Бельские просторы
|
Две жены Ивана Кузьмича
До дома Ивана Кузьмича Дольникова я добралась из города Назарьевска на
попутке, которая, выгрузив меня, покатила дальше на базу геологов.
Дом, стоящий на берегу старицы реки Конды, мне сразу понравился — большой,
рубленый на высоком цоколе, такой еще сто лет прослужит.
Я стукнула в калитку. Звякнула щеколда. Калитка раскрылась, за ней стояла
маленькая русоголовая, но с неожиданно черными раскосыми глазами девочка и с
любопытством смотрела на меня.
— Иван Кузьмич дома? — спросила я у нее.
Девочка ответила с некоторой важностью, явно подражая кому-то взрослому:
— Мой папа, Иван Кузьмич, уехал в город, но скоро вернется. Вы во дворе
подождите, а то жарко.
Двор был большой, застроенный сараями и разными пристройками. У дверей
амбара громоздились ящики, заполненные пустыми пивными бутылками. У самого
входа в дом, под широким навесом, сбоку у стены расположились просторные
нары, закиданные домашней утварью. На углу нар стоял графин с квасом. На
стене висела старенькая треснувшая балалайка.
Около нар, на некрашеном табурете, сидела старуха. Сухая, с прямой спиной, с
темным, сморщенным лицом. Черный цветастый платок покрывал ее голову. Из-под
платка торчала седая прядь. На ней были надеты новая пестрая, широкая и
длинная юбка, светлая кофтенка и веселенький, в мелких разводах, фартук.
Старуха сидела неподвижно, как каменное изваяние: ладонь левой руки
подставлена под локоть правой, длинные костлявые пальцы которой цепко
держали папиросу на уровне рта. От папиросы шел дымок, — старуха курила,
долго, задумчиво посасывая ее. Глаза у старухи были неожиданно синие, яркие.
— П-п-у-фф, — выдохнула она. — Ты чего, девка?
— Я хозяина жду.
— Дак жди, чего уж тут.
Я села рядом на качающийся от ветхости стул. Старуха дымила. Мы помолчали.
— Как вас зовут? — спросила я.
— Федосья Ивановна Дольникова, — степенно отозвалась старуха.
— Вы родственница Ивану Кузьмичу?
— Ой, девка! Ежели старых жен зовут родственницами, то, значит, я и есть
самая главная родственница.
Она особенно шумно пропыхтела, достала из кармана фартука новую пачку с
папиросами, вынула одну, чиркнула спичкой и снова принялась курить и
пыхтеть.
Было тихо. Лишь изредка взвизгивал поросенок да подавали голос куры. Тощий
кот прошел от крыльца на кухню. У ног Федосьи Ивановны легла рыжая охотничья
собака.
— Сколько вам лет, Федосья Ивановна?
— Дак восемьдесят четыре.
— А Ивану Кузьмичу?
— Старику-то? Ему — семьдесят четыре. Теперь не жена я ему. Теперь гостья я
туто-ка.
Старуха, сделав сильную затяжку, помолчала, потом повела головой из стороны
в сторону словно осматривала двор.
— Эх, девка, девка-а, — протянула она. — Мужик-то у меня ох какой... Двое
детей у нас с ним. Сын Волька да дочь Алисья. Мы сюда из-под Тобольску
приехали, рыбацкую артель налаживали.
Однако потом он к другой ушел. На промыслах случалось спать всем вместе, на
одних нарах. Со мной лежит, а сам ее за титьку хватает. Ребятишки
понарождались. Теперь у него кроме наших, знашь, сколько? Семь! Во-о!
Младший Федька еще только нынче в школу пойдет, а Кузьмичу-то семьдесят
четыре! Во-о, девка! Чего уж тут... Говорит мне: «Мать, от ребят-то деваться
некуда, их ростить надо, однако разойдемся с тобою, с Тюнькой сойдусь».
Тюнька-то — его новая жена, — манси. Вот придет, поглядишь. Она сено
сгребать пошла.
