НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

НАРОДНЫЙ ЖУРНАЛ

АДРЕСА И ЯВКИ

24 НОМЕРА В ГОД

НАШИ ЛАУРЕАТЫ

ПЛАНЫ-2005

ИСТОРИЯ РГ

АРХИВ РГ

ДЕТСКАЯ РГ

МАГАЗИН РГ

ДРУГИЕ ПРОЕКТЫ:

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

Бельские просторы

ПОДЪЕМ

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

История науки

Владимир Федоров. Песни гипербореев

Роман-газета № 3’03

Первый роман Владимира Фёдорова (род. 1965), поэта, барда и драматурга из города Балахна Нижегородской области, моментально вывел автора в лауреаты нескольких литературных премий. По итогам 2003 года стал он и лауреатом «Роман-газеты» в номинации «Открытие». Сельская сказка «Песни гипербореев» выигрышно отличает Фёдорова от реалистических бытописателей гибнущей российской деревни. Герои Фёдорова живут по законам любви, в трудах и уважении к традиции, не забывая о продлении рода, как о главном предназначении человеческого сообщества.

Владимир Федоров

Песни гипербореев

(избранные главы из романа)

Любый травень

Умельцев бредил застать Антона с Любкой за целованием, но был разочарован. Он нашел их на берегу озера, что прозвали когда-то Кувшинным, — они сидели, крепко обнявшись, и о чем-то тихо переговаривались.
Сашка, себя не выдавая, постоял в кустиках немного и поспешил обратно с вестями и к обещанному стакану. Сам он наплодил уже шестерых детишек, но его на пару с такой же непутевой женой, не величаемой людьми никак, кроме «Умелая», планомерно лишали родительских прав, отдавая поросль на прокорм государству. Заботы Умельцевых не обременяли.
Одно было занятно: они жили кое-как, совершенно не завидуя более благополучным семействам, и не от склада характеров, а от... равнодушия! Время выворачивалось так, что в ближайшие сотни лет им не грозило затеять раскулачивание трудолюбых соседей, и они смирились, проживая свое под общим наркозом любой спиртосодержащей дряни. И жили! Жили... Были случаи, что путные люди травились до смерти бодяжной водкой, купленной на праздник в магазине, иль наевшись не проверенных как надо грибов... Умельцевых не брало ничто! И были они не одни такие — похожих трутней в Дубосельцеве гнездилось немало.
Акимовна гостей не ждала, но, завидев такую делегацию из уважаемых односельчан, переполошилась. Нет, она жила, может, не столь богато, как Парины, но не бедовала, держала с сыном крепкое хозяйство, а как он не увлекался излишне выпивкой, так и деньги у них кое-какие водились. Она смотрела в глаза людям без стеснения, но... Мать есть мать и чувствует всегда больше, чем понимает.
Никандрыч, что был очень дружен с ее покойным мужем, сразу успокоил:
— Танька, не бередись! С радостью пришли.
Они сели за столик под доцветающими яблонями, Акимовна вынесла литровую бутылку, рюмашки и нехитрую, скорую в приготовлении, закусь. Никандрыч разлил всем, поднял рюмку:
— Женить будем Антошку с Любкой.
Акимовна выронила из руки поднятую было рюмку, охнула и пустила горошинную слезу. Никто не ожидал такой реакции, Антонина сникла.
— Что ты, Таня? Не подходим, что ли?
Акимовна заревела, обняла Антонину.
— Тонька, милая... Уж не ждала-аа... Думала, помру, а внуков не нанянчу... Гуляет Тошка и гуляет, гуляет и гуляет, а сердце у меня уж все-оо...
Антонина всхлипнула и тоже припустила слезы, мужики тупо уставились на баб. Никандрыч покачал головой, плюнул простейно и, сходив в дом, вынес два стакана.
— Ну-ка, Ромка! Саданем по полной от этих соплей.
Мужики чокнулись и выпили грамм по двести. Хмель было ударил в брови, но мгновенно вылетел вон. Бабы кое-как успокоились, и Никандрыч снова рассказал, как все было и что ждут.
Затворина утерлась наконец от слезности, и они с Антониной выпили по рюмашке.
— Мне бы к вам идти с таким делом... Да что я одна?
Петьки-то нет, на сына узда оборвана... Стыдобища.
— Ладно, Тань, — вздохнула Антонина, — всё кругом — стыдобища. Наша ягодка созрела, а мужиков с Дубосельцева водкой снесло. Глянь, сколько пьют! Работали бы, как раньше, и пили меж делами... Нет ведь!
Или пьют — или работают.
Роман продолжил:
— Я твоего знаю с детства, путный он! И не думал, что до моей Любашки дохолостякует. По мне, так — самый зять! Без отца-то, конечно, в стойло поставить не кому... Ну, мы тут, вот... обчеством напряглись.
— Я б на такой напряг и по пьяни не решился! — съязвил Никандрыч. — Да Роман — шарик заводной.
Куды деваться? Деток надо горяченьких еще с леса отловить, Богоматерь им под нос и объявить по людям, что — свадьба! Они, можа, и другие в поколении, да тожа — стыда боятся. Нарно.
Акимовна чуть дышала.
— Господи, спаси и сохрани... Как партейцы жизнь перевернули: мы уж по-людски и жить-то забываем.
Что теперь-то?
Роман решительно встал из-за стола.
— Пошли к нам! Мимо нашего дома не пройдут!
Роман самоопределился командовать, и все согласились, Акимовна только успела дверь в дом прихлопнуть, а уж ворота оставила без запора, не до того!
Новости в деревне распространяются мгновенно, никакой сотовой связи не надо, — они еще и о приданом не вспомнили, а люди-то уж потирали руки, кто искренне, кто завистливо: свадьба будет, праздник!
Дорогой они было молчали, но им навстречу вкатился Умельцев.
— Здрасьте, кого не видал! У Кувшинного они. Сидят обнятые, говорят.
Роман, было напрягшийся, перевел дух.
— Молодец. Иди до Затвориных, там в саду на столе водка початая, забери... Ладно, Акимовна?
— Бери-бери, — встрепенулась Затворина, — закуску тоже подбери там! Посуду только оставь.
Умельцев вздыбился и, как ужаленный хлыстомтелок, поспешил за своей наградой. За минуты до этого он еще что-то размышлял о Любке с Антоном, но теперь мысли эти расплавились в голове, а горло перетянуло болезной сухостью. Водка! Даже не самогон! Этот день начинался богато, и бабы рядом нет, и делиться не придется!
Антонина проводила Умельцева взглядом.
— Живут ведь! Детей отобрали, а они и в ус не дуют. .. Страшно, Тань: людей все меньше и меньше, а энтих гадов — как сорняка.
Роман одернул жену:
— Хватит, ты! Пущай упьется, раз обещано! Что тебе за его жизнь душу рвать? Нам бы с нашими разобраться.
Они все как-то подобрались и, успокоенные соглядатаем, поспешили дальше. Никандрыч спиной чувствовал взгляды из-за занавесок, но его хребтина и не такое держала. Бабы, может, и полошились слегка, да виду не подавали... В каждом дому шли гадалки: покрыл Антон Любашку али нет! Самые продвинутые семейства даже делали ставки. Однако все в пользу Антона. Не мог такой конь мимо борозды прогалопить! А уж если такие хлопцы плошать начали, так — всё! Конец света, финал цивилизации.
Как говорится, — кому какие заботы.
Любаша с Антоном проговорили у озера обо всем, как ни о чем. Мысли путались у обоих, головы покруживало, а вкус весны не обсыхал на губах, и уходить не хотелось.
— Так бы и сидел... С тобой — как года сбросил! Постарею, будешь на пацанов засматриваться, да?
— Вот еще! Глупая, что ли? Одинаково все живут, — ребенка рожу.

— И не одного. Двух! Нет! Трех!
— Любишь?
— Вперед гляжу. Состаримся, кто рюмку чая плеснет?
— Значит, не обманешь, да?
— Не стану. Погулял — дальше некуда. Вы же, бабы, такие: то не се, это не так, тут не выпей, там не ходи... А ты еще молодая. Притремся.
— Пошли к отцу... Он, наверное, топор точит.
— Суровый он у тебя. Молодец! Так и надо. Мое — значит, мое.
Любаша вздохнула: Антон рассуждал почти как папаня, но за его спиной было спокойно, легко и благодатно. Замужем будет по-другому, не как за мамкой с папкой, но и она уж не такая, как мгновения назад. Она не чувствовала, просто точно знала, что Антоново семя обратится в плод и будет она мамой... И было ей от этого радостно, оставалось лишь ублажить традиции и уважить родителей. Она была согласна просто сейчас перейти в дом Затвориных, без всяких свадебных гулянок, и принять уже другую жизнь, заняв свое место при мужике.
Антон думал о том же, с той лишь разницей, что застолья он все же хотел, не от жажды праздника, а вроде как отметины, что было это — обрывание холостяцкой жизни... Для утверждения, что ли.
Они, не сговариваясь, поднялись и так же, в полуобнимку, пошли в деревню отдаваться правилам человеческих обрядов.
У дома Лариных на лавочке сидели хозяева, мать Антона и Никандрыч, они издали увидели приближающихся молодых, а как различили их обнимки, откровенно возрадовались. Никандрыч подтолкнул Романа:
— Говорил, что облюбятся! С тебя бутылка!
. Роман уже почти не слушал.
— Хоть две!.. Погодь, мы ж не спорили.
Антонина глянула, улыбаясь, на мужиков, но буркнула:
— Убила б, дурни тряпошные!.. Иди за Богомате
рью, вахлак!
Парин подскочил, как мальчишка, хлопнул в ладоши и кинулся в дом, через мгновения он выскочил к забору с древнющей — прародителей еще, если не дальше, — иконой Богоматери в серебряном окладе; углицы образа украшали переливистые лазурные камушки и жемчужины... Любой музейный червяк, глядя на такую красоту, тронулся б умом: невозможно было даже представить, какими чудесами Богоматерь не сгинула задесятилетия безбожья, как ее уберегли от воров, как не уплыла она контрабандой за русские пределы. Парин ничего не рассказывал, но в деревне кое-кто знал, что от хранения святыни у Романа на плече имелась пулевая метка и пара шрамов ножевого писанья. Он, как кошка, заполучил от Бога четыре жизни, не спешил с ними расставаться. Богоматерь у него можно было выманить только у мертвого. Бесы в человечьем обличье, кажется, понимали это и затаенно ждали его немощи, до которой было... далековато.
Сначала Лукин, затем бабы приложились губами к иконе, поклонились, перекрестились... Подсоби, Богородица, заступись за нас, грешных...
Неожиданно Роман бережно передал супруге икону:
— Погодь... Пока идут, я курну... Колотит, блин... че-то.
Парин чуть отошел, дрожащими руками прикурил сигарету, Никандрыч тоже закурил.
— Будет, Рома... будет. Одна дочка-то... А если б у тебя их три было? Как у меня. Издох бы, что ли? Это
тебе не вилами забавляться!
Все рассмеялись, напряжение спало, но бабы по мере приближения молодых начали беззвучно всхлипывать.
Антон с Любашей все так же говорили меж собой о всякой разности, что плохо запоминалась, но скрашивала расстояние. Они даже не приглядывались, не выискивали встречающих, потому как им было все уже понятно, а обратно играть мыслей не было, да и как за весной может затуманиться осень? Череда времен неизменна, в ней не бывает провалов или замен.
Затворин все же высмотрел родителей и слегка напрягся.
— Смотри-ка, демонстрация... Или крестный ход...
Ждут нас.
Любаша вздрогнула, но отмела робость.
— Ничего! Не помрем.
Они, как ни держались, но пошли чуть медленней и к родителям приближались уже тихонько. Любаша гонор свой подрастеряла и напрочь забыла, что велела жениху помалкивать. А Антон и не вспомнил, просто, как покрыл расстояние прямого взгляда, решительно объявил:
— Жениться нам надо! Полюбились мы... Хотим, вот, семью... такое дело.
Роман молча взял из рук жены Богоматерь, поманил молодых.
— Целуйте Богородицу, грешники!
Молодые поцеловали икону, перекрестились, за этим на Любаше повисли взревевшие во все слезы бабы, а Антона обжали мужики.
— ...Доченька-ааа... Любонька-ааа...
— Ну, лять, — будет зять!
Несколько минут ничего членораздельного разобрать было невозможно, слезу пустили все, кроме Антона с Романом, да и они были на грани.
Никандрыч, как поживший пошире, пригасил слезливое кострище:
— Хватит сопливиться! Роман, унес бы ты Богородицу, да надо обмозговать... На девятом месяце отсель человек народится!
Антонина было охнула, но Роман съязвил:
— Ты хоть не целкуй! Любку-то через семь месяцев от свадьбы родила! Праведная!
Как ни держались люди от смущенья, но рассмеялись. Парин открыл калитку настежь и, обведя пространство Богородицей, сказал совершенно утвержденно, обращаясь к Антону:
— Все тебе передам... детям твоим... Только живите ладом. И водки бойтесь! В меру... Заходите, люди. В дому говорить будем, сродни теперь. Нечего у ворот топтаться!
Откуда-то из вдользаборного кустовья робко и осторожно выползла Валентина Семеновна, супруга Лукина, усыхающая с возраста, но все величавая и ладная, так сохраняются только любимые бабы да, может, актрисы, холимые медициной. Завидев ее, Антонина с Татьяной встрепенулись, подхватили куму под руки.
— Ой, Семеновна! Мы за тобой послать хотели! Мы без тебя не сладим. Пойдем, родная, Антошку с Любашей обженивать надо!
Никандрыч фыркнул, улыбаясь:
— Выгребла, нетерпенная! Ромк, она у мени — как госсекретарь, без нее в Дубосельцеве ворота скрипят!
Роман искренне обрадовался:
— Семеновна, помогай давай, а своего не слушай!
Ты одна у нас хранительница... Нас с Тонькой обряживала, теперь их очередь.
Семеновна, никак не выразив удовольствия от услышанного, обняла молодых и, словно вещая сила, потянула всех в дом.
— Обрядим-обрядим... По-старому не выйдет, так по-новому отыграем, что было — то было, книгам осталось. Тута жить надо, как охота! Боженька-то простит, все не без греха, сам же плодиться велел!
Люди ушли в дом, а кое-где вокруг паринского забора кустики отшевелились — это убирались восвояси особо нетерпеливые до новостей соседи. Надо сказать, расползались с новостью вполне довольные, даже завистникам было не тягостно от предстоящей свадьбы... Русские деревни так мертвели, что всякий был рад нарождающейся семье и, стало быть, непременному появлению ребятишек.

