НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

НАРОДНЫЙ ЖУРНАЛ

АДРЕСА И ЯВКИ

24 НОМЕРА В ГОД

НАШИ ЛАУРЕАТЫ

ПЛАНЫ-2005

ИСТОРИЯ РГ

АРХИВ РГ

ДЕТСКАЯ РГ

МАГАЗИН РГ

ДРУГИЕ ПРОЕКТЫ:

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

Бельские просторы

ПОДЪЕМ

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

История науки

Юрий Рябинин. Усадьба-призрак

Роман-газета № 10’04

Сборник прозы Юрия Рябинина (род. 1963) «Усадьба-призрак» совместил в себе элементы реализма, стилизации «под XIX век», детектива и психологического исследования. Каждая новелла Рябинина это и сюжетная головоломка, и пронзительно искренний рассказ о жизни простых людей, вовлечённых в жестокое и роковое движение истории. Время действия — канун великих потрясений. Грядёт Первая мировая война и революция... Блестящий стилист, Рябинин предвосхитил акунинские романы, иносказательно переваял образ ушедшей России — почти сказочный мир, оставшийся за порогом новой эпохи. Лауреат ряда литературных премий, в том числе журнала «Москва» и «Литературной России».

Юрий Рябинин

Усадьба-призрак

Александр Вонифатиевич

Начиналось лето, и Александр Вонифатиевич Атсеков, служащий канцелярии Санкт-Петербургского почтамта, получив отпуск от должности, поехал на дачу. Перед этим он почти месяц собирался. Впрочем, не месяц даже. Его хлопоты начались еще зимой, когда он и решился впервые за много лет отпуск свой провести где-то вне города. Дальние путешествия — в Крым ли, в Финляндию — были для Александра Вонифатиевича непосильным развлечением, не по его достатку. Да к тому же, не привыкший никуда ездить, он боялся долгой дороги. То ли дело на дачу: утром выехал — в полдень уже на месте. Если что, так можно в тот же день и назад воротиться. Но самое важное — дача под городом обойдется много дешевле дальних путешествий. В общем, все складывалось в пользу такого решения. И как-то зимним вечером, когда он, все обдумав, вознамерился-таки провести летом месяц где-нибудь в живописном местечке неподалеку от Петербурга, Александр Вонифатиевич, по-младенчески счастливый, засел сочинять список вещей, необходимых ему на даче. С тех пор и до самого лета он только и жил мечтами об ожидавших его дачных приятностях.
Ну, а приблизительно за месяц до его отъезда началось уже совсем что-то невообразимое. Александр Вонифатиевич принялся собираться. С самой зимы он несколько раз откладывал по пяти, по семи рублей, и теперь у него накопилась некоторая сумма, позволяющая ему и обновить свой гардероб, и еще приобрести кое-какие вещи, предназначенные исключительно для летнего праздного времяпрепровождения, каких прежде он не имел. Александр Вонифатиевич купил новую светлую пару, купальный костюм в полоску, бумажную летнюю шляпу, белый картуз, как у земских докторов, и разное другое. Никогда не пользовавшийся тростью — Александр Вонифатиевич считал, что не по чину ему ходить с нею, — он приобрел легкую тросточку с загнутою рукояткой. И потом еще не однажды примерялся у себя в квартире, как он будет с нею прогуливаться по берегу залива. Но самым замечательным приобретением Александра Вонифатиевича был дорожный саквояж. Он купил его в торговом доме товарищества взаимной пользы на Невском. И хотя ему надо было совсем в другую сторону, он так и пошел с саквояжем по Невскому почти что до самой Знаменской, в надежде повстречать какого-нибудь знакомого, предвкушая, как на вопрос, отчего это он идет с новым саквояжем по Невскому, он ответит, что-де вот... на дачу едет на днях... обзавелся-с...
Дома же Александр Вонифатиевич несколько вечеров кряду не выпускал саквояжа из рук. Он любовался им, гладил его округлые кожаные бока, щелкал замочками, поминутно открывал его, и саквояж разламывался надвое, как разрезанное пополам яблоко. Он складывал в него какие-то вещи и вынимал их, он обнюхивал даже свой саквояж — и снаружи, и изнутри, и этот запах свежевыделанной кожи казался теперь Александру Вонифатиевичу прекраснейшим запахом в целом свете. Когда Александр Вонифатиевич ложился спать, он ставил саквояж на стул поблизости, возле кровати, так, чтобы можно было дотянуться до него рукой. А уходя в должность, он прощался с ним, как с любезным другом. В должности Александр Вонифатиевич все думал о саквояже и, вернувшись домой, снова принимался играть с ним, как играет ребенок с новой занятной игрушкой. Но спустя несколько дней страсть Александра Вонифатиевича к саквояжу поутихла, так что тот даже впоследствии и запылился, ожидаючи на шкапу поездки на дачу.
И наконец этот день наступил. Александр Вонифатиевич тщательно собрался, уложил вещи в саквояж, надел картуз, потому что в картузе путешествовать удобнее, чем в шляпе, и, прихватив тросточку, отправился в путь.
В свое время, когда Александр Вонифатиевич разыскивал по газетам недорогую дачку, ему попалось такое объявление: «На даче сдается на лето комната в интеллигентной семье одной или двум спокойным дамам. 3 1/2 часа езды от СПБ, близ Выборга. Очень красивый вид на окрестности до взморья, прекрасный воздух, тишина, полчаса ходьбы до вокзала. Со столом 40 р. в месяц или без стола. Спрашивать на В. О., в 5-й линии, в доме Шишмолкиной».
Лучших условий никто не предлагал. И Александр Вонифатиевич, невзирая на пожелание владельцев дачи — интеллигентной семьи — иметь у себя в жильцах лишь даму или даже двух, но только не мужчину, как можно было понять, отправился в 5-ю линию. Но если он не соответствовал одной части пожеланий, а именно не был дамою, то по части спокойствия он мог вполне удовлетворить самых взыскательных блюстителей этого человеческого достоинства. Впрочем, Александру Вонифатиевичу даже не пригодилось открывать эту свою добродетель. Во-первых, было видно и без всяких слов, что он за человек такой. А во-вторых, податели такого рода объявлений почти всегда выставляют, насколько возможно, высокие требования к своим клиентам и почти всегда довольствуются их несоблюдением.
Переговоры с Александром Вонифатиевичем вела симпатичная и очень бойкая девушка лет двадцати трех — двадцати пяти, с короткой стрижкой, какие но сят декадентки. Это была дочь хозяйки дачи Надежда Романовна. Александру Вонифатиевичу она тут же велела называть ее просто — Надя. В Петербурге она теперь находилась единственно для того, чтобы принять по объявлению. Исполнив же формальности, она немедленно выехала к матушке на дачу, и уже там они вдвоем приготовились в установленный срок встречать Александра Вонифатиевича.
Добрался до места Александр Вонифатиевич к обеду И Надя, и матушка ее Фелиция Болеславовна встречали жильца своего по первому разряду. Прежде всего Александру Вонифатиевичу показали его комнату, где он сразу позаботился, как бы получше устроить свой саквояж. Он поставил его за дверью на стул, причем заслужил неодобрительный взгляд Фелиции Болеславовны, для которой лучше было бы видеть багаж жильца на полу.
После этого Надя потащила Александра Вонифатиевича, смущавшегося ее свободы общения, осматривать дачу.
Сам дом был невелик — всего четыре комнаты и мезонинчик с еще двумя комнатами, в которых жила Надя. Но безусловным достоинством дачи было ее расположение среди густого соснового леса. Лишь в сторону залива сосняк рос реже. И из мезонина, из Надиной комнаты, было видно эту серую неподвижную полосу. Александр Вонифатиевич сейчас же решил прогуляться к заливу, но Фелиция Болеславовна позвала всех к столу. По случаю приезда жильца обед она устроила не рядовой. И даже бутылочка мадеры появилась на столе.
Александру Вонифатиевичу никогда не приходилось говорить тосты, потому что если ему и случалось когда-то где-то банкетировать — по случаю именин директора конторы, например, или своего столоначальника, — то говорили там всегда лица более высокопоставленные, а он только слушал их. Но теперь он находился один среди дам, и молчать ему не годилось. Александр Вонифатиевич налил всем вина, поднялся и начал свой тост.
— Я счастлив, — сказал он, — что попал в этот замечательный дом, в интеллигентную семью... Я... Мне здесь так нравится... Здесь такой воздух... такая природа... тишина... — Он запнулся, хотя надо было бы сказать еще чего-нибудь. — Одним словом, за прекрасных дам! —
нашелся Александр Вонифатиевич.
Все выпили, и Фелиция Болеславовна сразу начала хлопотливо потчевать гостя: попробуйте этого, отведайте того, — как это обычно делают хозяйки.
— Мама все приготовила сама, — лукаво взглянув на Фелицию Болеславовну, сказала Надя.
— Да, сама! — пытаясь Скрыть смущение, сказала Фелиция Болеславовна. — Мы больше не держим кухарки. Вы же знаете, какие они все неумехи. Что им можно поручить?..
Александр Вонифатиевич согласился, не имея, впрочем, своего мнения по данному предмету. Ни сам он, ни родители его никогда не знали, что такое кухарка в доме. Его отец, мелкий, как и Александр Вонифатиевич, почтовый служащий, едва умевший грамоте и заставший еще ямщичанье, не только что кухарки, обеда не всегда имел. Но, презрев и без того крайнюю скудость их существования, он доучил позднего своего и единственного сына Александра до четвертого класса самого недорогого реального училища. И учил бы его и дальше, когда бы не помер вдруг. Матушки же своей Александр Вонифатиевич вообще не помнил. Она умерла, когда он был совсем младенцем. Но у нее была сестра — бездетная вдовица, которая и взяла после смерти его отца Александра Вонифатиевича к себе. И вот уже с теткой он прожил душа в душу довольно долго, пока несколько лет назад не похоронил и ее. И с тех пор оставался совершенно одиноким. В свое время тетка пошла в департамент, по которому служил отец Александра Вонифатиевича, и вымолила там слезно, чтобы не оставили без призора теперь и его сына. В результате Александр Вонифатиевич получил при почтамте самую незначительную должность, из тех, впрочем, которые мог исправлять только человек грамотный. И в этой должности он оставался уже без малого два десятка лет. Но это его не сильно смущало. Куда больше неприятностей ему доставляло его одинокое существование. Казалось бы, куда проще — жениться, и вот ты и не одинок. Но именно этого-то у Александра Вонифатиевича никак и не выходило. Тетушка, умирая, горько сожалела, что не женила его. Место ему доставила, а вот женить не удосужилась. Александр Вонифатиевич после ее смерти пытался было сам что-то предпринять в этом роде. Но все безрезультатно. Дважды ему отказывали, и он это очень переживал. В следующий же раз он оробел сделать и самое предложение, потому что опасался нового отказа. А потом и вовсе оставил эти свои поиски, доверившись судьбе и ожидая, что все разрешится как-нибудь само собою. Ведь сколько бывает случаев, когда безнадежные, казалось, холостяки вдруг женятся и живут вполне счастливо. Он воображал себе это так. Вот он однажды где-нибудь встречает тот единственный взгляд, который ищет и ждет его так же, как ищет и ждет он сам. И затем уже его жизнь превратится в сплошное блаженство. Счастливая семья. Дети. Дом — полная чаша. Правда, каким образом дом сделается полною чашей, Александр Вонифатиевич не знал. При его жаловании на это надеяться было весьма отчаянно. Но ему об этом особенно и не хотелось думать. Устроится все само как-нибудь.
Надя же все больше веселилась. После слов Фелиции Болеславовны о кухарке ее окончательно разобрало.
— А когда это мы держали кухарку, мама? — со смехом спросила она.
Ей будто бы доставляло удовольствие, шутя таким образом, конфузить Фелицию Болеславовну.
— Ну вот, вы видите, Александр Вонифатиевич... Видите... — И Фелиция Болеславовна, сама уже улыбнувшись, махнула рукой на дочку, как на безнадежную
проказницу.
После обеда Александр Вонифатиевич с Надей пошли-таки к заливу. Оказалось, что от дома залив не так уж и близко — версты полторы с лишком.
— Мама все пытается изображать из себя барыню, — сказала Надя, поумерив уже прежнюю свою веселость. — Не обращайте внимания.
Александр Вонифатиевич поспешил в ответ сделать какой-то банальный комплимент в адрес Фелиции Болеславовны.
От залива им навстречу шли двое молодых людей в не по-дачному комильфотных костюмах. Поравнявшись с Надей, они раскланялись с изящною сдержанностью.
— Ваши знакомые, Надежда Романовна? — спросил Александр Вонифатиевич, когда молодые люди удалились.
— Вчера на соседнюю дачу приехали, — ответила Надя. — К генералу Воротынцеву. Один из них — его племянник.
— К генералу...
Дачная жизнь казалась Александру Вонифатиевичу истинно райским наслаждением. Все тут было ему по душе. Он гулял и не мог налюбоваться, не мог нарадоваться на природу, на других таких же дачников. Они все ему казались милейшими, любезнейшими людьми. После завтрака он уходил изучать окрестности, будто это составляло его непременные обязанности. В первые же дни он изучил здесь все маршруты так, что ему впору было бы стать проводником для новичков. Но он все равно каждое утро, как на службу, Щел рассматривать замшелые валуны, принесенные сюда, как все на дачах то и дело повторяли, каким-то великим движением вод. Иногда он прогуливался и к заливу. Но туда он шел с меньшей охотой. Там обычно гуляли те, кто мог позволить себе за отдельную плату приобрести всякие удовольствия сверх необходимого.
Буфет, например, или катание на лодках. Для Александра же Вонифатиевича никакие больше расходы, кроме того, что он издержал на свой отдых, не предусматривались. А лодочных прогулок он вообще боялся. После рассказа Нади о том, как здесь, возле этого самого берега, утонул ее отец и что вообще здесь часто переворачиваются лодки от неожиданной волны, он не отважился бы на это во всяком случае, хотя бы ему предложили прокатиться на лодке и даром. И уж тем более он не мог позволить себе, опять же по крайней скудости своих средств, посещать буфет при лодочной станции, как это делали многие дачники. Вот почему он не особенно любил бывать у залива. Но зато скоро у Александра Вонифатиевича появилось новое занятное времяпрепровождение — вечерами он стал с удовольствием беседовать с Фелицией Болеславовной.
Они садились обычно где-нибудь в сторонке возле дачи, и Фелиция Болеславовна длинно рассказывала ему о себе, о родителях своих, о покойном муже, о сыне — морском офицере, о Наденьке. Отец Фелиции Болеславовны был польским дворянином, «бедным, но истинно благородным».
— Он, хотя и не всегда имел сытного обеда, не расставался с дорогою семейною реликвией — саблей, которую его деду, моему прадеду, подарил сам Косцюшко, — рассказывала Фелиция Болеславовна, причем выговаривала «ц» в этой трудной для русского произношения фамилии отчетливо по-польски.
