обочиной, но
велосипедист не слышал и подрезал мне путь. Я включил дальний свет, он сдуру
оглянулся, был ослеплен и остановился. Мы столкнулись.
Колесом мотоцикла я ударил в заднее колесо велосипеда, рыбак упал, Коля
перелетел через мою голову и через рыбака, мотоцикл тоже свалился набок и
заглох.
Конечно, виноват тут пьяный рыбак, он нарушил все правила, но и я мог бы
избежать столкновения, если бы ехал потише.
Мы отделались легкими ушибами, но могло быть хуже, мы могли бы погибнуть.
Я люблю мотоцикл за его быстроту и маневренность, но не доверяю ему, не
снимаю никогда рук с руля и всегда помню, что глядеть по сторонам, когда
едешь, нельзя. Надо всегда быть внимательным, собранным и выполнять все
правила дорожного движения.
5. КОНЕК-ГОРБУНОК.
Много лет спустя, когда я ушел из газеты на другую работу и летом жил в
большом селе Дединово, купил я для разъездов велосипед с мотором — мопед. В
то время я часто ездил на рыбалку в луга, где были озера, а это далеко,
семь-восемь километров в один конец, на велосипеде утомительно. Я ведь уже
немолодой, ноги стали слабее, и мопед очень меня выручал.
Добрая, послушная это машинка. Педали как у велика, а в помощь педалям —
моторчик в одну лошадиную силу. Разгонишься малость на педалях, отпустишь
ручку сцепления, моторчик всхрапнет, как жеребенок, чихнет и
заверещит-заржет радостно, чтобы повезти тебя куда хочешь. И скорость
хорошая, как бывало на Машке рысью.
Назвал я мопед за простоту и послушность Коньком-горбунком.
Приедешь, бывало, на озеро, поставишь своего горбунка на подножку, отвяжешь
удочки и рыбачь сколько хочешь — горбунок еды не просит, а бензину ему надо
только один стаканчик на десять километров.
Ездил я на нем и в булочную за хлебом, в лавку за керосином, в библиотеку за
журналами... Село Дединово старое, большое, на целых шесть километров
вытянулось по берегу Оки, вот и возил меня Конек-горбунок из конца в конец.
Улицы и дороги там асфальтированные, гладкие, по открытой земле или по траве
едешь только к берегу речки или озера.
Малых речек там две — Ройка и Цна. Обе они впадают в разных местах в
полноводную Оку, по которой плывут катера, баржи и большие пассажирские
теплоходы, белые, красивые, с громкой музыкой и песнями.
А по Ройке ходят только весельные и моторные лодки — она узкая, от берега до
берега метров семь, в два прыжка перескочишь.
Цна местами шире Ройки, но по ней и на лодке не проедешь, потому что вся она
к лету зарастает кувшинками, белой лилией, телорезом. Остаются поляны
открытой воды — плесы, но на них можно плавать разве что на малом челноке
или на резиновой лодке и удить рыбу.
Недалеко от Цны, в лугах, стоит старинное русское село Любичи с церковью
посередине, а между селом и речкой пасутся стада коров и бычков.
Когда ранним утром Конек-горбунок примчит меня на берег Цны, вокруг еще
стоит соннная тишина, трава, белесая от росы замерла в безветрии, и за
колесами горбунка остается зеленая мокрая полоса.
Я поставлю своего Конька под крутым берегом, разберу удочки, наживлю их и
заброшу на зеркально застывший плес. От поплавков сперва расходятся мелкие
круги, потом вода успокаивается и в ней видно небо с белыми пышными
облаками, другой берег, поросший травой, кусты тальника. А через несколько
минут краснеющая кромка неба слева от Любич начинает желтеть, накаляться, и
вот уже из далекой травы выкатывается сперва край, потом половинка, а потом
и весь золотом сверкающий диск солнца. И, будто приветствуя его, начинают
петь степные птицы и громче, радостней всех заливается жаворонок. Когда
откинешь голову и найдешь над собой птаху величиной с воробья, то заметишь,
что она не летит, а висит, часто-часто трепеща крыльями, в воздухе и
незаметно набирает высоту и уменьшается. Вот она поднялась уже высоко,
сделавшись черной дрожащей точкой, и в это-то время песня степной
птахи-жаворонка кажется самой звонкой, самой веселой и самой счастливой.
