Бельские просторы
|
Свидание с Мадонной
В 1954 году в селе Пархомовка Харьковской области молодой учитель
истории Афанасий Федорович Лунев основал историко-художественный музей и
создал школьный факультет искусств “Радуга”, подарив нескольким поколениям
сельских детей тот родник, из которого пьют они живую воду мировой и
отечественной культуры. И музей, и “Радуга” здравствуют и сегодня, благодаря
колоссальной энергии подвижника-учителя и его молодых учеников. Ниже мы
публикуем, выступление Афанасия Федоровича Лунева на одном из заседаний
“Радуги”, записанное журналистом Эрнстом Маркиным.
 “Зачерпните из
реки времени пригоршню родниковой воды и поднимите руки к небу. Капли
возвращаются к источнику, перемешиваясь с солнцем, освежая и напитывая по
пути всегда не кроткий, но всегда краткий миг современности. И любое имя,
достойное уважения потомков, в конечном счете теряет жесткую сцепку со своей
эпохой, чтобы оставить в роднике ясный опыт истины и человечности.
А сейчас мы побываем во времени, которое названо Ренессансом (Возрождением),
точнее, в том смехотворно малом для истории отрезке его, длиною в два
десятка лет, именуемом Высоким Возрождением. Это нелегко себе представить.
Рафаэлю будет всего девять лет, когда Колумб откроет Новый Свет, и только
через десять лет после его смерти в далекой, почти неведомой России родится
царь Иван, прозванный Грозным. В один год с Рафаэлем появится на свет Мартин
Лютер, с именем которого связаны Реформация и конец Возрождения. Пока еще не
слышно стука топоров, готовящих плаху для великого автора первой
социалистической утопии Томаса Мора. Еще прямо, высоко и звонко летит стрела
мысли и прогресса. Уже забыто средневековье с его тысячелетней шаткой опорой
на небо; человечество дерзнуло опереться на себя. Поэтому и было это время
эпохой могучих и общепонятных гениев; ни один век не дал такого
ошеломляющего напора силы и свершений в искусстве. Леонардо да Винчи и
Микеланжело были современниками Рафаэля; с северным гением, живописцем и
графиком Дюрером он переписывался и обменивался картинами; архитектор
Браманте был его родственником. Это было время, когда человечество
посмотрелось в зеркало искусства и мысли и восхитилось собой. Разочарование
придет позже, сейчас еще никто не подозревает о нем. Это была, по блестящему
и точному определению одного философа, “эпоха, которая нуждалась в титанах и
которая породила титанов по силе мысли, страсти и характеру, по
многосторонности и учености”. Разве не титаном, даже внешне, представляется
нам Микеланджело, неделями не сходивший со строительных лесов, когда творил
свой грандиозный “Страшный суд”, и швыряющий, чтобы не мешал работе, доски в
голову своему работодателю — римскому папе?
Но приглядимся поближе к юноше, входящему в славный город Флоренцию. Титан?
Да что вы! Он невысок ростом, даже мал, изящен, учтив, скорее хрупок, чем
крепок, миловиден, как девушка, с длинными густыми волосами по плечи,
волоокий — и кто заметит, что поступь его тверда, а рука, привыкшая к кисти,
натружена, как у профессионального фехтовальщика. Может быть, паж знатного
сеньора, может быть, ученик провинциального мастера — но гений, но титан?!
Разве вынести ему такую ношу?! И это на его могиле в Пантеоне будут высечены
такие слова: “Здесь покоится тот Рафаэль, при жизни которого великая природа
боялась быть побежденной, а после его смерти она боялась умереть...”
О жизни его известно мало. Сын малоизвестного, но добросовестного художника,
он в одиннадцать лет остался сиротой, был опекаем женой герцога Урбинского
Елизаветой Гонзага, учился у знаменитого художника Пьетро Перуджино. В 21
год приехал во Флоренцию, через четыре года вызван папой в Рим. Охотно и
даже жадно помогал всем, кто нуждался в его помощи. Умер, как и Пушкин, в 37
лет.