И, конечно, отцу нечего было оставить детям в наследство, кроме «сабли и благородных чувств».
— Сабля, естественно, досталась моему брату Ну, а благородные чувства, — смеялась Фелиция Болеславовна, намекая, что они-то унаследованы не одним только братом, — увы, в наше время не способны доставлять насущного хлеба.
Муж ее был скромный служащий морского коммерческого товарищества, никогда не покидавший берега и всю жизнь очень тяготившийся этим своим бездоблестным конторским занятием, почему и решивший хотя бы сына определить в настоящую морскую службу. Прожив жизнь незаметную и бесцветную, смерть он нашел не на суше, а именно в море. В первый же год, когда он приобрел эту дешевенькую дачку, он утонул в заливе, решившись однажды с соседом по даче — женским доктором — покататься на лодке. Доктор-то счастливо выплыл, а Наденькин горемычный отец не сумел.
Сын Фелиции Болеславовны, Сергей Романович, закончил в свое время Морское училище, как того желал его отец, имел уже чин капитан-лейтенанта и служил теперь в Ревеле. Каждое лето он приезжал нена долго на дачу погостить у матушки с сестрицей. Ждали его скоро и в этот раз.
Ну, а Фелиция Болеславовна с Надей ничем, в сущности, не занимались. Лето они проводили на даче, а на зиму нанимали квартирку на Васильевском острове От товарищества, в котором служил муж, Фелиция Болеславовна получала небольшую пенсию. И, кроме того, Сергей Романович ежемесячно высылал им еще из жалования своего. Несколько лет назад Надя — а она закончила полную гимназию — пошла учительствовать в один купеческий дом. И хотя платили там очень даже щедро, ей скоро пришлось отказаться от уроков. Потому что глава этой семьи, немолодой уже торговец мануфактурными товарами, невзирая на свою безропотную жену и даже прямо у нее на глазах, стал настойчиво домогаться от Нади известных бесстыдных отношений с ней. Когда же Надя рассказала об этом Фелиции Болеславовне, та велела ей немедленно оставить место и вообще не искать нигде больше уроков. Потому что Наденькины доходы все равно не могли существенно переменить их благосостояние. А на относительно приличную жизнь им и так хватало.
Александра Вонифатиевича этот рассказ по-настоящему взволновал. Это было видно по нему.
— Да разве это можно — такой девушке... с такою нежною душой, служить у лавочников!
— И не говорите, Александр Вонифатиевич. А вы заметили, что Наденька душевная девушка? Так?
— У нее просто ангельская душа. А как она вас любит! Я давеча сказал ей об вас что-то приятное, так Надежда Романовна вся покраснела от удовольствия.
И пока Александр Вонифатиевич рассыпался в любезностях, Фелиция Болеславовна долго и пристально смотрела на него поверх очков, будто вдруг что-то такое поняв или о чем-то догадавшись.
Тем же вечером Фелиция Болеславовна поднялась к дочери в мезонин и поплотнее прикрыла за собою дверь.
— Надя, детка, мне нужно с тобою поговорить, — начала она.
Это необыкновенное и даже несколько театральное вступление — «мне нужно с тобою поговорить» — и вся эта слишком явная конфиденциальность, с которой Фелиция Болеславовна начинала разговор, выдавали серьезность намерений, приведших ее в поздний час к дочери.
Надя вначале было даже смутилась. Но тотчас ей стало понятно, с какими такими идеями на ночь глядя к ней пришла матушка. И она в обычной своей манере перевела разговор в шутку.
— Мы получили наследство в австрийской Польше? Да?
Фелиция Болеславовна тоже поняла, что дочка догадывается, с чем она к ней явилась. Потому что забота эта в последние год-два была для Фелиции Болеславовны, пожалуй, важнейшею. Она вновь загорелась ее устраивать. И для Нади совершенно очевидна была роль их жильца в этом новом матушкином предприятии.
— Я вижу, ты понимаешь, о чем я хочу поговорить с тобою, — сказала Фелиция Болеславовна. — Значит, давай без предисловий, сразу о главном. Сегодня мы разговаривали с Александром Вонифатиевичем. И, между прочим, мы говорили о тебе. И он сказал, что ты понравилась ему очень. Ты понимаешь?
— И что же?
— А то, что тебе следует задуматься об этом хорошенько.
— Что значит — задуматься? Ну, вот и задумалась. И что дальше?
— Надежда Романовна, прекратите! Я с вами не шучу шутки! Александр Вонифатиевич человек во всех отношениях положительный. Да, он небогат. А скорее даже наоборот. Но он служит. Он без дурных привычек. Аты помнишь, что он спросил прежде всего, когда при ехал?
— Напомни, пожалуйста.
— Ну как же! Он спросил, где тут церковь есть поблизости. Ты можешь себе вообразить, чтобы этот повеса Воротынцев интересовался церковью когда-нибудь?
Надя ничего не ответила. Но было видно, что ее задело это напоминание о Воротынцеве, их соседе по даче, молодом человеке тех же приблизительно лет, что и она, с которым у нее в прошлом году вышел роман не роман, в общем, интрижка, безобидная в сущности, но, как обычно, ставшая всем известной. На дачах ее тогда с удовольствием обсуждали.
— Так какого же ты мнения? — продолжала Фелиция Болеславовна.
— Мама, я уже говорила тебе: поступай как знаешь.
Я подчинюсь любому твоему приговору.
— Приговору! Конечно! — не выдержала Фелиция Болеславовна и перешла на повышенный тон. — Я же деспотичная мать. Я неволю единственную дочку. Со свету ее сживаю. Мы все — я, Сергей — берем тяжкое на душу. Одна она не желает ни за что принимать ответа.
Ну хорошо, хорошо, — взмолилась Надя, — я согласна. Александр Вонифатиевич и на самом деле человек очень неплохой. — Она сказала так, скорее чтобы успокоить самое себя. — Главное, он добрый...
На следующий же день Фелиция Болеславовна в разговоре с Александром Вонифатиевичем вполне откровенно дала ему понять, что если бы он вознамерился сделать Наде предложение, то ни Надя, ни сама Фелиция Болеславовна не отвергли бы этого предложения. Александр Вонифатиевич вначале опешил. Он и предположить не смел, что может удостоиться когда-нибудь благорасположения такой девушки — красавицы, образованной, молодой. Но тотчас ему пришло в голову, что, верно, это и есть тот случай, тот подарок судьбы, тот высший промысел, которого он так ждал все последние годы. Вот оно! Случилось!
Александр Вонифатиевич сделался будто шальным. Он побежал на станцию и к обеду появился с двумя букетиками для дам и с бутылкою вина. И уже за столом, не откупорив, к слову сказать, еще и бутылки, а значит, без ложной хмельной смелости, Александр Вонифатиевич исполнил то, к чему все уже были подготовлены и чего все ждали, — он попросил руки Надежды Романовны. Наденька, как и полагается, смутилась, порозовела вся, опустила глазки... и согласилась.
Что произошло с Александром Вонифатиевичем! Для него же новая жизнь начиналась. Он преобразился. Как в таких случаях говорят: он не ходил — он летал. Прогуливаясь, как обычно, по знакомым лесным дорожкам, Александр Вонифатиевич нарадоваться не мог, не мог надивиться, как это все кругом сделалось прекраснее, как это вдруг заулыбался ему весь мир. И сам он улыбался решительно всем — и знакомым, и тем, кого встречал впервые, — и со всеми дружески раскланивался. Ему хотелось целому свету сделать что-нибудь доброе. Какой-то старушке он помог поднести ее корзинку. А повстречав у валунов недавно приехавших дачников, он с удовольствием и со знанием дела долго им рассказывал, что валуны эти в доисторическую еще эпоху принес сюда великий поток со Скандинавских гор и что они свидетели зарождения цивилизации и помнят мамонтов и пещерных медведей и прочее, рассказывал все то, что узнал сам за время своего здесь жительства.
Спустя два дня после счастливого объяснения Александр Вонифатиевич, все еще не спустившись с небес, все еще находясь в этаком экзальтированном состоянии, забрел к лодочной станции. С ним хотела пойти и Надя, потому что она считала теперь себя обязанной быть с ним, но Фелиция Болеславовна попросила ее для чего-то остаться.
Настроение триумфатора наводило Александра Вонифатиевича и на мысли необыкновенные. Море, всегда прежде внушавшее ему такую мистическую робость, внезапно пробудило в нем неведомую прежде удаль, желание подвига. Бури! Ему пришло на память слышанное как-то в детстве: будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней. Помужествуем! — как это здорово сказано. И ему захотелось взять лодку и выйти в море. Помужествовать с этим сердитым балтийским валом. Впрочем, в этот день море было спокойным. Александр Вонифатиевич направился было на станцию, чтобы взять лодку, но тут к нему кто-то обратился:
— Добрый вечер.
Александр Вонифатиевич оглянулся. Перед ним стояли те самые молодые щеголи, что повстречались им с Надей на лесной тропинке, когда они впервые вместе пошли прогуляться.
— Мы с вами, кажется, соседи? — спросил один из них.
— Точно так. На соседних дачах изволим проживать, — радостно ответил Александр Вонифатиевич и отрекомендовался: — Честь имею представиться: Атсеков Александр Вонифатиевич.
— Воротынцев Артур Георгиевич. Счастлив познакомиться, — сказал молодой человек.
— Вельдбрехт Николай Карлович, — назвался и его
спутник.
Александр Вонифатиевич находился в таком восторженном настроении, что ему захотелось непременно сделать что-то приятное симпатичным молодым людям. Про море и лодку он сразу же забыл.
— Друзья мои! — Александр Вонифатиевич произнес это с выражением, с каким-, наверное, нужно читать рефрен «Смело, братья!» из упомянутого уже стихотворения. — Я предлагаю отпраздновать наше знакомство. Позвольте пригласить вас на бутылочку мадеры.
Он был великодушен, как только может быть великодушен совершенно счастливый, до самозабвения счастливый человек. Больше того, будучи старше новых своих знакомцев, он вообразил, что может и должен покровительствовать им. Не докучливо, конечно, а этак тонко, непринужденно, просто как более опытный и умудренный товарищ.
Воротынцев и Вельдбрехт переглянулись. По их лицам скользнула улыбка. Но они ничего не сказали и пошли за Александром Вонифатиевичем к лодочной станции.
Едва они вошли в буфет, к ним бросился половой в нарядной чухонской рубахе и указал на один из немногих свободных столиков. Видно было, что он знаком с молодыми господами. Вероятно, не однажды уже обслуживал их. Видно это было всем, но только не Александру Вонифатиевичу.
А Александр Вонифатиевич, когда они расселись, с этакою деланною и оттого крайне неприятною развязностью сказал половому:
— Любезный, принеси-ка нам... мадеры.
Он рисовался перед молодыми своими спутниками и убежден был, что очень так удачно, очень так эффектно, как старший младшим, как многоопытный неискушенным, пускает им пыль в глаза.
Половой удивленно взглянул на Воротынцева, ожидая от него подтверждения услышанному или, напротив, опровержения.
— Гриша, давай, дружок, «Дюмени» две бутылки, — сказал ему Воротынцев.
— «Силлери»? — оживился сразу половой, сбитый вначале с толку, но наконец-то услышавший от постоянных посетителей то, что и ожидал от них услышать.
— Естественно. Что же еще!
— Что за «Силлери»? — поинтересовался Александр Вонифатиевич, когда половой отошел.
— Шампанское. Я этот сорт очень полюбил в Лондоне, — задумчиво и с легкой грустью, будто припоминая лучшие дни, ответил Воротынцев.
Александр Вонифатиевич что-то еще хотел спросить и даже открыл было рот, но не сумел произнести ни звука, ни слова. Потрясение его было полным, причем губы Александра Вонифатиевича продолжали глупо улыбаться, и он никак не мог заставить их не делать этого. Что же выходит? Как же это? Если он приглашает сюда людей, стало быть, он и угощает всех? Так? Но ведь не шампанским же, помилуй бог! Оно же, небось, предорогое. А расплачиваться, значит, должен он. И что за дурацкая идея пришла ему в голову — пригласить их в буфет. Зачем? Нашел чем удивить эту избалованную европами золотую молодежь. Какой-то мадерой!
— А сколько стоит этот «Силлери»? — обреченно спросил Александр Вонифатиевич. Ему ничего уже не хотелось. Ни мадеры, ни тем более «Силлери». И вообще, сидеть бы ему сейчас лучше всего с Фелицией Болеславовной на даче и мирно беседовать о разных милых пустяках.
— По пяти рублей, — равнодушно сказал Вельдбрехт, чем поверг Александра Вонифатиевича в совершенное уныние.
Молодые люди переглянулись и едва заметно улыбнулись друг другу.
— Господа, — сжалился наконец над Александром Вонифатиевичем Воротынцев, — я прошу вас: доставьте мне удовольствие и позвольте угостить вас.
Вельдбрехт безразлично покачал головой. А Александр Вонифатиевич развел руками, имея в виду показать, что был готов платить и сам, но не уступить своему молодому другу он не в силах.
— А вы чем вообще занимаетесь, Александр Вонифатиевич? — спросил Воротынцев, когда они выпили по бокалу.
— Служу-с. По почтовому.
— Как интересно...
— А вы, позвольте узнать?
— А я ничем таким не занимаюсь.
— Ничем?
— Представьте себе. То есть решительно ничем. Вот как вы теперь здесь на даче.
— А хорошо это — служить по почтовому? — спросил Вельдбрехт.
— Очень, очень хорошо, — оживился Александр Вонифатиевич. — Ведь это же обо всем иметь известие, обо всем знать... Приезжает вот курьер из Москвы и рассказывает, а что там в Москве делается... Или курьер из Варшавы... и рассказывает, что в Варшаве происходит...
— Но зачем, скажите, знать, что происходит где-то? — спросил Воротынцев. — Разве может произойти что-нибудь такое, чего уже не происходило?
— Что вы, господа! Да вы знаете, сколько то и дело всякого случается. Вот послушайте, я расскажу вам историю...
Вельдбрехт поморщился, предполагая уже, какую убогую историйку может поведать им этот столь же, в сущности, убогий захмелевший человечек. Что-нибудь скучное, банальное и наверно приторно-душецелебное. Воротынцев тоже обреченно вздохнул и подлил всем шампанского.
Но в это время в зале все оживились, загомонили, задвигали стульями, несколько человек захлопали в ладоши. Воротынцев с Вельдбрехтом сразу повеселели и, показав знаками Александру Вонифатиевичу смотреть на эстраду, отвернулись от него.
А на эстраду из задней двери уже выходили люди в мужицких расшитых по вороту рубахах и с балалайками. Они выстроились в шеренгу и взяли балалайки на изготовку. И тогда в дверях появился малый лет тридцати, с нахальной красной мордой, одетый, как и балалаечники, в платье a la russe, но с гармонью. Он окинул зал нарочито бесстыжим взглядом, выдержал паузу и эффектно выкрикнул:
— Поет известная и всеми любимая исполнительница р-р-русских песен!.. Дуня Мохова!