А потом со стороны села послышится мычание коров, громкие, как ружейные
выстрелы, удары пастушьего кнута, повелительные человеческие крики.
Я благодарил своего Конька-горбунка за то, что он давал возможность увидеть
красоту нарождавшегося дня в степи, но он, как мертвый циклоп, глядел на
меня единственной фарой и безмолвствовал. Вот если бы он еще был живой и мог
ответить, махнуть хвостом, как лошадь, понимающе заржать... Нет, послушный
конек мой тоже был машиной и обязывал меня считаться с этим. Никаких
посторонних занятий при езде, будд внимателен, особенно на мокрой дороге в
дождь.
Однажды я ехал берегом озера, отвлекся в сторону пролетавшей утки, и
горбунов завез меня в заросли крапивы. Там была яма, мы упали, а когда я
вылез оттуда и вытащил своего горбунка, все лицо и руки у меня пылали от
крапивных ожогов.
Другой его недостаток был в том, что горбунок возил только одного человека и
не годился как семейный транспорт. А это ведь нехорошо, когда один катается,
а другие сиди дома. И решили мы купить автомобиль.
6. МАРУСЬКА
Легковая машина “Лада” была красная, как давняя моя лошадь Машка,
небольшая, аккуратная, и назвал я её Маруськой. В честь первой своей
помощницы.
Прежде чем купить Маруську, нам пришлось иного зарабатывать денег, а потом я
три с половиной месяца учился на курсах шоферов-любителей и сдавал экзамены,
потому что “права” мотоциклиста тут не годились. Автомобиль ведь послезней
мотоцикла, и навыки здесь требуются другие, хотя правила дорожного движения
одни для всех.
А на помощника машиниста электровоза мой младший сын Николай — он давно
вырос и окончил школу — учился целый год. Саша, старший сын, который в
детстве любил глядеть в небо, стад летчиком, и учился еще больше — три года,
а потом еще пять лет заочно. Чем сложнее машина, тем дольше учиться.
Первое время я боялся ездить на Маруське. На четырех широких колесах,
закрытая, удобная, она устойчивей и безопасней двухколесного мотоцикла, но
на том я летал как ветер, а тут сяду за руль, пристегнусь ремнем
безопасности и верчу головой, оглядываюсь, боюсь на кого-нибудь наехать. А
оглядываться как раз и не надо — есть зеркала заднего вида: один в салоне
справа перед тобой, другой снаружи на левой передней двери.
Не сразу привык я точно работать рычагом переключения передач и педалями. Их
три, и ноги у меня путались в них, вместо педали “газа” давил ногой на
тормозную, и Маруська останавливалась, двигатель глох.
А капот откроешь, и вовсе ужас возьмет: мотор во много раз больше
мотоциклетного, деталей много, вдруг какая-нибудь откажет в дороге, а
запасной нет!
Но Маруська была умной и хорошо отлаженной машиной, она редко ломалась.
Если, конечно, не сломаешь сам. А кто же будет ломать свою машину, зачем!
Мы садились в Маруську всей семьей, четверо: я за руль, рядом со мной
хозяйка нашей семьи Валентина Николаевна, которая тоже окончила курсы
автомобилистов и получила удостоверение, а на заднем сиденье наши дочери
Надя и Люда, которые еще учились в школе. Надя в старших классах, Люда в
младших. И катили мы на Маруське в лес за грибами или ягодами, на дачу, в
гости к друзьям. Маруське все равно было куда ехать, лишь бы дорога твердая
да гладкая.
В этих поездках я всегда был внимателен к ней и не забывал о техническом
уходе. Ведь давно известно, что любая машина, как бы отлажена она ни была,
любит ласку, чистку и смазку.
Ласка — это бережное отношение к машине, внимание к работе всех её узлов и
деталей: двигателя, рулевого управления, тормозной системе, ходовой части,
осветительным приборам, стеклоочистителю, который называют “дворником”... За
ними надо не только смотреть, но держать в чистоте и смазывать.