Биография художника дополнялась догадками и легендами, возникшими еще при
его жизни. Такими, например. Рафаэль шел мимо храма, когда увидел молодую
крестьянку, кормившую грудью младенца. Он оцепенел, пораженный ее
очарованием, красотой и святостью материнства. Под рукой не было ни клочка
бумаги или картона, он вышиб дно из валявшейся рядом бочки — и быстро сделал
рисунок. Ничего этого, конечно, не было в жизни, но в это верили все, дивясь
необычайной легкости, “мгновенности” его рисунка. Другая легенда уже из
разряда чудес. Его картину погрузили на корабль, который должен был
доставить ее в Палермо. Страшнейшая буря разбила корабль об утес, все люди и
товары погибли, и только ящик с картиной целым и невредимым выброшен на
берег. Это вам ничего не напоминает? “И послушалась волна: тут же на берег
она бочку вынесла легонько и отхлынула тихонько. Мать с младенцем спасена”.
Как же, должно быть, любили Рафаэля, если сама его короткая жизнь
становилась источником для легенд...
Итак, восхищенный юноша на улицах Флоренции. На площади Синьории возвышается
изваянный Микеланжело библейский Давид, умом и ловкостью победивший Голиафа.
Горожан, купцов и моряков всего мира восхищает купол собора Санта-Мария дель
Фьоре, воздвигнутый Брунеллески. Только и разговоров, что о написанной год
назад загадочной и дивной “Джоконде” Леонардо.
Молодой человек, прибывший из Урбино, столь же восхищен, сколь и растерян —
оказывается, то, что он умеет, уже давно пройдено и пережито, надо учиться
заново. А ведь он уже известен. Когда он хочет — в шутку или для дела —
копировать, его работы не могут отличить от работ его учителя Перуджино;
когда же он самостоятелен, он нежнее и лиричнее наставника. И он учится,
хотя ему уже 21 год, время зрелости, — учится у великого Леонардо, у титана
Микеланджело. Мера и вкус подсказали, где надо остановиться, чтобы не
потерять в ученичестве самого себя.
Он был гениально одарен от природы — это так, и никто в этом не сомневался.
Но что такое природная гениальность? Безупречность рисунка? Но разве он один
обладал ею? Чувство цвета? И здесь он не был единственным королем. В каждом
отдельном техническом элементе живописи он уступал кому-либо из
современников. Так что оставим сказки о природной гениальности как
единственном моторе искусства для лентяев и дилетантов. “Гений — это труд” —
тоже еще не вся, не окончательная правда. Только необходимая народу мысль,
художественная модель сознания нации делают художника безупречным, завершая
пирамиду, в основании которой — только в основании! — лежат природная
одаренность и труд.
Писатель мыслит всей протяженностью романа, всеми сцеплениями его героев —
это же и с композицией в живописи. Композиция — “мозг” живописного полотна.
И вот именно в композиции не было равных Рафаэлю. Он считал мир прекрасным,
и такой же прекрасной и соразмерной была композиция его картин. Он считал
человека центром и венцом вселенной — и это вы видите в каждой его работе.
Цельный, гармоничный человек, живущий в неразорванном, не отторженном от
человека, столь же прекрасном мире, изображенный с достоинством, присущим
благородному человеку, — вот его программа.
Все знают его “Сикстинскую мадонну”, миллиарды репродукций ее распространены
по всему миру, но давайте поначалу взглянем на фреску, где изображено
несколько десятков мужчин и нет ни одной женщины, и мужчины эти схвачены не
в момент боя, не в экстазе сражения; они мирно беседуют о вещах, нам на
первый взгляд непонятных, — вот и весь сюжет. Это фреска “Афинская школа”.