Федосья Ивановна пыхнула папиросой.
— Она старее меня тебе покажется, хоть ей всего пятьдесят. Алисье моей
ровесница. На балалайке бренчит. Кличут ее Анастасией Афанасьевной, а
по-простому, Тюнька. Ребятишки ее меня зовут баушкой. Ровно и вправду баушка
я им родная.
— И вы мирно живете?
— Дак все диву даются. Живем. Стара я стала, деваться-то некуда.
— А сын?
— Сын — хороший. Никогда не обидит. Вот у него да у Кузьмича и живу — по
очереди. Алисья-то пить начала. С Алисьей худо дело.
— Дом-то этот, поди, вместе с Кузьмичом наживали?
Она чудно улыбнулась, длинно вздохнула.
— Вместе, девка. Ой, как вместе! Мой дом-то. Все тут мое. Чашки-плошки —
мои. Коврики — мои. Столы, лавки... Коровка... Да что тут, однако... Мое,
девка, добро-то. Ох-ты, ах-ты. Вон, гляди, Федька идет. Младшенький наш.
Люби-и-менький.
В калитку вбежал русоголовый мальчик в штанишках и маечке. Проскочил двор,
скрылся на кухне и показался снова с обеленными молоком губами.
На улице просигналила машина, Федька, поднатужившись, открыл ворота
нараспашку, машина въехала во двор, остановилась. И сразу стало шумно, как
на базаре.
Из крытого кузова повыскакивали мальчишки. Их было пятеро. Один другого
меньше, загоревшие, низкорослые, худенькие, со сверкающими хитрыми раскосыми
глазенками, все светловолосые, похожие друг на друга. Они выстроились
цепочкой от машины до ящиков с бутылками и стали подавать их в кузов, а на
их место ставить пустые ящики.
Из кабины выпрыгнул шустрый парень с серыми от пыли пушистыми усиками, за
ним степенно вылез высокий старик. Он был в сапогах, в серой рубахе, с
непокрытой головой. Коротко посмотрел на нас с Федосьей Ивановной, отряхнул
сор со штанины. Федька подскочил к нему, схватился за рукав.
Старик погладил мальчика по голове. Федосья Ивановна задымила гуще, губы ее
дернулись, задрожали. Старик глянул на нее из-под нависших бровей и
отвернулся.
Парень подошел к нарам. Голова его была повязана носовым платком, в руке он
держал пластмассовую фляжку. Протянул ее мне.
— Пейте. Вода холодная, родниковая. Ишо привезем.
С улицы вошла женщина с годовалым ребенком на руках. Остановилась сбоку у
ворот, прислонилась спиной к косяку, насмешливо спросила:
— Сколько лет собирали бутылки, Кузьмич?
— Дак лет десять, однако! — ответил старик, потирая висок указательным
пальцем.
Он был красив и осанист. Синие глаза смотрели лукаво.
— Тут в лесу собирал. Базы стояли, бутылок набросали столько-о! Еще машину
можно насобирать. Вот накопил, теперь сдаю.
Ящики с бутылками погрузили. Мальчишки забрались в кузов. Парень с пушистыми
усиками пошел к кабине. Сел за руль. Старик, пробормотав что-то, тоже
забрался в кабину. Женщина с ребенком ушла. Мы с Федосьей Ивановной снова
остались одни.
— Вместе не живем лет тринадцать, однако. Развелись же всего как два года, —
продолжая начатый разговор, сказала Федосья Ивановна. — А Кузьмича люблю-ю.
Уж стара стала, а все люблю. Иной раз как подумаю про нашу с ним жизнь, так
вся и зайдусь, ровно как удушье какое... И он любил когда-то. Так любил, что
чуть не застрелил. Ревнивый был. А на старости изменил.
Старуха гордо поджала губы, но не удержалась, сказала:
— Плакала я. И щас еще плачу. А больше молчу, однако.