Однажды я заметил, что у Маруськи плохо работает “дворник”. Но день был
солнечный, и я не стал ремонтировать, поехал. А ыа обратном пути хлынул
дождь, заливая смотровое стекло, я включил “дворника”, а он своими щетками
махать отказался. Пришлось останавливаться и ждать, пока окончиться дождь и
потом ремонтировать.
В другой раз меня наказали за небрежность фары. Приехал я как-то в дождь на
дачу, поставил машину, а вымыть потом поленился: дождь ведь её мыл, хватит.
Да другой день вечером поехал домой, включил в дороге фары, а они не светят.
Что такое? Проверяю предохранители, проводку, все в порядке, а потом захожу
спереди, гляжу, а стекла фар сплошь залеплены засохшей уже грязью. Давай
быстрей счищать, протирать стекла.
Ну, а если забудешь смазывать, совсем плохо, ничего крутиться не станет.
Если в картере двигателя, например, очень мало масла, лучше остановись и
долей, иначе разобьешь весь. У двигателя ведь обороты до пяти и более тысяч
раз в минуту, как же тут без смазки! И колеса должны быть смазаны и руль. У
рулевой колонки есть специальная коробка, в которой находится его механизм и
смазочное масло.
Сложная машина, моя Маруська. И строгая. Потому что быстроходная. Если на
кобыле Машке трусцой я мог ехать десять километров в час и остановиться
сразу, крикнув “Тпру!”, то на Маруське я развивал скорость до ста двадцати
километров, а можно разогнаться и до ста пятидесяти в час — в пятнадцать раз
быстрее лошади. При такой скорости сразу не остановишься.
Однажды ехал я по Рязанскому шоссе со скоростью девяносто километров в час и
вдруг, увернувшись от встречной машина, на мой путь выскочила испуганная
белая собака.
— Стой, Маруська, задавим! — И я сразу нажал ногой на тормоза, а рукой на
сигнал.
Маруська тревожно загудела, заскрежетала застопоренными колесами, но все же
остановиться не могла и сбила собаку. Проехав на тормозах еще метров десять,
мы остановились. Я выбежал из машины на дорогу — собака лежала неподвижно,
белая несчастная её голова стала красной от крови.
С тех пор прошло пять лет, но до сих пор мне жалко бедную ту собаку, которая
увернулась от одной машины и попада под другую. Не надо было ей выбегать на
шоссе, где мчаться машины, подождать надо было и перебегать на другую
сторону тогда, когда дорога свободна и не видно машин. А она понадеялась на
свои быстрые ноги и вот погибла.
Я и сейчас вижу её удивленно-растерянную мордаху, вижу как она обреченно
заметалась перед налетающей машиной, а дура Маруська загудела, испугав её
еще больше, и не остановилась, хотя я и затормозил все четыре колеса. От
этого торможения остались на шоссе две черные полосы размазанной по асфальту
резины.
Хорошая машина Маруська, а все же не такая, как лошадь Машка, которая ни
разу не наехала ни на одну курицу, хотя в деревне они часто бегают через
дорогу и пасутся на ней, подбирая натерянное зерно. Машка остановилась бы
или фыркнула, отпугивая курицу, собаку или человека с дороги, а Маруська
ничего сама не может, я должен смотреть за всем, что есть на дороге и рядом
с дорогой. Причем видишь только крупные предметы — машины, людей, животных,
— а все мелкие не видны, их не разглядишь на ходу и не успеешь заметить. И
стрекота, верещанья насекомых, пенья птиц не услышишь, потому что гудит
мотор, шумит встречный ветер и шуршат шины колес.
И запах цветущих трав из машины не сразу уловишь, даже если у тебя чуткий
нос и открыты все боковые стекла машины — этот запах смешивается с вонью
бензиновой гари, разогретого асфальта, масла, резины и железа.
И все же удобная машина Маруська, потому что послушна, возит сразу всю семью
и ездит очень быстро.
Но еще быстрее летает самолет.
7. АНТОН И ДРУГИЕ
Однажды пригласил меня старший сын Саша к себе в гости. Приезжай, папа, к
нам в Узбекистан, писал он, я тебя познакомлю со своим Антоном. Так он
называл самолет “Ав-2”, на котором тогда был первым пилотом, командиром.
