|
|
Государственный житель
Пожилой человек любил транспорт наравне с кооперативами и
перспективой будущего строительства. Утром он закусывал
вчерашней мелочью и выходил наблюдать и наслаждаться. Сначала
он посещал вокзал, преимущественно товарные платформы прибытия
грузов, и там был рад накоплению товаров. Паровоз, сопя гущей
своих мирных сил, медленно осаживал вагоны, полные общественных
веществ: бутылей с серной кислотой, бугров веревок,
учрежденской клади и необозначенных мешков с чем-то полезным.
Пожилой человек, по имени Петр Евсеевич Веретенников, был
доволен, что их город снабжается, и шел на платформу
отправления посмотреть, уходят ли оттуда поезда в даль
Республики, где люди работают и ожидают грузов. Поезда уходили
со сжатыми рессорами,-- столько везли они необходимой тяжести. Это тоже удовлетворяло Петра Евсеевича,-- тамошние люди,
которым назначались товары, будут обеспечены.
Невдалеке от станции строился поселок жилищ. Петр Евсеевич
ежедневно следил за ростом сооружений, потому что в теплоте их
крова приютятся тысячи трудящихся семейств и в мире после их
поселения станет честней и счастливей. Покидал строительство
Петр Евсеевич уже растроганным человеком -- от вида труда и
материала. Все это заготовленное добро посредством усердия
товарищеского труда вскоре обратится в прочный уют от вреда
осенней и зимней погоды, чтобы самое содержание государства, в
форме его населения, было цело и покойно.
На дальнейшем пути Петра Евсеевича находился небольшой, уже
использованный сельской общественностью лес, лишь изредка
обогащенный строевыми, хотя и ветшающими соснами. В межевой
канаве того малого леса спал землемер; он был еще не старый, но
изжитый, видимо, ослабевший от землеустройства человек. Рот его
отворился в изнеможении сна, и жизненный тревожный воздух
смоляной сосны входил в глубину тела землемера и оздоровлял его
там, чтобы тело вновь было способно к землеустройству пахарей
хлеба. Человек отдыхал и наполнялся счастьем попутного покоя;
его инструменты -- теодолит и мерная лента -- лежали в траве,
их спешно обследовали муравьи и сухой паучок, проживающий от
скупости всегда единолично. Петр Евсеевич нарвал травы среди ее
канавного скопища, оформил ту траву в некую мякоть и подложил
ее под спящую голову землеустроителя, осторожно побеспокоив
его, чтоб получилось удобство. Землемер не проснулся,-- он лишь
простонал что-то, как жалобная сирота, и вновь опустился в сон.
Но отдыхать на мягкой траве ему уже было лучше. Он глубже
поспит и точнее измерит землю,-- с этим чувством своего
полезного участия Петр Евсеевич пошел к следующим делам.
Лес быстро прекращался, и земля из-под деревьев переходила
в овражные ущербы и в еще несверстанную чересполосицу ржаных
наделов. А за рожью жили простые деревни, и над ними -- воздух
из жуткого пространства, Петр Евсеевич считал и воздух
благом,-- оттуда поставлялось дыхание на всю площадь
государства. Однако безветренные дни его беспокоили: крестьянам
нечем молоть зерно, и над городом застаивается зараженный
воздух, ухудшая санитарное условие. Но свое беспокойство Петр
Евсеевич терпел не в качестве страдания, а в качестве
заботливой нужды, занимающей своим смыслом всю душу и делающей
поэтому неощутимой собственную тяжесть жизни. Сейчас Петр
Евсеевич несколько волновался за паровоз, который с резкой
задыхающейся отсечкой пара, доходившей до напряженных чувств
Петра Евсеевича, взволакивал какие-то грубые грузы на подъем.
Петр Евсеевич остановился и с сочувствием помощи вообразил
мучение машины, гнетущей вперед и на гору косность осадистого
веса.
-- Лишь бы что не лопнуло на сцепках,-- прошептал Петр
Евсеевич, сжимая зубы меж зудящих десен.-- И лишь бы огню
хватило,-- ведь он там воду жжет! Пусть потерпит, теперь
недалеко осталось...
Паровоз со скрежетом бандажей пробуксовывал подъем, но не
сдавался влипающему в рельсы составу. Вдруг паровоз тревожно и
часто загудел, прося сквозного прохода: очевидно, был закрыт
семафор; машинист боялся, что, остановившись, он затем не
возьмет поезд в упор подъема.