Все захлопали. Балалаечники грянули что-то такое частушечное, и на эстраду выплыла молодая дородная девица в сарафане, тесном ей в груди, и с длинною ко сой наперед, толстою, как канат станового якоря. Девица плавно раскланялась в зал на три стороны и застыла, глядя куда-то поверх голов посетителей. Тогда гармонист тряхнул головой и врезал «Возле речки, возле моста». Балалаечники взяли вначале много тише, и казалось, будто они играют за стеной, но постепенно они прибавляли и наконец вышли вровень с гармонью, но так, чтобы не перебивать главную инструментальную партию. И тут запела Дуня. И очень недурно, надо сказать. Голос у нее оказался исключительно могучим. Силы необыкновенной. Но это-то всю прелесть и составляло. Такой голос вполне подходил к богатырской наружности певицы. И Дуня пела от души. Зажигательно. Вовсе не жеманничая — она для этого была слишком молода — и не красуясь намеренно.
Александр Вонифатиевич так увлекся этим концертом, что обо всем позабыл. Он и подпевал Дуне, как, впрочем, и некоторые другие подвыпившие посетители, и притопывал в такт, и в ладоши хлопал горячо, причем оглядывался на Воротынцева с Вельдбрехтом и восхищенно вскрикивал:
— Вот ведь хорошо! Вот это по-нашему!
Молодые люди только улыбками обменивались,
глядя, какой восторг обуял доброго Александра Вонифатиевича.
Из буфета они вышли, когда уже смеркалось. Александр Вонифатиевич был очень весел и все время пытался что-нибудь рассказывать своим спутникам. Что-то такое веселое, что, по его мнению, должно быть интересно молодым. Но Воротынцеву и Вельдбрехту всякий раз удавалось избегать его рассказов, ловко отводя Александра Вонифатиевича то от одной темы, то от другой. Неожиданно Воротынцев сам спросил:
— Тут по дачам слух ходит, будто вы женитесь. Верно это?
— Да! — радостно подтвердил Александр Вонифатиевич. Ему очень об этом хотелось поговорить. А тут вышел случай. — Третьего дня я сделал предложение дочке хозяйки дачи, Надежде Романовне. И представьте, господа, она сразу согласилась!
— Ну еще бы... — глухо отозвался Вельдбрехт.
— Это такая девушка... такая девушка... знали бы вы, господа, — все с нарастающим восторгом говорил Александр Вонифатиевич.
— Я знаком с Надеждой Романовной, — вдруг заявил Воротынцев.
Вельдбрехт бросил на него удивленный взгляд. О знакомстве своего друга с красавицей соседкой он знал от самого Воротынцева. Но не странно ли теперь об этом рассказывать ее жениху?
— Мы еще в прошлом году с ней познакомились. Когда я впервые приехал сюда к дядюшке, — продолжал как ни в чем не бывало Воротынцев. — Это действительно замечательная девушка. Я вам завидую, Александр Вонифатиевич. Как жаль, что мы забыли выпить за Надежду Романовну.
— Так давайте возвратимся и выпьем за невесту господина Атсекова, — сказал Вельдбрехт, поняв, что Воротынцев затеял этот разговор не случайно.
— Господа! Господа! — чуть ли не закричал Александр Вонифатиевич. — Позвольте, наконец, и мне вас угостить... шампанским! Пойдемте!
— Александр Вонифатиевич, Николай, пожалуйста, давайте не будем горячиться и сегодня уже кутить закончим, — урезонил их Воротынцев. — Но у меня есть вот какое предложение. В любом случае, это важнейшее событие в вашей жизни, Александр Вонифатиевич, и в жизни несравненной Надежды Романовны нам надо как-то отпраздновать. Так ведь, Николай?
Вельдбрехт согласился. Он уже видел, что начинается новое развлечение, новая игра Воротынцева, а значит, ему нужно непременно принять в этом участие.
— И я вот что предлагаю, — говорил дальше Воротынцев. — Давайте по этому случаю устроим такой маленький колоритный праздник. Пусть это будет, если угодно, ваша помолвка, Александр Вонифатиевич, с Надеждой Романовной. И непременно на природе. В Англии это называется пикником. А по-русски это... как бы сказать... ну, что ли, такая... пасторальная трапеза. Понимаете?
— Пасторальная трапеза?.. — повторил в восхищении Александр Вонифатиевич.
— Совершенно верно. К тому же, Александр Вонифатиевич, вы меня очень обяжете, если согласитесь быть с Надеждой Романовной моими гостями, то есть позволите мне все издержки взять на себя.
— Ну, я, право, не знаю... удобно ли... За что такая честь... — смутился Александр Вонифатиевич. Но по его голосу понятно было, что он очень польщен предложением.
— Прошу вас, не думайте об этом даже, — успокоил его Воротынцев. — Доставьте мне удовольствие сделать вам и Надежде Романовне приятное.
Александр Вонифатиевич, как и давеча в буфете, только развел руками, покорствуя желанию Воротынцева.
— Но только, Александр Вонифатиевич, можно мне вас попросить об одном одолжении?..
— Весь к вашим услугам, Артур... — сразу стушевавшись, вымолвил Александр Вонифатиевич.
— Да нет, я не думаю, чтобы вас это затруднило, — поспешил его заверить Воротынцев. — Но видите ли... мне бы хотелось, чтобы гости, а я намерен пригласить и других своих знакомых, чтобы они думали, будто все это устроили вы. Одним словом, будьте там первым лицом и хозяином. Вот, собственно, и вся моя просьба.
Александр Вонифатиевич, подумавший вначале, что просьба Воротынцева будет содержать вполне справедливое желание заручиться и какими-то ответными его подобными обязательствами, совершенно успокоился и даже с удовольствием согласился исполнить все, что от него требуется.
Воротынцев с Вельдбрехтом проводили Александра Вонифатиевича до самой его дачи. Раскланиваясь с ними, он все старался сказать им напоследок что-то особенно уважительное и приятное, и друзьям даже не без труда удалось его спровадить.
— Что ты придумал? — спросил Вельдбрехт, когда они отошли подальше отдачи Фелиции Болеславовны.
Воротынцев улыбнулся и ответил не сразу.
— Скажи, Николай, — начал он издалека, — какого ты мнения о нашем друге?
— Разве тут может быть какое-то особенное мнение? Редкостный чудак этот господин Атсеков.
— Вот именно. А следовательно, не допустить, чтобы умная, красивая барышня была несчастна, это, я бы сказал, даже долг благородных людей.
— Так ты хочешь помешать этой женитьбе?
— Скорее предотвратить ее печальные последствия. И спасти девушку, достойную лучшей участи.
— Понимаю. И пикник ты затеял, чтобы Атсеков предстал перед невестой и прочими жалким человечком?
Воротынцев рассмеялся.
— Николай, — сказал он, — я всегда отдавал должное твоей проницательности, но на этот раз ты сделал неверный вывод, хотя начинал рассуждать правильно. Действительно, пирушка мне нужна. Нужна как средство. Но только Атсекова выставлять в образе жалкого человечка вовсе нет необходимости. Он ведь всегда такой. Это его органический образ. Но, как ни удивительно, такое-то вот его убогое существование и придает ему некоторую привлекательность. Это что-то вроде солдатской шинели Грушницкого. Быть таким, знаешь, незначительным, ничтожным, но в пределах этой ничтожности оставаться благородным. Тут есть за что уважать. И если Надя и не уважает его — впрочем, кто знает, — то уже, во всяком случае, он не противен ей. Я же хочу, чтобы он стал ей именно противен. Отвратителен. А для этого не унижать его надо, не помыкать им прилюдно или скрытно, он тогда только еще выиграет, как всякий гонимый, а напротив, пусть он изображает из себя вельможу, пусть не гонимым он выглядит, а гонителем, и ты увидишь, какое жуткое впечатление это будет производить.
— Артур, скажи по секрету, ты сам имеешь на нее виды? — улыбнулся Вельдбрехт.
— Справедливый вопрос, — ответил Воротынцев. — Действительно, казалось бы, чем еще объяснить всю эту затею? Видишь ли... Надежда Романовна и в самом деле девушка незаурядных достоинств. Возможно, и лучшая из известных мне. И в прошлом году мне было пришла такая идея... Ну, вот то, о чем ты говоришь... Я подумал: а может, пренебречь дядюшкиным наследством и избрать ее в качестве, так сказать... смысла жизни. К тому же и мезальянса бы не выходило — по материнской линии она принадлежит к какому-то знатному польскому роду. Хотя ко всем этим светским причудам я отношусь, как тебе известно, вполне безразлично. Но здесь другое... Я тогда же себе представил, что это была бы за идиллия: отставной, лишенный наследства поручик и его поручица, у которой тоже, как мне рассказывала ее матушка, за душою только что благородные чувства и есть. Согласись, это очень походило бы на нынешний вариант с Вонифатиевичем. Нет, видов ни каких я не имею. Скорее уж развлекаюсь.
— В таком случае позволь присоединиться к твоему развлечению, — бодро сказал Вельдбрехт.
— Конечно. Я и сам хотел тебя попросить подыграть мне. Давай обсудим...
Александр Вонифатиевич принялся основательно готовиться к предстоящему празднеству. Дело-то ведь ответственное. Опять же, гости будут. И ему нужно произвести впечатление достойного избранника несравненной Надежды Романовны. Он долго промучился сомнениями, в шляпе ли ему там следует быть или в картузе, с тростью или без трости, но так ничего и не решил.
С еще большею ревностью Александр Вонифатиевич отнесся к исполнению своей загадочной роли дающего эту трапезу. Выходит, ему там полагается... страшно подумать... предводительствовать! Говорить речи. Привечать гостей. Быть обходительным. Да он этого и не умел никогда. Вот беда-то.
Сказавшись занятым — «привез кое-какие бумаги с собою-с», — Александр Вонифатиевич затворился в своей комнате и стал придумывать, с чем бы таким ему там можно будет выступить. Он припомнил, что на некоторых торжественных застольях, где ему доводилось присутствовать, первый тост обыкновенно поднимался за государя императора. Вот и ладно, обрадовался Александр Вонифатиевич. Прежде всего я предложу выпить здравицу государю. Это будет солидно. Это будет по правилам. Бонтон, как говорится. И Александру Во-нифатиевичу сразу сделалось легче на душе. Главное удачно начать. А там уже все хорошо будет складываться само собою. Потом он скажет что-нибудь такое приятное в адрес собравшихся гостей. Потом предложит выпить за свою очаровательную невесту. И так далее. Одним словом, с этой задачей он, кажется, разобрался. Авось Бог не выдаст, успокаивал сам себя Александр Вонифатиевич.
Пикник был назначен на первое же воскресенье. Так пожелал Воротынцев. Он же определил и место — на берегу залива в двух верстах от дач, неподалеку от домика одного рыбака-чухонца, с которым Воротынцев тоже был как-то знаком. Он заказал в буфете закусок и вина и поручил половому Григорию все это доставить на место к установленному сроку. Григория же он обязал и прислуживать им там. И все это было сделано как будто от имени и по велению Александра Во-нифатиевича. И якобы за его счет. Единственно, что Воротынцев сделал от себя, так это пригласил на пирушку Дуню Мохову с гармонистом Алексеем. Их он решил преподнести Атсекову и другим как неожиданную приятность. В виде этакого сюрприза.
В воскресенье утром целая процессия двинулась от дач к домику рыбака. Возглавлял шествие, конечно же, душа компании — Александр Вонифатиевич. С ним рядом шли Фелиция Болеславовна и Надя. Фелиция Болеславовна, потрясенная широтою натуры будущего своего зятя, его неожиданно открывшимся умением жить с размахом, все старалась польстить ему, почему беспрерывно рассказывала что-то такое занятное, как она думала, причем угодливо снизу вверх заглядывала ему в глаза. Александр Вонифатиевич слушал ее невнимательно и глупо улыбался. Его куда больше интересовала Надя, шедшая по другую руку. Но Надя, напротив, разговаривала неохотно. Ее вообще насторожила эта странная дружба Александра Вонифатиевича с Воротынцевым, людей на редкость несхожих. И к чему они затеяли эту показную помолвку со старосветским дефилированием ее участников? Которая, еще не начавшись, уже сделалась предметом толков и пересудов на дачах. Как Надю ни трудно было смутить, но это все ее смущало. К тому же она чувствовала на себе постоянный взгляд идущего позади Воротынцева.
А Воротынцев, казалось, вполне безразлично беседовал со спутником своим — Дмитрием Евграфовичем Аничковым, служащим банка, которого он также от имени Александра Вонифатиевича пригласил вместе с женой отпраздновать помолвку. На поклонах они были еще с Петербурга, а теперь, на отдыхе, сдружились коротко. Аничков был приблизительно одних лет с Александром Вонифатиевичем. Может, даже чуть постарше. Но существенная разница в возрасте не препятствовала им с Воротынцевым с обоюдным интересом разговаривать на самые различные темы. Сейчас, например, они шли и со знанием дела рассуждали об автономии Финляндии.
И замыкала шествие самая веселая и шумная группа: Вельдбрехт, жена Аничкова — Дарья Владимировна, рослая, пышная, с роскошными темно-каштановыми вьющимися волосами красавица лет тридцати, и ее кузина Маша, девушка как будто без достоинств, во всяком случае, внешне не столь яркая, как Дарья Владимировна или Надя, но, судя по тому, что она только недавно вышла с отличием из курсов, очень разумная. На остроумные шутки Вельдбрехта она не смеялась так очаровательно звонко, как это получалось у Дарьи Владимировны, а только улыбалась, показывая красивые зубки. Если эта группа и была шумной, то меньше всего благодаря Маше. Говорила Маша взвешенно, всегда вполголоса. Своими манерами она напоминала Надю, но рассудительностью, пожалуй, и превосходила ее. Удивительно, но друг к другу Надя и Маша отнеслись без интереса и даже сразу же почувствовали какое-то взаимное нерасположение. Неслучайно теперь они оказались на противоположных концах их нестройного шествия.
Компания вышла на премиленькую лужайку вблизи «шкеры», как называл Воротынцев этот берег. Там их уже поджидал вполне прилично сервированный коврик. Возле коврика стоял Григорий и время от времени взмахивал над ним салфеткой. Здесь же задумчиво прохаживался со своею гармонью Алексей и тихонько брал аккорды. А на траве, чуть в сторонке, сидела Дуня и вертела в руках какой-то полевой цветочек. Увидев приближающихся господ, она проворно вскочила. А Алексей сейчас лихо врезал что-то из своего репертуара.
— Как здесь мило! — воскликнула Фелиция Болеславовна. — Сколько лет уже приезжаем сюда и не знали, что тут есть такой очаровательный уголок. Вы просто волшебник, Александр Вонифатиевич. Как вам удалось отыскать это местечко?
— Да вот, забрел как-то однажды... Я же тут уже все обошел, все закоулки облазил, — начал входить в роль Александр Вонифатиевич. Но он и правда бывал уже здесь.
— О, да тут целое пиршество! — раздался радостный бас Аничкова. — Вы нас балуете, Александр Вонифатиевич. А мы коли разбалуемся, так нас и не уймешь тогда.
— Конечно, Александр Вонифатиевич, вам бы поскромнее все это устроить. Уж больно вы шикарно! — поддержал Аничкова Вельдбрехт, причем незаметно для прочих подмигнул Александру Вонифатиевичу.
Тот понял это как сигнал к началу игры.