Этот самый старый в Аэрофлоте самолет по виду был неказистый, старомодный: у
него два крыла, одно над другим, расчалки, единственный двигатель впереди,
скорость всего в полтора раза больше Маруськиной. Но старик этот оказался
настоящим тружеником неба. Он перевозил геологов и буровиков с их
оборудованием и вещами, доставлял продукты нефтяникам и пастухам, рассыпал
сверху удобрения по колхозным полям, проводил опрыскиваение хлопка перед
уборкой его комбайнами, перевозил пассажиров и их багаж на небольшие
расстояния — куда пошлют, все выполнял. И слушался “Антон” Сашу так же, как
меня — Маруська.
Летал он не очень высоко, внизу видны были поля хлопчатника, дороги, арыки,
дома, ишаки с повозками на дорогах, сады, даже отдельные деревья. А вот
яблок, груш и винограда сверху уже не разглядишь, как не увидишь и других
мелких предметов.
А с большого пассажирского самолета, на котором я летал до Ташкента и
обратно до Москвы, уже не видно было ничего: ни домов, ни людей, ни арыков,
ни машин, ни лошадей. Где-то далеко, за десять с лишним километров внизу
лежат в голубой дымке неясные и неровные клеточки и островки: поля ли, леса
или города — не разберешь. Облака еще мешают, проплывая под самолетом
большими белыми сугробами.
Самолет летит в десять раз быстрее Маруськи и в сто раз быстрее Машки, а
кажется, он не летит, а неподвижно висит в воздухе и слегка подрагивает
крыльями от вибрации и грозного гула турбин. И мимо иллюминаторов ничего не
мелькает, не видно на этой высоте никаких птиц, не слышно полевых или лесных
запахов, а о бабочках и кузнечиках ты можешь только вспоминать, разглядеть
такую малость невозможно.
А так хочется. Трудно быть отрезанным от живой земли.
После детства и отрочества я все меньше стал ходить пешком и ездить на
лошади, а пересел сперва на велосипед, потом на разные машины. В другие же
города и страны летал самолетами и стал все больше тосковать по земле. Такая
она у нас зеленая, цветущая, ароматная, такая веселая, потому что в траве, в
кустах и на деревьях верещат кузнечики, порхают бабочки, распевают соловьи,
тенькают синицы, воркуют голуби, гомонят стаями грачи... И вот когда не
видишь веселой этой красоты на теплой летней земле, начинаешь грустить по
ней, а от того, что мало двигаешься, у тебя появляются разные недомогания и
болезни.
Однажды молодой врач, осмотрев меня, озабоченно сказал: — Вам, папаша, надо
бы на природу. Хорошо, если рядом были бы лес и речка, да походить бы
босиком, покупаться! Прекрасны тек же велосипедные прогулки. У вас быстро
окрепнут мышцы, выровняется дыхание, лучше станет работать сердце. Велосипед
— самая лучшая в мире машина...
8. И СНОВА ПЕДАЛИ...
Смешно, конечно, называть велосипед машиной — простенький он, без
двигатели, и все же это действительно машина, причем самая лучшая из всех,
какие есть на земле.
Скорость на нем ты можешь держать любую, какую осилишь. Спортсмены на
гоночных велосипедах разгоняются иногда так же, как моя Маруська. А можно
ехать и шагом пешеходй, еле шевеля педалями. При такой езде видишь кеддуш
травинку и даже маленьких насекомых, земли близко, и она не гибельная, если
придется падать, особенно на траву. И ни на кого не наедешь, потому что
легко и быстро затормозишь. Но самое главное, нет от велосипеда грохота и
гуденья, вибрации и бензиновой гари, нет ничего вредного здоровью человека и
любого живого существа. Только облегчение и польза.
В этом я убедился еще раз, когда по совету врача пересел с машины на
велосипед.
Я купил его в Новом Иерусалиме, под Истрой, привез на дачу, вытер с него
излишнюю смазку и сделал пробный выезд. Велосипед катился по дороге легко и
бесшумно, хорошо слушался руля и педалей, не требовал ни бензина, ни масла.