Она встала и оказалась на удивление высокой и величественной. Медленно
ступая, пошла по двору, бросив на ходу:
— Идем-ка обедать.
Я пошла за нею в кухню. Здесь стоял обитый нержавейкой стол, топилась плита.
Лавки и полки были заставлены посудой, стеклянными банками.
Федосья Ивановна поставила на стол стаканы, чашки с кашей, чайник.
Русоголовая девочка принесла из погреба молока.
Пообедали. Девочка, надев на себя резиновый круг, побежала на речку
купаться. Федосья Ивановна ополоснула стаканы, стерла со стола, села на
лавку в прежней позе.
— Давно вы здесь? — спросила я.
— Лет сорок... Поработать пришлось много. И рыбачила, и дом содержала.
Теперь вот Тюньке достается: все на ней — и дом, и скотина, и ребятишки, а
по ночам сторожит на лесопункте. И за себя, и за старика старается. Шутка
ли!
Ворота заскрипели, кто-то прошел по двору.
— Ах ты, Бог мой! Это сё же такое, ящиков-то, ящиков сколько! — раздался
тонкий с легкой хрипотцой женский голос. Старуха едва успела сказать
«пришла!», как на пороге кухни встала маленькая женщина со скуластым
сморщенным личиком. Пегие, промасленные волосенки были гладко зачесаны и
связаны на затылке веревочкой в жалкий узелок; далеко оттопыренные уши,
тонкие руки, худые кривоватые ноги. Взгляд раскосых глаз любопытный,
горящий, как у горностая.
Подол ее ситцевой юбки был мокрым. Лицо потное, руки и ноги в ссадинах.
Остановив горящие глаза на Федосье Ивановне, женщина, прихлопывая руками по
бедрам, заголосила:
— Так это сё же такое, Ивановна! Сено-то затопило все! Сё делается-то, сё
делается! Нету-ка сена-то, теперь сё делать-то будем!
Федосья Ивановна пожала плечами.
— Так что убиваться-то теперь? Еще накосите.
— Ну, — отвечала женщина, оглядывая меня, — накосим, накосим, сё
поделаешь... А это кто? — обернулась она к Федосье Ивановне.
— Гостья, однако, — сказала старуха.
— Накормила?
— Накормила.
— А сама-то ела сё-нибудь али так сидишь?
— Ела.
— Ты ешь, ешь, туто-ка все твое, — сказала женщина и попросила: — Дай
закурить, баушка.
Старуха достала папироску, протянула ее женщине. Та схватила с печки коробок
спичек, чиркнула и с наслаждением затянулась.
— Я, баушка, щас принесу тебе папиросы-то. В избе они. Только сил нету за
ними сразу сбегать.
— Дак кури. Жалко что ли...
— Ах ты, господи, господи, — говорила между тем женщина. — Сё делать-то, сё
делать! Сено затопило, горя-то, горя сколько!
Постонав еще немного, она засуетилась, засучила рукава, стала мыть картошку,
чистить рыбу, поставила чугун с картошкой на плиту.
— Баню будем топить, баушка. Искупаемся. Бутылку поставлю — сегодня суббота!
Она повеселела, лицо ее помолодело и посветлело.
Приехал Кузьмич, пришел на кухню. Обе женщины посмотрели на него затаенно и
нежно.
c c c
Кузьмич и я сидим в избе, за столом, на лавке. Кузьмич курит и
рассказывает. Из рассказа его узнаю я, как они, Дольниковы, приехали сюда в
Назарьевку. Было это много лет назад. Федосья Ивановна была тогда настоящая
красавица, ходила гордо, прямо, местные женщины завидовали ее осанке. Да и
Иван Кузьмич не уступал жене. Статная они были пара. И он, и она, бывало,
хаживали на медведя.