— А мне для дорогих друзей ничего не жалко! — как купец в трактире, громко и вальяжно произнес он. — Я все отдам, если надо! Я такой. Да и разве сегодня обыкновенный день?.. День-то какой... Ради такого случая... ради Надежды Романовны... я готов на все... я не постою...
— Александр Вонифатиевич, пожалуйста, не надо, — попросила Надя. Этот его напускной разудалой тон был ей очень неприятен. Кроме того, ее сильно тяготила обязанность быть здесь центральным персонажем — невестой.
— Наденька, — обратилась к ней Дарья Владимировна, — не лишайте Александра Вонифатиевича возможности показать свое молодечество. Мужчины все в душе такие гусары! Они это очень любят. Правда, дорогой? — повернулась она к мужу.
— Конечно, душа моя. Особенно если гусарить на чужой счет. Это мы страсть как любим, — ответил Аничков в шутку и вовсе не подозревая, что слова его могут здесь кого-то сконфузить.
— Дарья Владимировна, вы совершенно правы, — тотчас вмешался Воротынцев. — Все мы кутилы и моты. Однако, господа, пора бы перейти к делу. Александр Вонифатиевич, вы позволите начинать?
Александр Вонифатиевич, конечно, ничего не имел против. Все стали размещаться вокруг коврика. Особенно живописно устроилась на траве Дарья Владимировна, показывая нижнюю кружевную юбку, туфельки и ажурные чулки почти до самых колен. Рядом с ней, поближе к ее чулкам и юбкам, примостился Вельдбрехт, взявшийся, с одобрения Аничкова и к вящему удовольствию самой Дарьи Владимировны, исполнять роль ее «кавалера» и «рыцаря».
— Господа! — громко сказал Александр Вонифатиевич. — Позвольте тост, господа!
Все заинтересованно устремили свои взоры на Александра Вонифатиевича. К первым двум-трем тостам участники застолья обычно наиболее внимательны. И тут на Александра Вонифатиевича нахлынуло. Он даже зарумянился. Он поднялся на ноги и торжественно, чуть дрожащим голосом произнес:
— Прошу, господа, вас всех встать!
Все недоуменно переглянулись. И неохотно, мешая друг другу, толкаясь, стали подниматься. Мужчины помогали дамам. Рад такому обороту был, кажется, один только Вельдбрехт, потому что это ему позволило вполне законно поддержать Дарью Владимировну под очаровательный ее локоток. И когда все, смущенные, встали-таки и приготовились слушать тост, Александр Вонифатиевич изменившим ему голосом, но поэтому особенно торжественно сказал:
— Здоровье его величества государя императора!
Выпили все с постными, как на поминках, лицами.
Даже Воротынцев погрустнел, увидев, как убого Александр Вонифатиевич справляется со своим лидерством в компании. А ведь все только начинается. К счастью, выручил Вельдбрехт. Едва все выпили и зашевелились, чтобы садиться, он закричал:
— Господа! Господа! Погодите садиться! Давайте уж сразу выпьем и за здоровье наследника цесаревича!
Воротынцев сразу оценил, куда клонит Вельдбрехт, и нарочито зазывно рассмеялся. Рассмеялся и Аничков. А с ними уже и остальные. Даже и Александр Вонифатиевич присоединился ко всем, совершенно не понимая, чему все вдруг так обрадовались. Но главное, что все очень удачно вышло с его первым тостом. Совсем как он предполагал. А дальше уже легче будет.
Через минуту все уже с аппетитом закусывали и бойко беседовали друг с другом.
— Артур Георгиевич, — спросила Фелиция Болеславовна Воротынцева, — а что же ваш дядюшка Зенон Зенонович? Отчего он не пошел с нами?
— Он, может быть, еще и присоединится к нам, когда управится с делами, — сказал Воротынцев не только для Фелиции Болеславовны, но и вообще для всех присутствующих. — Он же пишет мемуары. Вы, верно, знаете.
— Нет, нет, мы не знаем. Расскажите, пожалуйста, Артур, — очень оживилась Дарья Владимировна.
— Что же тут рассказывать... Это, знаете, когда своего ничего нет такого, чем можно было бы похвастаться, то остается хвалиться достижениями своих близких. Авось согреемся в лучах их славы.
— Артур, не скромничайте, пожалуйста, — изобразила укоризну Дарья Владимировна. — Рассказывайте же, что пишет Зенон Зенонович.
— Ну, если угодно... Александр Вонифатиевич, вы позволите?
Александр Вонифатиевич с набитым ртом промычал что-то такое одобрительное, отчего Надя закусила губу и опустила голову.
— Мой дядюшка, как, может быть, некоторым известно, — начал Воротынцев, — в турецкую кампанию служил при наследнике. Возможно, кому-то покажется это очень привилегированной службой, когда головой не рискуешь, а награды получаешь наравне с другими и даже раньше других. Нет, дядюшка и в самом деле получил тогда два креста и оружие. Но о цене этих наград свидетельствует хотя бы то, что он не однажды был ранен на той войне. Уверяю вас, как человек сам в недавнем прошлом военный, что тот, кто на войне держится поближе к своему августейшему шефу, ранений, как правило, не получает. Тем более не погибает. А дядя прошел всю войну. Не смотря на ранения, армию не оставил. И дослужился до подполковника. А потом и до генерала. А теперь он решился написать свои воспоминания об этом походе. Несколько лет он собирал материалы, проверял факты, списывался с другими участниками. И вот наконец взялся за работу. День-деньской сидит над бумагами.
— Как интересно, — вздохнула Дарья Владимировна. — Какая бурная, героическая жизнь...
— Давайте, господа, выпьем за Зенона Зеноновича, — сказал Аничков. — Мы должны быть благодарны судьбе, что живем рядом с таким выдающимся человеком и можем видеть его каждый день, разговаривать с ним. За Зенона Зеноновича! Многая ему лета!
Выпили еще раз. Мужчины до дна. Женщины, по своему обыкновению, по нескольку глоточков. Воротынцев, отправив в рот кусочек осетрины, хлопнул в ладоши, потер их энергично друг об дружку и сказал:
— Александр Вонифатиевич, а что же вы не попросите нашу замечательную певицу исполнить нам что-нибудь? Не откажите...
Александр Вонифатиевич, захмелевший уже, встрепенулся, будто пробудившись ото сна, поискал глазами, где там сидят Дуня с Алексеем, и хотел было позвать: Дунюшка! — но вспомнив, что он барин, кутила, мот, дуэлянт и еще бог знает кто, щелкнул пальцами довольно-таки неумело и выкрикнул:
— А ну-ка, музыка! Давайте!.. Песен!
Всем сделалось неловко. Переглянулись друг с другом только Воротынцев и Вельдбрехт. Все остальные опустили глаза.
Дуня запела. Голос ее, наверное, был слышен на несколько верст кругом. Почти сразу из домика вышли двое — бородач лет пятидесяти и тринадцати- четырнадцатилетняя девочка, одетая во все белое и голубое. Они застыли, потрясенные песней и особенно силой голоса исполнительницы.
— Ах, замечательно! — в сердцах воскликнул Аничков, когда Дуня закончила песню. — Не понимаю, почему некоторые так любят цыган. Что в них хорошего? Наши русские песни куда как лучше. Пожалуйста, прошу вас, — он подвинулся и показал Дуне с Алексеем садиться с ним рядом, — присоединяйтесь к нам.
— Дмитрий Евграфович, — спросил его Воротынцев, — а вам не приходилось слышать евреев когда-нибудь? Я разделяю ваше мнение о цыганах. Есть в их пении что-то такое водевильное. Они переигрывают всегда. Но вот еврейские песни... это, скажу вам, трогательно...
— Еврейские песни?! — пьяным голосом повторил Александр Вонифатиевич и почему-то громко засмеялся.
— Нет, не доводилось, — ответил Аничков. — Вы же знаете, мы из Петербурга никуда. Разве за границу.
— Уверяю вас, это стоит послушать. Правда, господа. Николай, ведь так? Когда мы стояли в лагерях под Киевом, мы часто с офицерами бывали там в одном шинке в местечке. И ходили туда, единственно чтобы послушать скрипку и их песни.
— И чем же они вам так понравились, еврейские песни? — спросила Дарья Владимировна.
— Как это ни странно, в них очень много русского, как бы это сказать, понятного русской душе. И в то же время в них есть этакий особенный очаровательный еврейский шарм.
— А скажите, Артур Георгиевич... — Фелиция Болеславовна хотела что-то у него спросить, но ее прервал пьяный Александр Вонифатиевич.
Рассказа Воротынцева он не слышал, поскольку все это время очень откровенно разглядывал сидевшую напротив и смущавшуюся его взгляда Дуню, причем сильно морщил лоб, стараясь придать лицу мужественное и глубокомысленное выражение, да только у него все это никак не получалось, а выходили обычные пьяные гримасы. И вдруг, не обращая внимания на то, что Фелиция Болеславовна начала что-то говорить Воротынцеву, он громко выкрикнул:
— Гос-с-спода!..
Всем сделалось еще более неловко. Потому что любое действие, предпринятое Александром Вонифатиевичем, было чревато конфузом. Это все уже поняли.
Александр Вонифатиевич, толкая соседей и плеская вином, начал подниматься на ноги.
— Я имею сказать тост, гос-с-спода!
Несчастная Надя давно уже боролась с чувствами.
Самым ужасным было то, что ей приходилось делить с Александром Вонифатиевичем ответственность за его жуткие манеры. Нет, она вовсе не боялась какой-либо ответственности и готова была делить трудности, нужду, беду, если случится. Но делить такое вот пошлое чванство — это было стыдно.
— Гос-с-спода! — заговорил Александр Вонифатиевич. — Я так рад, что мы собрались... Эта наша пас... пас-с-сторальная трапеза... Я так рад... Я пригласил вас, господа, потому что я вас всех люблю... Всех... да...
Больше он ничего выдавить из себя не смог, хотя и пытался еще что-то произнести и даже рот открыл. Тогда он выпил, запрокинув голову. Некоторые из солидарности пригубили бокалы. Наступило неловкое молчание.
— А вот и наш генерал! — вдруг громко сказал Аничков, первым увидев, как на поляну вышел, заложив руки за спину, весь в белом, пожилой, располневший, но еще по-военному статный человек.
— Александр Вонифатиевич! Не прикажете ли взять на караул?! — гаркнул Вельдбрехт, подняв бокал.
Александр Вонифатиевич, не понимавший шуток и в самые светлые часы своей жизни, теперь, захмелев хорошо, и вовсе соображал туго. Но он понял единственное — что на их пасторальной трапезе появилось новое лицо и, следовательно, ему надо этому новому лицу оказывать какую-то честь. Он поискал глазами прислужника и, не найдя его, все равно распорядился:
— Эй, человек! Вина... гостю!
— Благодарю вас, — отвечал Зенон Зенонович, принимая бокал. — Сразу видно — командует не новичок на бивуаках. Вы, верно, из кавалергардов? — спросил он Александра Вонифатиевича.
— Н-никак нет... — Александр Вонифатиевич заставил себя собраться с мыслями. — Я по по-почтовому-с... — Некоторое прояснение у него в голове наступило единственно оттого, что он понял наконец, что новый его гость и есть генерал Воротынцев. И Александр Вонифатиевич оробел, будто на службе при начальнике.
— По почтовому? — генерал натурально обрадовался. — Да таких молодцов, как ваш брат, еще поискать. Вот ведь случай! Я как раз сегодня только вспоминал подвиг одного военного почтальона. Это было в турецкую. Я же кое-какие записки о турецкой кампании сочиняю, как вы, верно, знаете... Да, ваш покорный слуга — сочинитель. Ни больше ни меньше.
— Но ты мне об этом не рассказывал, дядя, — удивленно произнес Воротынцев, чтобы раззадорить Зенона Зеноновича. — Что за военный почтальон? Что он сделал?
— Расскажите, расскажите, Зенон Зенонович, пожалуйста, — подхватила Дарья Владимировна.
Извольте, — согласился генерал, — если интересно... Это было как раз во время славного зимнего перехода через Балканы. Отправился однажды в тыл, на Рущук, фельдъегерь с письмами в Россию. И вез-то он не какие-нибудь там секретные военные бумаги, а обычные письма — офицерские, солдатские. Сопровождали его с полдюжины казаков. И надо же было такому случиться — повстречались они с турецким конным отрядом. А турки сами-то своих искали — прятались от всякого нашего разъезда. Но тут увидели, что русских совсем мало и расправиться с ними можно безнаказанно. Так и вышло. Конвой они сразу почти весь порубили. И погнались за несчастным фельдъегерем. И тогда тот, увидев, что от турок ему не уйти, выхватил нож, полоснул им себе по руке и кровью своей залил все письма, что были при нем. Этого вполне можно было и не делать. Турки едва ли и прочитали бы эти письма. А хотя бы и прочитали, что им за польза знать, что какой-то там Иван посылает поклон жене или матушке? Но он ревностно исполнил долг свой — ни строчки не должно стать достоянием неприятеля. Ни единой строчки!
— А он остался жив? — спросил Воротынцев.
— К несчастью, нет. А рассказал об этом потом один уцелевший чудом конвойный казак. Такая вот история.
И давайте-ка, друзья мои, выпьем теперь за уважаемого...
— Александра Вонифатиевича! — подсказала Дарья Владимировна.
— За уважаемого Александра Вонифатиевича! И за его героическую службу! — закончил Зенон Зенонович.
На этот раз, вдохновленные рассказом, все выпили с удовольствием. А Александр Вонифатиевич, потерявший было симпатии компании, снова превратился в симпатичного героя. Воротынцев с Вельдбрехтом в который уже раз переглянулись.
— Господа, — сказал Воротынцев, — а не желаете ли вы прокатиться на лодке? Хотите я попрошу своего друга финна Юху дать нам лодку? И погода прекрасная.
— Чудесная идея! — воскликнула Дарья Владимировна. — Дима! Маша! Поднимайтесь! Мы едем!
— Артур Георгиевич! Дарья Владимировна! — обеспокоилась Фелиция Болеславовна. — Не надо, пожалуйста, этого делать. Это так опасно. К тому же и выпили все...
— Полно, полно вам, Фелиция Болеславовна, — беззаботно проговорил Вельдбрехт. — На веслах будет друг Юха — бывалый моряк. А потом не забывайте, с нами же Александр Вонифатиевич. А с ним нам любое море будет по колено. Так ведь, Александр Вонифатиевич?
Александр Вонифатиевич уже и сам поверил в собственное геройство, до такой степени убедил его в этом генерал.
— Да! — крикнул он. — Идемте в море! Артур, велите вашему финну подавать лодку!
— Ура! — закричал Вельдбрехт. — Вот это по-нашему! По-военному! Александр Вонифатиевич, будьте нашим командором! Вперед!
Воротынцев проворно вскочил и, ничего больше не говоря, направился к домику рыбака. Вельдбрехт помог подняться Дарье Владимировне и подал руку Маше. Но Маша на него даже не взглянула. Она встала и отошла от компании с таким видом, будто ей все это вконец опротивело и участницей дальнейших событий она быть не собирается. Она стала прогуливаться в сторонке и даже иногда нагибалась за какими-то цветочками, показывая, насколько она здесь сама по себе.
— Да постойте же, молодые люди! — взмолилась Фелиция Болеславовна. — Что вы делаете?! Зенон Зенонович! Дмитрий Евграфович! Хотя бы вы останови те их. Вы же знаете, как перевернулся тут мой Роман Яковлевич. Тогда тоже была замечательная погода.
Генерал только пожал плечами, показывая, что он не в силах неволить племянника и его друзей. Аничков взглянул на жену, вероятно, понял, что ей теперь и шторм не причина, чтобы не выходить в море, и с улыбкой махнул рукой: пусть-де что хотят делают. Фелиция Болеславовна, растерявшись, посмотрела на дочку, ища у нее сочувствия и поддержки.