"И что это делается, господи боже мой!"-- горестно поник
Петр Евсеевич и энергично отправился на вокзал -- рассмотреть
происшествие.
Паровоз дал три свистка, что означает остановку, а на
вокзале Петр Евсеевич застал полное спокойствие. Он сел в зале
третьего класса и начал мучиться: "Где же тут государство?--
думал Петр Евсеевич.-- Где же тут находится автоматический
порядок?"
-- Щепотко!-- крикнул дежурный агент движения составителю
поездов.-- Пропускай пятьдесят первый на восьмую. Сделай
механику и главному отметку, что нас транзитом забили. Ты
растаскал там цистерны?
-- Так точно!-- ответил Щепотко.-- Больше пока ничего не
принимайте,-- мне ставить некуда. Надо пятьдесят первый
сработать.
"Теперь все вполне понятно,-- успокоился Петр Евсеевич.--
Государство тут есть, потому что здесь забота. Только надо
населению сказать, чтоб оно тише существовало, иначе машины
лопнут от его потребностей".
С удовлетворенным огорчением Петр Евсеевич покинул
железнодорожный узел, чтобы посетить ближнюю деревню, под
названием Козьма.
В той Козьме жило двадцать четыре двора. Дворы
расположились по склонам действующего оврага и уже семьдесят
лет терпели такое состояние. Кроме оврага, деревню мучила
жажда, а от жажды люди ели плохо и не размножались как следует.
В Козьме не было свежей и утоляющей воды,-- имелся небольшой
пруд среди деревни, внизу оврага, но у этого пруда плотина была
насыпана из навоза, а вода поступала из-под жилья и с дворовых
хозяйственных мест. Весь навоз и мертвые остатки человеческой
жизни смывались в ложбину пруда и там отстаивались в
желто-коричневый вязкий суп, который не мог служить утоляющей
влагой. Во время общегражданских заболеваний, а именно холеры,
тифа или урожая редкого хлеба, потому что в здешней почве было
мало тучного добра,-- люди в Козьме ложились на теплые печи и
там кончались, следя глазами за мухами и тараканами. В старину,
говорят, в Козьме было до ста дворов, но теперь нет следов
прошлой густоты населения. Растительные кущи покрыли обжитые
места вымороченных усадеб, и под теми кущами нет ни гари, ни
плешин от кирпича или извести. Петр Евсеевич уже рылся там,--
он не верил, чтобы государство могло уменьшиться, он чувствовал
размножающуюся силу порядка и социальности, он всюду наблюдал
автоматический рост государственного счастья.
Крестьяне, проживающие в Козьме, уважали Петра Евсеевича за
подачу им надежды и правильно полагали, что их нужду в питье
должна знать вся Республика, а Петр Евсеевич в том их
поддерживал:
-- Питье тебе предоставят,-- обещал он.-- У нас же
государство. Справедливость происходит автоматически, тем более
питье! Что это -- накожная болезнь, что ли? Это внутреннее
дело,-- каждому гражданину вода нужна наравне с разумом!
-- Ну, еще бы!-- подтверждали в Козьме.-- Мы у советской
власти по водяному делу на первой заметке стоим. Черед дойдет
-- и напьемся! Аль мы не пили сроду? Как в город поедешь, так и
пьешь.
-- Совершенно верно,-- определял Петр Евсеевич.-- Да еще и
то надо добавочно оценить, что при жажде жизнь идет суше и
скупее, ее от томления больше чувствуешь.
-- От нее без воды деться некуда,-- соглашались
крестьяне.-- Живешь -- будто головешку из костра проглотил.
-- Это так лишь мнительно кажется,-- объяснил Петр
Евсеевич.-- Многое покажется, когда человеку есть желание пить.
Солнце тоже видится тебе и нам жарой и силой, а его паром из
самовара можно зазастить и потушить -- сразу на скатерти холод
настанет. Это только тебе и нам так воображается в середине
ума...
Петр Евсеевич себя и государство всегда называл на "вы", а
население на "ты", не сознавая, в чем тут расчет, поскольку
население постоянно существует при государстве и обеспечивается
им необходимой жизнью.
Обычно в Козьме Петру Евсеевичу предлагали чего-нибудь
поесть -- не из доброты и обилия, а из чувства безопасности. Но
Петр Евсеевич никогда не кушал чужой пищи: ведь хлеб растет на
душевном наделе, и лишь на одну душу, а не на две,-- так что
есть Петру Евсеичу было не из чего. Солнце -- оно тоже горит
скупо и социально: более чем на одного трудящегося едока оно
хлеба не нагревает, стало быть, вкушающих гостей в государстве
быть не должно.