В память товарища своего детства Петьки Тарасова я назвал его Петькой и
каждый день ездил в соседнее село Алехнево в магазин, а рано утром и вечером
— еще дальше, за лесок, где было небольшое озерцо с карасями.
Удить я любил всегда, с детства, и вот вернулся к тому же. Снова изрезал в
лесу ореховых удилищ, привязал к ним лески, к лескам крючки, грузила,
поплавки и стал опять рыболовом.
Каждое утро я видел, как румянится на востоке небо, как разгорается до
пунцовой раскаленности заря и выкатывается на гребень леса солнышко; я опять
слышал веселые песни лесных и полевых птиц и звонкую трель жаворонка в
высоком небе; я слышал тонкие, волнующие запахи луговых трав и цветущих
деревьев — черемухи, сирени, липы. Каждая цвела в свой срок, друг за
дружкой.
А однажды я видел, как утки ловят рыбу.
Приехал на озеро, положил у берега велосипед и стал налаживать удочки.
К концу лета озерцо обмелело настолько, что воды в нем было по колено, не
больше. Ясли подвернуть штаны, перейдешь вброд.
У другого берега плескалось стадо уток из ближней деревни, штук пятнадцать.
Еще два таких же стада плавали поотдельности в дальнем конце. Они токе шумно
и весело плескались: встанут на хвост, и машут крыльями, брызжутся, кричат —
должно быть, к дождю. Росы в то утро тоже не было.
Я раскинул веером удочки, бросил пшена для привады и стал ждать клева.
Утки на другом берегу забеспокоились. Они видели, как я горстями швырял
пшено в воду. Старый сизый селезень и с ним две утки отделились от стада и
поплыли к моим удочкам. Я ух подобрал комок земли и хотел по привычке
запустить в их сторону, чтобы не мешали, но в этот момент крайний поплавок у
меня повело в сторону.
Я выхватил удочку — серебристый карасик блеснул на солнце и упал к моим
ногам.
Селезень и две его подруги, как и прежде, удивленно остановились и стали
наблюдать за мной. Им тоже хотелось порыбачить, но они не знали, как это
сделать.
Вскоре я поймал еще несколько карасиков. Смелый селезень подплыл восем
близко к поплавкам, и я кинул в него комочком земли. Он поспешно отступил к
своему стаду, вытянув шею и громко крякая.
Утки стали еще беспокойнее. Они беспрестанно кричали, плавали поблизости,
пугали рыбу. Я вынул самое длинное удилище и, размахивая им, прогнал
любопытных наблюдателей.
Утки сбились у того берега, но не успокоились, как обычно, и не бросили
кричать. Они будто обсуждали что-то и спорили. Особенно горячо крякал старый
селезень, их вожак, и глядел в мою сторону. Будто говорил: вон, мол, все
лето он ловит, почему бы нам не попробовать. На этот неумолчный шум приплыли
два стада из дальнего конца озера, и стало еще беспокойнее.
А у меня клевало. Я поймал десятка полтора карасей и перестал обращать
внимание на уток.
Но вот клев прекратился, по воде пошли мелкие волны — это утки, слившись в
одно стадо, проплыли неподалеку от моих удочек. Они уже не кричали, плыли в
сосредоточенной тишине и часто опускали носы в воду.
Я насторожился: что-то в их поведении было необычное. Утки плыли не
беспорядочной толпой, а в несколько рядов, причем они вытянулись цепью и
охватили по ширине почти половину озерца. Миновав меня, утки в том же
порядке повернули к берегу и я с удивлением увидел, что перед ними
выскакивают из воды сеголетки — самые маленькие керасики, которые родились
сегодняшним летом. Утки не могли догнать карасиков, но лапами и носами они
почти доставали до дна, гнали рыбешку перед собой к берегу и тут, на
маководье, хватали.
Потом утки развернулись в обратную сторону, перегородили, как сетью, весь
правый край озера и, опуская головы в воду, опять поплыли к берегу — теперь,
конечно же, к противоположному. И опять я видел, как у берега они хватали
налету недогадливых сеголетков.