— Александр Вонифатиевич, — сказала Надя, —
прошу вас, оставьте вашу затею. Не надо этого делать.
Наде не хотелось разговаривать с Александром Вонифатиевичем, настолько он ей сделался противен, но другого способа поддержать матушку у нее не было. Поэтому она пересилила себя и обратилась к своему жениху с просьбой.
Вельдбрехт почувствовал, что их игра достигла развязки и финал может выйти совсем не таким, каким его задумывал Воротынцев. Тогда он неслышно и незаметно для прочих шепнул Дарье Владимировне:
— Только вы сможете его уговорить.
Вельдбрехт не сомневался в намерениях Дарьи
Владимировны, в ее к нему интересах, совсем, разумеется, невинных, но лишь доставляющих приятное волнение чувств. А ей действительно очень хотелось провести время со своим молодым кавалером где-нибудь вне поля зрения мужа. И тут как раз представилась очень даже удобная, вовсе не предосудительная возможность.
— Александр Вонифатиевич, — с деланною укоризной в голосе заговорила она, — неужели вы нас отпустите в море одних? А я думала, вы будете нашим предводителем... Свою жизнь я могу доверить только вам, только вам, Александр Вонифатиевич, — добавила Дарья Владимировна уже со смехом.
Александр Вонифатиевич перевел на нее растерянный, бессмысленный взгляд и широко, как только мог, улыбнулся. Герой-почтальон в нем, было видно, брал верх над женихом. Тогда Надя вскочила на ноги и, сдерживая раздражение, сказала:
— Александр Вонифатиевич, проводите, пожалуйста, меня домой.
Она хорошо понимала, что ставит его перед выбором. Но если бы Александр Вонифатиевич сейчас нашел в себе силы принять ее сторону, она бы простила ему все его вульгарные выходки, весь тот стыд, который пережила сегодня из-за него, забыла бы об этом, заставила себя об этом забыть. Она бы сумела оценить его жертвенность. Все насторожились в ожидании выбора Александра Вонифатиевича.
Александр Вонифатиевич оглянулся на Надю, потом снова посмотрел на Дарью Владимировну, на лице у которой уже появилась брезгливая от его нерешительности улыбочка, и снова оглянулся на Надю. И тогда он как-то вдруг посуровел и резко так, гневаясь, видимо, произнес:
— Не перечь мне!.. Надя!.. Слышишь?.. Ты... меня слушайся!.. Вот...
Надя вначале было потерялась. Она покраснела вся и едва-едва не ответила ему дерзостью: «Вас слушаться? Вас?.. Да вы...» Но тотчас взяла себя в руки и как будто даже и повеселела.
— Вот, мама, кажется, все и разрешилось, — как ни в чем не бывало, с обычною своею иронией в голосе, сказала она Фелиции Болеславовне. — Как не напрасно мы сюда пришли...
И ни слова больше не говоря, ни на кого не взглянув, она пошла в сторону дач. Фелиция Болеславовна, извиняясь перед всеми одною только виноватою и жалостливою улыбкой, — чего, впрочем, никто не заметил, потому что все прятали глаза, — последовала за Надей.
Дарья Владимировна укоризненно покачала головой, провожая взглядом странную мамашу и капризную ее, взбалмошную дочку, и не спеша направилась к берегу, туда, где у причала покачивалась большая черная лодка и где уже хлопотали Воротынцев с рыбаком-финном. Вельдбрехт, разумеется, пошел вместе с ней. Несчастному, совершенно подавленному, очевидно уже не состоявшемуся жениху он сказал на ходу:
— Ну зачем же вы так-то, Александр Вонифатиевич!..
Поднялся и Аничков. Он откланялся генералу Воротынцеву и пошел к Маше, которая в одиночестве прогуливалась между сосен. Она не могла слышать всего сказанного Александром Вонифатиевичем и прочими, но по тому, как гости один за другим стали расходиться кто куда, поняла, что концовка этого пикника получилась эффектною.
— Куда же все уходят? — растерянно спросил Александр Вонифатиевич генерала Воротынцева, последнего оставшегося из гостей.
— Вы, сударь, выпили лишнего, — проговорил генерал. — Не следовало бы вам... А впрочем, как знаете... — И он, как прежде заложив руки за спину, побрел домой.
Александр Вонифатиевич, кажется, не понимал толком, что случилось. Он как очумелый оглядывался по сторонам то на одного, то на другого уходившего гостя. Почему его все оставили? Ведь он же здесь первый человек. Так говорил Артур Георгиевич. Это же его помолвка. Помолвка?! А невеста? Что же теперь Надя? Подумав о Наде, о том, как обошелся с ней, он всхлипнул.
— Дуняша!.. — крикнул он пьяным слезливым голосом.
Дуня все еще сидела перед ним, наклонив голову и не замечая, казалось, происходящего. Она знала, что им — слугам — не полагается быть свидетелями господских драм.
— Дуняша!.. Что же это... Я же хотел как лучше...
чтобы всем было хорошо...
Дуня наконец посмотрела на него. Если бы Александр Вонифатиевич был теперь в состоянии различать в глазах людей оттенки их чувств, он бы увидел, сколь велико к нему сострадание девушки.
— Не надо вам было с ними, барин... — сказала она искренне. — Вы совсем не такой... А эти люди...
— Дунька! А ну, вставай! — грубо оборвал ее гармонист Алексей. — Расселась! Какой еще барин?! Шевелись! Господам на лодках завсегда песен надо.
Дуняша мгновенно вскочила. И они пошли к причалу.
— Ушли... Все ушли... — простонал Александр Вонифатиевич. — На что я им нужен... Не надо было мне с ними... верно... Эй, человек, — сказал он половому Григорию, который уже собирал тарелки и прочее с коврика. — Налей-ка мне!.. Слышишь?..
Григорий на него даже не оглянулся.
— Будет вам командовать-то, — пробурчал он поднос, однако же так, чтобы Александру Вонифатиевичу это было слышно. — Ступайте лучше домой.
Да ты... да ты... Как разговариваешь? Ты забыл, кто я есть?.. — Александр Вонифатиевич хотел взыскать со слуги построже, но вышло у него довольно жалко.
— Ну что вам надо от меня? — слезно запричитал Григорий. — Что вы жизни не даете простому человеку? Все бы помыкать... Все бы душу вытягивать...
Будет мучить-то вам людей. Довольно уже... — И он в сердцах махнул рукой на Александра Вонифатиевича и продолжал сворачивать опустевший их бивуак.
Александр Вонифатиевич испуганно втянул голову в плечи. Кажется, он обидел ненароком этого человека. Вот незадача-то новая.
— Ты послушай меня, — примирительно и даже льстиво начал объяснять он, — я не того... Я не хотел... Ты это... не сердись. Ах ты, господи... Ты меня прости. Слышишь?
Откуда было знать Александру Вонифатиевичу, что извиняться или заискивать перед слугами нельзя ни в коем случае. Результат это дает обыкновенно самый дурной. Почувствовав в ком-то слабинку, эти лакеи — лакеи по натуре, а не только по роду занятий, — дают волю природному своему хамству и на малодушной жертве своей вымещают всю злость за собственное Подлое существование.
Григорий набычился, брезгливо сложил губы, на Александра Вонифатиевича он решительно больше ни разу не посмотрел.
— Все бы им праздновать только! Да над людями измываться! — Это он говорил как бы самому себе, но уже не бубнил, как прежде, а довольно громко, отчетливо. — Завели какую манеру: по дачам ездить! Жрать на земле! И не сидится же им дома. А ну-ка, дайте... — Он потянул ковер, на краешке которого сидел как побитый Александр Вонифатиевич.
Александр Вонифатиевич поспешно перебрался на траву. Он съежился весь, поджал к подбородку колени, опустил на них лицо и долго еще оставался в таком положении в полном одиночестве.
Маша подошла к причалу в тот самый момент, когда удалая компания готова была уже выйти в море.
— Маша, как хорошо, что ты с Нами! — закричала ей из лодки Дарья Владимировна.
Но Маша только отрицательно покачала головой ей в ответ.
— Артур Георгиевич, — сказала она Воротынцеву, — можно вас попросить еще ненадолго задержаться на берегу?
Воротынцев ей улыбнулся и ловко выскочил из лодки.
— Я весь к вашим услугам, Марья Викторовна, — манерно произнес он.
— Скажите, весь этот спектакль с Александром Вонифатиевичем ваших рук дело? — строго спросила Маша.
— Ах, вот вы о чем... — Воротынцев был совершенно спокоен. Он даже не удивился такому вопросу. — Да, Марья Викторовна, вы угадали. Но только этого так впопыхах не объяснить. Не хотите ли отправиться с нами? Там и поговорим. В море. Вдали от земной суеты.
— С вами? А вы, кажется, не так умны, как хотите выглядеть, если принимаете меня за мою кузину Дашу. Я вам только вот что хотела сказать: вы можете сколько угодно любоваться собою, тешиться своими незаурядными способностями интригана, но знайте, что на самом-то деле вы не более чем мерзавец. Мелкий, плутоватый мерзавец, который способен и ребенка обидеть.
Воротынцев на минуту задумался, но потом усмехнулся:
— Знаете... самое, может быть, удивительное, что я не буду этого оспаривать. Это все не так на самом деле. Но доказывать вам это мне неинтересно. Да вам и не понять.
На следующий день Александр Вонифатиевич боялся выйти из комнаты, так стыдно ему было за свои вчерашние проделки. Он толком и не помнил, что там именно вышло, но наверно знал, что чего-то сильно начудесил и оконфузился совершенно. Промучившись все утро в одиночестве, он наконец вышел к завтраку. И сразу же понял, что опасения его были не напрасны, настолько переменилось к нему отношение Фелиции Болеславовны. Нет, она вела себя с жильцом очень вежливо, учтиво, предупредительно, только прежней ее сердечности как не бывало. Но наибольшую тревогу у Александра Вонифатиевича вызвало отсутствие Нади за завтраком. Он понимал, что причина тому прежде всего он сам, его вчерашнее поведение. Александр Вонифатиевич спросил Фелицию Болеславовну, отчего это не видно Нади. Фелиция Болеславовна смерила его красноречивым взглядом, от которого Александру Вонифатиевичу сделалось совсем не по себе, и ответила, что Нади теперь нет на даче — она нынче пораньше уехала в Петербург по делу. И тут Фелиция Болеславовна добавила такое, что, с одной стороны, повергло Александра Вонифатиевича в полнейшее уныние, но, с другой стороны, внесло ясность наконец в его расстроенные мысли, успокоило его даже некоторым образом. Фелиция Болеславовна, тоже смущаясь и с трудом подыскивая слова, просила его Надею больше не интересоваться. Ни к чему. Этого не желает ни сама Надя, ни Фелиция Болеславовна. Он попытался объясниться. Но из этого ничего не вышло. Фелиция Болеславовна от объяснений с ним уклонилась. Она сказала, что они ни на что не сердятся и претензий никаких не имеют, но пусть дальнейшие их отношения будут не более чем отношениями жильца и домохозяев, поскольку уж они связаны обязательствами по найму дачи. И на этом их разговор окончился.
Смущенный до крайности Александр Вонифати-евич отправился после завтрака к своим друзьям — Воротынцеву с Вельдбрехтом, чтобы разузнать поподробнее, что он вчера такого натворил, а заодно и по-печаловаться о расстроенной вконец своей женитьбе.
Но когда он пришел на их дачу, по-военному бравый, как и полагается быть при генерале, прислужник не пустил его дальше ворот. Да и нужды, как оказалось, в этом не было. Прислужник сказал, что молодые господа сегодня утром изволили уехать в Англию, а их превосходительство никого не принимают, потому как заняты сочинительством мемориев.
Александр Вонифатиевич побрел назад. Давешнее его смущение сменилось новым для него чувством совершенного безразличия ко всему происходящему. Его уже не заботила ни Надя, ни все, что с ней связано, ни даже собственная судьба. Будь что будет. Значит, так нужно. Он только удивлялся, как это можно так вот взять утром и уехать в Англию. Утром можно уехать на Невский. В крайнем случае, в Москву. Но утром в Англию!.. Это было выше его понимания.
Мимо проходила девушка, Александр Вонифатиевич и не обратил бы на нее внимания, как он ни на что теперь не обращал внимания, но она вдруг поздоровалась с ним. Он растерянно раскланялся и попытался припомнить, кто это такая, но так и не вспомнил. И тут его пронзила догадка: это кто-то из вчерашних его гостей. Ему сделалось очень стыдно.
— Александр Вонифатиевич, — тоном, не допускающим возражений, произнесла девушка, — мне нужно что-то сказать вам.
Это была Маша, кузина Дарьи Владимировны Аничковой. И Александра Вонифатиевича она повстречала совсем не случайно — она искала его. Маша уже побывала у Фелиции Болеславовны, и та ей сказала, что жилец теперь на прогулке.
Александр Вонифатиевич хотел ответить девушке что-нибудь учтивое, бонтонное, но опять подумав о вчерашнем приключении, он совсем потерялся и промолчал.
— Александр Вонифатиевич, — между тем продол
жала Маша, — вчера я, к стыду своему, стала участни цей гнусного представления, разыгранного молодым Воротынцевым. — Она было смешалась, но тотчас овладела собою и закончила решительно: — Я очень прошу у вас прощения за случившееся. Во всем этом есть и моя вина...
— Ваша вина?.. Помилуйте-с... зачем вы так говорите... — Ему было очень неловко, потому что он не знал, что эта девушка имеет в виду, что именно она видела вчера. К тому же вдвойне тяжело разговаривать, когда не знаешь или не помнишь имени собеседника.
А Александр Вонифатиевич, на беду свою, забыл, как зовут нечаянную его знакомую.
— Виноват лишь я один... — начал он успокаивать добрую девушку. — Выпил, знаете, не в меру... — Ему казалось, что ссылка на такое обстоятельство многое объясняет и многое может извинить.
— Я догадывалась еще тогда, что вы не такой... что вы замечательный, — сказала Маша с улыбкой. — Теперь убеждаюсь, что не ошиблась.
— Ну какой там... — отмахнулся Александр Вонифатиевич. — Полно вам... Замечательный... — Он тоже грустно улыбнулся и вздохнул: — От замечательных невесты не убегают... Я теперь... как бы это сказать... снова свободен.
— Знаете, нет худа без добра. Я подумала... я подумала... одним словом, хорошо, что так получилось!
— Хорошо?!
— Да, хорошо. И прощу вас, не говорите ничего! Эта девушка не была вам невестой. И уж во всяком случае не любила вас. Иначе бы она не поверила в вас., вчерашнего. А она поверила.
— Она поверила... — пролепетал Александр Вонифатиевич и спрятал глаза от Маши.
— Александр Вонифатиевич, не переживайте, прошу вас, не надо! — Она дотронулась до его руки. — Они все этого не стоят. Вы добрый человек...
Они помолчали некоторое время. Наконец Александр Вонифатиевич овладел своими чувствами и сказал:
— Спасибо вам... — Он запнулся и с виноватою улыбкой посмотрел на девушку.
— Маша, — подсказала она ему.
— Спасибо, Маша. А все-таки не напрасно я сюда приехал. Я счастлив.
Они распрощались совсем дружески.
Возвратившись на дачу, Александр Вонифатиевич сразу же собрал свой саквояж и не мешкая поехал домой. Фелиция Болеславовна простилась с ним вежливо. Но уговаривать его остаться до конца срока или хотя отобедать напоследок она не стала.