Среди лета деревня Козьма, как и все сельские местности,
болела поносом, потому что поспевали ягоды в кустах и огородная
зелень. Эти плоды доводили желудки до нервности, чему
способствовала водяная гуща из пруда. В предупреждение этого
общественного страдания козьминские комсомольцы ежегодно
начинали рыть колодцы, но истощались мощью непроходимых песков
и ложились на землю в тоске тщетного труда.
-- Как это вы все делаете без увязки?-- сам удручался и
комсомольцев упрекал Петр Евсеевич.-- Ведь тут грунт
государственный, государство вам и колодезь даст -- ждите
автоматически, а пока пейте дожди! Ваше дело -- пахота почвы в
границах надела.
Покидал Козьму Петр Евсеевич с некоторой скорбью, что нет у
граждан воды, но и со счастьем ожидания, что, стало быть, сюда
должны двигаться государственные силы и он их увидит на пути.
Кроме того, Петр Евсеевич любил для испытания ослабить свой
душевный покой посредством и организации малого сомнения. Это
малое сомнение в государстве Петр Евсеевич выносил с собой из
Козьмы вследствие безводия деревни. Дома Петр Евсеевич вынимал
старую карту Австро-Венгрии и долгое время рассматривал ее в
спокойном созерцании; ему дорога была не Австро-Венгрия, а
очерченное границами живое государство, некий огороженный и
защищенный смысл гражданской жизни.
Под картиной севастопольского сражения, которая украшала
теплое, устойчивое жилище Петра Евсеевича, висела популярная
карта единого Советского Союза. Здесь Петр Евсеевич наблюдал
уже более озабоченно: его беспокоила незыблемость линии границ.
Но что такое граница? Это замерший фронт живого и верного
войска, за спиною которого мирно вздыхает согбенный труд.
В труде есть смирение расточаемой жизни, но зато эта
истраченная жизнь скопляется в виде государства -- и его надо
любить нераздельной любовью, потому что именно в государстве
неприкосновенно хранится жизнь живущих и погибших людей.
Здания, сады и железные дороги -- что это иное, как не
запечатленная надолго кратковременная трудовая жизнь? Поэтому
Петр Евсеевич правильно полагал, что сочувствовать надо не
преходящим гражданам, но их делу, затвердевшему в образе
государства. Тем более необходимо было беречь всякий труд,
обратившийся в общее тело государства.
"Нет ли птиц на просе?-- с волнением вспоминал Петр
Евсеевич.-- Поклюют молодые зернышки, чем тогда кормиться
населению?"
Петр Евсеевич поспешно удалялся на просяное поле и,
действительно, заставал там питающихся птиц.
"И что же это делается, господи боже ты мой? Что ж тут цело
будет, раз никакому добру покоя нет? Замучили меня эти стихии
-- то дожди, то жажда, то воробьи, то поезда останавливаются!
Как государство-то живет против этого? А люди еще обижаются на
страну: разве они граждане? Они потомки орды!"
Согнав птиц с проса, Петр Евсеевич замечал под ногами
ослабевшего червя, не сумевшего уйти вслед за влагой в глубину
земли.
"Этот еще тоже существует -- почву гложет!-- сердился Петр
Евсеевич.-- Без него ведь никак в государстве не обойдешься!"--
и Петр Евсеевич давил червя насмерть: пусть он теперь живет в
вечности, а не в истории человечества, здесь и так тесно.
В начале ночи Петр Евсеевич возвращался на свою квартиру.
Воробьи тоже теперь угомонились и жрать на просо не придут; а
за ночь зернышки в колосьях более созреют и окрепнут -- завтра
их выклевать будет уже трудней. С этим успокоительным
размышлением Петр Евсеевич подъедал крошки утреннего завтрака и
преклонял голову ко сну, но заснуть никак не мог: ему начинало
что-нибудь чудиться и представляться; он прислушивался -- и
слышал движение мышей в кооперативах, а сторожа сидят в чайных
и следят за действием радио, не доверяя ему от радости;
где-нибудь в редко посещаемой степи кулаки сейчас гонятся за
селькором, и одинокий государственный человек падает без сил от
ударов толстой силы, подобно тому, как от неуравновешенной бури
замертво ложится на полях хлеб жизни.