Надо же додуматься до такого! А по виду кажется, самая глупая птица!
[Клева у меня больше не было, я смотал удочки и поехал домой. Отъезжая,
увидел, что утки у того берега перестроились и поплыли тепервтам, где
недавно качались мои поплавки.
9. И ОПЯТЬ ПЕШКОМ, БОСИКОМ.
А еще полюбил я в то лето ходить босиком. И дома, и на даче, и на
рыбалке. Положу Петьку на траву, разуюсь, пробегу разок по тропинке вокруг
озера, а потом уж начинаю ладить удочки, рыбачить.
На даче я снимал тоже не только туфли, но и рубашку, майку и брюки.
Оставшись в одних трусах, пропалывал приствольные круги яблонек, подвязывал
распадающиеся кусты малины, поливал огурцы и клубнику.
А прежде чем ходить босиком по дому, приходилось мыть ноги. Не всегда охота
стоять, нагнувшись над тазом, но зато как приятно шлепать чистыми подошвами
по прохладному поду!
За лето я стал коричневым от загара, а кома на ступнях ног потолстела и
загрубела так, что я не боялся ходить по камням, по колючкам и где придется.
Осенью, когда на озере перестали ловиться караси, я по утрам стал бегать
центральной дачной улицей и нисколько не уставал и задыхался, как прежде,
весной. И вечером тоже бегал.
Вернувшись домой в город, я пошел показаться врачу. Сн смерил у меня
давление крови — нормальное, послушал работу сердца — хорошая работа. Вынул
провода с блестящими наконечниками из ущей и сказал удивленно:
— Да вас будто подменили! Как молодой стал и все в норме! — весело
предложил: — Побежим наперегонки?
— Босиком, — согласился я. — Только где?
— Да вон в парке. Через полчаса я закончу работу и пойдём. Я посидел в
коридоре, пока он принял еще двух больных, и затем мы отправились в парк.
— Не боитесь, перегоню? — спросил меня врач. — Я ведь велосипедист и вдвое
моложе вас.
— Зато я на целую голову выше, ноги длиннее...
В боковой аллее у первой скамейки мы разулись, закатали доколен брюки и по
счету “раз, два, три!” побежали.
Врач был худой, резвый, он тут же вырвался вперед, и мне пришлось глядеть на
его мелькающие круглые пятки и топать следом. Ноги у меня длинные, шаг
широкий, вдвое больше, чем у врача, но зато 'его ноги бежали чаще моих, и я
отставал все больше и больше.
Надо было увеличить темп, но я сдержался: парк большой, бежать еще много,
надо экономить силы. Важно ведь не только перегнать, во и не сойти с
дистанции.
В другой конец парка врач прибежал первым, но когда мы развернулись и
побежали обратно, он стал слабеть и скоро я его нагнал. Часто дыша, он
показал мне на бегу рукой под ноги. Я ничего особенного внизу не увидел —
асфальтированная дорожка была чистой — обошел его.
Когда я прибежал к скамейке с нашей обувью, где был финиш, и оглянулся, то
все понял. Врач бежал, переваливаясь, хромая на обе ноги: он давно не ходил
босиком, и вот на шероховатом асфальте нащипал подошвы. Неженка! А по грубой
грунтовой дороге он и вовсе не смог бы бежать.
К скамейке он пришел шагом, сел и вытер ладонью вспотевшее красное лицо.
— Давно не бегал, — сказал он, оправдываясь, и поглядел на меня с довольной
улыбкой: — А вы молодец: такая уверенная победа!
— Это ваша победа, — сказал я. — Весной я к вам с палочкой пришел, а сейчас
вот босиком обогнал. Никогда не забуду.
— И правильно. Такие вещи надо всегда помнить, — сказал он. — Я вот в отпуск
пойду и тоже буду босиком бегать. Тогда посмотрим кто кого. Или на работу
начну пешком ходить. Ноги ведь самый надежный транспорт. И самый полезный,
правда?
Жуков Анатолий Николаевич.
123098, Москва, ул. Рогова, 20/1, кв. 89,
тел. 947-17-13
Другие номера журнала "Полдень":
№ 3,
2003 |