Как и все местные, жили трудно, в работе: гоняли лодки с добытой рыбой в
Шаим, били зверя. Маленькая, затерянная в болотах, деревенька их редко когда
обновлялась свежими срубами — переселенцев не прибавлялось. Так бы, может, и
не вспомнил никто о Назарьевке, если бы не случилось здесь происшествие: из
заболоченной земли брызнула нефть и взбудоражила таежную глубинку. Появилось
много новых людей.
Один такой пришелец, начальник нефтеразведки, разыскал председателя колхоза
«Декабристы» рыбака Кузьмича. Не к кому-нибудь, а именно к Ивану Кузьмичу
Дольникову, хозяину Шаимского вала, нагрянул начальник экспедиции и попросил
показать место для будущего города нефтяников. Место оказалось удачным.
Город построили. Кузьмича назвали его хозяином, хотя он так и остался жить в
своей деревеньке.
Иван Кузьмич положил руки на стол.
— Теперь я уже старик. А ребят видела сколько? Они у меня манси. Ростить их
надо, вот и сошелся с Тюнькой, теперь все по закону. А Федосья Ивановна у
меня тут частенько живет. Она хорошая, ты не думай.
Пришла Тюня:
— Отец, баня готова. Иди мыться, потом и мы помоемся.
* * *
В бане жарко. Обе хозяйки раздеваются, сидя на лавке. Тюня помогает
Федосье Ивановне снять кофту, юбку, исподнее. И вот передо мной встали две
старые, измочаленные временем и трудом женщины, и почему-то я отвела глаза.
Тюня помогла старухе взобраться на полок. Пока та поудобнее устраивалась,
она проворно поставила перед нею наполненный водой таз, положила мыло и
мочалку.
— Баушка, дай тебе Бог здоровья, помою я тебя. Сё ты стесняешься? Руки-то у
тебя слабенькие, сё мне, трудно сё ли тебя помыть-то? Вот так, вот так...
Она намылила старухе лицо, шею. Федосья Ивановна не упрямилась. Ей было
приятно. Она улыбалась. Пар отогрел ее. Блаженно подставляла она Тюне свои
кости. Тюня кряхтела, мылила ее тело: грудь, живот, спину.
— Хорошо, баушка? Туто-ка еще помылю. Сё ты, кваску сё ли надумала?
Тюня соскочила с полка на пол, шмыгнула в предбанник, поднесла Федосье
Ивановне ковш с квасом. Старуха приняла ковш, перекрестилась, стала пить.
Пила она медленно, долго. Напилась. Отдала ковш. Сложила руки на коленях и
опустила голову на грудь.
Тюня сменила воду в тазике, стала мыть Федосье Ивановне голову. Поскребла
кожу ногтями, смыла пену, ополоснула волосы чистой водой.
— Теперь ноги, ноги, Ивановна. Давай-ка мне свои ноженьки. Сё ты такая
худая, Ивановна? Ах ты, старенькая моя, старенькая!
— Будто сама молоденькая, — добродушно отозвалась Федосья Ивановна.
— Дак и я старенькая, — согласилась Тюня и кивнула в мою сторону. — Ишь, вон
кака деушка сидит с нами, она-то молоденька.
Тюня старательно мыла старухины ноги, намыливала их раза четыре,
ополаскивала и осторожно ставила на лавку.
Потом Тюня плеснула на камни квасу. Обдала кипятком березовый веник. В бане
вкусно запахло хлебом. Стало жарче.
— Давай-ка, Ивановна, похлещу тебя маненечко.
Старуха подставила ей спину. Тюня осторожно хлестала веником и
приговаривала:
— Дай Бог тебе здоровья, Ивановна! Живи долго-долго и будь у нас главной
хозяйкой.
Федосья Ивановна взяла у нее веник и начала париться сама. Тюня, усевшись на
лавку пониже полка, стала мыться. Шумно плескалась, кряхтела. Потом окатила
себя из таза, отжала волосы, отряхнулась и пошла в предбанник одеваться.
Федосья Ивановна еще минуточку попарилась, потом осторожно слезла с полка и
пошла за ней.
Я слышала, как они там тихо переговаривались.