3

Во времена давние, даже древние, Дубосельцево было селом, а название получило, видать, от богатых дубрав, шагающих по холмам к матушке-Волге. Меж холмами когда-то курчавилось разнолесье, опущенное корнями в болота да низины поймы реки. Это было, когда людей тут кормилось немного и поселенья не выстраивались дураками вдоль большаков, а сами жители сплошь и рядом носили землицу на руках, как родименькое чадо. История секла топором леса пространства, не то что не жалея щепок-людей, а даже и не думая о их жизни. Когда-то были кругом еще деревни: Ярково, Белые Ручьи, Васильково, Забудкино, Сельницы... Не стало их. Как не стало во времена советские церкви в Дубосель-цеве — разобрали по кирпичику на нужды индустриализации, место застроили домами-бараками, а как они развалились — уж просто домами. А еще в те же времена, как пошло раскулачивание, из села выслали больше трети семей, из которых остались живыми пять человек, и то — при Хрущеве узналось. На войну ушло тоже — тьма мужиков, а вернулось чуть более десятка... Власть, называемая народной, и череда ее выкрутасов обглодали село до косточек, заставили превратиться в деревню, и хорошо хоть не в деревеньку!
От Дубосельцевадо большой дорога, соединяющей города-заводы, было пять километров; до семидесятых тут бедовал совхозик «Знамя Ленина», но потом проложили железную дорогу для электричек, которой отрезали деревню от полей. Тогда же везде укрупняли хозяйства, и совхозик объединили с большим, что обжился километрах в сорока, в поселке Первомайском; деревенские стали работать там, но постепенно отходили от крестьянствования и в большинстве своем стали ездить в города, а как вышла воля заниматься чем Бог на душу положит — так вообще куда придется.
Кто хотел, имел огромные огороды, кланялся землице, надо сказать, себе не в ущерб, скотину всё держали по инерции, теперь большой выгоды от своей коровы не получалось, а то и вообще одни расходы.
Дубосельцевские оглоеды промышляли воровством с полей, но не соседских, — бегали за линию то поден-ничать на уборке, а то и просто внаглую! Периодически их ловили, но в основном присуждали условное наказание, отчего чуть не каждый второй из деревенских бездельников был «условником», что как-то сдерживало повальное лихоимство.
Но не тем славилась деревня, не беспутными своими трутнями, а другими людьми, чьи руки Родине подсобляли выживать, народом, что вспоминал свою гордость и старательно выскабливался из нищеты.
Парины скотину не держали, только птицу для своего мяса и для яиц, огород у них тоже обустраивался не на продажу, зато сад... Их сад был местным чудом — двадцать, а то и больше соток, утененных яблонями, грушами, сливами и кустовой низкостойной вишней. Пусть не каждую осень, погода баловала не всегда, но частенько-частенько Парины продавали свои яблоки машинами! Роман для стажа числился в какой-то конторе плотником, зарплату там не получал, отдавая ее за содержание трудовой книжки, но был свободен и занимался полностью своим хозяйством. Бывало, что выпадали хитрые шабашки, но кто ж из правильных мужиков от них откажется! А еще он плел моднячие корзины, вырезал чудные наличники и много еще чего делал, если выгадывалось, что заплатят. Антонина была ему под стать, хозяйствовала бережно, успевая все в нелегком быту... Любашку они не избаловали. С самого детства спрашивали с нее строго, причем за учебу особо не притесняли, в деревне школы своей не было уже, ребятишки ездили через две остановки в Приставной, поселок, прилипающий к райцентру своими крайними домами... Одной стороной он окунался в Волгу, был разделен трассой пополам и другой окраиной упирался в железную дорогу.
Там была уже немного другая жизнь, Парины все боялись, что прикипится дочь к тамошней суете, но этого не случилось. Любаша после школы пыталась поступить в техникум в районе, но словно не прошла, а может — и не захотела.
Недолго что-то подумала, окончила короткие курсы и стала работать продавцом в Приставном в хозяйственном магазине. Родители ей с профессией не указывали — главное, что человек работает, не слоняется в лени. Потом, как оборотистый дубосельский мужичок Савелий Кутков перекупил у государства деревенский магазин, так она перешла работать к нему.
Любаша была уж совсем другого поколения, даже не того, в котором обитался Антон. Если Романа еще как-то цепляло, что дочь работает у хозяина, а не нг мифическую контору, то ей было все равно, тем боле« что работницей она была одна и стояла у прилавка на-переменку с Савелиевой женой Мариной.
В общем-то Антону повезло, что Любаша в тот ден была выходная и оказалась дома при папанином гор лопанстве. Как знать, полыхнул бы плотский пожар озер... Но случилось...
...Сговаривались у Париных... Уповали на Семенов ну, что была внучкой когда-то самого первого богача на селе. Дед ее не удостоился репрессий тридцатых — сороковых, а был зарублен пьяными красноармейцами в двадцать первом году за то, что справил малую нужду на портрет картавого вождя всего мирового пролетариата. От этого их не сослали, лишь отобрали всё имущество в пользу бандитской власти и долго понукали-шпыняли-мурыжили за невинный грех происхождения... Правила и законы обрядов в Дубосельцеве хранила только Семеновна, но она была не просто грамотна, но и умна, чтобы понимать, что прошлые века уж отрезаны границами тысячелетья... Все важные деревенские события — похороны, свадьбы, рождения детишек, продажа домов, даже определение добытных мест под водяную скважину — ничего без нее не обходилось... Как только деревенские впадали в затруднения, что положено и как, то тут же произносили магическое «Семеновна!» и бежали к ней. Она советовала, наставляла, но все уже переиначивала, подводила под новую жизнь, от старых порядков оставляя лишь тени, дабы помнилось, что делается все по-русски.
В доме они уселись за большой стол, и Семеновна быстро всех сориентировала:
— Гулять по-простому будем... Нешто зря деньги тратить?
Бережливого Романа это тронуло.
— Верно говоришь! Лучше добро какое детям купить для жизни! Всем нальем, накормим и... с Богом, — откроем для эксплуатации...
— Угомонись наконец! — цыкнула на мужа Антонина. — Кроме гребли, забот не имеешь? Дурак.
Роман заулыбался:
— Ладно тебе. Пошутил. Охота по саду внука поводить... Внучку!
— Ладно! — Никандрыч вернул всех в тему. — Наслюнявитесь, будет время... Что им, Валь, делать?
Семеновна задумалась, потом указала:
— Голодранцев к столу не пущать. Умелая дома сидит, от вшей лечится. Совсем одурели!.. Для прохожих стол у ворот поставим, пусть там поздравляются, и зеркало на углу.
— А его пошто? — удивился Роман.
Семеновна, словно колдунья, искранула взглядом.
— От сглазу... Его святой водицей обмывают. Как глянется туда злыдень, надумает на свадьбу горести, — самому плохо станет... Не наши времена, завистников много. Венчаться бы им, но это уж как они сами.
Антон решительно встрял:
— Погодим! Мои невенчанные прожили, Паринычто...
— Три года назад только обвенчались, — открылась Антонина. — Во грехе жили.
— Малый грех, — махнула рукой Семеновна. — Молодежь нынче: сегодня любятся, завтра в разводы бегают... Пущай так поживут.
Антон возразил:
— Ну, уж не совсем так! Мне отметка в паспорте полагается! Есть у меня знакомства, съездим в Приставной в загс, нас быстро распишут. В один день управимся.
Любаша тихо переспросила:
— Точно? Заявление подавать надо, ждать два месяца вроде.
— У мово друга Федьки там мать начальником работает. Она его в один день расписала, сразу, и мне тогда сказала, что устроит, — объяснил Антон.
Все довольно переглянулись. Роман вдруг с чего-то вспомнил:
— Огород еще не докопан...
Акимовна с Семеновной выдохнули тоже хором:
— И мы не досадили...
Никандрыч урезонил баб:
— Вы тоже! Об чем мы тут говорим?
Семеновна охнула-ойкнула.
— Я, помню, малая была, тетку по матери, Бескову дочку, замуж выдавали... На третий, что ли, день от Пасхи сватовья пришли с поклоном... Цельный день говорили, за приданое ругались, так скандалили, что думали — всё, не сговорятся! Потом тайно, от партийцев хоронясь, ездили в Яганск, там попа нашли, чтоб обвенчал, а уж для открытого ходили в Совет на роспись. Молодую привезли-то на коляске, парой запряженной, ленты красны в гривах, колокольчики, посвистульки... Ажених-то, Матвей, он потом в конце войны сгинул, приехал на своем тракторе — на эмтээсе работал... Комсомолисты всё их за вино корили, да как же гулять без вина? Пшеном молодых росили, рожью, колосками облепливали... Радостно, да... Она за колос
ки-то и пропала — как людям кормиться?.. И Матвей...
Над столом повисла тоскливая тишина; люди нехотя, а примеряли те времена да эти... Антон очнулся первым:
— Да чего там!.. Паспорта я уделаю, самогонки в Приставном возьму, Федька торгует. Закуску вы сами решайте... И приданого.
Роман напрягся. Антон усмехнулся.
— Ром... дядя Роман... Ты ж сказал, что всё мне оставишь? Так фигли мудровать? У нас так-то все есть:
дом, хозяйство, сам знаешь! У меня денежка кой-какая собрана, добавь маненько! Купим пару станков, пилу да фуганок, поставим гараж большой с кирпича и станем горбыль на рейку перегонять. Влет уходит!
Роман одобрительно крякнул.
— Дело говоришь, — согласился он. — Значится,
так и будет... Дак... жить-то...
Антон упреждающе покачал головой.
— Жить будем у нас, а у вас — гостевать. Да что? Невелика разница: от дома до домадваплевкас переходом. Вас, акромя того, двое, а мама-то у меня что — одна будет?
Антонина всхлипнула, Татьяна выпустила слезу, а Семеновна притерлась платочком словно исподтишка. Никандрыч выдавил:
— Молодец. Правильно... Жалко, Петька не дожил.
Неожиданно Любаша встрепенулась:
— И чего сидеть? Тош, поехали в Приставной!
Почему-то все удивились такой прыти, но Антон
поддержал:
— Дакпоехали!.. Огородыне сажены... Нечего ждать.
Молодые решительно встали, Антонина кинулась в буфет и дала дочери паспорт и тут словно опомнилась:
— А платье белое?
Любаша остановилась, на мгновение задумалась и спросила жениха:
— Нет платья такого. Может, не сегодня поедем?
— Вот еще причина, — фыркнул Антон. — Щас-то платье на что? Ты мне больше совсем без платьев нравишься. И без белья особенно.
Все сидящие за столом дружно рассмеялись этой миллионами людей проговоренной шутке. Родители не останавливали молодых: порядки и привычки не просто позабылись — потеряли актуальность, говоря языком газетным, новая семья образовывалась «де-факто», оставалось только все оформить.
Антон с Любашей помахали всем руками на прощанье и ушли. За столом все притихли. Бабы раздумывали — плакать ли снова, а мужики ничего не думали, разве что, по обыкновению, потянуло выпить для бодрости и успокоения. Семеновна снова вернула всех к жизни:
— Вот и все. Пока мы тут рядить-мудрить будем, они распишутся и вернутся с колечками.
Акимовна охнула:
— Да как же?
— Похоже-похоже, — согласился с женой Никандрыч. — Тошка-то у тебя шустрый, как бес! Его, вьюна, в руках не удержишь.
— Что же делать? — потерялась Антонина.
Семеновна решительно встала из-за стола.
— На стол собирать, гостей созывать... Пойдем, старый, привезем, что есть!
Лукин засобирался вслед за женой. Роман слегка опешил, но его взбодрила Антонина:
— Деньги доставай, жмот несчастный! Семеновна правильно говорит!
Роман пошел доставать заначку.
— А если что сорвется, куда угощенье девать? — все еще не верил он. — А не распишут?
— Тогда будем сидеть, жрать и пить, пока не обалдеем! — успокоил Никандрыч. — Не пропадет!
Роман скрылся за печкой, Лукины ушли, Татьяна растерянно посмотрела на Антонину.
— А мне? Чего теперь делать?
Антонина уже настроилась как надо и решительно велела:
— А ты иди домой, кровать им готовь, угол свой...
Дак тебе-то что — у вас комнат хватит. Погоди, я тебе белье ново дам, приданое белье, ладно хоть собирать начала.
— Есть у меня новое, — отмахнулась было Татьяна. — Хотя, вроде, от неве,сты положено.
— Белье должна дать я! — подтвердила Антонина. — Хоть это соблюдем, что ли... греховодники.
Они грустно-радостно поглядели друг на дружку, хором всхлипнули и, обнявшись, опять пустились в слезы... Роман выбрался из-за печки с пачкой денег в руке, уставился на баб. Они его словно не замечали, тогда он выудил из буфета графинчик, прямо из горлышка сделал хваткий глоток, перевел дух.
— Хватит, а! Вы ревете, а мне что — обосраться? Что я тут, все один буду горбатить? У меня нервы в голове тоже есть! Хватит, дуры!
Бабы, словно нехотя, расцепились, всё похлипывая, направились к дверям.
— Куда пошли? — спросил Роман.

— Мы пошли в магазин, — объявила Антонина, — по пути людей позовем, а Танька пойдет дом молодым готовить... Теперь одни ночевать будем.
— И то хорошо! — хохотнул Роман. — Что-то в бане потеть надоело!
Жена посмотрела на Романа вроде как с укором, но, улыбаясь, погрозила кулаком. Он скорчил рожицу и блудливо ухмыльнулся...
Татьяна грустно вздохнула. Оборот жизни шел не у всех одинаково, ее мужик Петька — Антона отец — был из детдомовских, от сиротного голодного детства здорового заряда не имел. Он умер рано от болезней, сын только с армии возвратился. Но рукастый был и умелый... Если дом Париных считался самым богатым по отстрою, то их дом, чуть поменьше в размерах, был самым красивым, слаженным не в горницу и кухню, как у Париных, а в три комнаты, баня у них была прирубом, двор на кирпичной ленте, крытый самолепной черепицей. Всё умел покойный, всё б ему пожить, да не вышло.
Татьяна все Бога благодарила, что Антон пошел в отца, водкой не увлекался, зарабатывал всем, чем мог, ничего пока не гнушался, никакой работы, грустила только, что никак он семьи не заводил...
Но, кажется, Боженька услыхал ее молитвы, и Антон обженивался, да так быстро, что перехватывало дух. Утром только лопаты правил, про огород заботился, а сейчас уж выходило, что к вечеру женатый станет!
Еще лет десять назад такая скорость была бы в Дубосельцеве чудна и даже неприлична, но пляски ново-жизнья определяли свои лады, приходилось на все закрывать глаза, подстраиваться под скорости и только уповать на счастливые случаи... Господь не выдаст, свинья не съест!

