Бельские просторы
|
Гарри-Бес и его подопечные
(Отрывок из романа) ГРУШЕНЬКА
Грушенька была язычница, но авангардного толка. Выражаясь яснее,
впередсмотрящая позабытого прошлого. То есть любила животных и птиц,
цветочки собирала и всякую живность разглядывала, а к Богу-человеку
относилась настороженно. В том плане, что бедных жалела, слабым помогала, но
как бы сама по себе — без концептуального руководителя. Как-то это у нее
само собой получалось, случайно и необдуманно. Даже как будто безотчетно.
Хотя некоторые считали, что такого безотчетно не бывает.
Но она никому не перечила. Из тихих была. Из тех, кто знает, что им делать и
как жить дальше. Наперед ничего не задумывала, но и от событий не пряталась.
Иногда, правда, могла взять и уйти, не оглядываясь. Но это скорее от
чувства, чем от целеустремленности. Хотя внутренняя твердость у нее была
исключительная. Несмотря на кротость и открытость нрава.
Впрочем, она знала свои сильные стороны. Но, обладая вкусом незаурядным, их
не выпячивала, и разрезы в одежде если и не отвергала вовсе, то, скорее, от
эстетической целесообразности, нежели от желания обескуражить.
Но главное, о чем не упомянуть невозможно, это запах. Пахла Грушенька
необыкновенно. Не просто необыкновенно, а головокружительно. Это невозможно
описать, можно только вдохнуть и остолбенеть на всю оставшуюся жизнь (и
писатель взволнованно плеснул себе в стопку порцию коньяка). Что, впрочем,
со многими так и случалось...
На запах тот слетались женихи со всей округи и даже из-за бугра и стояли
столбом, карауля Грушеньку.
Разные, надо сказать, были индивидуумы. Диапазон широчайший. Была и местная
шпана из Марьиной Рощи, и шпана из прилегающих областей.
Был, например, замдиректора Торговой палаты, мужчина неопрятный во всех
отношениях. Был и красавец спортсмен, аквалангист, чемпион Союза по
баскетболу среди юниоров и художник-эмальер, аналитического склада ума. Был
и чешский диссидент, и рижский предприниматель из ГИТИСа, и финский
радиожурналист, и прочие разные немцы.
Короче, съехались варяги со всех концов, чтобы вдохнуть тот бесподобный, ни
с чем не сравнимый аромат.
Но сколько бы они ни таились, сети ни расставляли, руки ни вскидывали,
поймать ее не удавалось никому.
«Любовь, — думала Грушенька, — это так просто: взглянул, понюхал и все. Это
— мое».
Но среди них е г о не было. Хотя финский журналист ей определенно нравился.
Звали журналиста Юркяя.
Но в тот достопамятный день потянула ее сила неведомая из дому и направила
путаной дорожкой, мимо расставленных сетей хитроумных женихов в наши края
погулять. Идет Грушенька, как в тумане, ног под собой не чует, куда — сама
не ведает.
То Гарри туману золотого напустил и ноженьки ее в наш окоем направил.
Испугался злодей, что солдат раньше сроку в омуте сгинет и оставит его со
знаком пустым и прожорливым наедине. Не вынести Гарри разлуки еще раз. Нe
тот уж он стал...
И решил тогда бес женить солдата.
Трое суток по планете носился, невесту искал. Ничего путного не высмотрел. К
свахе знакомой завернул. «Проблема у меня, — говорит, — выручай!»
А сваха попалась тертая, авторитетная. Из бывших француженок. Ныне
космополитка и ведьма. Выслушала историю его жалостную, головой качает:
— Экий ты дурень, суетной, бестолковый... Одним словам — проныра. Кто ж
товар такой за морем ищет? Да тебе любой француз убогий скажет, лучше
рассейской лапушки для этих дел не сыскать. А в столице ихней, — так самый
мед. Только они, прости Господи, со всяким кишколдоном безлошадным
нянькаться станут. Но учти: от сердца отрываю. Не невеста — клад. А уж
пахнет — сущее наваждение. Для принца заморского берегла. Да ведь ты,
разбойник, кого хочешь растревожишь-разжалобишь. — И записку с адресом ему
выдает. — А теперь исчезни, пока не передумала.
Подхватил записку Гарри — ахнул. Вот же, думает, парадоксы Природы. Ищешь,
ищешь Судьбу свою за семью морями, а она тут, за соседним забором живет.
Выманил злодей Грушеньку из дому, тусовщицу Василису прихватил на всякий
случай для Калигулы, направил их в нужном направлении, а сам опрометью в
омут порядок наводить.