Собрались, вернее, собраны Рафаэлем наиболее известные философы античного
мира; другими словами, в полном сборе все накопленное человечеством знание о
себе. Задача, как вы понимаете, почти не имеющая решения: как рисунком,
цветом и композицией изобразить не только мысль, но и противоборство мыслей
и гармонию противоборства? И как легко этот сюжет мог превратиться в постную
аллегорию... Остановимся на двух центральных персонажах. Это Платон и
Аристотель — два наиболее глубоких и универсальных ума античности.
Вдохновенный старик Платон и Аристотель в расцвете физической и
интеллектуальной мощи...
Идеалист Платон вздымает необыкновенно властным и утверждающим жестом руку к
небу: истина там, и только там, и нет ей места на этой жалкой, грешной
земле. Материалист Аристотель показывает на землю: истина здесь, на этой
грешной, на этой единственной земле... Кажется еще немного — и властная
уверенность Платона перейдет в нетерпимость фанатизма. Кажется еще немного —
и рука Аристотеля опустится ниже, навечно придавливая человека к земле. Что
же, спор? Противоречие, где победителем может быть только одна сторона? Но
давайте посмотрим внимательно и непредубежденно. Разве в их взглядах пылает
пусть и полемическая, пусть и философская, но все-таки вражда? Тогда, быть
может, они просто идут рядом, не слыша, не слушая друг друга, как это часто,
увы, бывает даже среди любящих людей? Но нет, остальные философы тоже не
спешат размежеваться, и над всеми ними одно прекрасное голубое небо, и
земная твердь под ними одна. Не просто земля — земля, преобразованная
человеком, его мыслью, его талантом, потому что оба они — и Платон, и
Аристотель — уже давно живут в мире, созданном по их воле и разумению. Они —
соратники по пытливости духа, и в конце концов Аристотель был учеником
Платона — вот о чем рассказывает фреска. Но как же можно, скажет кто-нибудь
из вас, как же можно примирить непримиримое?! Но в том-то и дело, что
Рафаэль не об этом рассказывает людям. Сюда, на эти ступени, они пришли не
враждовать, даже не спорить, а искать и найти союз мыслящих существ,
называемых людьми. Время покажет, кто ближе к истине, время, принципиально
не разодранное враждой. Уверенность земного начала и мечта человека,
глядящего в звездные, неведомые миры...
Можно опускать богов на землю — так делали древние греки. Можно преображать
людей до идеальной мечты — так поступал Рафаэль. Всю жизнь он писал мадонн.
И всегда они были не столько красивы, сколько прекрасны, как бывает
прекрасна возлюбленная, даже если она не отвечает канонам красоты. Были ли
они богородицами? Одна из его картин нежно и мистично называется “Мадонна
божественной любви”, но посмотрите на других — “Мадонна в зелени”, “Мадонна
в кресле”, “Мадонна с рыбой”, “Мадонна с щегленком”, “Мадонна на лугу” —
сияющая, преображенная искусством и только ставшая под кистью художника
божественной Италия и лучший цвет ее — молодая прекрасная мать. Были ли они
вполне земными, эти цветущие женщины? Да, если бы все человечество состояло
из Рафаэлей. Очеловечение неба, обожествление земли — таким видело Высокое
Возрождение своего Человека.
Леонардо, Микеланжело, Рафаэль — каждый гений, каждому не хватало того, что
было у других. Простосердечный и цельный человек в конце концов устанет от
бесконечно изнурительной борьбы героев Микеланджело и его потянет к ясной
простоте Рафаэля. Но человека с прометеевским началом повлечет от
соразмерного бытия Рафаэля к клокочущим порывам Микеланджело или к
загадочным безднам Леонардо. Но втроем они создали гармонию — мир без
скверны и чумы, мир без подлости и фальши, мир титанов и мыслителей, мир
лучезарной простоты.
Они редко посещают землю, эти гении гармонии, может быть, самые необходимые
звезды человечества. И быстро уходят. Рафаэль неимоверно много работал и в
одном письме обронил: “Я надеюсь не упасть под такой тяжестью”. Напрасно
надеялся. Упал. В 37 лет. Как и убитый Пушкин. И как в 35 лет похороненный в
общей могиле с неопознанными бродягами Моцарт.