4

Затворина прорвало: стрелки часов чуть перевалили за второй после полудня, Любаша была при нем, череда бытования сильно изменялась, и Антон решил все ус петь сегодня же... Так вот загадал — если успеет с Па риной расписаться, значит — будет все отлично, а ес ли нет, значит... Он, собственно, и не придумал, что «значит», просто с чего-то вбилось ему в голову, что ху дое и тяжкое в их жизни станет перевешивать... Если...
По пути к трассе они забежали к нему, где Антон собрал все деньги, что были в доме, паспорт и прихва тил сберегательную книжку. Бешеных тысяч он не скопил, но кое-что откладывалось с любого калыма или приработка. Было.
Любаша не спрашивала ни о чем, только опасливо переводила дыхание, когда не поспевала за аршинны ми шагами мужика. Антон поглядывал на невесту как на стройплощадку, где ему предстоит трудиться долгие годы, ему даже стало страшновато слегка, но древний принцип, спасающий Россию, «глаза боятся — руки делают» пересиливал всё остальное.
На трассе Любаша автоматически устремилась к автобусной остановке, но Антон упредил:
— Люб!.. Машину поймаем, иначе не успеть.
Женщина встала рядом и тут же сообразила, что Антон собирается все успеть до окончания дня, от волнения закачалась, побледнела. Мужик быстро заметил волнения подруги, обнял ее, затем звонко шлепнул по мягкому месту.
— Держись, Любаша!.. Будет жизь! Держись!
Они поймали частное такси. Антон сразу сунул водителю немаленькую деньгу и высказал конкретное пожелание:
— Братан... Надо быстро в Приставной... Женить
ся не успеваем.
Водила оказался понятливый и небоязливый, он попросил их пристегнуться, даже Любашу, севшую на заднее сиденье, и так дал по газам, что Антон пожалел, что поторопил парня.
Провинциальный таксист вообще редкая помесь, именно так! В нем соединяются бесстрашие камикадзе, вдумчивость волхва и упорство обреченного... это вообще... Ауж если клиент попросит да приплатит, все качества устрашающе усиливаются, по-другому не скажешь.
Когда машина остановилась у сберегательной кассы, Антон позволил себе развести веки с прищура и полностью выдохнуть скопившийся в легких воздух, затем он осторожно обернулся... Любаша сидела с приоткрытым ртом, очень смахивая на каменное изваяние имени самой себя, было совершенно не заметно, дышит ли она или впала в прострацию... Таксист вывел их из шока:
— Ну, ребята, поздравляю! Совет да любовь.
Антон искренне поблагодарил парня, пожал ему руку и буквально на руках вытащил невесту из машины. Оказавшись на тверди, Любаша огляделась и молча нырнула за ближайший забор, Антон понял, для чего. И ему впервые за сегодняшний день стало неловко за себя, за свои выходки, хотя его за рулем не было, но торопил-то он.
Любаша вернулась быстро и как ни в чем не бывало ровным голосом объявила:
— Домой — только на автобусе... Тош, мы случайно живы остались.
Антон виновато улыбнулся, огляделся и повел невесту в универмаг, где запросто зашел в кабинет директора, — оказалось, он с ним знаком.
— Здорово... Вот невеста моя, Люба... Одеть ее надо... прямо щас! Мы женимся через час.
— Антон... Мы свадебных аксессуаров не держим, — слегка опешил директор. — Можно только приблизить, — сориентировался он. — Подобрать что-то красивое.
Антон уже выходил из кабинета.
— Приближай! Подбирай!.. Через полчаса приду...
Любаша, Палыч — хороший человек, слушай его, он тебя оденет.
Антон вышел; директор молча подвел Любашу ближе к окну, отошел на несколько шагов и всмотрелся, словно художник в чистый холст. Ей стало неловко, но Палыч успокоил:
— Все будет хорошо, милая-дорогая. Щас мы тебя
преобразим.
Любаша, желая хоть чем-то помочь, подсказала:
— Сорок шесть — сорок восемь, четвертый рост...
Палыч, добро улыбаясь, перебил:

— Ножка — тридцать семь, грудка номер два... Головка... пятьдесят шесть. Талия — шестьдесят пять!
— Молчу, — Любаша все поняла. — Только белое не надо, совсем белое. Что-нибудь в тон.
Палыч согласно кивнул и вышел из кабинета. Любаша хотела собраться с мыслями, но потом решительно выбросила все ереси из головы. В конце концов, Антон хочет, чтоб она была приодета, значит — пусть, тем более что это было очень приятно... Родители, конечно, одевали единственную дочку, но не так вот, чтоб сразу с ног до головы и без интереса к стоимости обновок. После этого умозаключения Любаше стало еще приятней.
В кабинет втиснулся Палыч с двумя продавцами, волокущими прорву всевозможной одежды и коробки с обувью. Он указал на Любашу начальственным перстом и скомандовал:
— Девочки! Человек выходит замуж... через полчаса! За моего друга. Одеть от белья до туфель! И быстро, девочки, быстро... Времени уже нет. Любаша, раздевайся! — после этого Палыч вышел из кабинета и плотно закрыл дверь.
Любаша растерялась, но коллеги по-доброму потянули ее в стремнину подбора. У нее зарябило в глазах от всевозможных расцветок, но она была лишь манекеном и не противилась этому.
Антон действовал как автомат. Снял деньги с книжки, прикидывая с запасом, дозвонился до загса и обрадовал матушку своего товарища скорым визитом, потом позвонил самогонщику, пригласил на гулянку и велел немедля подбросить в Дубосельцево литров пятьдесят его продукции. После опрометью кинулся в универмаг... Палыч уже ждал.
— Погоди! — Он постучал в дверь своего кабинета, ему крикнули «можно», и мужчины вошли. Палыч слегка вскинул брови, а Антон остолбенел — средь вороха отверженных одежд стояло очаровательное создание, вчера приехавшее если не из Европы, то из Москвы — точно! Продавщицы в синих форменных халатиках, весьма довольные проделанной работой, улыбались и смотрелись как служанки рядом с мадам!
Антон, слыхавший, что иностранцы охотно ищут русских баб для семейной жизни, этому особенно не удивлялся, — понимал, что наши бабы — золото, но тут он впервые увидел, как деревенская девчушка, еще поутру казавшаяся дикаркой там, в межозерье, вдруг обратилась другой, совершенно другой красотой. В простеньком платье она, конечно, обращала на себя внимание — молодостью, точными еще формами, но теперь она просто приковывала взгляд намертво! Антон, уже твердо уверившись в своих правах на эту красивую женщину, подумал: хрен кому отдам, это — мое. Однако безревностно, не сомневаясь в крепости своей мужицкой силы.
Палыч тихонько толкнул Антона:
— Повезло, молодой человек! Не знаю, что там внутри, но снаружи... Я бы сам женился, ей-Богу!
Антон осторожно взял Любашу за руки.
— Красивая... очень.
Люба засмущалась. Палыч, зазвенев ключами, открыл сейф и достал несколько коробочек.
— Гляньте-ка, милые-дорогие... Без этого нельзя.
Антон с Любашей удивленно уставились на коробочки, и тут жениха осенило:
— Блин! Я и забыл, честно говоря. Кольцо!
— Одно? — удивилась Люба.
— Одно, — кивнул головой Антон. — У меня еще с армии суставы разбиты. Не носятся у меня кольца.
Палыч деликатно поддержал друга:
— Ничего-ничего... Главное, чтобы у дамы было кольцо, а мужчине... ему хоть в нос вставляй, хоть в ухо... без разницы.
Любаша выбрать не смела, а Антон растерялся: хотелось, чтобы было красиво, но по средствам. Палыч снова пришел на помощь и порекомендовал колечко, среднее по размерам, с тремя маленькими искрящимися камушками. Невеста примерила — пришлось впору. Антон решительно убрал кольцо в коробочку, спрятал в карман и протянул Палычу пачку банкнот:
— Высчитай, сколько там.
Палыч вопросительно взглянул на продавцов, они протянули ему бумажку-счет, он мгновенно сплюсовал стоимость кольца, отсчитал от пачки нужную сумму и вернул остаток Антону. Все это время он не сводил взгляда с Любаши, не глядя спрятал деньги за пазуху. Тут Палыч решительно отстранил жениха от невесты, окинул взглядом и со словами «Еще не всё!» достал из сейфа еще коробочку, оттуда извлек серебряную брошь в форме цветка с голубыми камнями и закрепил ее на платье Любаши.
— Это, красавица, лично от меня! Береги этого охламона, он того стоит. Поверь мне! Очень хочется крикнуть «горько»!
— Накричишься, — очнулся Антон. — Ты че, решил так просто от меня отделаться? А кто у меня свидетелем будет? Надевай свой лучший лапсердак, трусы в горошек — и пошли! Нас в загсе ждут.
Палыч задумался, но тут опомнилась Люба:
— А я? А мне свидетель? Надо куда-то... в магазин!
— Летите за свидетельницей, — утвердил Палыч. — Я тут дам указания, приоденусь и через двадцать минут буду у загса. Потом, мое присутствие так и так необходимо. Антон! Ты из загса решил на автобусе ехать?
Тут Антон вспомнил, что у Палыча была машина, всегда ухоженная, вылизанная «Волга», лет ей было немало, но от содержания в заботливых руках она выглядела как вчера сошедшая с конвейера. Жених молча хлопнул друга по плечу, пожал руку.
— Любаша... А позвонить в магазин нельзя?
Невеста встрепенулась, быстро набрала телефон.
— Аня? Привет!.. Ты сбежать можешь? Я замуж вы
хожу!.. Через полчаса! Одевайся и беги к загсу... Прав
да-правда!
— Всё, кажись, — выдохнул Антон.
Палыч вдруг замотал головой, щелкнул пальцами.
— Идиот! Ты-то в чем? Кеды, майка и фуфайка? Девочки... Светло-серый, размер... пятьдесят два, четвертого, рубашку — белый крем три варианта, галстуки, туфли сорок четыре... кожа, Германия... Италия...
— Палыч! — неуверенно перебил его Антон. — Дорого, на хрен!
— Я имею право сделать тебе подарок? — обиделся Палыч. —Любашенька... запомните: он одеваетсяпо мере сшивания предыдущей одежды на плечах! Никогда не ждите, что он соизволит купить себе новую рубашку.
Смело приходите ко мне, будем его оцивилизовывать!
Антон не заметил, как продавщицы принесли костюм и прочее, они оказались еще сообразительней шефа и увели невесту причесаться.
Мужчины оделись, Палыч извлек из стола электробритву, подправился сам, заставил побриться жениха, затем обильно полил его и себя хорошим одеколоном.
— Это хорошо, что ты женишься наконец... Только плохо, что так стремительно. Надеюсь, что ее родственники догадываются о бракосочетании... хотя бы так, слегка?
— Еще как! — заверил Антон. — Я Любашку утром по жребию вытянул!
Палыч обалдел, но, окинув взглядом товарища, потащил его к выходу. Продавщицы уже вывели прибранную невесту, и они все погрузились в директорскую машину и поехали к загсу.
Их действительно ждали: была суббота, обычный свадебный день, но в загсе не перенапрягались от трудов. Сочетаться браком люди стали намного реже, чем еще пять лет назад. Если и случалось, то в основном по-скромному, без былой пышности и размаха... Старались просто прийти, оформить отношения, словно бы подписаться на дорогую газету. Столицы кричали: «Богатеем!», а провинции молчали, ничего подобного тут не наблюдалось.
Регина Александровна — матушка друга Федьки, бутлегера и бандита, — знала Антона очень давно и после его звонка быстро все приготовила. Пока молодые занимались оформлением бумаг, Палыч стремительно сбегал куда-то и вернулся с шикарным букетом роз. Нет, цветы не были тут в диковинку, но такие розы и в таком количестве шокировали! Аня поспела вовремя, удивилась, что сам Палыч в свидетелях, а как увидала подругу — даже потерялась! Но она была девчонкой доброй, черной зависти в удивлении не было, хотя ей, пока что незамужней, тоже захотелось под венец. Обычная «цепная» реакция.
Расписали их вполне пристойно. Была и музыка, и даже фотограф, которого предусмотрительная Регина Александровна вызвала из дома.
О своем согласии молодые заявляли совершенно твердо, да так, что Палыч, лет на десять старше их по возрасту, чуть было не пустил слезу. Сколько юбок было прихвачено в компании с Антоном, какие пьянки прожиты! Но он был искренне рад за друга, — сам-то жениться решительно не желал, но, восхищаясь домовитостью Затворина, всегда говорил: «Из тебя выйдет классный отец!» Антон все не собирался и не собирался, а тут... Палыч особенно и не думал, что там и как. Был Антон, была эта прекрасная Любаша, и они светились от радости, и было чудесно находиться в этом свете.
Покончив с формальностями, Регина Александровна сняла спецодежду и в мгновенье из государственного чиновника превратилась в пожилую свойскую женщину; прослезившись, она поздравила молодых.
Аня наконец более-менее пришла в себя, до этого делая все как биоробот.
— Любка!.. Ты такая... такая! Здоровская!
Любаша хохотнула.
— Я тебе как-нибудь расскажу, что до этого было!
— Тош... — Палыч погрозил указательным пальцем, — а ты мне обязательно расскажешь, где красавиц по жребию вытягивают! Я бы тоже поучаствовал в жеребьевке!
Антон, радостный и довольный, уже сбросивший скорость жития, друга не обрадовал:
— Нет, Палыч... Там все делянки пустые. Одна такая была, и ту я срубил! Лександровна, собирайся, с нами поедешь!
Регина Александровна хотела было отказаться, но решительно плюнула на все заботы и закрыла учреждение.
В этот день, а точнее — за последние две недели — она оформила лишь одну создавшуюся семью — Затвориных... Она с грустью подумала, что ей впору гулять на каждой свадьбе, что проходят через нее, и много праздников не будет. Ладно, хоть сын Федор занимался всякими темными делишками, но все же женился уж пять лет тому назад и внучкой осчастливил.
Чаще других женились приезжие — южане, горцы. Брали за себя русских девок, а соплеменники невест пили водку иль Федькин самогон, косились на иноверцев, крутящихся, как белки в колесе, для семьи, для детей, да мечтали о погромах. Крутиться и трудиться среди таких «националистов» охотников было мало. Да и не было вообще! Разевать роток на чужой каравай было сподручней, от такого труда совсем не потелось, зато вмиг можно было озолотиться! Если по чести, так от этой заразы уберегало наличие какой-никакой, а милиции, что уж давно играючи пользовалась дубинками и вместо пистолетов по вечерам хаживала с «Калашниковыми». Отмороженные лиходеи не особо верили, что при случае их и подстрелить могут, да... полной уверенности не было. Таились они в помыслах, но ровным счетом ничего не меняли в своей жизни. Грех поминать, но кодировал их, кажется, древний выбор: мол, пить на Руси веселей! Не соврали летописцы — донесли весь смысл в точности, не для сглазу, а оберегая, упреждая. Кто бы их послушал.