Просквозил напрямик сквозь все преграды, проявился пред туманны очи
спарринг-партнеров.
— Как вы тут без меня, безобразники, соскучились?
— Ох! — вздрогнул Калигула. — Я, кажется, приехал... мультик вижу...
препротивный.
— Да это ж Гарик, пес пропащий, лучший друг солдат и творческой
интеллигенции. Где гулял?
— Я смотрю, вы тут устроились: коньяк, пиво...
— Да уж нашлись добрые люди. Не дали сгинуть. Где пропадал, тебя спрашивают?
— Дела твои устраивал.
— Могу представить... Кстати, Димон, знакомься: Гарри-бес, мой персональный
опекун. Хотя, между нами, ни на что путное не годится. Разве что за водкой
сгонять. Тут равных нет. Профессионал. Чем нынче угощать будешь?
— Я тебя угощу, балагур, — подумал Гарри, — дай срок. Ты у меня увидишь
видюшник кошмарный... все 666 серий.
— Сейчас, между прочим, девушки придут, а у вас, извиняюсь, бычки в
стаканах.
— Димон, ты кого-нибудь звал?
— Вполне возможно. Я когда выпью, всегда их выписываю.
Первой пришла Василиса-тусовщица. Гарри ретировался и залез в Егора. Он
был взволнован и ждал Грушеньку.
— Василиса, — сказала Василиса.
— Маркиз де Сад, — сказал Калигула, — а это так... солдат один
деморализованный, проездом...
— Ой, — сказала Василиса, посмотрев на Егора, — какой прикид! Вы
художники-авангардисты? Вы здесь тусуетесь? Ну, в натуре, мальчики...
— Мы здесь работаем, — сказал Калигула строго. — Духовной жаждою томимы...
тяжести поднимаем... в пустыне мрачной... Кто сколько выдержит. У меня лично
четвертые сутки пошли.
— Ну, в натуре...
— Ты раздевайся, в натуре, Василиска, и покажи нам диво. У тебя есть там
воще что-нибудь интересное? И не возражать мне, не то вспылю. Я, когда
выпью, взрывной и невоздержанный.
— Снимать все?
— Туфли можешь оставить.
— Не надо! — зарычал Гарри из Егора. — Тоже мне придумал... бал у Сатаны.
Под Воланда косишь, а? Сапогов...
— Ты чего, старик, много выпил? Зачем тогда девушку от дел оторвали?
— Уберется пусть. Посуду помоет. Развели тут бардак!
— Вот те номер. Обижаешь, старик, и меня, и девушку Василису. Что о нас люди
подумают...
— Я сказал, — прошипел Гарри леденяще.
— Ну так что ж тогда стало быть. Так, тык так. И никак иначе.
И тут вошла Грушенька...
ГРУШЕНЬКА И ЕГОР
...и тут вошла Грушенька. И все, кто был в наличии в зале: и Калигула, и
Василиса-тусовщица, и Гарри-бес, сидящий в Егоре, и сам Егор — все без
исключения отметили про себя ее появление.
Потому что Грушенька умела притягивать к себе со страшной силой, даже таких
ушлых господ, каким был Гарри-бес.
Все посмотрели на Грушеньку, а Грушенька посмотрела на Егора и зарделась. В
смысле потонула в волне чувств.
«Ну вот, — подумала Грушенька, — я так и знала, это ОН».
А Егор подумал: «Какая у нее классная задница. И вообще...».
А Дима Сапогов подумал так: «Я тут влачусь и дохну, как последний чечен, а
бабы почему-то западают на этого орла...».
А Василиса-тусовщица прониклась догадкой: «По-моему, они уже
совокупляются... На медитационном уровне».
А Гарри-бес ничего не подумал. Он все знал наперед. Хотя, если честно,
такого и он не ожидал.
Так началась эта любовная история.
* * *
Грушенька и Егор знать ничего не желали и видеть никого не хотели. Вход в
подземелье был заблокирован, телефон отключен, Гарри изгнан. Хотя бес, он и
есть бес — существо без чести и совести, от него разве избавишься? Нет-нет,
да проявится его вкрадчивый норов. То зашуршит в темноте, то предмет
какой-нибудь подвигает, а то вообще день с ночью поменяет и луну украдет.
Но это мало занимало Грушеньку, а Егора постольку поскольку. То есть тоже
почти не занимало. «Пошел он, — думал Егор, — в болото. Никчемная личность,
к тому же праздношатающаяся. Никакой от него красоты, одна пьянка».
Прямо скажем, погорячился Егор, недооценил хитреца...
Короче, все позабыли любовники: и день, и ночь, и луну.