— Надень эту рубашку, Ивановна.
— Нет, однако, свою надену.
— Да сё уж ты, брезговашь сё ли? Так чистая, не думай... Стираная рубашка,
Ивановна, и с Кузьмичом я в ней не спала, ты не думай... Чистая рубашка-то.
— Ладно, надену.
— Ты не сердись на меня, Ивановна, сё уж теперь...
Я застала Федосью Ивановну в предбаннике. Одетая, повязанная новым платком,
она сидела с опущенной головой... Я подсела к ней и дотронулась рукой до
плеча.
— Тюня-то как вас мыла, Федосья Ивановна.
Она ответила не сразу. Насупилась.
— Парила да мыла, а сердце-то ныло, — сказала она и полезла в карман за
папиросой, — Эх, девка, чего уж тут...
В кухне на столе стояли наполненные рюмки для послебанной трапезы. На
тарелке — рыба соленая, на сковороде рыба жареная, в миске картошка «в
мундире», хлеб. Кузьмич чистил соленого окуня.
Женщины подсели к нему. Выпили. Федосья Ивановна разбавила водку водою,
запила квасом, и у нее молодо заблестели глаза.
Тюня куда-то сбегала и вернулась с балалайкой. Она села у краешка стола, на
синий табурет. Федосья Ивановна оказалась между Кузьмичом и ею. Сначала Тюня
просто бренчала, быстро ударяя по струнам сухими пальцами. Но вот подмигнула
Федосье Ивановне, и та вдруг озорно, с легкой хрипотцой, запела:
Я по улице иду,
Пылью запылилася.
Хотела к милому зайти —
Народу постыдилася.
Кузьмич пустил на Федосью Ивановну струйку дыма и придвинулся к ней
вместе со своим стулом.
Тюня бренчала. Голова ее низко склонилась над балалайкой. Она вся ушла в
свою игру, уставшая, разморенная баней. На губах у нее застыла потаенная
улыбка. Вот она тряхнула собранными в жидкий пучок волосами.
Ой, картошечки цветут,
Цветики алеют.
Девки замуж не идут:
Красоту жалеют.
Они пели одна за другой, словно состязались.
— Эх, мать! — звонко выкрикнул Кузьмич. — Держись, мать! И ты у меня мать, и
Тюнька — мать. Эх я, старый перец!
Ой, коровушки идут,
Боталами ботают.
Кузьмича за ... ведут, —
Все старушки охают.
— Ой, ой, оте-ец, озорник-то, — протянула Тюня и зашлась от смеха. — Спой
еще, отец!
Федосья Ивановна, отложив папиросу на краешек стола, сложила на груди руки.
Сказала с достоинством, повелительно:
— Отец! «Счастлив на свете тот родился»...
Кузьмич распрямил плечи, набрал в грудь воздуха, начал высоко, молодо:
Счастлив на свете тот родился,
За кем военной службы нет.
Федосья Ивановна, нежно лаская его глазами, подхватила песню, и дальше
они повели ее вдвоем, а Тюня, поглаживая балалайку, притихла.
Под конец Тюня не выдержала и робко, неумело пропела вместе с ними последние
слова песни:
Быть может, меткая винтовка
Из-за куста сразит меня-я...
Пропела она эти последние слова и совсем замолчала, загрустила. Глядя
поверх голов, куда-то в темный угол, задумалась о своем.
Потом позже я узнала от Тюньки о жизни ее с Кузьмичом, о самом ее начале.
Кузьмич был мужик красивый, здоровый, сильный. Бабы не спускали с него глаз.
Да и он не скрывал, что от него они просто так не уходили. И бабы были
видные собой, не чета ей, Тюньке, страшненькой и не очень-то умной. Так вот
ведь не погнушался ею Кузьмич. Да так прикипел, что один за другим пошли на
белый свет ребятишки. Федосья Ивановна, узнав про эту связь, гордо молчала.