Но память милосердна -- Петр Евсеевич вспомнил, что близ
Урала или в Сибири -- он читал в газете -- начат возведением
мощный завод сложных молотилок, и на этом воспоминании Петр
Евсеевич потерял сознание.
А утром мимо его окон проходили на работу
старики-кровельщики, нес материал на плече стекольщик, и
кооперативная телега везла говядину; Петр Евсеевич сидел, как
бы пригорюнившись, но сам наслаждался тишиной государства и
манерами трудящихся людей. Вон пошел в потребительскую пекарню
смирный, молчаливый старичишка Терморезов; он ежедневно
покупает себе на завтрак булочку, а затем уходит трудиться в
сарай Копромсоюза, где изготовляются веревки из пеньки для нужд
крестьянства.
Разутая девочка тянула за веревку козла -- пастись на
задних дворах: лицо козла, с бородкой и желтыми глазами,
походило на дьявола, однако его допускали есть траву на
территории, значит, козел был тоже важен.
"Пускай и козел будет,-- думал Петр Евсеевич.-- Его можно
числить младшим бычком".
Дверь в жилище отворилась, и явился знакомый крестьянин --
Леонид из Козьмы.
-- Здравствуй, Петр Евсеевич,-- сказал Леонид.--- Вчерашний
день тебе бы у нас обождать, а ты поспешил на квартиру...
Петр Евсеевич озадачился и почувствовал испуг.
-- А что такое вышло? А? Деревня-то цела, на месте? Я
видел, как один нищий окурок бросал, не спалил ли он
имущество?..
-- От окурка-то деревня вполне сохранилась... А -- только
что ты вышел -- с другого конца два воза едут, а сзади экипаж,
и в нем старик. Старик говорит: "Граждане, а не нужна ли вам
глубокая вода?" Мы говорим: "Нужна, только достать ее у нас
мочи нет". А старик сообщает: "Ладно, я -- профессор от
государства и вам достану воду из материнского пласта". Старик
поночевал и уехал, а два техника с инструментом остались и
начали почву щупать внутрь. Теперь мы, Петр Евсеевич, считай,
будем с питьем. За это я тебе корчажку молока завез: если б не
ты, мы либо рыли зря, либо не пивши сидели, а ты ходил и
говорил: ждите движения государства, оно все предвидит. Так и
вышло. Пей, Петр Евсеевич, за это наше молоко...
Петр Евсеевич сидел в разочаровании, он опять пропустил
мимо себя живое государство и не заметил его чистого
первоначального действия.
-- Вот,-- сказал он Леониду.-- Вот оно приехало и выбыло.
Из сухого места воду вам добудет, вот что значит оно!
-- Кто же это такое?-- тихо спросил Леонид.
-- Кто!-- отвлеченно произнес Петр Евсеевич.-- Я сам не
знаю кто, я только его обожаю в своем помышлении, потому что я
и ты -- лишь население. Теперь я все вижу, Леонид, и замру в
надежде. Пускай птицы клюют просо, пускай сторожа в кооперативе
на радио глядят, а мыши кушают добро,-- государство внезапно
грянет и туда, а нам надо жить и терпеть.
-- Это верно, Петр Евсеевич, всегда до хорошего
дотерпишься, когда ничего не трогаешь.
-- Вот именно, Леонид!-- согласился Петр Евсеевич.-- Без
государства ты бы молочка от коровы не пил.
-- А куда ж оно делось бы?-- озаботился Леонид.
-- Кто же его знает куда! Может, и трава бы не росла.
-- А что ж было бы?
-- Почва, Леонид, главное дело -- почва! А почва ведь и
есть государственная территория, а территории тогда бы и не
имелось! Где ж бы твоей траве поспеть было? В безвестном месте
она не растет -- ей требуется территория и землеустройство. В
африканской Сахаре вон нету государства, и в Ледовитом океане
нет, от этого там и не растет ничего: песок, жара да мертвые
льды!
-- Позор таким местам!-- твердо ответил Леонид и сразу
смолк, а потом добавил обыкновенным человеческим голосом: --
Приходи к нам, Петр Евсеевич, без тебя нам кого-то не хватает.
-- Были бы вы строгими гражданами, тогда бы вам всего
хватило,-- сказал Петр Евсеевич.
Леонид вспомнил, что воды в Козьме еще нет, и напился из
ведра Петра Евсеевича в запас желудка.