И предавались страсти и нежности с утра и до утра. До полного изнеможения. И
дни у них летели, как сумасшедшие. Будто не дни это, а коротенькие минутки.
А страсть все не утихала. Напротив, становилась все сильней и безнадежней.
То есть в определенном смысле то был любовный огнь и угар. И конечно же, все
в золотом дыму и блеске бриллиантов.
Но Грушенька была девушкой рассудительной, поняла, не кончится это добром.
Пора на свет выбираться, не то погорим мы здесь вместе с суженым.
И когда Егор уснул, отрезала косу и стала из волос своих шелковых сеть
плести. Всю ночь проработала, а утром шепчет Егору: «Как злодей-искуситель
из тебя выйдет, ты на него сеть набрось. Может, удастся, убежим от него».
А злодей-искуситель все, конечно же, слышал, улыбается... Все это было,
было... Ну до чего же род человеческий однообразен. Сбежать захотели?
Сеточек каких-то понавязали дурацких... э-э-э, святая простота! Да разве
такое возможно?
Однако из Егора выбрался, на диван лег и ножки под себя подогнул — бегите,
красавцы, коли желание есть.
Накинул Егор сеть на злодея, Грушеньку подхватил и к выходу. Выбрались из
провалища и вход завалили большим серым камнем.
— Все, — говорит Егор, — пусть отдыхает бродяга...
— А мы куда?
— Вперед, — отвечает Егор, — счастье искать.
И пошли они куда глаза глядят. Долго шли. По долинам да по взгорьям, по-над
пропастью, по самому по краю, да лесом дремучим, пока не наткнулись на
селение у озера Сенеж. Глянулось им место. Просторно, чисто, родник из-под
земли бьет.
— 3десь будем жить, — говорит Егор. — Пора делом заняться, хозяйством
обзавестись. Строиться вон на том холме станем.
И принялись они за работу.
Егор камни ворочает под фундамент да лес валит для избы. Грушенька огород
развела. Трудятся в поте лица.
«Вот оно счастье, — думает Егор, — и смысл, между прочим...».
«Хороший мне мужик попался, — думает Грушенька, — работящий».
Не заметили, как лето прошло.
Егор дом поставил. Ладный пятистенок с печью и высоким крыльцом. Грушенька
урожай собрала. Варенья да соленья, наливочки сладкие да яблочки моченые к
зиме припасает.
Егор говорит: «Байну буду строить. Без байны — что за жизнь. Уныние тела и
смятение духа. А радости никакой».
Еще хотел Егор пруд в саду выкопать, да мостик через него перекинуть, да
беседку для сударушки своей смастерить, плющом увитую, да уж ладно, думает,
к зиме не поспеть. Для начала и так сгодится.
А уж Грушенька дом убрала-отмыла, дорожки на полу выстелила, на окнах
занавески оранжевые и абажур над столом. Стол покрыт белой скатертью, на нем
разносолы да десерты разные... Пора новоселье справлять.
Истопил Егор байну, заварил трав душистых и давай суженую свою по бокам
веником охаживать да отваром травяным поливать.
«Ну есть ли, — думал Егор — блаженнее минуты!».
Сели они рядышком. Попили, поели, и тогда Егор говорит: «Желаю тебя
взамужество за себя!»
И Грушенька сделалась согласна...
Вышли на крылечко... Целуются. А над ними полночь глухая, белые луни да
частые звезды...
Свадьбу решили сыграть по весне.
Егор говорит: «Надо зиму перекантоваться. Зима — время суровое».
Стали жить.
Вокруг пустыня, круговерть да холод лютый, а в доме уют и согласие.
Грушенька улыбнется, у Егора душа расправится парусом белым и летит, Бог
весть куда, за горизонт в синие выси...
Днем по хозяйству кое-как управляются, а ночью кидаются в объятья друг
друга, словно в первый раз, словно сроку им отпущено до рассвета.
Так и жили, не ведая времени...
Будто они одни на земле.
* * *
Раз пошел Егор в лес за дровами. Наломал целую кучу. Сел на дерево
отдохнуть. Покуривает, мысли разные по хозяйству прикидывает. Что да как.
Лошадью бы надо обзавестись... так ведь ей сена сколько... Опять же, где
косить? Поле все — камень на камне. Ну и прочие фантазии. Вдруг чувствует,
не один он. Голову повернул — господин странный сидит с боку, ножками по
снегу елозит.
— Что? — спрашивает Егор.
— Ничего, — улыбается господин. — Гулял тут по околице. Места у вас
дивные... Дай, думаю, загляну, проведаю. Аль, не узнал? Чай не чужие...