Случай в доме с мезонином

Замоскворечье засыпает прежде других московских районов. Где-нибудь на Тверской или на Пречистенке почти во всех окнах еще горит свет и мелькают тени за шторами. Там еще полно прохожих. На Пресне подвыпившие фабричные не допели всех своих куплетов и еще не скоро угомонятся. На Трубной вообще настоящая жизнь только что началась: туда съезжаются пожившие и полинялые щеголи, забредают малоопытные и потому нарочито смелые гимназисты. А в это время в Замоскворечье уже темно, тихо и безлюдно. В редком-редком оконце теплится фитилек: может, какой лавочник припозднился — сводит концы торговых счетов, может, благочестивая купчиха от Псалтыри никак не оторвется или чей-нибудь домашний учитель записывает в дневник сегодняшние свои наблюдения.
И вот однажды эта часть Москвы, едва уснув, была разбужена пронзительным, как в пьесе захолустной постановки, криком: «Убили! Убили!»
Кричала женщина. И, судя по силе крика, убили не ее. Тотчас залаяли все замоскворецкие собаки. Вначале гавкнул Казачий переулок, из которого крик и раздался, а уж от него лай побежал по всем закоулкам.
Следом за собаками переполошились и обыватели. И скоро возле дома вдовы купца Карамышова собралась изрядная толпа. Первым прибежал дворник Фа-рид. Он зачем-то прихватил и метлу. И теперь молча стоял с метлой — черенком вверх — слева от калитки, будто караульный на часах. Справа от калитки стоял городовой Гузеев. А в самой калитке металась купчиха Карамышова. Она ломала руки и кричала во весь переулок, что наверху, в мезонине, лежит ее жилец с проломленной головой. И хотя многие были полны решимости заглянуть в мезонин, городовой Гузеев никого туда не пускал до прибытия пристава.
Пристав Николай Пантелеймонович Артамонов, живший на соседней улице, объявился через полчаса, сонный и хмурый. Ни на кого не глядя, даже на саму хозяйку, он сразу направился во двор, велев собравшимся не расходиться. Карамышова с Гузеевым поспешили за ним. А дворник Фарид переместился в проем калитки и застыл в прежней позе.
— Николай Пантелеймонович, проходите, пожалуйста, запросто, по-соседски, — сразу подступилась к приставу Карамышова. — Сейчас я вам все расскажу. Вот как все было...
Ты, Капитолина Матвеевна, того... погоди! — оборвал ее пристав. — Мы сейчас не соседи с тобою. Я — лицо должностное. А ты — свидетельница. Поняла? И порядок здесь такой: я задаю вопросы, а ты отвечаешь. Это дело следственное! Уголовное! Рассказывай, как все было.
— Я легла спать... помолилась... Я ведь и вас поминаю всякий день, Николай Пантелеймонович...
— Ну, будет об этом! Дальше что?
— Дальше... я помолилась и легла спать...
— Святые угодники! — пристав едва не спугнул уже притихших после давешнего крика замоскворецких собак. — По делу говори, Капитолина Матвеевна! По делу!
— Упокойник! — выпалила купчиха.
— Что упокойник?
— В мезонине лежит упокойник... жилец мой... В кровавой луже.
— Ты что, поднялась в мезонин и увидела, что там лежит мертвый жилец?
Купчиха, страшась опять сказать что-нибудь невпопад, согласно кивнула головой.
— А зачем ты пошла в мезонин? Услыхала чего?
— Да... я легла спать... — испуганно закивала купчиха.
— Помолилась!.. Да ну же, дальше!
— И тут слышу: наверху как чего-то грохнется. Так что домишко мой подпрыгнул. Я вскочила и вперед к образам — Заступнице молиться. А потом тихонечко прокралась наверх. Стучу к жильцу — тишина. Открыла дверь... а он лежит возле стола... не дышит...
— А почему ты узнала, что он не дышит?
— Да какой дышать, когда у него мозги наружу.
Пристав снял фуражку и протер лоб платочком.
— Теплая ночь какая. Будто летом. Ну пойдемте, посмотрим... что там...
В этот момент в проеме калитки показалась длиннополая тень. Фарид покорно посторонился. Тень мягкими шажками приблизилась.
— Батюшка, благословите, — тотчас сложила руки лодочкой Карамышова.
Священник перекрестил ее и позволил приложиться к руке.
— Не вовремя вы, отец Александр, — пробурчал пристав.
— А у паствы неприятности всегда не вовремя, — ответил священник. — Мой двор граничит, как вы знаете, с двором Капитолины Матвеевны, и я пришел рассказать, что видел и слышал. Может быть, вам какая польза будет?..
Пристав поморщился, чего, впрочем, никто не заметил впотьмах.
— Ну что вы там видели? — спросил он.
— Прежде всего, я услышал сильный грохот. Не знаю даже, с чем сравнить. Будто рт обрушенья чего. Через некоторое время закричала Капитолина Матвеевна. Но главное — когда я уже оделся и вышел из дому, я увидел, как из двора Капитолины Матвеевны через забор в мой двор перескочил человек. Меня он не заметил.
Он прошел через весь двор и спокойно вышел в калитку, туда к нам — в Екатерининский.
— Ясно. Это был убийца, — заключил пристав. — Вы хорошо его разглядели?
— Я вовсе его не разглядывал. Вот вообразите, сейчас в дюжине шагов от нас пройдет человек — сможем мы его разглядеть? Я думаю, что вы и меня не сразу разглядели, когда я появился у калитки.
Батюшкины доводы были убедительными, отчего пристав расстроился пуще прежнего.
— Ладно, — сказал он. — Пойдемте поглядим, что там наверху... Вы, отец Александр, не уходите пока. Может быть, еще понадобитесь. Или ступайте с нами, если желаете.
Они поднялись в мезонин. У двери жильца все нерешительно остановились, каждый надеялся, что кто-нибудь другой, а не он откроет дверь и первым войдет в комнату, где лежал убитый. Капитолина Матвеевна вообще держалась позади мужчин. Когда пауза затянулась, пристав не выдержал и распорядился:
— А ну-ка, Гузеев, отвори...
Нижний чин покорно исполнил команду и, придерживая саблю, переступил порог. Остальные неслышно, словно боясь кого-то разбудить, вошли за ним в комнату и застыли.
С минуту все стояли, совершенно оцепенев и не в силах оторвать взора от зловещей темной лужи с пугающими сгустками, разлившейся возле стола.
— А где же труп? — обернулся Гузеев к Артамонову.
Студент медицинского факультета Григорий Вало-вик снял комнату у купчихи Карамышовой полгода назад. До этого он квартировал в Хамовниках, у одного шорного мастера. На его беду, шорник оказался ревностным христианином. Сдавая комнату внаем, он прежде всего проверил: а православным ли записан студент? Вид, с точки зрения набожного шорника, у Валовика оказался в порядке. Но скоро обнаружилось, что записан Валовик мог быть хоть конфуцианцем, — это для него не имело ровно никакого значения. В ближайший же пост шорник его изобличил и отказал в квартировании.
После этого Валовик и оказался в Казачьем переулке. Среди московского студенчества Замоскворечье пользовалось недоброй славой именно из-за своей патриархальности. Но зато комнату здесь можно было найти дешевле, чем в других частях города. К тому же купеческое сословие стало в последнее время уделять большое внимание образованию своих чад, а значит, здесь скорее, чем где-либо, можно было найти работу домашнего учителя, которая студенту позволяла жить в достатке.
В доме, где Валовик нанял квартиру, жила вдова-купчиха с дочерью, воспитанницей последнего, седьмого класса гимназии. В свое время глава семьи Алексей Силантьевич Карамышов, торговец бакалейными и колониальными товарами, загорелся мыслию дать единственной своей дочке, Ольге Алексеевне, такое же образование, какое полагается благородным барышням. А для этого, по его разумению, она должна была не только окончить гимназию, но и поступить затем на курсы врачебного дела. Конечно, это было проявление обычного купеческого форса. К чему дочке бакалейщика ученость, когда бы с лихвой хватило и простой грамоты? Но с другой стороны, чем лучше девушке до замужества сидеть в светлице, будто в узах, как это чаще всего и бывает в купеческих домах?
Бакалейщику, увы, не довелось увидеть дочку свою курсисткою. Он умер, оставив после себя дом с садом в Замоскворечье, лавку на Моховой и приличный счет на Кузнецком. Однако дело, начатое главою семьи, непременно решилась довести до конца его вдова. И жильца-студента Карамышова пустила вовсе не потому, что нуждалась, а единственно ради обучения дочки.
— А где же труп? — Голос Гузеева походил на предсмертный стон.
— Г-где он? — спросил пристав Карамышову.
Купчиха даже не входила в комнату. Она стояла в дверях, зажав обеими руками рот, и молчала. Как свидетельница она была на ближайшее время для следствия потеряна.
— Ну-ка, Гузеев, возьми лампу и обойди дом кругом, — велел пристав. — Да посмотри там: нет ли следов крови? Все ясно, — продолжил Артамонов, — убитого либо спрятали, либо вовсе не убили, а только ранили, и пока никого не было здесь, он поднялся и ушел.
— Позвольте, Николай Пантелеймонович, высказать мне свои догадки? — осторожно спросил батюшка.
Пристав посмотрел на него не просто недоверчиво, а сочувственно, как на человека, возбуждающего лишь жалость к себе.
- — Извольте...
— Я прежде никогда не знал таких ужасных случаев. Бог миловал, — сказал отец Александр. — Но мне кажется, что человек, раненный столь тяжко, едва ли будет в состоянии без участия к нему подняться и уйти. Но даже сумей он сделать это, он бы пошел или пополз к людям — искать помощи. Но, насколько я могу судить, его никто больше не видел. Так ведь, Капитолина Матвеевна?
Купчиха закивала головой. По-видимому, способность говорить к ней еще не вернулась.
— Это очевидно, — произнес пристав таким тоном, словно все сказанное священником ему было давно ясно. — Труп скрыл сам же убийца. Совершив злодейство, он спрятался где-то поблизости. Но когда вы, Капитолина Матвеевна, выбежали из дому звать на помощь, он вернулся и вынес убитого.
В это время возвратился Гузеев.
— Ну что? — спросил его Артамонов.
— Так точно! — выпалил городовой.
— Ага! Нашел? Докладывай? — Пристав самодовольно посмотрел на отца Александра.
— Что нашел? — не понял Гузеев.
— Упокойника нашел?
— Никак нет. Упокойника не нашел.
— Так зачем же ты говоришь, что нашел?! Какой, однако же, ты бестолковый, братец. Рассказывай, что ты видел: кровь видел где-нибудь?
— Никак нет, не видел. Я обошел дом, сад за домом, но ровно ничего не видел. Ни упокойника, ни крови.
— Та-ак... — Пристав покосился на батюшку просящими помощи глазами. — Как же все это понимать?..
Между тем отец Александр склонился над странной лужей посреди комнаты и внимательно разглядывал ее. Он коснулся лужи пальцем и, к ужасу присутствующих, попробовал капельку на язык.
— Капитолина Матвеевна, — лукаво улыбаясь, сказал батюшка, — ты научи по-соседски мою Екатерину Юрьевну так варенье варить. Чудо как у тебя замечательно выходит. Ничего вкуснее не пробовал! Ты в вишню яблок добавляешь?
— Антоновских! — радостно сказала купчиха.
Артамонов переменился в лице. Его пронзила потрясающая догадка. Он быстро подошел к луже и тоже склонился над ней.
— Что это? — спросил пристав.
Превосходное вишневое варенье. С антоновскими яблочками. Очень рекомендую — И батюшка снова коснулся лужи пальцем и слизнул капельку.
Когда Валовик поселился в Казачьем, за ним первое время, как и вообще за многими студентами, особенно выкрестами, стала наблюдать полиция — не занимается ли он вредной для государства деятельностью? Смена студентом места жительства всегда тревожила полицию. Мало ли, может, это сделано в конспиративных целях. Поэтому, когда Валовик перебрался от шорника к купчихе Карамышовой, дворник Фарид, по обыкновению, стал исправно докладывать в полицию, когда тот уходит, когда приходит, с кем, кто у него бывает и прочее. Но в наблюдениях своего доносителя полиция не нашла ровно ничего подозрительного. Ни с какими революционными кружками, по всей видимости, студент связан не был.
А Валовик, не подозревая, что за ним тайно соглядают, с похвальным усердием принялся наставлять в известных ему науках хозяйскую дочку Ольгу Алексеевну. Причем наставник изъявил такую высокую требовательность к своей слушательнице, что та возроптала после первых же двух-трех уроков и даже в припадке малодушия потребовала от матушки, вместо уроков, сейчас отдать ее замуж. Чадолюбивая же вдова хотя вечерком и попечаловалась в мезонине Валовику на совершенное измождение дитя от беспрестанного изучения премудростей, все же очень польстилась таким радетельным участием жильца в просвещении ее чада. А студент и не подумал потворствовать нестойкой отроковице. Он лишь усугубил усердие. Кроме домашних уроков, он еще придумал водить будущую медичку на наглядные занятия. Для начала Валовик привел Ольгу в университетскую клинику, где сестры показали ей некоторые лечебные хитрости: как перевязываются раны, как отворяется кровь и другие. В следующий раз они побывали в музее уродов. Идя вдоль рядов шкафов, из которых на них смотрели заспиртованные выродки, Ольга льнула к своему учителю, как овечка, напуганная воем волков, льнет к пастуху. Зато уж результат был отменно положительным. Несколько дней гимназистка находилась в совершенном восторге. Самым же дорогим следствием этих познавательных экскурсий стал пробудившийся в Ольге интерес к занятиям. Так бывает, когда после долгого, утомительного осваивания музыкальной техники кажется, что ровно ничего не получается, и пальцы не слушаются, но однажды вдруг все выходит само собою и звуки начинают складываться в строй. Но кроме учебных успехов, старания студента имели еще и амурный результат — девушка очень привязалась к нему. Валовик заметил, что Ольга стала смотреть на него по-другому. Не как на учителя или на квартиранта. Валовик окончательно покорил сердце девушки, когда пригласил ее в анатомический кабинет. Собственно, это был урок у самого Валовика по его университетской программе. Но он попросил профессора допустить в анатомичку некую молодую особу, намеревающуюся вскоре начать изучать медицину на женских курсах, будущую, так сказать, коллегу. Профессор не возражал. На производимое Валовиком жуткое упражнение Ольга смотрела исполненная священного трепета и одновременно с чувством гордости, оттого что она его близкая. А после занятий в анатомичке Ольга с Валовиком отправились гулять. Они пришли в Новодевичий монастырь, забрели в самый глухой уголок и там, среди надгробий, долго целовались, причем гимназистка показала такую страсть, что у Валовика заломило в скулах. На следующий же день, когда Ольга в урочный час поднялась с тетрадками к нему в мезонин, имея, впрочем, в виду больше продолжение их монастырских занятий, нежели медицинских, расторопный студент открылся ей и сделал предложение. Ольга кинулась к нему на шею. Но потом, снова утомив его до ломоты в скулах, она сказала с сожалением, что едва ли матушка Капитолина Матвеевна ее благословит и выделит. Тогда студент изложил любимой свой план — он, верно, прежде это уже придумал, — по которому все были бы счастливы: и Ольга, и он, и, в конечном счете, матушка Капитолина Матвеевна.