5

Деревенские люди привыкли думать быстро, не смотря что обитают они при роде своем, при земле, где все происходит размеренно. Наверное, потому — лучшие солдаты всех времен и народов — это рекруты из крестьян... Жизнь в России, особенно для простого человека, особенно последние пару тысяч лет, — это что-то вроде вялотекущей войны: мужиков так никто по головке и не погладил, ни земли, ни воли так и не дал, — он привык бороться, привык выживать, привык реагировать на все быстро.
Затворины и Татьяна Акимовна только и успели обернуться, как к дому стали сходиться званые и незваные гости, почти все со своей закуской, многие и с выпив-
кой, со стульями и табуретками. Процесс устройства гулянки самоорганизовался — так обществом когда-то строили дома. Все уже обо всем знали, а о скоростнос-ти свадьбы даже и не вспоминали: слава Богу, что женятся люди, совет да любовь! Мужики ловко и быстро сколотили большущий стол, соседи нанесли недостающих скатерок, клеенки, отовсюду стекалась посуда, бабы целой артелью колдовали над простыми закусками, благообразные старушки, возглавляемые Семеновной, хором что-то читали из Святого Писания, побрызгивали на стол святой водой и усердно крестились.
Из Приставного налетел Федька, привез целый багажник самогонки, Савелий Кутков выставил народу две коробки шампанского, прорву конфет для детишек, шпротных консервов и еще всякой закуски. Меж людьми разномастья по богатству не было — все были равны в этой суете, и все подсобляли чем могли... Однако голодранцы свое место знали! Они не участвовали в процессе, держались поодаль у заборов, им упреждающе подбросили пару бутылей первача, чтоб не травили честной народ своей грязью. Их это не покоробило: они знали, что угостят еще и еще, это было важней прочего.
Роман, привыкший командовать, выступал в роли завхоза-кладовщика; жена углядывала, где чего не хватает, и гоняла его.
— Тазы неси, медные, не бубни, чай, отмоем!.. Полотенец, полотенец прихвати!..Антоновку моченую достань, кто-то да поест!.. Меду!.. Чего бычишься? Что ему — сахариться, что ли?.. Потроши погребок, жмот нещасный! Доченьку, доченьку пропиваем!
Послушался Роман, выполнял порученья, но отмеривался все:
— Добра столько... Людям поклон... А если не распишутся? О чем гулять будем?.. Шампанско-шампанско... Кино прямо!
Кино тоже было. Федька приволок маленькую видеокамеру и словно тень скользил в этой суете, фиксируя для потомков последний фольклор Дубосельцева. Поначалу народ красовался, попадая в кадр, но быстро привык, только одна полуглухая старуха все беспокоилась:
— Телевизером не покажут? Не покажут?.. Внук-то
в тюрьме сидит!.. Рази можно мне в телевизер?
Бабку успокаивали, но она начинала все заново. Акимовна, быстро все сладив в дому для молодых, крутилась юлой, плакала и смеялась одновременно, ее все наставляла Семеновна то про то, что в кровать надо пшеницы насыпать, то — что у дверей веник полынный прибить, то что ночью, как молодые улягутся, надо свечку Богородице зажечь да под ворота кочергу кинуть, чтоб злыдень какой не напортил... Затворина все кивала, кивала, но ничего делать не спешила, да и Семеновна, похоже, внушала все больше для порядка и памяти — портить уже было нечего. Все злыдни обманулись сломом старых порядков — остались от традиций смех да ягодицы!.. Смех — для людей, а другое — для прочих... Семеновна тоже все переживала, когда ж приедут молодые, не сорвалось ли все какой бедой.
Пацанва, одаренная конфетами и печеньем, позабиралась на последние дубы, что убереглись от порубки защитой государства. На всю деревню их осталось что-то двадцать с небольшим, а самый гигантище, не в один обхват, шелестел юной листвой за паринским домом. Если б человек повидал на своем веку столько, сколько пришлось углядеть этому великану, вероятней всего, обратился бы в образ без ризы... Да дерево — это дерево, ему все же полегче... Но и этот дуб тоже был участником процесса, и, когда пацаненок, сидевший на одной из его веток, крикнул: «Волга» едет! Ненашенская!», он вдруг вздрогнул и словно в радости потряс листвой. Пацаненка поддержали дружки с других дубов: «Едут! Едут!», после чего послетали с веток воронятами и сбежались к паринскому дому встречать.
Акимовна успела дома переодеться празднично, а Парины что-то позабыли. Антонина опомнилась, в мгновенье утащила мужа в дом, и, как они вышли, переодетые нарядно, торжественно, наспех причесанные, с древней иконой в руках, Палыч мягко подвел уже машину к воротам.
Антон выбрался из салона, восхищенно оглядел приготовленный праздник, помог выйти Любаше... Народ притих, только кто-то сказал восторженно: «Какая краля!», эта фраза послужила сигналом, и раздался радостный гомон и всяческие вопли.
Под этот аккомпанемент кое-что понимающий Палыч выстроил молодых, себя и свидетельницу как надо и подвел к родителям. Антон чуть подрагивающим голосом объявил:
— Слава Богу, поспели. Расписались, — и, не дожидаясь указа, поцеловал Образ Богоматери, за ним и Любаша... Дальше чуть было не возникло заминки, но всех выручила Семеновна.
— Господи, спаси и сохрани! Не оставь Антона да Любовь, настави да убереги от всякия скверны!.. Совет да любовь!
Родители, Акимовна и молодые кинулись друг к другу, чтоб уже по-обновленному прослезиться, возрадоваться, поздравиться... За ними, за родителями, пошла череда деревенских, дальних родственников, друзей, соседей... Как молодые зашли за калитку ворот, наученные охотники стали посыпать их зерном, скромными цветами. Роман унес Богородицу в дом, а вернувшись, гаркнул, как мог, перекрывая шум:
— Люди добры! Давайте к столу!.. Давайте гулять!
Пока народ рассаживался, Татьяна с Антониной и еще бабы прилипли к Любаше, завертели, как куклу, поохивая да повизгивая.
— Родна мама!.. Как англиска принцесса!.. Коро
лева!
— Кольцо-то с каменьями!
— Ошь-то, брошь-то!
— Одни туфли на два поросенка!
— Отхолил Антон, не пожалел.
Любаша откровенно кокетливо показывалась, гордясь, но словно оправдывалась:
— Раз-то можно. Чай, впрок останется. Мы хоть деревенские, да тоже не хуже других. Мужик-то меня любит.
Мужик Антон стоял среди друзей и соседей.
— Тоже, вона, Палыч костюм подогнал!.. Я такой и думать не купил бы! Хотя че? С Любкой-то рядом надо соответствовать!

— Вам, мужики, спасибо! Я ж заводной. Все бы не
успел!
— Да уж, Рома, заводней тебя не бывает!
Семеновна была настороже и ненатужно подталкивала всех к столу. Шампанское похлопало положенным образом, ушипелось в стаканах и кружках. Роман встал, задумался было, но, махнув рукой, гаркнул:
— За семью! За Антона и Любашу!
Гости выпили шипучего и тут же поналивали уже родных огненных напитков, норовили было все разом говорить добрые слова, но этот поток упорядочила Семеновна:
— Сначала — Акимовна!
Татьяна встала, посмотрела в небо, на молодых и, еле держась, выговорила:
— Добра вам, дети... Отецнаказал, чтоб ты, как женишься, стал полным хозяином в доме... А ты и так...
Любите, миленькие, как есть! Дайте новых людей, как мы вас дали и... слава Богу!
Народ повскакивал с мест и чокался за этот тост как-то по-особенному, выпивал торжественно, как, наверное, не пьют нигде в мире.
Дальше Семеновна давала слово по своему, только ей понятному порядку, и никто на это не обиделся и не поспорил: раз Семеновна так ведет, значит — так положено.
Федька почти не пил, не закусывал, все плавал с камерой вокруг стола, а как оказался рядышком с молодыми, шепнул:
— Тоша! Всё сниму — продам в Голливуд! Янки нас за полоумных держат! Тут в одной кассете столько жизни будет, сколько им во всех триллерах не показать!
Знаешь, что я снимаю?
— Что? — спросил Антон.
Федька на мгновение оторвался от панорамы, поднял палец и выдал:
— Душу! Русскую душу! Никакой актер так не сыграет, как люди само собой проживут.
Антон удивился таким мыслям, а еще больше тому, что бродили они в голове почти что разбойника, если мерить старой меркой! Хотя помнилось: все не без греха, грехов... Просто в каждом — своя доля и каждый сам живет с ними, как умеет.
Роман так перерадовался, что ему стало грустно... Свадьба дочери обрывала его молодование, за ней непременно появится маленький человечек, который через совсем короткое время скажет ему «деда». Как-то не впырялось ему в голову это дело, хотя он много раз видал себя в саду, меж яблонь, ведущим маленького мальчика... Он без указа налил себе полный стакан самогона, лихо выпил. Антонина заметила и спросила:
— Что, родимый, счастья мало?
Роман опешил от точности вопроса и, расплывшись в улыбке, ответил:
— Хватит! В самый раз! И дочь замуж отдал, и сам еще... заялдоню на всю сурепу, воздуху не наберешься!
Подхмелевшая супруга неожиданно не обругала его, а приобняла, словно молодая, без стеснения поцеловала.
— Как-нибудь уж наберусь, не оплошаю!
Роман мгновенно урезонился, притих и, поросячьи взглянув на Антонину, совершенно серьезно предложил:
— Пошли к озерам прогуляемся! Нам с тобой расписываться не нада! Можа, нагуляем какие интересы?
Жена пошерстила его по обседевшей голове.
— Обождешь... Крепчее устоишься! Молодые-то — вон они, а мы уж после телепаемся, и нам другие работы есть. Женишок!
Роман подзавелся, да так, что готов был просто уволочь бабу в тихое место, но все же помнил, что это — свадьба дочери.
Большой смех вызвала выходка Пашки Сурина. Он вроде бы не больно налегал на выпивку, так, вместе со всеми, а, когда получил свое слово для здравицы, выдал:
— Дорогой Антон! Это хорошо, что ты себе невесту нашел в Приставном, а мне оставил Любашку!.. Я тоже завтра посватаюсь и женюсь!
Народ обомлел, но, сообразив, в чем дело, взорвался дружным хохотом:
— Пашка-дурашка! А это кто по-твоему?
Пашка, что называется, разобрал глаза из кучи.
— Невеста... кажись... какая-то.
— Это Любашка и есть!
Сурин вытянул шею, как голодный гусь, вгляделся в молодых, потом, словно отгоняя комаров да мошек, замахал перед лицом руками и рухнул на место. До него дошло наконец, на ком женится Антон, и он обессилел. Народ изошелся в хохоте, еще подстегнутый Никандрычем.
— Так-то штаны по месяцу сымать! Облегчаться разучишься!
Пашка с грусти замахнул в организм целую кружку первача, покачался, но свалиться ему не дали, быстро подхватили мужика и унесли отдыхать. Для него гулянка была закончена.
После здравиц порядок уж разбился, люди подходили к кому хотели, наперво, конечно, к молодым, дарили, какие получилось, подарки, но больше — конверты с деньгами... Федька дал какому-то смышленому пацану камеру, вошел в кадр и подарил другу видеоплейер , «чтоб было на чем посмотреть!». Антон искренне обрадовался: он все намеревался купить такую штуку, но, даже когда появлялась возможность, жалел денег... Любашке шепнул:
— Ребятишки будут мультики гонять!
Любаша тоже встрепенулась:
— Обживемся, может, на камеру тоже скопим! Состаримся, так будем свое кино смотреть, а?
— Порно-эротику, — шепнул Антон.
Любаша шутя хлопнула его по шее.
— Это дело не в кино интересно!
Тут подошел Никандрыч и сделал королевский подарок, человеку городскому он, может, и не особо понятен, но деревенскому — ясней ясного. Лукин пере-глянулся-перекивнулся с супругой и объявил:
— Дарим мы тебе, Антонка, тебе, Любашка, наше картофельное поле!
От этой новости многие за столом поутихли. Земля огородная вроде вчистую за деревенскими закреплена не была, но районное начальство говорило, что числилась. Лучшие куски приходились на Затвориных, Лукиных и Кутковых, у прочих тоже было не худое, да немножко не то. Лукины обласкивали свой картофельный надел полжизни и собирали неизменно богатые урожаи. Роман от такого дара даже слегка протрезвел.
— Ты что, старый!
— Наше картофельное поле! — повторил Никандрыч. — Старые мы, Роман... Девки наши по городам
разжились, а нам самим уж столько земли в тягость, нам бы с усадьбой справиться... А лечь — и двух метров хватит. Затворин землю жалеет, детишки пойдут, надо будет выживать, кормиться... Им поле — в самый раз.
Антон встал, обнял деда. Любашка всхлипнула, подскочила к Семеновне, обняла ее. Гулянка как онемела.
Никандрыч поднял стакан и предложил притихшим людям:
— Давайте выпьем за землю... Прадеды наши на ней кормились, и внукам, даст Бог, порадится... Нету людей без земли.
Народ встал, даже уже сильно охмелевшие, и про
неслось шорохом бережным и звонким с этим: «За землю... за землю... за землю...»
Все выпили, солнышко кинуло последние лучи из за дальних лесов, закатилось, стало свежеть и смеркаться. Гулянка обмякла, старые люди тихо уходили отдыхать, а остальные утонули в песнях, протяжных и светлых, как повод, по которому они собрались.