— Иди ты... — разозлился Егор, — родственничек. — Дрова на спину взвалил и
пошел не оглядываясь. — Тьфу, пропасть!
— Да я ж просто так, — слышалось вслед, — без всяких поползновений... чисто
по-человечески.
Вот же, думает Егор, морда фанфаронья! Где таких франкенштейнов выращивают?
Пегий, лысый, ручонки какие-то... судорожные.
В избу заходит мрачнее тучи.
Грушенька к нему: что с тобой? Молчит Егор. Долго молчал. Потом:
— Пироги, — говорит, — горят.
— Что?
— Пироги горят! Вечно у тебя все подгорает!
И начались с того дня у них разногласия.
Егор ни с того ни с сего начинает вскидываться и кипеть. То чай теплый, то
рубаху найти не может.
У Грушеньки свое грозное оружие: возьмет и замолчит на целую неделю. У Егора
к концу недели руки трястись начинают и по телу разливается яростный
протест. Чтобы в себя прийти, дрова рубит. Исколошматит все, что есть в
наличии, кое-как в себя приходит.
Грушеньку увидит — она молчит — он снова в протест. Всем существом своим, со
всей вдохновенной яростью.
«Ну, — думает, — Аграфена, я те сделаю».
И делает. Идет в сельмаг, выпивает полтора литра «Лучистого» крепкого и
молча ложится спать на отдельном диване.
Наутро перемирие до следующей ссоры.
Так и стали жить: то огнь любовный и нежность без границ, то провал ледяной
и отчуждение.
Раз повздорили они за завтраком ни про что.
Егор вначале убедить хотел логикой рассуждений. Мол, не твое это, женщина,
дело, в таком вопросе мнение иметь.
А Грушенька в логике проку не видела и мнение имела определенное, что ничего
Егор вокруг не видит, не слышит и одного себя слушать желает.
Тогда Егор разволновался и высказался.
Тогда и Грушенька заговорила жестко, но вкрадчиво. И лицо ее сделалось
мелким, а губы растянулись в тонкую нитку.
А уж этого Егор снести не мог. Не мог он на такое лицо любимой спокойно
взирать. Поэтому слова отяжелели каменьями и принялся он разбрасывать их в
беспорядке. С грохотом падали камни и катились по углам их жилища.
Тогда Грушенька замолчала и вся как бы стала отсутствовать.
Две недели звука не проронила.
Хлад и тоска поселились в их доме.
Зазнобило Егора.
Вышел он из дому, черен, как мавр. Тащится прочь путем кремнистым и желает
только одного: забыться и уснуть...
Заходит в знакомое заведение, покупает портвейн «Лучистый» крепкий. А потом,
ясное дело, в чисто поле, подальше от крова родного и очага.
Блукает Егор по полю, как сирота.... Уж ночь опустилась, звезды зажглись, а
он все тянет портвейн из бутылки. Да не греет лучистый напиток, муть и хмарь
в голове от него. И Бога не видно среди небесных светил.
Вдруг господин странный из ночи выдвигается. Весь как есть в сиянье золотом.
В руках держит плеть хорошую.
— Я тебе так скажу, — говорит задушевно и мягко, — поди, жену свою пробузуй
хорошенько, изломай ей руки-ноги, чтобы она тебе покорилась. — Ухмыляется: —
Дарю тебе эту маленькую истину.
Берет Егор плеть от него. Домой повернул.
Грушенька дома сидит, но как бы отсутствует.
— Молчишь? — говорит Егор.
Молчит Грушенька и на Егора не смотрит.
— Ладно, — говорит Егор, — молчи... царица вавилонская.
Достает плеть, взмахнул и ну бить Грушеньку! Бил, бил... Уж бил, бил... а
потом глянул, забоялся — кровушка алая по плечам ее белым струится — бросил
он плеть, кинулся в ноги:
— Прости, — кричит, — прости меня, Грушенька! Бес, бес проклятый разум
замутил, плетку бес подсунул... Прости меня, прости... Век собакой у ног
твоих жить стану, коли прощенья не дашь!
Посмотрела Грушенька на Егора, на слезы его хмельные — отвернулась... Потом
встала, собрала кой-какие вещички, в узелок завязала, оделась, идти
собралась.
— Ты куда?
— Ухожу я от тебя Егор, прощай.
— Постой! — кричит Егор. — Дай срок, прошу, я все исправлю!
— Долог же тот срок будет, — сказала Грушенька и ушла.
Выбежал Егор вслед, мечется по двору, зовет, плачет...
Ни шороха, ни звука не слыхать. Ночь глухая пред ним стеной встала,
заслонила Грушеньку от него навсегда.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