Но взрослые дети Кузьмича и вся родня возненавидели Тюню люто. Бывало, на
промысле в тайге, наварят мяса убитой дичи, вкусно едят, а ей есть не дают.
Ни ей, ни ее первому мальчику. С нар, из избушки гонят. Пухла Тюня с голоду.
Но не умерла, выдержала. Уходила в лес и ползком, обессиленная, собирала
бруснику...
— Мать, — говорил Иван Кузьмич Федосье Ивановне, да так, будто никого больше
рядом не было. — Мать, простишь ли ты меня за мое паскудство?
Федосья Ивановна, победно взглянув на присмиревшую Тюню, ответила:
— Дак простила — не простила, а все одно, — прежнего не воротить.
— Я не к тому, мать. Само собой: не воротить прежнего. Ты, мать зло на меня
не таи. Каюсь я, мать.
— Дак я что, я — ничего.
Они сидели рядом, почти прижавшись плечами друг к другу.
— А все-таки, мать, самый лучший сын из всех моих детей — это наш с тобой
первенький, Володей.
Федосья Ивановна бросила на старика быстрый благодарный взгляд.
— Хороший сынок, что правда то правда, — сказала она сдержанно. — Спасибо
тебе за такие твои слова.
— Больше у меня таких сынков нету, — вздохнул он, — разве что последненький,
Федька, немножко порадует. А Алисью-то, мать, мы с тобой проглядели. Спилась
Алисья-то, вот горе-то какое у нас с тобою, мать.
— Алиска что-то скопытнулась, отец, это так, — подтвердила старуха.
— Ты, мать, живи здесь. У детей не живи, хватит тебе внуков нянчить. Здесь
все твое, я тебя не обижу, только живи здесь, пожалуйста, мать...
Она не благодарила его, принимала как должное.
Потом Кузьмич тряхнул головой.
— Давай, мать, еще споем...
Они пели, покачиваясь в такт песни. Когда песня кончилась, Тюня сказала
что-то, видимо, по-мансийски. Все рассмеялись. Тюня перекрестилась в
передний угол.
— У вас какая вера?
— Да провославная вера-то, как у русских, как у русских...
Комары заедали. Федосья Ивановна молча ушла в комнату. Тюня копошилась у
плиты. Мы с Кузьмичом доедали рыбу.
Прибежала девочка и сказала, что бабушке плохо. Тюня кинулась за дочкой.
Федосья Ивановна лежала на кровати в первой комнате, сразу у порога. Платок
у нее сбился на ухо, рот был полураскрыт. Она стонала.
— Ты сё это, Ивановна? — запричитала Тюня. — Сё ты?
Федосья Ивановна открыла один глаз, посмотрела сквозь слезу на склонившуюся
над нею Тюню, хрипло сказала:
— Зажилась я, однако, на этом свете. Что-то сердце хватать начало.
— А ты таблеточку, таблеточку, Ивановна.
Тюня выхватила из кармана пузырек с лекарством, выкатила из него таблетку,
разломила на две части.
— Под язык, под язык, Ивановна. Сё ты уж так, живи двести лет!
Старуха полежала, потом поднялась, села.
— От водки это, однако, — сказала сурово, с осуждением себе самой. — Эко
нализалась, старая...
Мы с Тюней взяли ее под руки и отвели на кухню. Кузьмич встревоженно оглядел
ее, дотронулся до плеча.
— Что ты, мать, а?
— Ничего еще, отец, выдюжу.
Тюня затараторила снова:
— Баушка, баушка, ты наша, Ивановна.
Кузьмич встал с лавки.
— Пойду отдыхать, однако. Афанасьевна, постелю давай.
— Сисяс, отее-ец, — протянула Тюня. — Сисяс.
Она убежала стелить постель. Кузьмич, пригнувшись в дверях, вышел во двор.
Федосья Ивановна, поглядев ему в след, сказала:
— Дак что ж, девка, поделаешь. Знать, погасло ко мне его сердце. Поздно уже.
Спать надо.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