Промысел летоси

3

За всеми делами Затворин как-то и не заметил, что ранняя картошка дошла совсем, и надо было ее убирать.
Он уже выложил кирпичом на растворе новый бункер погреба, дал ему выстояться, чтобы простенки залить раствором со щебенкой. Во внешней гидроизоляции нужды не было, а внутреннюю он намечал сделать по-современному, нашел как-то рекламу новых растворов и не поленился, съездил в город, купил пять мешков смеси: оштукатурить ею подвальную или погребную стенку — и о сырости забыл! Наши-то делать всё могут, только зря на заграницы озираются, в России и талантов, и охочих до всего людей прорва. Их только что-то в герои плохо выводят, в пример почти что не ставят, глупостная какая-то скромность... Есть у них холодильник «ЗИЛ», чуть не ему ровесник. Другой какой сгнил бы давно, а этот стоит, урчит, морозит, как новый, словно лет-то ему с пяток. Или ружье дедово! Двустволка шестнадцатого калибра. Еще немного поживет — и будет ей сто лет. А бьет оно почище дорогих заморских, причем хоть утку с него клади, хоть кабана пулей. Позапрошлую осень он с Палычем гусей на перелете ждал; у Тобольского-то ружье тоже наше, ручной работы, новое, дорогущее, как машина какая!.. Гуси пошли высоко, Палыч стрелял, попал, да серые лишь пушины скинули, а Антон шарахнул дуплет, и два длинношеих шлепнулись в озеро! Тобольский с досады чуть свой ствол в воду не забросил. И много примеров таких, все сразу не упомнишь.
Картошка та же. Несколько лет назад у некоторых мужиков появилась картошка голландских сортов. Тогда что-то особенно на заграницу озирались и не разбирали — плохое ли, хорошее, главное — не наше. Голландская, конечно, была хороша, но урождалась богато не каждый год да если удобрений в землю вбивали кучу... Затворин тогда не поддался, крутил свои сорта, отцом еще приваженные, свою семенную запасал каждую осень, зато урожаи получал всегда ровные, вроде — плановые, хоть дождило лето, хоть засушивало. Удаб-ривал картофельные поляшки раз в три года только навозом, а через год усыпал золой. Можно было бы нашими удобрениями пользоваться, но цены ощутимо покусывали: дачнику было еще так-сяк, а Затворину, уже имевшему с подаренным полем под тридцать соток картофельных угодий, удобрения были просто дороги.
Антон с тестем потихоньку поднимали свою лесопилку, клали ровно, аккуратно, заботясь не только о крепкости, но и о красоте. Роман нашел где-то сотни три пустотелого красного кирпича, и они выказывали им углы да пробрасывали ромбики... На фоне белого смотрелось хорошо.
Без усталости Затворин вечером не приходил. А тут, войдя в дом, что-то принюхался, и стало на душе благостно! Запах молодой картошки и свеженьких малосольных огурчиков неподражаем, спутать его невозможно, и мало есть по-настоящему русских людей, не тающих радостно от него.
Затворин потянулся.
— Пошла, родимая?
Мать, улыбаясь, ответила:
— Пошла-пошла! До сего дня старую подъедали, осталось еще, но пора уж молодой баловаться.
Любаша, только что вернувшаяся с работы, поставила на стол двухсотграммовую бутылочку водки и объявила:
— Будем отмечать!.. Антош, хрустит, рассыпчатая.
Антон нетерпеливо, не помывшись, скользнул на кухню, схватил огненную, парящую картошину и осторожно надкусил, отдышиваясь... Благодать родной земли усладила, обрадовала, а в том-то и сила, в том-то и важность заключается! Живя на Волге, фасолью сыт не будешь, бананами не возродишься: фасоны другие, а душа жива прадедовой памятью.
За ужином выпили они по рюмашке и чуть не до икоты наелись молодой картошки с огурцами, и все было свое, со своих наделов.
Бабы что-то переглянулись, и мать шепнула Любаше:
— Скажи уж, как там?
Антон вопросительно взглянул на жену, Любаша зарделась что-то и выдала:
— Ребеночек у нас будет.
Затворин подпрыгнул, обнял Любашу.
— Ну, ты... Слава Богу! Точно?
Любаша, оказалось, по-тихому сходила в больницу, и ее предположение подтвердилось, она только обмолвилась свекрови, но до окончательного результата просила Антона не бередить. Но теперь всё определили.
— Точно. Даже на учет поставили.
Было уже поздно, но Антон настоял, и они пошли к Лариным немедля, понесли эту славную весть.
А у Лариных было что-то не то...
Роман со странной, довольной, но сердитой рожей ходил по дому, бубнил себе под нос какие-то несуразности. Антонина плакала, но вроде как не с обиды, но и что-то не с радости.
Акимовна стушевалась: выходило, что, может, не вовремя они пришли.
— Здрасьте, дорогие! Что за разбор?
Роман вполне бодро ответил:
— А так... Баба — дура, потому что баба.
— Сам дурак, — всхлипнула Антонина.
Роман пропустил это мимо ушей, а Антон решил, что раздор можно угасить доброй вестью.
— У Любашки ребенок будет!
Ларины застыли, затем Антонина еще пуще припустилась слезами, кинулась к дочери, а Роман, поцеловав Любашу, обжал Антона в объятиях.
Акимовна успокоилась: чего в семье не бывает, но все же укорила Романа:
— Дуришь?.. Жена-то у тебя золотая. На руках носить надо!
Роман усмехнулся и заявил:
— На руках ношу нечасто, а кой на чем качаю исправно!.. Любка... У тебя братик будет или сестренка.
Затворины от неожиданности известия остолбенели. Антонина заревела уж совсем в полный голос, бабы кинулись ее успокаивать.
— Что ты, Тонька! Радость-то какая!
— Мама... мама... Ты у меня умница!
Роман буквально прокричал, перекрывая баб:
— Она, дура, рожать не хочет!! Старая, говорит! Дура!.. Боженька дитем дарит, а она пенсионеркой прикидывается! Дура!.. Я сказал, убью, если рожать не станет! Убью!
Антон засмеялся, все что-то взглянули на него и тоже засмеялись, позабыв про слезы и гнев.
Роман достал бутылочку водки, налил понемногу в три стакана, Антон развел руками и сказал, обращаясь к жене и теще:
— Вот и выпьем за вас! А вы теперь только глядите.
Вам теперь только беречься и... носить...
— ...что мы там понастрогали, — закончил, не удержавшись, Роман.
Они снова засмеялись. Роман, Акимовна и Антон выпили, звонко чокнувшись за родимых граненым стеклом стаканов.
Роман вдруг как-то собрался весь и, совсем ласково поглядев на жену, пообещал:
— Тоньк... Ребеночка родишь... Я тебе... путевку куплю! В круиз, по морю Средиземному!.. Вот те крест! — Парин перекрестился, обернувшись к иконам.
Антон покачал головой.
— Я не потяну.
— А я и не хочу, — фыркнула Любашка. — В Питер бы съездить, белые ночи поглядеть, фонтаны, мосты... Эрмитаж.
— Конечно! Это запросто, — согласился, довольный, Антон.
— Вот! Договорились! Вы только рожайте! Рожайте!.. Мы вас хоть на Луну камни пощупать отправим!
Хоть на Марс, — пообещал Роман.
Они еще посидели, поговорили о вещах прочих, и Затворины ушли домой. Антонина уже не плакала, ей было-то всего сорок лет и месяцы малые, может, по-научному, и рискованный возраст, да во времена старые и позже намного рожали бабы, не глядя на войны и бесконечные переобустройства России.
Радость — радостью, а заботы — заботами... После объявления о будущем отцовстве мужики — Антон и Роман, — уж и так все делавшие вместе, совсем уж объединились, почти что сартелились. Без уговору, что сначала тебе, потом — мне... Наняли батраков и при участии Акимовны убрали молодую картошку, сначала затворинскую, потом паринскую — оттого, что так поля чередовались.
Урожай вышел богатый. Эта картошка долго не лежала, а требы семейные перекрывала раза четыре! Тут как раз пришелся вездесущий Тофик. В цене они сошлись, вполне довольные друг другом, Акимовна к этому уговорилась С перекупщиком сдавать ему огурцы, что неожиданно резво поперли сразу во всех парниках. Она не то чтобы пожадничала, а, как сын женился, посадила с запасом, кроме парников — в открытый грунт. Лето стояло ровное, жаркое, но с дождями, — овощи пошли рано. Татьяна только все мужа покойного поминала, что пробил в огороде скважину и устроил там мотор: лейкой такую прорву грядок полить было самоубийственно.
Роман с Антоном уже перекрыли горбылем свою лесопилку, отчищали кровельное железо от масляных бумаг, параллельно бегали убирать яблоки в паринском саду. Тофик почти что каждый день наезжал в Дубо-сельцево, что-то увозил, и не только у Париных и Затвориных. У батрачников многих тоже были усадьбы и тоже что-то вырастало, конечно, без ухода и не так богато, как у заботливых хозяев... Басурманин соответственно и выкупал их урожаи за другие деньги. Но батрачникам хватало, они круглосуточно ходили пьяные и наниматься на работы не спешили; голодранцы очищали леса от ягод и грибов, тоже сбывали их, совсем за бесценок, на трассе. Тофик с ними никаких дел не имел принципиально, ссылаясь на то, что и так много предложений... Но кто-то рассказывал, что вроде еще его отца обманул такой паразит, всучив неопытному южанину каких-то поганок под видом приличных грибов, что его после них насилу откачали.
Бедная Татьяна, стараясь разгрузить от забот Любку с Антониной, крутилась чуть не до потери сознания. С клубникой сладила только при помощи Семеновны: половину продала, половину заготовила, а надо ведь было еще усы обрезать, полоть... Семеновна, узнав о беременности Антонины, помогала как могла. Никан-дрыч тоже все хотел, но мужики его гнали по-доброму: свое хоть убери, как-нибудь сладим!
Никандрыч тоже спал по пять часов в сутки. Лето горело, но радовало. Бывало, что удавалось нанять на день-другой батрачников, даже Умелого, хоть тяжести таскать, но они в полную трезвость не возвращались, больше мешали, чем работали.
Исходились хозяева двадцатью потами, горькими и бурыми от пыли, но все же радовались — урожаен год! урожаен!
Роману действительно где-то по знакомству сварили хорошие железные ворота, они их быстро вмуровали в приготовленные гнезда, потом рванули собирать сливу у Затвориных: ее за домом было — целый лес, Антонов отец больно ее любил. Хорошо хоть Любаша была выходная, и как такое случалось, то она, по обыкновению, занималась заготовкой, а Антонину, не допуская ни до чего тяжелого, держали на подхвате.
Чуть живые, собрали они к позднему вечеру ведер тридцать сливы, загодя был вызван Тофик; он приехал осунувшийся — тоже спал чуть-чуть, принял товар, рассчитался и, присев перекурить, сообщил новость:
— Тобольский, что универмаг держит, вчера маши
ну разбил!
— А сам как? — забеспокоился Антон.
Ни царапины! На рынке говорят, пьет он послед
нее время каждый день. На месте появляется на полчаса — и пропадает... Хорошая «Волга» была... Я хотел перекупить. Теперь и на запчасти не получится.
Антон решительно сбегал в дом, быстро переоделся, объявил своим:
— С Тофиком доеду. Узнаю, чего он там дуркует. Он никогда за руль даже после пива не садился, никогда!
Любаша напомнила:
— А как он после нашей свадьбы, трезвый, что ли,
уехал?
Антон задумался.
— Вряд ли, — согласился он. — Верно! Надо глянуть. Поддержать пацана.
Роман одобрительно кивнул головой, и Затворин уехал в Приставной вместе с купцом.
По дороге Тофик, как все рыночные, знавший все и обо всем, посоветовал искать его дома. Говорили, что он больше дома сидит... Пьет и пьет. Тофик подвез Антона к дому Палыча и уехал. В квартире Тобольского горел свет.

4

Сергей Павлович начинал заниматься коммерцией еще в советские времена, окончив техникум советской торговли. Любил он свою работу, был неглуп и прагматичен. Раз несколько его подлавливали обэхаэсэсники, но он выворачивался, выходил сухим из воды и так и дождался воцарения рыночных отношений на милой родине. Он был уже директором универмага в Приставном, где быстро сориентировался, сам у себя через подставное лицо взял часть прилавков в аренду, раскручивался-раскручивался и на рубеже тысячелетий стал почти полновластным хозяином этого храма торговли. По крайней мере, здание было у него в долгосрочной аренде, и весь бизнес проходил уже под тесьмой «Частный предприниматель С.П. Тобольский».
Торговля шла, он не бедствовал, но расширять дело не спешил или не хотел. Выпендриваться достатком он не любил — старая школа, но ежегодно ездил куда-нибудь в Европу или на острова... Жил он в прекрасно отделанной, но вполне обычной квартире один. Пока была жива матушка, он не смущался одиночества, а когда она умерла, Сергей завел себе двух персидских котов. Но не жену.
Антон знал Палыча чуть не с детства, был не намного младше его, мог называть друга по имени, да как-то привык вместе с народом — Палыч и Палыч!
Антон подошел к дверям, позвонил особым образом, как немногие. Никто не открыл. Тогда Затворин позвонил еще несколько раз, но с тем же результатом и, выйдя на улицу, взглянул на окна, уже беспокоясь...
...В открытое кухонное окно, полусвесившись, выглядывал Тобольский; рассмотрев гостя, он еле промычал:
— Тоша!.. Открой сам... Я встать не могу.
Антон поймал выброшенные Палычем ключи и чуть успокоился: друг был в стельку пьян, но жив.
Квартира напоминала посудную лавку, утоптанную слонами. Такого разгрома в доме аккуратного, чистоплотного Палыча Затворин никогда не наблюдал, даже всегда расчесанные, ухоженные коты бродили по руинам, как взлохмаченные дворняжки в поисках пропитания. Палыч лежал в кресле, устроенном на кухне.
— Тоша! Я забухал!.. Как последняя сволочь!.. Тоша, я машину... об столбы... Умерла моя лайба!.. Сдохла... Давай выпьем!
Антон понял, что разговаривать бесполезно, сам налил два полных хрустальных стакана водки.
— Только по полной!
Палыч радостно схватился за свой стакан, и они, чокнувшись, выпили, Антон без особого ущерба для себя, а Палыч, еле переведя дух, покачал головой и молча откинулся на подушки. Затворину того было и надо, он позвонил Федьке, к счастью, тот оказался дома.
— Федь... Надо Палыча ко мне увезти. Плохой он что-то.
Ступин подлетел минут через пять, они загрузили Тобольского в машину.
— Как сам-то?
— Угребся... И стройка, и огороды... Зато всё есть!
Всё прет.
— Молодец, мужчина, — похвалил Федька. — Соль земли, твою ледь!.. А Палыч что?
— Пора его отрезвлять. Отпарить, отмыть. Узнать: чего это он. Ты ж знаешь — никогда ж так не пил.
— Точно. Одиночество, Тош... Бабу бы ему!
Антон про Анну рассказывать не стал, но согласился. Дома они перетащили почти что бездыханное тело друга на кровать, чуток покурили, и Федька умчался по своим разбойничьим делам... Его бизнес процветал и днем, но по ночам он то и дело куда-то срывался, где-то пропадал. Люди, бывало, судачили о ночных перестрелках, о прочих всяких страхах, но милиция, иногда проверявшая слухи, ничего особого не находила... Провинциальная организованная преступность была не чета столичной: то ли более организованная, то ли более скрытная. Вроде бы все знали, что она есть, но мало кто мог сказать — где конкретно. Видимо, в силу всего этого Федька и еще несколько парней Приставного, жившие в коротких кожаных куртках, круглый год носившие коротюсенькие стрижки, уж совсем за висельников и упырей не считались. Но с ними никто не связывался и грубить не рисковал.
Отоспаться вволю Затворину не удалось. Палыча за полночь начало полоскать, да так, что смотреть было жутко. Антон уволок Тобольского в баню и то отмачивал в душе, то отпаивал чаем. Когда Палыч стал различать время и пространство, а с этим бешено колотиться, Антон плеснул ему граммов сто пятьдесят прихваченного с собой коньяка. Палыч выпил, совсем очухался.
— Прости, Антоша... Напряг я тебя... Хреново мне.
— Чес тобой?
— Жениться боюсь.