За несколько лет до смерти Рафаэль приступает к работе над картиной, которой
суждено было стать самым знаменитым произведением живописи всех времен и
народов. Повод был самый обычный: монахи церкви святого Сикса заказали
алтарный образ. Рафаэль принял заказ и выполнил его. Через два с половиной
века за эту работу заплатят 70 килограммов золота, увезут в Германию и она
станет украшением Дрезденской галереи. И уже на памяти моих ровесников она
будет лежать в сырой штольне среди нескольких десятков килограммов
взрывчатки – гитлеровский фашизм, уходя с исторической арены, готовился
столь нечеловеческим, дегенеративным образом “хлопнуть дверью”. Русские
парни, вовсе не мечтавшие никогда попасть ни в Рим, ни в Дрезден, спасут ее
к чести человечества.
Вы знаете этот шедевр божественного Рафаэля, он настолько знаменит, что уже
в телевизионных викторинах считают пальцы на руке Шестипалого Сикса, и тогда
начинаешь думать, что любознательная развязность хоть и простодушнее, но не
умнее декадентских кощунств, когда кумир левых буржуа Сальвадор Дали
пририсовывал усы Джоконде.
Об одной этой картине написаны библиотеки. Мне посчастливилось уже три раза
посетить Дрезденскую галерею, и я всегда робею, когда вхожу в зал “Мадонны”.
Я уже смирился с тем, что никогда не постигну ее до конца, то есть не
наступит во мне пресыщения. Уходишь из зала и оглядываешься, шепчешь ей, что
вернешься... А вот в третий раз понял: нет и удивления. Ведь удивляешься
чему-то неожиданному, тому, чего не ждал. Тут другое. Одна только мысль, как
тепло, растекается по всему существу: как проста Доброта, как босонога —
отдай самое дорогое людям, то отдай, что самого себя дороже... Трудно?
Невыносимо? Конечно.
Идея самопожертвования много старше христианства. Собственно, с этой идеи
человечество начало осознавать себя. Беспомощными червяками видели себя
люди, пока не принес им огонь Прометей, зная, что месть богов будет ужасна:
прикованный к скалам Кавказа, будет он ежедневно ждать, когда прилетит орел,
чтобы терзать его печень. Народная мораль издавна выкристаллизовала мысль:
не будь объединяющей идеи самопожертвования — и человечество превратится в
соперничающие стаи волков, и тогда гибель. Полубог Прометей, можно ли ему
подражать? И поэтому много притягательней был миф о Богородице. Ей,
смертной, посвящена бессмертная слава картины.
Рафаэль любил дочку пекаря (Фонарина значит “булочница”) и с нее писал своих
мадонн. Он откапывал античный Рим, отказывался от женитьбы на кардинальской
племяннице, да и принять в расплату от папы кардинальскую шапку не спешил.
Он мечтал об объединении его голубонебой Италии, но через семь лет после его
смерти Рим вновь будет разграблен и сожжен захватчиками, а еще через три
года падет республика во Флоренции. И совсем вроде бы крохотная деталь среди
таких потрясений: через 11 лет после смерти художника откроется
Амстердамская биржа — буржуазный сатана готовился править бал, и Высокое
Возрождение задохнулось.
Но давайте вместе задумаемся — задохнулось ли, если мы с вами приехали на
свидание с “Мадонной” и босоножка с ребенком на руках спускается к нам с
облаков и в который уже раз мы начинаем крепить нерасторжимую связь Знания,
Дела и Мечты?..
А теперь выключим фильмоскоп, пусть звучит музыка, а я прочту вам фрагмент
обычного письма, но пусть оно прозвучит для вас как весть: “Ободритесь
же пока, вооружитесь Вашей обычной мудростью и будьте уверены, что я
чувствую все Ваши огорчения, как мои собственные. Продолжайте любить меня,
как я люблю Вас от всего сердца. Рим, день 5 сентября 1508. Рафаэль”. Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