Пристав как очумелый запустил в варенье всю свою дрожащую пятерню. Безотчетно он поднес ее ко рту, видимо намереваясь отведать купеческого вареньица, но спохватился и отдернул руку. И тут и он, и батюшка, и городовой — все одновременно — оглянулись на Капитолину Матвеевну, которая, кажется, была близка к умопомешательству.
— Ты что же, матушка, шутить вздумала над полицейскою властью?! Да ты смутьянша! — трубно рокотал Артамонов, наступая на полумертвую от страха купчиху. — Я же тебе за такое знаешь что!.. Ты у меня!.. Да ты здорова ли? — вдруг спросил пристав. — Не повредилась ли в уме? Это каково же придумать такое! Гузеев!
— Слушаюсь! — отозвался городовой.
— Ты посмотри: она же не в своем уме!
— Так точно, ваше высокоблагородие! Сдурела-с.
— Ну, брат, и представленье сочинилось! Вот я доложу завтра их превосходительству об убийстве в части. Уж и посмеемся!.. — Артамонов был совершенно счастлив. — Садись-ка, Гузеев. Пиши бумагу, — распорядился он. — Все как есть пиши. А я, пожалуй, пойду. Утомился — нет сил.
Он направился было к дверям, глядя при этом на хозяйку с самым искренним состраданием, но его задержал отец Александр.
— Подождите, Николай Пантелеймонович. Осмелюсь высказаться... Если позволите... Но у меня есть сомнения! По-моему, в этом происшествии не все яс
но.
Артамонов помрачнел. Лишь священнический сан отца Александра не позволял приставу вскипеть.
— Ну что же тут еще не ясно? — сдерживаясь, процедил он.
— Я говорил вам уже, Николай Пантелеймонович, что слышал сильный грохот со стороны дома Капитолины Матвеевны. Спросите у дворника, у других соседей. Наверно подтвердят. А значит, кто-то этот шум произвел. Сам собою он не мог случиться. Не так ли?
— Гузеев, — проговорил Артамонов, — погоди-ка писать.
— Капитолина Матвеевна, а где Ольга Алексеевна твоя? — поинтересовался батюшка.
— Да где ей быть? У себя в комнатах, — не понимая, зачем ее об этом спрашивают, и вообще ничего в происходящем не понимая, ответила Карамышова.
— А что делает?
— Так спит.
— Верно знаешь?
— Да уж куда... Заходила к ней давеча — спит голубушка моя.
— Слушай, Капитолина Матвеевна, а ты давно полы мыла здесь, в комнате у жильца? — опять как будто не к месту спросил отец Александр.
— Не помню, правду сказать, батюшка. Давно.
— Да. И вот посмотрите, Николай Пантелеймонович, видите — на полу остались следы, там, где раньше стоял стол. Видите — четыре квадратика от ножек.
Он стоял там, наверное, очень долго. Возможно, не один месяц. А сейчас он стоит чуть в стороне от старыхследов. С чего бы это?
Все замерли в ожидании ответа.
— С чего бы это? Как вы думаете? — повторил батюшка, обращаясь ко всем.
— Его сдвинули! — выпалил догадливый Гузеев.
— Совершенно верно. Но не просто так сдвинули.
Мне кажется, что им воспользовались, чтобы произвести тот самый шум, о котором я вам рассказывал.
Мне тогда еще показалось, что рухнуло что-то громоздкое, вроде как буфет с посудой опрокинулся. Думаю, вот как было: кто-то залез под стол, приподнял его на плечах, а потом с силой бросил ножками об пол. А столто пуда три будет. Дубовый, поди...
- — Чистого дуба! — закивала Капитолина Матвеевна. — Мой Алексей Силантьевич заказывал его на Лубянке... В каком же году... забыла...
— Ну, будет тебе давности поминать, Капитолина Матвеевна, — урезонил ее Артамонов. — Это к делу не относится. Но зачем злоумышленнику было шуметь? — спросил он отца Александра.
— Вот именно! Где это видано, чтобы злоумышленник шумел? Он, напротив, должен наперво позаботиться, как бы ему потише, понеприметнее совершить свое темное дело. Тих, говорят, да лих. Но тут другое — тут требовалось именно наделать шуму.
— Да на что же это нужно-то было, по-вашему?! — воскликнул совсем уже сбитый с толку пристав.
— Думаю, для того, чтобы Капитолина Матвеевна поднялась сюда, в эту комнату, и увидела то, о чем она потом прокричала на пол-Москвы.
— Что увидела?! — пристав начал гневаться на мудреные фантазии попа. — Это варенье?!
— Не только, — не стушевался батюшка. — Прежде всего она увидела здесь человека, который лежал на полу и очень натурально разыгрывал картину смертоубийства, для чего даже разлил варенье возле головы — якобы кровью истек. Так ведь было, Капитолина Матвеевна?
— Истинно так! — воспряла духом купчиха, оттого что ее видение кто-то подтвердил. — Он лежал... я покажу сейчас как...
— Ты погоди, Матвеевна, не встревай, — перебил Карамышову пристав. — Твоих еще сказок мне не хватало! Ну допустим, все было, как вы, отец, говорите.
Но зачем все это?! Какая польза от такого представленья?! Я в жизни ничего подобного не знал!
— А какая польза от этого и кому, мы сможем узнать хотя бы у Ольги Алексеевны. Сдается мне, что она принимает в этом, как вы сказали, Николаи Пантелеймонович, представленье самое непосредственное участие.
— Кто? — в очередной раз изумился пристав. — Дочка Капитолины Матвеевны?!
— Думаю, что так. Разве не странно это, что шум, который разбудил всю часть, ровно нисколько не потревожил ее праведного сна? Вы можете в это поверить?
Артамонов ничего не ответил. А отец Александр между тем продолжал:
— Скорее всего, она и не спала, и теперь не спит, но лишь показывает одну видимость. Впрочем, вот что: давайте расспросим ее. Но не сразу напрямик. Так она, пожалуй, только запираться станет. А исподволь. Если позволите, Николай Пантелеймонович, я сам с ней поговорю, а вы только подтвердите мои слова при необходимости.
— Ну, попробуйте... — неохотно согласился Артамонов. — Если будет польза...
— Только тут вот что надо будет сделать, — сказал отец Александр. — Вы, Капитолина Матвеевна, пожалуйста, проводите господина полицейского до двери комнаты вашей дочери, а сами тотчас спрячьтесь до поры где-нибудь в доме. Да вот хоть здесь, в соседней комнате. Мы вас позовем, когда потребуется. По дороге, прошу вас, ни в коем случае не разговаривайте между собой. А вы, — обратился он к Гузееву, — ступайте с Капитолиной Матвеевной к Ольге Алексеевне и позовите ее сюда.
Купчиха и городовой, ни о чем более не расспрашивая, отправились исполнять батюшкин наказ.
— Загадочный случай, — произнес пристав. — А кто же мог быть этот человек, которого видела здесь Капитолина Матвеевна? — спросил он отца Александра. — Неужто ее жилец?
— Скорее всего он. Это подтверждается участием в злодеянии Ольги Алексеевны. С кем, как не с жильцом, она могла устроить такое в его комнате? Да и где он сам теперь? Почему его нет дома? А кроме того, только человек, который очень хорошо знает все дворы вокруг дома Капитолины Матвеевны, мог избрать для побега мой двор. Хотя, уверяю вас, это не самый удобный и короткий путь отсюда на другую улицу.
— И отчего же он избрал ваш двор? — спросил Артамонов.
— Только в моем дворе нету собак. Мои дочки, поповны, кошечек любят, — улыбнулся батюшка. — Так у нас их с полдюжины, как бы не больше. Этот жилец квартирует у Капитолины Матвеевны где-то с полгода. И ему, конечно, хорошо известно, у кого здесь из соседей есть собаки, у кого нету и как расположены дворы.
Больше ничего сказать друг другу собеседники не успели, потому что в комнату в сопровождении городового вошла дочка Капитолины Матвеевны.
Отец Александр не очень хорошо знал Ольгу. Хотя он и настоятельствовал здесь поблизости — на Ордынке, Карамышовы не были его прихожанами. Еще у покойного Ольгиного отца, Алексея Силантьевича, духовником был протоиерей из уютной церковки Николая Чудотворца за Якиманкой. Естественным образом, в тот же храм ходили и его домочадцы — жена и дочка.
Ольга вошла, прищуриваясь от света в комнате, будто со сна. Но как девушка ни старалась выглядеть сонною, заметно было, что она этой ночью глаз не сомкнула. Она очень удивилась, обнаружив в комнате священника и полицейского чина. Или опять разыграла удивление. Это, во всяком случае, получилось у нее очень натурально. Ольга поздоровалась со всеми, причем, приветствуя пристава, она изобразила сдержанный, лишь как долг вежливости, но вместе с тем такой изящный книксен, какой можно увидеть, наверное, разве что на великосветском балу. У Артамонова глаза заблестели многообещающею улыбкой, и он лихо подкрутил ус.
— Ольга Алексеевна, — торжественно и с дрожью в голосе, обычно предвещающей известие о беде, начал отец Александр, — я вас прошу прежде всего не переживать ни о чем. Ничего такого ужасного еще не произошло...
Ольга и без этого предызвещения прекрасно знала, что ничего, в сущности, не произошло. Но, рисуясь встревоженной, она нахмурила бровки.
— Видите ли, — продолжал отец Александр, — ваша матушка Капитолина Матвеевна... Она заболела
внезапно...
— Где она?! — по-настоящему уже встревожилась Ольга, поняв наконец, что странное отсутствие Капитолины Матвеевны может быть чревато какими-то горестными известиями.
— Не волнуйтесь, Ольга, ради Христа! — тоже забеспокоился отец Александр, понимая, какую опасную для юной натуры игру он затеял. — Она чего-то так сильно перепугалась, что вот явившаяся на шум полиция, опасаясь за ее здоровье, пригласила для освидетельствования врача, который нашел, что на дому ей помощь подать невозможно и что она нуждается в основательном лечении в больнице. И только что ее туда повезли.
— Рассудок у нее помутился от наваждения жуткого! — оставив всякую обходительность, строго сказал Артамонов. Он сообразил, куда клонит священник, и решил ему подыграть, но без поповских сантиментов, а по-военному решительно. — В Алексеевскую больницу повезли несчастную блажную... Видать, теперь там весь свой век коротать будет...
После такого полицейского прямодушия, вполне наконец объяснившего вкрадчивые намеки батюшки, до Ольги дошло, что ее постигла настоящая беда. И она, совсем как матушка, обеими руками закрыла рот, чтобы не дать вырваться крику.
— Ольга Алексеевна, прошу вас, умерьте ваше отчаяние, — ласково заговорил отец Александр, — право же, рано еще кручиниться. Я уверен, с Божией помощью вы скоро обнимете вашу матушку вполне здоровенькую.
Но слова утешения были уже напрасны. Девушка, опустившись на стул, закрыла лицо ладошками и разрыдалась.
— Я... не хотела же... так!.. — всхлипнув, сказала она.
— Полно, милая, не убивайтесь, — батюшка погладил ее по волосам. Он и сам уже боролся с чувствами, но ему непременно нужно было еще немного продержаться, чтобы окончательно раскрыть эту юную заблудшую. — Разве дочка может хотеть такого для своей родительницы? Я знаю, что вы не хотели...
Ольга подняла заплаканное лицо.
— Нет, батюшка... вы не можете знать... Это я виновата. Но я не хотела так! Ей-богу!
Батюшка выдержал паузу, чтобы показать Ольге, насколько он удивлен такими ее словами. Пристав тем временем кивком головы велел смышленому Гузееву подать девице водички. Ольга сделала несколько глоточков, перевела дыхание и начала свой рассказ.
— Полгода уже у нас в доме квартирует жилец Григорий Ильич. И недавно мы решили с ним пожениться. — Она виновато посмотрела на слушателей. — Я люблю его! — сказала Ольга довольно решительно. — Он меня тоже, — добавила она менее уверенно. — Но, понимаете... он студент... он из большой бедной семьи...
— Понятно, понятно, — помог ей отец Александр. — Жених малоимущий, а за невестой приличное состояние, судя по всему. Да... обыкновенно родственники состоятельной стороны противятся таким бракам. Так вы, наверное, придумали, как можно преодолеть это затруднение? — догадался он.
— Да, — выдавила Ольга, не поднимая глаз. — Григорий Ильич сказал, что если матушку признают безумной, то опекунский совет позволит мне, как замуж ней, вступить во владение имуществом, невзирая на мой неполный возраст.
— Ах вот что... — Батюшка понимающе покачал головой. — Вот дело и объяснилось. Значит, вы с вашим Григорием Ильичом изобразили жуткую картину насилия, чтобы на крик Капитолины Матвеевны сбежался народ, но нашли бы здесь очевидцы в итоге всего-то разлитое по неосторожности варенье? А Капитолину Матвеевну, естественным образом, заподозрили бы в помешательстве ума? — Отец Александр выразитель но посмотрел на Артамонова и Гузеева. — Ловко! Но как же вы, Ольга Алексеевна, не подумали, что ваша матушка может прийти в такое отчаяние от увиденного, что и в самом деле обезумеет?
— Я не знаю... — промолвила девушка. — Григорий Ильич говорил, что все обойдется... — Она снова закрыла лицо ладонями.