— Жениться — не стреляться, — хохотнул Антон. — Одному-то плохо.
— Плохо, — согласился Палыч. — Знаешь... Я Аньку-свидетельницу после свадьбы вашей охмурил... Она рожать собралась!
— Что ты говоришь?! — Антон не подал виду, что знает. — А ты что?
— А я не знаю, — покачав головой, искренне признался Палыч. — Девчонка хорошая, добрая, тихая... Нежная такая. Я вроде влюбился. Или мне показалось... Не знаю. Сказки нет, Тоша.
Затворин вздохнул.
— Переучился ты, братан... Книжек перечитал. Какая сказка? Это ты сейчас гонишь, а пять лет назад сутками в магазине пропадал. У всех потогон, у всех... Так и будешь с котами жить?
— Я не знаю... — тоже вздохнул Палыч. — А она родит? Родит! Будет маленький человечек, будет жить и...
Антон перебил:
— ...Думать: какой же папаня козел!
— Пугаешь? — вздрогнул Палыч.
Антон вдруг нашелся:
— Ты сам без отца вырос! Своему ребенку того же хочешь?.. Девка тебе нравится?
Палыч решительно сознался:
— Очень! Больше даже чем!
Антон увел друга в комнату, уложил на кровать.
— Мозги не греби развалом! Отоспись, завтра я тебе кое-что расскажу. Спи!
Любаша ждала Антона, переживала.
— Что он? Не хочет?
— Хочет... Боится только, как заяц волка! Надо его женить. Завтра Романа попрошу — он ему мозги вправит.
С этим они и уснули.
Спал мужик недолго; пока солнце не пекло, они с Романом потихоньку кололи дрова. Посулами и угрозами заставленные, батрачники Бережные, полупьяные и плохо соображающие, таскали их, укладывая в поленницы. До них Роман договорился было с Умельцевыми за самогонку и табак, но Умелая отчебучила номер: пропала из дома на неделю, Умелый думал — давно уж сдохла, но вернулась, а намедни оказалось, что она пригуляла где-то сифилис. Заразила муженька, само собой. Ее нашли врачи с милицией, как законтаченную. Спрашивать не стали, а увезли голодранцев в район, в больничку. Развалюха их пустой не осталась, они вроде как прислали из района пожить дальнюю родственницу Умелой, такую же бичевую и пропойную. Люди особо не интересовались: одна вошь лучше двух, потому что — меньше.
Батрачники хоть и пили, но грязью не зарастали, не гнили заживо, как голодранцы. С ними рядом стоять было не страшно.
Стучали топоры часами: тюк-так, тюк-так, тюк-так... Хотел Роман прогнать непоспавшего Антона в кровать, но тот пообещал отоспаться в жару, потому что на этот день ничего особенного, кроме дров, спланировано не было. Роман хотел садом позаниматься, там только его рука нужна была. Между всем Затворин рассказал, конечно, что с Палычем. Роман пообещал подключиться, ему было искренне жаль Тобольского, который был его ровесником, а никак не обзаводился семьей. К тому же он уважал оборотистых мужиков, делавших дело, себя кормящих и людей.
Они уже завершали от жары свою работу, когда из дома, отмытый, побритый, в Антоновом халате и тапочках, выполз Тобольский.
Мужики хохотнули:
— Живой!
— Агнец Божий!.. Отошел!
Палыч, виновато улыбаясь, щурясь на яркий свет, поздоровался с мужиками, присел и закурил.
— Бросить все на хрен... поселиться в Дубосельцеве.
— Детишек завести, — резво предложил Роман. —
Штуки четыре. Хватит дури-то?
— Четыре? — задумался Палыч. — Как-то не представляю... Хотя., может, попробовать?
— Я тестю рассказал вкратце твою беду, — признался Антон. — Ты его послушай!
Роман присел рядышком со страдальцем.
— Палыч! Ты — мой ровесник. И че? Что у тебя, кроме дела, есть?.. Ни хрена нет! Для чего живешь?
— Как просто... дубы, солнце, дрова... — пробормотал Палыч, не ответив на вопрос. — Ваши скифские лица, ведро овощей для завтрака. Здесь можно стать поэтом.
— И отцом запросто, — добавил Антон.
Роман вполголоса сообщил:
— Я дочку замуж выдал, и знаешь, что еще учудил?
Бабе своей еще ребеночка заделал!
— Сейчас?! — изумился Палыч, словно Роман заделал ребенка самому себе.
— Пораньше... Думаю, мама с дочкой вместе рожать будут. Может, морда моя и скифская... да еще могу! И не боюсь.
Палыч внимательно оглядел Романа, потом спросил Затворина:
— В самом деле?
— Правда-правда! Вместе теперь на учете стоят, —
заверил товарища Антон.
Палыч бросил докуренную сигарету, прикурил немедля еще одну.
— И ты не боишься в своем возрасте?
— Э-ээ, паря! Наши прадеды в нашем с тобой возрасте часто только-только женились на молодухах! Потом строгали по наследнику в год. Жили до ста лет и бабу охаживали, как кролики!
Палыч приумолк, бросил сигарету.
— Тоша... Одень меня во что-нибудь. До дома доехать.
Антон перемигнулся с Романом и потащил Палыча в дом. Пяти минут не прошло, как он, уже одетый в затворинский костюм, семенил к трассе.
Антон вернулся к тестю.
— Рванул домой. Жениться.
— Точно?
— Он еще дурнее нас с тобой бывает.
— Неужто дурней? — усмехнулся Роман.
Антон кивнул головой в ответ, и они долго смотрели Палычу вслед, каждый по-разному, мысленно желая ему удачи.
В старые да совсем старые времена два-три месяца беременности совсем не считались, бывало, бабы рожали в поле от работы, но не теперь же? Антон матери указал за Любашкой приглядывать, чтоб она не больно утруждалась, но молодая и слушать не желала, разве не таскала тяжелого, а в остальном работала как всегда.
У Антонины дело пошло тяжелей, у нее начался токсикоз: смешно сказать, а мутило ее от запаха водки. Роман и так не баловал с пьянкой, отделываясь «прививкой». Он, заприметив, что жена по совету Семеновны делает два-три глотка светлого пива в неделю, нарушил вековую традицию. Ларина даже перепугалась: как бы потом не запил мужик! Мудрая Семеновна посоветовала, гостюя мимоходом с грибов:
— Ромк! Ты, чай, пиво-то можешь пить. Ей пиво-
то ничего!
Роман поотнекивался, но через неделю сплошного воздержания выпил перед обедом бутылку пива. Антонина перенесла спокойно. Роман перешел на этот напиток, и ему показалось, что так даже лучше.
Молодые посмеивались, но традиция есть традиция. Хотя Роман как-то ляпнул:
— Еще одного родишь — перейду на минеральную воду! Господи, спаси и сохрани... Роди только.
Он вообще изменился, даже стал не то что меньше ворчать на жену, а вообще старался не скандалить; что мог — делал сам, даже обычные женские дела; и раньше такое бывало — в большом хозяйстве делиться обязанностями можно, да глупо. Беспокоился Роман.
Бабы потихоньку стали обирать малину, варенье наваривать да сушить. Антон совсем разделался с обновленным погребом, и туда из подпола были перенесены многие запасы: соленья, компоты, присоленная зелень. Тут укроп, петрушку никогда не сушили, а присаливали в банках, заготавливая на зиму.
Уже не больно перегруженные заботами, они сообща окучили картошку, саженную для долгого хранения. С колорадским жуком боролся Парин за всех. Он уж много лет готовил из покупных химикатов какую-то смесь и раз в две недели проходился с заплечным сифоном по полевинам. Когда-то народ посмеивался, но, заметив, что у него жуки не приживаются, быстро угомонился. Приходили к нему люди с поклоном, просили научить, Роман не кочевряжился, раскрывал секрет, от этого дубосельские жуков проклятых не боялись. Изничтожали по мере появления.
Меж тем Тофик то и дело наезжал в деревню: огурцы всё шли, яблоки стали доходить, рванула в сочень помидора в теплицах, уже не робко, а вовсю. Ранняя капуста громадалась на грядах, ее рубили по мере надобности, а лишнюю сдавали перекупщику. Времени на потеху не оставалось, стало лишь чуть-чуть полегче, но не бездельно. Роман много копошился в саду, Антон взялся штукатурить лесопилку, крышу они перекрыли и уже покрасили суриком, ворота — тоже; снаружи объект выглядел уже совсем готовым. Они протащили туда трехфазный кабель... Правда, без огорчения не обошлось: надо было получить разрешение в энергоконторе, оформить счетчик — и ладно бы за это в кассу заплатить! Пришлось приплачивать и на руку. Сказали мужикам, мол, у вас сети слабые, мол, долго разрешения ждать придет-ся. Роман сразу сообразил, хорошо, что с зятем поехал, сунул начальнику пятисотенную в руку... Все оформилось в момент, а через день приехали монтеры, подключили линию и счетчик. Поплевались мужики — да делать нечего, ладно, хоть так получилось. Но Роман злобу затаил: «Есть у меня дружок — электрик старый... Он мне одну хреновину смастрячит — будет счетчик в другую сторону крутиться, когда надо! Блин: как они нас, так и мы их!» Антон, не особо жалевший пятисотенной, все же согласился: должна же быть хоть какая-то справедливость! Была ли она когда-нибудь для мужика?

5

Вишня со сливой в этот год прошли что-то рано... Случалось так нечасто, и старики всё ждали какого-нибудь подвоха от природы, но ничего особенного не происходило, тогда люди сошлись в том, что это просто Боженька за усердие вознаграждает. Молились они: убереги, убереги, убереги... И берег их Всевышний.
Конечный месяц лета подвел время к сбору груш. У Ларина их было много, холил он их и лелеял, а они его вознаграждали сочными крупными плодами, ничуть не хуже импортных магазинных. Роман снимал груши самолично, Тофик, выгодно продававший их, всегда давал хорошую цену.
Паринский сад теперь походил на странную декорацию к авторскому кино, это для людей несведущих, а деревенским все было понятно: каждая веточка прогнулась от тяжести плодов и была подперта шестиком, дрыном или досочкой. Деревья на ветерке шевелили своими кронами, подпорки чуть раскачивались, и казалось, что это оживляемые кем-то куклы в театре. Сновал Роман по саду, урожай убирал, подрезал вишни, безжалостно драл сорняки под деревьями, походя охотился за гусеницами, норовившими пожрать плоды. Вроде — сам себе режиссер.
Антон занимался огородами и стройкой... Матушка все же перетрудилась, прихворала, он гнал ее с огорода и возился с огурцами и помидорами, а Любаше позволял помогать, но чуть-чуть, и то, если сорнячки пощипать иль овощи перебрать в тенечке.
Жаловаться дубосельским было грех, Тофик снова ежедневно наезжал в деревню, снова пошла плотная уборка. Басурманин прикупался не только у них в деревне, ему нужно было успевать везде, и он, бедолага, чуть не спал за рулем. Подъедет, сразу откроет фургончик, а Антон привычно пошутит:
— Пивка для рывка?
— Убить хочешь? Кофеечку выпил бы.
Акимовна выносила чашку с крепким кофе без сахара — он так любил. Мужики закуривали.
— Заманался?
— Не то слово! А ты?.. Строишься, убираешь-поливаешь... Тоже!
Они вздыхали, и каждый мечтал, чтобы все это кончилось, и тут же радовался, что все это есть. От Тофи-ка Антон узнал, что Палыча и Анюты в Приставном давно никто не видал. Судачили, что они бросили все и уехали, что утопились вместе, что их бандиты похитили. Глупости, конечно! Затворин чувствовал, что что-то происходит, и его распирало от любопытства, но узнать было не от кого.
После Затвориных Тофик проезжал к Лариным, там его также угощали чашечкой кофе, и он тихо двигал в Приставной. Роман все усмехался и говорил:
— Зря он кофием сердчишко крошит... зря. Хотя, конечно, заснуть за рулем тоже страшно.
— Один все, — вздыхала Антонина. — Хоть бы нанял работника!
Роман понимающе объяснял:
— У него в родственниках — старики да дети. И правильно! Напряжется, конечно, но все свое. Торговля — она такая.
Какая — он не пояснял, каждый ел свой хлеб, а как заработать, выбирал сам. Дубосельцевский магазинщик Кутков тоже торговал, но не так убивался, как Тофик. Парин когда-то было подумывал выкупить магазин, тоже торговать, но тогда бы ему пришлось бросить сад и землю. Меж этим он долго не выбирал. Сад зачинался еще его отцом, грех было его оставлять. Земля предателей не прощает.
...Наказывает очень просто и жестоко.
По приметам выходили последние отжарные денечки. Август все же обещал полить дождичком, по которому уже скучали... Вдруг ночью народ повскакивал с кроватей от частых ударов в рельс. Церкву-то убили большевики, колокола не было, и для означения опасности в деревне висел на столбе кусок рельса.
Случилось страшное: бичевая родственница Умелых, не поймешь на кой ляд присланная сторожить развалюху, упилась до беспамятства и то ли окурок оставила, то ли плитку не выключила. Полыхнул домишко, как спичка. Черт бы с ними, голодранцами! От такого огня могли заняться соседские дома людей путных и правильных. Народ недолго соображал, что стряслось, и в минуты собрался кто с чем у умельцевского дома. Тушить пытались, да куда там! Никандрыч в одних старомодных кальсонах, от краски огня алых, бегал-бегал, но вовремя крикнул людям:
— Давай соседей спасать! Дворы поливайте! Дома
поливайте! Глядите!
Этим-то он соседей и спас. Мужики быстро сориентировались, приволокли шланги к поливным насосам, соединили, где не хватало, и поливали близкие дома непрерывно. Где-то через, полчаса примчались пожарные — ближе, чем в Приставном, их не было, хорошо, кто-то, проезжая по трассе, увидел и сообщить не поленился. Угомонили пожар в две машины довольно быстро. Но от халупы Умелых остались лишь головешки. Соседские дома удалось отстоять полностью, даже искринки к ним не пристало.
Люди вспомнили про умельцевскую родственницу, пожарные поискали-поискали и останков не нашли на пепелище... Обнаружили ее в бурьяне, что привычно укрывал усадьбу голодранцев... Она была в усмерть пьяна, ничегошеньки не соображала и даже не догадывалась от этого о пожаре. Деревенские сильно пожалели, что бичиху нашли не они, и с еще большим сожалением наблюдали, как ее погрузили в милицейский уазик, вызванный пожарными. Может, в огнище ее и не сунули бы, как в старые времена. Реанимация плакала по ней горькими слезами.
Жалели — не жалели люди погорельцев, а с этим радовались, что Умелым теперь в деревню возвращаться незачем. Заново отстроиться им не дано — даже выбитые стекла Умелый заменял досочками. Значит, освободились люди от двух дармоедов, поганящих воздух, за просто так топчущих добрую землю... А возверну-лись они на пепелище быстро: то ли сбежали, то ли медицина научилась бороться с заразой скоро, — никто не поинтересовался, сторонились их, словно прокаженных, а Пашка Сурин, что был в ближних соседях, даже будто невзначай псину сторожевую спустил. Потоптались они у головешек, побродили по бурьяну усадебному да пошли к трассе. Ни «до свиданья», ни «прощайте», — ничего, словно и не было их тут никогда, а оказались они вроде обычных прохожих. Сурин еще подумал, что все же хорошо, что они потихоньку баньку свою на дрова извели, а то пришлось бы ему и дальше с Умелыми соседничать, за добро свое трястись.
Это происшествие имело последствия, вполне приятные для Антона с Романом. Магазинщик Савелий вскорости после пожара навез откуда-то бывших в работе, но вполне еще сносных труб, целую вязанку металлической сетки. Потом, два дня проходив с рулеткой и лопатой вокруг дома и магазина, решительно плюнул и пришел к Затворину:
— Антон... Дело такое... Хочу усадьбу сеткой обнести, чтоб красиво, как в Америке. Только не соображу, как ее сделать.
Роман, тоже ковырявшийся в сарае, подначил Куткова:
— Боишься — голодранцы бомбанут?
— Аче? Боюсь! — не стал скрывать Савелий. — Так — хоть какое-то успокоение, хоть собак запушу. Бродят же бичи, зырят, гады! Может, возьметесь? Работы дней на десять. Заплачу, договоримся. Я помогать буду.
Мужики переглянулись. Драть с Савелия не хотелось, свой он, да и не жлоб, но за просто так время жечь не хотелось. Роман видал привезенные Кутковым материалы, быстро прикинул в уме и выставил условие:
— Ладно, Савелий... будеттебе забор американский!
Только все железо, что останется, мы забираем! И сетку.
— А денег дашь — сколько будет не жалко.
Кутков очень обрадовался соглашению, и они ударили по рукам. Когда Савелий ушел, Роман хмыкнул:
— Десять дней, говоришь?
Антон сходил в сарай, вынес оттуда бур для зимней рыбалки, разложил его, высверлил в земле дыру в штык глубиной и сказал тестю:
— По уровню земли сверлим дыру в трубе, вставляем кусок проволоки для стопорности, скважину заливаем жидким раствором с гравмассой. Столбы поставим сегодня, трубы подвесим завтра, а сетку — днязадва, да?
Роман глянул в дыру.
— Это ты молодец! — похвалил он зятя. — Только трубам надо постоять дня три. Пущай крепче схватятся!
После этого они прикрыли свою возню, взяли отвес, рулон бечевы, бур и отправились к Куткову. Савелий только-только, довольный соглашением, обрадовал супругу, как мужики вытянули его из дома и поставили месить раствор. Кутков был удивлен таким быстрым началом работ, а потом, часа через три, когда его усадьба была окружена частоколом несущих стояков изгороди, просто изумился:
— И все? Так просто?
— Так — не просто! — поправил его Роман. — Надо руки приложить.
— Да мозгов чуток, — дополнил Антон.
Савелий скакнул в магазин и вытащил упаковку хорошего баночного пива.
— Обмоем, чтоб стояли! Хотел я в Приставном бригаду нанять. Дурак!
Мужики защелкали, открывая банки.
— И что они просили? — поинтересовался Антон.
— Много, — Савелий до конца не сознался. — Как вы делаете, так можно Дубосельцево за неделю раза три опутать вместе с огородами!
Мужики рассмеялись. Неожиданно Савелий погрустнел и выпалил:
— Неуютно мне... Я ж ведь у Умелых их домишко три года назад выкупил под условие, что пока они тут живут — пусть живут... И участок.
— А кто не знает? — Антон пожал плечами. — Они целый год от тебя жрали-пили от пуза! Ты им не должен!
— Так пожар... Может, на меня думают, — Савелий вздохнул.
— Никто не думает, — покачал головой Роман. — А если так, то с меня литр! Меньше гнили — чище воздух.
— Савелий... Тебя каждая собака знает. Ты бабу свою
на хрен послать не можешь! Какой из тебя поджигатель? Для такого дела смелость нужна, — успокоил Куткова Антон.
— Точно... Я не могу так, — Савелий снова вздохнул. — Все равно как-то неловко. Они вообще на улице остались.
— И фиг с ними! — сплюнул Роман. — Вот — нисколечко не жалею! Все у них было! Детишек — целый зоопарк! Пропили!.. Умелый когда-то в Приставном мастером работал. Что, не знали? У него образование — техникум! Тоже — пропил!.. Баба ложится где попало и под кого попало! Что это? Тоже — пропито!.. Ты вот чего детей не заводишь?.. Раньше спросить — масти не было... если не секрет.
Савелий прихлебнул пива.
— Я по молодости, дурак, на Чернобыль съездил.
Родина-мать позвала. Черт его знает, что родиться может. Боимся мы.
Антон слышал об этом, но все же откровение Савелия его тронуло.
— Так... ты бы проверился... в области! Может — пронесет!
— Проверялся, — Кутков покачал головой. — Доктора точно ничего сказать не могут, всё проценты вероятности называют. Каждый врач свою цифру.
Роман, тоже удивленный открытием тайны, опросил:

— Дак... может, с детдома взять?
— Стоим на очереди, — признался Савелий. — Тоже лотерея! Детки там откуда? От таких Умелых! Не угадаешь, что хуже: от меня, облученного, или от них, пропитых. Денег я дал. Много. Чтоб малыша с роддома взять, чтоб точно хоть знали, что мать не алкоголичка.
Знать только будет деревня же!
Антон успокоил Куткова:
— Не бзди! От Умелых избавились — остальные потише. Мразей-то нет! Люди-то всё видят, всё понимают! Родное — не родное, а дите! Мой отец никаких родителей не знал... До самой смерти больно было. Все сокрушался, что хоть отчима какого захудалого, а не пришлось на него.
Роман добавил, ободряя:
— Тут нашими усилиями взрыв рождаемости намечается. Вы еще добавите, и будет уж три головеночки на новое время! Плохо ли?
— У Антона двойня будет? — не понял Савелий.
Роман хохотнул:
— Вроде того! Только родня другая будет. Тонька у меня тоже родит.
Кутков искренне обрадовался:
— Молоде-еец! Антонина — чудо просто! А еще говорят, что деревня вымирает!
— Щас! — усмехнулся Антон. — Уж не дадим умереть! Рано нас похоронили.
Больше мужики о тоскливом не говорили, допивали пиво смехом, вдруг вспомнили, как Семеновна прибежала на пожар с горшком и им плескала на огнище... Да как Пашка телевизор из окна вытаскивал от страха и застрял с ним, запутавшись в зарослях гераней на подоконнике. Еще многое припомнили, лишь бы позабыть хоть на чуток про тыщи дел и горести-печали, про то, о чем болит душа.

Перепевы зимницы

1

Зима упала на землю в один день, до того играла она в кошки-мышки, хитрила, прикидывалась осенью-гряз-нухой, да сама уж устала и легла снегом враз. Земля промерзла до снегов несильно, отчего старухи порешили: весна будет скорой и длинной.
Хорошо ли, плохо ли, — гадать теперь не имело смысла: разменялись приметы, и климат шалит, как шкодливый ребенок. Прошлая зима долго не снежила, вымораживала землю люто, и думали — быть неурожаям, думали — будут летние месяцы сухими. Пронесло, слава Богу, дождей было порядком, в меру, и закрома дубосельцевские были полными, никто не жаловался.
На первой неделе декабря Антону пришло письмо из Тюмени, он было удивился: там вроде нет никого, потом сам над собой посмеялся — Пашка же Сурин весточку прислал.
Все складывалось у Суриных — слава Богу. Пашка был у родителей запоздавшим ребенком, матери перевалило за сорок, когда она родила единственного сына, отец недолго порадовался наследнику, мальчишке только пять лет исполнилось, когда он погиб на шабашке, сорвавшись со строительных лесов. У отца был младший брат Афанасий, который после армии в Ду-босельцево не вернулся, а прямиком махнул на Север, как тогда говорили, «за длинным рублем». На родине Афанасий за северную жизнь бывал нечасто, но всегда наведывался с богатыми подарками, особенно привечая племянника. Не получилось у него встретить женщину добрую, он так и прожил один всю жизнь. А когда Пашка вдруг приехал, да с семейством полным — девочка не родная, так и что! — Афанасий даже занедужил с радости. Он все думал, что выйдет ему помереть в пустой квартире, словно брошенной собаке... Писал Пашка, что совестно ему вроде немного: старик незамедлительно отписал квартиру на него, молодым велел командовать хозяйством, а сам стал нянчиться с внучкой, игрушками завалил, одежки напокупал — детскому саду хватит. Много в нем скопилось нерастраченной ласки. Пашу он хорошо пристроил в каком-то нефтяном управлении стропальщиком, где до пенсии сам проработал, оказывается, в начальниках, никогда этим не хвалился! Писал Пашка, что цены там, в Тюмени, повыше волжских, зато положили ему даже по первости очень хорошую зарплату, в деревне он таких денег и в руках не держал. С Катериной Афанасий обошелся хитрее: устроил ее учиться на полгода, и будет она в том же управлении связисткой. Просил Пашка приглядывать за матерью — жалко ее при всем, но жизнь уже обратно не развернешь... А в конце он еще дописал, что теперь он понимает полную радость, когда дней пустых нет и всегда его ждут и любят. Афанасия Кате-ринина дочка Настя сразу дедом стала звать, а тут уж четыре раза называет Пашку папой. Сурин признался, что даже дух перехватывает. Так от этого хорошо.
Пашкино письмо Затворины перечитали, а потом и Парины, за ними Семеновна прознала и тоже с Ни-кандрычем своим письмо прочитала; радовались люди за Пашку... Если в корнях бы покопаться, так обязательно оказалось бы, что у них есть родственные связи. Пусть не в ближних кругах, а в самых дальних, да есть! Кроме того, все Пашку-то жалели из-за матери, хоронившей его жизнь в угоду своей старости...
...Старуха обезумела совсем, из дому выбиралась только до магазина, ни с кем больше даже не здоровалась, а парой слов перекидывалась лишь с Антониной, когда получала свою пенсию.
Семеновне эта злыдность была побоку, она дошла до старухи и силком заставила узнать новости от сына и сама придумала поклон ей передать. Никак Сурина не отреагировала, только губами сухими передернула разок и облизнулась по-змеиному. Лукиной-то что? Но она все ж от наговора дома молитвы прочитала и порешила, что, раз так получается, больше добрых слов старухе не приносить, не нужны они ей.
На Юрьев день, не специально — Федор о старых праздниках и понятия не имел, — приехал он к Антону с Романом на работу сватать... А когда-то так и полагалось — в этот день работников нанимать, договариваться да по рукам бить.
Приехал Ступин по-обычному взъерошенный, замотанный.
— Мужики... Дело такое... Надо бы мне фойе в ресторане привести в божеской вид. Ато клиент входит — и видит харчевню какую-то! Фирму нанимать — бешеные деньги, да и платишь больше за понты, чем за дело... Я и подумал... Че кому-то платить, когда свои есть и не обманут? А? Роман задумался.
— Дак сделать-то можно. Только чем мы можем?
Деревом тебе сделать да плиткой если где. Тебе ж надо будет Версаль какой-нибудь!
Федька махнул рукой.
— Прекрати ты! На это дело много денег нет, поиздержался я... Сделайте так, чтобы красиво было! Деревенский такой стиль, без перебора. У Палыча в универмаге какие-то материалы есть, там приглядите, доски
необрезной пару-тройку машин я вам подкину, у вас есть где обработать. А?
Антону предложение понравилось.
— А че? Давай! Только уговор: пока до самого конца не доделаем, ты в работу не суешься. Хочешь красиво — будет красиво!
Федька радостно согласился.
— Согласен! Завтра пришлю «газель» с бойцом — только ваша будет, туда-сюда на автобусе не накатаешься! И послезавтра доску пригоню.
Роман похвалил:
— Молодец, что о нас вспомнил! Аккурат на Юрьев день! Мне что-то поднадоело Тофику рейку гонять. Что он там строит?
Ступин усмехнулся:
— Павильон на рынке. Мало ему палаток, расширяется. На ваших овощах.
Антон пожал плечами.
— Ну и что? Много бы мы сами наторговали? Он нас не обижает, все от полей увозит, деньги к дому приносит, да свои хлопоты имеет — пусть имеет.
Федька наскоро попрощался и быстро уехал, а мужики поспешили к своей пилораме добивать заказ То-фика, новая работенка размена в деле не потерпит.
Лукин любил праздновать декабри охотой. Была у него особенная страсть к лисам, с самого детства; еще его прадед передавал ему хитрости боя рыжехвостых.
По молодости он всегда держал пару гончих, холил их, умело натаскивал и добывал лис с гона, обычно уж на первом круге. Гонял и зайцев, но больше для мяса, словно по принуждению; за рыжими же охотился — как обряд справлял. Перво-наперво свою старенькую одностволку вылизывал до блеска, отчищал все лишние запахи оружейного масла и натирал гусиным жиром. Гусиный жир лис не пугал, даже наоборот — растравливал.
Семеновна постоянно шила мужу просторные белые штаны и куртку с капюшоном: облачался он в них на теплую одежду и умел так замереть в чистом поле, что от холмика снежного было и не отличить.
С возрастом, когда сил поубавилось, оставил он гончих и завел фокстерьера, злобного, своенравного кобелька Ощу, он и теперь жил у Лукиных, но уже на пенсии — состарился и стал слеповат. Никандрыч говаривал: «Кормить буду до последнего издоха! Ощка мне четыре шубы из норей выгнал, а шапок и не сосчитать!»
Потом он, пока у Антона было время и интерес, добывал лис окладом и флажкованием, да недолго: За-творину лисья охота что-то не больно приглянулась, поостыл он, а Никандрыч стал еще старее, но азарта не растерял!
Теперь он бил лис из засидок, которые сооружал еще осенью, а укрытые снегом — они никак не выделялись. Под весну раз несколько, как силы позволяли, добывал их на вабу, манковал, подкарауливая мышкующих красавиц. Он так натурально подражал писку мышей иль крику подраненного зайца, что не одна хитрая за сезон подходила на верный выстрел. Немощность Никандрыча одолевала, да рука все оставалась твердой, а глаз — верным. Как в Дубосельцеве слышали дальний звук выстрела, так и без сомнения решали: Лукин лисицу взял. Никогда Никандрыч не стрелял абы как, только наверняка.
Где-то уж третью зиму Никандрыч охотился только с засидок или схоронившись в сараях на дальней окраине Дубосельцева, где в овражину деревенские сваливали всякий хлам и отбросы. Помойку он сдабривал всякой падалью, а то подстреливал для привады серых ворон. В свои засидки он уходил засветло, почитай, вся деревня знала, где он прячется, а лисы — нет, что его и спасло.
В этот раз он засел в брошенном полуразвалившемся сарае, где когда-то держали дальние запасы дров.
Шел на охоту мимо паринского дома. Роман как раз курицу к столу приготавливал — только-только шеён-ку ей свернул. Поздоровались они и разошлись, Роман — в дом, а Никандрыч к полям. Дни стали совсем короткими, снега выпало много, и Лукин загодя приметил, что крутится вокруг помойки пара рыжих, следа не укроешь. Накурился он еще в свет и затих в сараюшке. У привады курить было нельзя — лиса не дура, на табачный дым не пойдет. Тихо сидел Никандрыч, чутко вслушивался в звонкую холодную тишину, вглядывался в полевины. Он знал, что при такой приваде лисы на дневки ложатся недалеко — значит, появиться могут неожиданно, откуда их и не ждешь. Месяц был в первой четверти, тянулся уже к полнолунию, облаков почти не было, и света хватало, чтобы на белом фоне вовремя заметить юркий силуэт зверя.
Пришел самец, по-здешнему — лисовин. Возник сначала на холмике — ну натуральный сфинкс, застыл, прислушался, мордой покрутил чуточку, принюхивался, видно. Но жрать ему хотелось.. Не заподозрив ничего худого, он осторожно потек к помойке...
Никандрыч уже почти и не дышал. Лисовина он даже и не увидел сначала, а словно почувствовал. Взвел курок одностволки, уперся в загодя приготовленную балочку и высматривал гостя уже над стволом. Зверушка хитрая — могла запросто исчезнуть в ночи так же быстро, как и появлялась.
Лисовин все ближе подбирался к приваде и был уже на мушке у Лукина, но старик не торопился — он мог стрельнуть всего один раз, и права на промах у него не было. Лисовин уверился в безопасности и уже смелей подошел к разодранным специально, промерзшим воронам... И тут Никандрыч на полувздохе отвесил ему точный выстрел дроби всегдашнего третьего номера... До зверя было метров двадцать пять, патрон самозарядный, не чета покупному, и лисовину досталось сразу и по полной. Он даже не крутанулся почти, завалился на бок и задергался предсмертно. Никандрыч, как мальчишка, вскочил азартно и резво...
...А не мальчишка уже. Позабыл он за охотой про то, что не в своей самолично строенной засидке хоронился, а в случайном развальном сарае. Хорошо-хорошо ударился о прогнившую балку, так, что в глазах потемнело, и было бы это полбеды: видно, гнилушкам такого толчка и надо было. Захрустело всё, затрещало, и сложилась сараюшка, словно карточный домик, придавив старика гнилыми горбылинами.
Одет был Никандрыч тепло, по-зимнему толсто, что уберегло его от переломов, зато и одежда и дровя-нина напрочь сковали его по рукам и ногам. Он не испугался совсем, но опешил, конечно: попал!
Для начала Никандрыч полежал без движений минут десять, потом попытался пошевелиться, это ему удалось, но без толку. Будь он помоложе, выполз бы из завала ужом, да не теперь. И всё одно не испугался он: Семеновна выстрел слышала, значит, скоро будет дома ждать, а не дождется — так переполошится, позовет кого, и вытащат! Не могут не вытащить.
Однако жизнь подпортил телевизор. Весной, летом и осенью деревенские люди телевизором не баловались, времени на него не находилось; зато зимой, особенно старики, сиживали у экранов чуть не сутками, отдыхали, забавлялись. Лукиным дочки на юбилей свадьбы подарили большой цветной «Панасоник», антенну зятья сладили и настроили, программ было — все по названиям не упомнишь... Семеновна мудрая-мудрая, а сказки южноамериканские любила, сериалы глядела запоем, как завороженная. Муж-то как на охоту уходил, она громкость делала большую и наслаждалась.
Не услышала Семеновна выстрела и не приметила от этого, когда охотнику возвернуться должно. Одно кино кончилось, на другом канале пошло другое... Семеновна чай попивала, за героев переживала.
Слава Богу, Ларины выстрел слышали и что-то заспорили. Роман сразу объявил:
— О! Никандрыч полшапки взял!
— А может, не попал? — что-то не поверила Антонина.
— Попал! — не согласился Роман. — Никандрыч промахнуться не мог! Из засады стрелял!
Антонина — от скуки, что ли — поспорила:
— А спорим, не попал!
— А спорим! — завелся Роман. — Щас он мимо дома пойдет — и узнаем. Мимо не пройдет!
Отворил он занавески на окнах, свет только лампочку оставил на кухне — улица просматривалась более-менее, хоть и окна были подморожены наполовину. Они тоже коротали вечер у телевизора, но после спора стали поглядывать на улицу. Никандрыч не проходил. Антонина торжествовала:
— Видишь — не попал! Домой не прошел, в засаде остался!
Роман задумался и что-то забеспокоился.
— Погодь... После выстрела лисы больше не придут.
Даже если не попал. Что ему сидеть? Он-то знает, что нечего высиживать, а на другую сидку переходить поздно... Может, подранил? Да не пойдет он ночью догонять!
Роман подскочил и стал быстро одеваться.
— А что? — тоже забеспокоилась Антонина. — Может, сам подстрелился?
Роман сходил в тайник, вытащил обрез, рассовал пригоршню патронов по карманам.
— Робяты говорили, за озерами волчьи следы видали. Может, он волка бил?
Антонина охнула.
— Ой, не ходи один! Подожди, за Антоном сбегаю!
— Сиди! — отмахнулся Роман. — Куда тебе с пузом бегать? Я погляжу сначала, потом — надо будет — сам позову.
Роман вышел из дома и поглядел на снег: обратного следа не было — значит, что-то там случилось. Он быстро добежал до Антона, выдернул его из кровати уже, быстро все объяснил. Затворин прихватил ружье, картечных патронов, и они поспешили по следам Ни-кандрыча.
Никандрычу казалось, что лежит он под рухлядью целую вечность. Спать было никак нельзя, хоть и одет он был хорошо, но бездвиженье приманивало мороз, и, чтобы не замерзнуть, он постоянно шевелился, как мог... Считал звезды и поминал угодников добрыми просящими словами.
Роман с Антоном быстро нашли Лукина по его следу и сразу же сообразили, что случилось. Услышал Ни-кандрыч знакомый смех и голос:
— Живой, Никандрыч?
Старик обрадовался:
— Живой, робяты! Завалило, выбраться не могу!
Однако мужикам стоило трудов вызволить Лукина
из этого капкана, прятался он хорошо, и придавило его так же. Вытащили они старого на снег, он более-менее конечностями пошевелил и тут же спросил:
— Там лисовин должен у помойки лежать. Гляньте,
а? Не мог я промахнуться!
— Я бабе и говорил: не мог ты промахнуться, — припомнил Роман спор. Он быстро нашел зверя — крупного яркого самца... Положил на плечо и принес старику. — Хорош воротник!
Никандрыч дрожащей рукой пощупал лисовина.
— Я с него чучело сделаю, чтоб эту охоту вечно помнить!
Мужики засмеялись, подхватили деда с двух сторон и поковыляли домой. У паринского дома Никандрыч уже совсем отошел и двигался почти что без помощи мужиков. Антонина увидала их и даже выскочила на улицу, но ее погнали в дом: все закончилось хорошо, оставалось только довести старика до хаты.
А Семеновна его и не ждала.... Никогда не было такого, чтоб с мужем на охоте что-то приключилось! Она набросилась на Никандрыча:
— Охотник-махотник! Песок сыплется, а все мальчиком по сугробам бегат! Ворон тебе с крыльца стрелять! За печкой пауков отлавливать!
Никандрыч не огрызался, он был уже дома, в тепле, а пережитое осталось уж за спиной уроком, что и как не следует делать.