— Вот, вот, поплачьте теперь. — Батюшка произнесэто таким добродушным голосом, каким желают здоровья самым дорогим людям. — А каков же провор этот Григорий Ильич! Это надо додуматься! Не побрезговал улечься мордой в варенье, чтобы только своего не упустить! А вернее — чужого. Вот вы говорите, Оля, что он вас любит. Но мыслимое ли это дело — так жестоко обойтись с матерью своей возлюбленной! Не верится мне, право, в такую любовь.
Батюшка немного помолчал, чтобы дать девушке получше прочувствовать свою вину, и наконец сказал:
— Ну, будет уже бессердечному попу мучить дитя! Вижу, раскаяние ваше, Оля, вполне искреннее. Получайте же свою мамочку живую и невредимую. Здесь, здесь она, в доме, совершенно здоровенькая. И благодарите Господа, что все еще вышло так счастливо. Вы и вправду едва не погубили матушку...
Он оглянулся на Артамонова, пристав сделал знак Гу-зееву, и городовой бегом помчался за Капитолиной Матвеевной. А через минуту дочка и мамаша, заключив друг друга в объятия, проливали слезы радости и умиления.
— Ну, вот и ладно все вышло, — подвел итог пристав, полюбовавшись прежде на картину семейного
счастья. — Ух! Однако же, и время! — Он щелкнул крышечкой часов. — Все! Всем желаю здравствовать! — И он подался было к двери.
— Но, Николай Пантелеймонович, — удивился отец Александр, — а что же этот мошенник?.. Неужели он так и останется безнаказанным?
— Увы. Воздать ему не в наших силах. Для этого нужно, по крайней мере, чтобы он добровольно и при свидетелях признался в том, что мы сейчас услышали.
Как, по-вашему, признается он? Вот то-то... Он скажет, что все это злонамеренный наговор на него. Ну, например, в отместку за неразделенную любовь мадемуазель Карамышовой. Мне такое известно...
— Какая несправедливость! — воскликнул священник.
— Ну, батюшка, вы-то, как православный пастырь, больше других должны полагаться в этаких случаях на высший суд. — Артамонов поднял глаза к небу. — Авось там ему зачтется.
— Как православный пастырь, я вам истинно говорю: высший суд вперед нам зачтет в вину то, что попускаем злу! Ибо сами через это зло творим! — Впервые за этот вечер в голосе батюшки зазвучали по-настоящему сердитые нотки. — И поделом будет нам.
— В любом случае, отец, у меня теперь управы на него нету. Нечего и говорить... — И пристав, в который раз, страдальчески оглянулся на дверь.
- — Подождите, подождите, Николай Пантелеймонович, — взмолился отец Александр. — А если я попы таюсь устроить так, чтобы он признался в своем проступке, здесь же, при мне и при вас, — вы сможете тогда взыскать с него?
— Ну что же вам неймется все... — сказал совсем раздосадованный пристав. — Ну извольте, если сумеете...
— Во всяком случае, попробую. Есть у меня одна мыслишка... Ольга Алексеевна, вам известно, где он теперь, этот расчетливый жених? Вы бы сегодня же смогли убедиться, как он относится к вам на самом деле.
— Да, известно, — кивнула Ольга. — Он сказал давеча, что после этого переночует здесь неподалеку, на Пятницкой, в четырнадцатом номере. Там у него друг живет. Тоже студент. Его фамилия Левенконь.
— Левенконь... — повторил отец Александр. — А как фамилия вашего Григория Ильича?
— Валовик его фамилия, ирода! — сказала, будто пожаловалась, Капитолина Матвеевна.
— Хорошо! Давайте теперь перейдем к делу. Пожалуйста, — обратился отец Александр к Гузееву, — ступайте в Пятницкую, в четырнадцатый номер, и приведите сюда этого Валовика. Капитолина Матвеевна, будьте добреньки, сходите ко мне и позовите мою Зину. Она, верно, спит. Да пусть уж поднимется — и скорее сюда. А вас, Ольга Алексеевна, я попрошу сейчас написать одну записку. Садитесь, я вам продиктую.
Глубокой ночью, когда уже в Замоскворечье запели первые петухи, к дому купчихи Карамышовой подкатила коляска. Из нее вышли двое.
— Ай нехорошая, господин студент, — укоризненно покачал головой Фарид, так и не двинувшийся за все это время со своего поста при калитке, — ай нехорошая.
— Дурак, — прошептал Валовик, не взглянув на дворника.
Сопровождаемый полицейским, Валовик поднялся по темной лестнице на второй этаж и небрежно толкнул дверь в свою комнату...
Валовик не зажал себе обеими руками рот, как это сделала его ученица. А напрасно. Потому что увиденное в комнате исторгло у студента настоящий вскрик, малодушный и позорный, что, естественно, сильно повредило его мужской доблести в глазах присутствующих.
В красном углу, на крюке для лампады, в петле висела удавленница. Рассыпавшиеся волосы скрывали ее лицо. Но знакомое платье на ней не оставляло Вало-вику сомнений: это была его ученица. Под ногами у нее валялся откинутый, видимо, стул. Кроме полицейского чина, в комнате находился православный священник. Совершенно опешившему Валовику даже не пришло в голову подумать, что бы это значило — почему здесь находится поп?
— Смелее, господин студен г, — подбодрил его Артамонов. — Не смущайтесь.
— За полгода вашего жительства у Капитолины Матвеевны, — перешел пристав к делу, — вы ни разу не ночевали где-нибудь, кроме этого дома. Почему вы сего дня изменили своему правилу?
— Я ночую где мне вздумается! — взвизгнул Валовик. Он еще не пришел в чувство от увиденного.
— Да ночуйте хоть на тротуаре. Но почему к вашему приятелю Левенконю, на Пятницкую, вы избрали такой мудреный путь: через соседский двор? Может быть, расскажете?
Валовик ничего не ответил. Но по тому, как лицо его меняло совершенно потерянное выражение на ожесточенное, злобное, можно было понять, что он преодолевал первоначальное потрясение.
— Вы, господин Валовик, все эти полгода служили здесь домашним учителем. — Пристав взял со стола какую-то бумажку. — И, верно, вам знаком почерк вашей ученицы. — Он кивнул головой в сторону удавленницы, — Извольте, прочитайте эту записку.
Валовик демонстративно сложил руки на груди, показывая, что он не намерен поспособствовать полиции.
— Батюшка, — попросил тогда пристав отца Александра, — будьте добры, прочитайте нам...
Отец Александр пристально, с этаким нехорошим прищуром все время смотрел на Валовика. И лишь обязанность читать написанное заставила его оторвать от студента испепеляющий взор. Батюшка прочитал:
— «Я погибла! Я виновата в смерти матери! Но это чудовищная нелепая случайность: Господь знает, что мы этого вовсе не хотели. Мы с Григорием Ильичом собирались пожениться. Потому что любим друг друга. Мы хотели сделать только так, чтобы мама не помешала нашей женитьбе, чтобы все подумали, будто она нездорова умом, и тогда мы бы смогли легко пожениться и вступить во владение имуществом. И все были бы счастливы непременно. И мама была бы счастлива. Потому что мы ее очень любим. И я ее очень люблю. И Григорий Ильич ее очень любит. Мы дума ли, что она только испугается, увидев, будто Григорий Ильич лежит на полу убитый, а потом никто не поверит ее рассказу и все примут ее как малоумную. Но с мамой случился удар после того, как она увидела Григория Ильича на полу, притворившегося неживым. Я не могу оставаться жить с таким грехом на душе. Но я знаю, то, что я сделала над собою, это еще худший грех. И пусть это будет мне в наказание. Я одна во всем виноватая. Простите меня за все, люди добрые. А на небесах мне уже нет прощения. Ольга Ка-рамышова».
Батюшка протянул бумагу Валовику и спросил:
— Хотите взглянуть?
Валовик бегло прочитал записку. При этом он лихорадочно соображал, как ему надлежит действовать в связи со сложившимися обстоятельствами. Только когда священник читал предсмертную записку его ученицы, Валовик заметил, что на полу, по другую сторону от стола, лежало нечто покрытое простыней. И, насколько можно было судить по очертаниям, под простыней лежал покойник. Изложенное в Ольгиной записке подтверждалось вполне.
— Вы, господин Валовик, можете как-то объяснить написанное? — продолжил допрос Артамонов. — Ведь, как явствует из этого письма, вы причастны к смерти Капитолины Матвеевны Карамышовой и ее дочери Ольги.
— Но она же сама пишет, что одна во всем виновата! — Валовик ткнул трясущимся пальцем в Ольгину
записку. — Значит, выходит, я ни при чем!
— Несчастная девушка жертвует собою ради ближнего. И это делает ей честь. Но для расследования дела такое ее самоотверженье не может послужить причиною, чтобы оставить обличать других сообщников по преступлению. А против вас улик довольно. Или вы не согласны? Да вашего согласия особенно и не требуется.
— Вы что же, и вправду так влюблены в Ольгу Алексеевну, как она пишет здесь, что решились на столь дерзкое преступление? — вмешался в допрос отец Александр, при этом он показал Валовику на разлитое варенье.
Студент понял, что дела его плохи. А поняв, осмелел. И даже усмехнулся.
— Я же понимаю, что любовь не засчитывается в оправдание. Поэтому зачем мне притворяться? Нет, я вовсе ее и не любил. Эту пустышку. Это смешно даже: чтобы я, образованный, интеллигентный человек, полюбил кисейную барышню, рожденную торговать изюмом в отцовской лавке! Мне нужны были только ее деньги. Богатое купеческое приданое. Неужели не понятно? Но уж она-то влюбилась до беспамятства. Так, что и родную мамашу готова была в могилу отправить ради меня. Дикий народ!
— И это она, кисейная дикарка, рожденная быть торговкою в бакалейном ряду, придумала разыграть такое хитроумное представление с вашим убийством и вот с этим? — гневно спросил отец Александр, опять указав на лужу.
Валовик, пойманный на слове, занервничал. Скажи он теперь, что все это Ольга придумала, — значит, купеческая дочка совсем не пустышка. А если признать, что это был его план, то придется понести куда большую ответственность за совершенное.
— Да, это она придумала, — нехотя, но довольно уверенно сказал Валовик.
— И, наверное, вы еще не сразу согласились принять в этом участие, — иронично подсказал ему Артамонов. — Долго ее отговаривали. Стыдили за непочтительное отношение к родительнице. Но потом сдались, уступив ее страсти.
— А почему вы думаете, что было не так?! — вскипел Валовик. — Да, я утверждаю, что горячо возражал против такого безжалостного плана расправы над добрей шей Капитолиной Матвеевной. И лишь настойчивость ее порочной дочки вынудила меня подчиниться. Она меня шантажировала. Она грозилась отказать мне от квартиры и места. Сами понимаете, что это означает для бедного студента: нужду! голод! отчаяние!
— Да вы просто жертва этой коварной особы! — покачал головой Артамонов. — Но хотелось бы мне узнать, как вы сможете доказать присяжным, что этакую хитрую проделку устроила молодая девушка, дитя по сути, а не вы — взрослый и образованный, как сами называетесь, человек?
— А доказательство — вот, налицо! — оживился Валовик и показал на удавленницу. — Разве не осознание тяжести своего преступления заставило ее влезть в петлю?
— Так вы думаете, она наложила руки на себя, страшась, что ей, как устроительнице преступления, воздастся по закону куда в большей мере, нежели вам, подневольному сообщнику?
— Естественно! Кто в наше время поверит в такие глупые сантименты, как тоска по загубленной матери?!
Артамонов и отец Александр переглянулись, причем батюшка едва заметно кивнул головой.
— Ну что ж, господин студент, — сказал пристав, — я должен немедленно опровергнуть ваше доказательство и в свою очередь доказать, что устроитель преступления именно вы, а не Ольга Алексеевна. Это совершенно в согласии с вашей логикой. Ольга Алексеевна, пожалуйста, явитесь нам живой...
Едва он это произнес, простыня, прикрывавшая мнимого мертвеца на полу, отлетела в сторону, и Ольга проворно вскочила на ноги. У Валовика отвалилась челюсть. Не в состоянии произнести ни слова, он только показал рукою на удавленницу и промычал: э-э-у!
— Дочка, Зина, — позвал отец Александр, — давай-ка и ты оживай.
И тут удавленница зашевелилась, откинула рукою волосы с лица и улыбнулась всем присутствующим. В следующее мгновенье Валовик рухнул без чувств на пол, головою угодив прямо в варенье. И получилось это опять очень живописно — будто лежит убитый в луже крови.
Отец Александр тем временем подставил дочке стул, и она встала на него. А Ольга помогла освободиться ей от веревки, которая от лампадного крюка, вовсе не тревожа девичьей шейки, проходила под платьем и была привязана к широкому ремню, охватывающему Зину по поясу.
— Капитолина Матвеевна! — крикнул отец Александр в дверь. — Заходите. Представление окончено.
Да теперь уже не пугайтесь. Видите: ловкач угодил в свою же ловушку. Сейчас он придет в чувство и отправится в участок.
— А что... со мною?.. — робко спросила Ольга.
— Будь я вашим родителем, Ольга Алексеевна, — ответил пристав, — вам бы от меня досталась добрая хворостина. Больше вам ничего не полагается. Потому что вы сами обмануты этим мошенником, да к тому же не доросли до совершенных лет. А ему придется теперь, скорее всего, пожить в Сибири. И не один годик, думаю. Вот так.
Прежде чем откланяться, отец Александр сказал:
— Завтра, Капитолина Матвеевна, жду вас и Ольгу Алексеевну в гости. Мне с вами нужно очень о многом поговорить. И о том, что было, и о том, как будем жить дальше. Пойдем-ка, Зина, домой, поздно уже. Мир всем.
Батюшка с дочкой ушли. Капитолина Матвеевна и Ольга захлопотали над Валовиком. Пристав осмотрел напоследок комнату и улыбнулся, предвкушая милость, которая его ожидает теперь за раскрытие преступления.
— Как только очнется, отведешь его в участок, — сказал Артамонов городовому. — Бумагу не пиши. Я сам завтра доложу их превосходительству обо всем.

Здесь читайте:

Рябинин Юрий Валерьевич (р. 1963 г.), биография

ХРОНОС-ПРОЕКТЫ

Главный редактор Юрий Козлов

WEB-редактор Вячеслав Румянцев