2

Год заканчивался ровно, без особых происшествий, если не считать случая с Никандрычем. Роман с Антоном без промедлений взялись за Федькин ресторан; к слову сказать, это была когда-то просто столовая, какие встречаются в больших поселках повсеместно. Властям стало дорого ее содержать, и от нее избавились, продав в частные руки.
Перво-наперво мужики отодрали всю старую рухлядь, что уродовала стены, вскрыли полы, отбили сдревлевшую штукатурку от потолков. Федька в процесс работы не особенно присматривался, а когда фойе было очищено от мусора, слегка оторопел.
— Мамма мия, тут работы на полгода!
— Не боись! — посмеялся Роман. — К февралю не узнаешь!
Ступин помнил уговор, да и мужикам доверял полностью, не вмешивался. Палыч, видно, был не в совсем маленькой доле с Федькой, потому что все строительные материалы, которые были у него в универмаге, выдавались мужикам по первому требованию, а к тому он высказал кое-какие пожелания и даже сделал несколько набросков интерьера.
Бабы тоже участвовали в этом проекте. Антон привез от Тобольского два рулона портьерной ткани, определил размеры, и они шили занавески на окна и еще какие-то покрывала, предназначения которых не представляли.
К середине декабря пришлось привлечь к работе и Костю Бережного; ему Федька пообещал хорошие деньги и ведро самогона, если батрачник до конца ремонта не напьется ни разу. Костя видел объем работы, тяжело ему было, но в конце пути маячил длинный праздник, и он держался, выпивал только дома, вечером, а утром отдыхивался перегаром, но не похмелялся ни в какую.
Роман с Бережным работали в ресторане, а Антон перегонял доску и брус в нужные размеры, обрабатывал рейку под один узор.
До Нового года оставалось уж меньше десяти дней, как Кутков пришел к Затвориным, где бабы занимались шитьем, с неожиданной просьбой.
— Уехать нам надо дня на три. Поглядите за магазином. Отблагодарю! Любаша знает все, только ей одной трудно будет.
Акимовна смекнула, что дело не простое: Кутковы никогда свой магазинчик вместе не оставляли, обязательно кто-то из них оставался, а тут уезжают. Она пообещала:
— Езжайте, езжайте! Поглядим — поторгуем! Не велика сложность.
Савелий тут же отдал бабам ключи, коробку конфет и ушел. Антонина заметила:
— Особенный он какой-то. Что-то Савелий замыслил. Может, Маринку где вылечить берутся?
— Не-еет, — не согласилась Любаша. — Тут не в Маринке дело. Я Савелия изучила, тут не беда какая-то...
Радостный он, спокойный. Но волнуется. Что-то другое. Когда он в проблемах, так у него чуток руки дрожат. Точно говорю!
Много чего они перебрали, но так и не домыслили, что же такое увело Кутковых из деревни.
Мужики приехали на пилораму из Приставного, пообедали заодно и, узнав новость, многозначительно переглянулись, однако ничего бабам не сказали.
Маринка Савелия любила... Не громко, не картинно для всеобщего обозрения, может, оттого, что он, наоборот, своей любви к жене не стеснялся. Поженились они еще в городе, на четвертом курсе института, отчего сохранили в отношениях некий корпоративный элемент; оба — инженеры-технологи, они и работали на заводе рядом и не уставали друг от друга.
Жена была достаточно образованна, чтобы понимать, чем в будущем может обернуться Савелиева любовь к Родине, когда он, не раздумывая, поехал в Чернобыль на три месяца. Но она была точно такой же по характеру и тоже чуть не рванулась в ликвидаторы, хорошо Савелий настоял остаться. Пока что особенных последствий работы в зараженной зоне у Куткова не наблюдалось, но один старый доктор давно уж сказал им честно и определенно: «Дорогие мои... От рождения детишек вам придется воздержаться. Лучше взять из детдома, чем плакать над уродцем». Больно было услышать такой приговор, Савелий даже несколько раз обследовался в разных местах, но... Врачи, где помягче, где так же, как старый доктор, советовали не рисковать. Плакал Савелий, напивался, но понимал, что ничего поделать нельзя. Однажды, очередной раз проверяясь в больнице, он с удивлением увидел, что такого же, как он, товарища по несчастью навещает жена с трехлетним мальчиком. Мужик просто сиял во время их приходов. Он признался Савелию, что это ребенок из больницы, брошенный сволочной мамашей. Кутков боялся брать ребенка, но, насмотревшись на чужую радость, вмиг передумал, убил в себе все страхи. Ему почему-то казалось, что ребеночка можно взять только большим, и он дотошно расспросил мужика, что и как надо делать, чтобы взять малыша, чтобы он, только-только начав понимать мир, знал, что у него есть настоящие мама и папа.
Кутков начал действовать незамедлительно, хотя, будучи по природе коммерсантом, не без рациональности. Очень больного человечка усыновлять было опасно: они прижились в деревне, а ближайшая медицина колдовала только в Приставном. Кроме того, он не больно хотел брать отпрысков каких-нибудь потомственных алкоголиков, недолюбливал он эту публику. Рассчитывал Савелий, щедро приплачивался, делал нужным людям богатые подарки и...
...Никто не знал, что в августе его наконец порадовали: в больнице родила мальчика молодая студентка из хорошей семьи, ей прочили блестящую карьеру и работу за границей. Мамаша долго не думала, заплатила деньги, и для ее дражайших родителей она родила ребенка... мертвым! Родителей это обстоятельство не очень-то расстроило, даже наоборот. Никто даже не затребовал тельца для погребения. Савелий тут постарался, тоже заплатил очень хорошо, и не только в больнице. По документам выходило, что Марина благополучно отходила беременность и родила прехорошенького мальчика, вполне здорового и крепкого. Маринка горела желанием немедленно забрать малыша, но оказалось, что не один такой Кутков умный: у него были не менее обеспеченные средствами конкуренты, пошла тихая подковерная борьба, в которой Кутков все же одержал верх... Он просто не считал деньги и даже думал, что это хорошо, что первые месяцы мальчик провел в больнице: малыш находился под профессиональным квалифицированным присмотром, поддержанным неплохими доплатами... Наконец ему сообщили, что ребенка можно забрать! Тут Савелий слегка сдал. Выпил за день бутылку коньяка — и выпил бы еще, да Маринка остановила: «Хватит дергаться! Мне тоже страшно!» Но радость сильнее любого страха.
Трех дней Кутковы не пропадали. Когда привезли малыша домой, там для него было все готово: кроватка, коляски, саночки, целая прорва пеленок-распашонок. А еще Кутковы прямо из больницы проехали в церковь и окрестили мальчика. Савелий так решил. Они с Мариной были вообще-то венчанные, — значит, ребенок должен быть крещеным, тем более в храме их родительских прав никто не оспаривал.
Савелий снова скрытничал, приехал незаметно, когда уже стемнело, заскочил в магазинчик и попросил вечером прийти в гости Затвориных, Лукиных и Лариных. Но опять не сказал для чего — вроде отметить новость.
Бабы ни о чем не догадывались, только Антон что-то съездил в Приставной и вернулся с какой-то коробкой: «Подарок!» Баб распирало от любопытства, но За-творин не сдался: вечером узнаете.
Перед походом в гости все собрались у Затвориных, бабы уже шалели от любопытства, поносили Антона за молчание, но так и остались в неведении до самого последнего момента. Роман посмеивался.
В кутковский дом входили, как на минное поле, и только разделись, как Марина попросила:
— Только потише... Стасик спит.
Тут бабы всё поняли, прошли в спальню чуть дыша и окружили плотным кольцом кроватку. Мужики тоже глянули и принялись сразу поздравлять Кутковых. Савелий и Марина светились от счастья. Бабы вышли из спальни все улыбающиеся и с совершенно мокрыми от слез лицами. Семеновна перекрестилась на красный угол и сказала с подхлипом:
— Спаси и сохрани, Господи, и мальчика, и вас! Вас особенно! Какие вы молодцы!
Бабы тоже стали поздравлять Кугковых, но по-обычному — со слезами да обнимками. Савелий усадил всех за стол.
— Наливайте, кому чего нравится! — Пока все заполняли рюмки-бокалы, он достал кучу бумаг, положил их на стол. — В общем, Марина родила мне сына.
Все документы доподлинно это подтверждают. Назвали мы его Станиславом и крестили сегодня. Он почти пять месяцев лежал в больнице, подлечивался. Вот такая легенда. Не продадите нас?
Роман встал, поднял рюмку.
— Савелий, Марина... Мы всё понимаем и уж немаленькие... Вы... молодцы! Здоровья Стасику и вам!
И больше мы ничего не говорим. Кто потом будет языком чесать, напраслину возводить...
— Вырвем язык, на хрен, с корнем! — прервал тестя Антон. — За вас, ребята.
Все встали и зазвенели, чокаясь хрусталем; Марина так и плакала от радости, а Савелий тоже пустил слезу. Она тихо упала со щеки в рюмку. Семеновна тут же нашлась:
— Пей скорее, Савелий! Добрая примета! Своя слеза выпита, дальше от радости слез не родится.
Савелий выпил и, словно обессиленный, притих. Антон вспомнил про коробку и передал ее Марине.
— Тут вот... подарочек от нас.
Марина раскрыла коробку, там лежали детские вещички, погремушки, соски и пустышки. Бабы чуть не хором спросили:
— Ты зна-аал?!
— Роман с Антоном знали, — заступился за них Савелий. — В общих чертах. Я просил не говорить, чтоб не сглазить. Спасибо им.
Мужики обняли Савелия.
— У нас-то девки намечаются. Твой пацан один будет на деревню!
— Может, и не один, — неожиданно подал голос Никандрыч.
Все остолбенели, не сговариваясь, поглядели на Семеновну. Она замахала руками.
— Что вы, что вы? Матерь Божья! Неужто я сподоблюсь!
— Младшая наша дочь, Нинка-то... Она под Харьковом живет... Жила... Хужее там нашего, собираются они сюда перебраться и жить, и нас досматривать. Продают они там всё, скоро приедут. Отписала она, что летом тоже второго родить собирается. Может, пацана?
Все стали тут же поздравлять уже Лукиных, так, словно бы не внук у них намечался, а сын. Бабы защебетали о своем, а мужики вышли во двор покурить. Антон похлопал Савелия по плечу.
— Молодец! Так, глядишь, и оживим деревню!
Савелий тоже закурил, что делал нечасто — табаком он только баловался, если выпить случится.
— Загадывать не буду. Но если все пойдет нормально, то года через два еще возьмем... девочку.
— Правильно! — подбодрил Никандрыч. — А че ждать? Годик пацану сполнится, и еще решайтесь!
— Был бы я на месте Тобольского, — вздохнул Савелий. — Дорого, Никандрыч, так всё обделывать выходит. А не приплачивать совестно. Щас копни, и беременность была, и роды, и отлежка в больнице — не просто так! Забирают ребятишек с области, говорят, даже из-за границы приглядываются. Денег поднакоплю и снова пойду по кругу.
Никандрыч и мужики понимающе закивали головами, и старик тут вспомнил:
— Я тоже совсем малый был... Голод был тут... В тридцатых, в начале. Народу мерло — жуть!
— В учебниках вроде бы не было такого! — удивился Антон.
— Это в учебниках не было, — усмехнулся Никандрыч, — а тут было... Людей поумирало море. Детишек прохожие просто клали на крыльцо к крепким домам и уходили... В жизь вам не скажу, а некоторые-то люди дубосельские из тех ребятишек и выросли.
— Ну и что? — фыркнул Роман. — Были бы люди — земли для жизни хватит. Не робейте, робяты, устроим мы тут демографический взрыв!
Они засмеялись, потушили окурки и пошли в теплый дом, где прибавился маленький жилец, щебетали бабы и счастье текло по стенам добрыми улыбками. Людей совершенно не занимало, откуда появился человечек, главное, что он был, и предстояло ему жить на этой земле, становиться деревенским парнем, мужиком и самому продолжать жизнь; они точно знали, что в любви вырастают из детишек нормальные люди, а в злобном одиночестве — большей частью зверушки, только называемые людьми. Человек должен точно знать, откуда у его имени появилось отчество и какой фамилии была когда-то его мама.

Здесь читайте:

Федоров Владимир Владимирович (р. 1965), биографические данные

ХРОНОС-ПРОЕКТЫ

Главный редактор Юрий Козлов

WEB-редактор Вячеслав Румянцев