После отъезда крестьянина Петр Евсеевич попробовал
подаренного молока и пошел ходить среди города. Он щупал на
ходу кирпич домов, гладил заборы, а то, что недостижимо
ощущению, благодарно созерцал. Быть может, люди, что творили
эти кирпичи и заборы, уже умерли от старости и от истощения
труда, но зато от их тела остались кирпичи и доски -- предметы,
которые составляют сумму и вещество государства. Петр Евсеевич
давно открыл для своей радости, что государство -- полезное
дело погибшего, а также живущего, но трудящегося населения; без
произведения государства население умирало бы бессмысленно.
В конце пути Петр Евсеевич нечаянно зашел на вокзал,-- он
не особо доверял железной дороге, слыша оттуда тревожные гудки
паровозов. И сразу же Петр Евсеевич возмутился: в зале третьего
класса один мальчик топил печку казенными дровами, несмотря на
лето.
-- Ты что, гадина, топливо жгешь?-- спросил Петр Евсеевич.
Мальчик не обиделся, он привык к своей жизни.
-- Мне велели,-- сказал он.-- Я за это на станции ночую.
Петр Евсеевич не мог подумать, в чем тут дело, отчего летом
требуется нагрев печей. Здесь сам мальчик помог Петру Евсеевичу
рассеяться от недоразумения: на станции были залежи гнилых
шпал. Чтобы их не вывозить, велено было сжечь в печках
помещений, а тепло выпустить в двери.
-- Дай мне, дядь, копейки две!-- попросил после рассказа
мальчик.
Просил он со стыдом, но без уважения к Петру Евсеевичу. Для
Петра же Евсеевича дело было не в двух копейках, а в месте,
которое занимал этот мальчик в государстве: необходим ли он?
Такая мысль уже начинала мучить Петра Евсеевича. Мальчик
неохотно сообщил ему, что в деревне у него живут мать и
сестры-девки, а едят одну картошку. Мать ему сказала: "Поезжай
куда-нибудь, может быть, ты себе жизнь где-нибудь найдешь. Что
ж ты будешь с нами страдать,-- я ведь тебя люблю". Она дала
сыну кусок хлеба, который заняла на хуторах, а должно быть,
врет -- ходила побираться. Мальчик взял хлеб, вышел на разъезд
и залез в пустой вагон. С тех пор он и ездит: был в Ленинграде,
в Твери, в Москве и Торжке, а теперь -- тут. Нигде ему не дают
работы, говоря: в нем силы мало и без него много круглых сирот.
-- Что ж ты будешь делать теперь?-- спрашивал его Петр
Евсеевич.-- Тебе надо жить и ожидать, пока государство на тебя
оглянется.
-- Ждать нельзя,-- ответил мальчик.-- Скоро зима настанет,
я боюсь тогда умереть. Летом и то помирают. Я в Лихославле
видел,-- один в ящик с сором лег спать и там умер.
-- А к матери ты не хочешь ехать?
-- Нет. Там есть нечего, сестер много,-- они рябые, их
мужики замуж не берут.
-- Что ж им своевременно оспу не привили? Ведь фельдшера на
казенный счет ее прививают?
-- Не знаю,-- сказал мальчик равнодушно.
-- Ты вот не знаешь,-- раздраженно заявил Петр Евсеевич,--
а вот теперь о тебе заботься! Во всем виновато твое семейство:
государство ведь бесплатно прививает оспу. Привили бы ее твоим
сестрам, когда нужно было, и сестры бы замужем давно были, и
тебе бы место дома нашлось! А раз вы не хотите жить по
государству -- вот и ходите по железным дорогам. Сами вы во
всем виноваты -- так пойди матери и скажи! Какие же я тебе две
копейки после этого дам? Никогда не дам! Надо, гражданин, оспу
вовремя прививать, чтоб потом не шататься по путям и не ездить
бесплатно в поездах!
Мальчик молчал. Петр Евсеевич оставил его одного, не жалея
больше виноватого.
Дома он нашел повестку: явиться завтрашний день на биржу
труда для очередной перерегистрации,-- там Петр Евсеевич
состоял безработным по союзу совторгслужащих и любил туда
являться, чувствуя себя служащим государству в этом учреждении.
OCR: Serge Winitzki (swinitzk@hotmail.com)
NB: Этот текст *приблизительно* воспроизводит авторский и
может содержать ошибки, несмотря на вычитку. Его можно
использовать только для *ознакомления* с работой автора.
Распространять бесплатно. Подготовлено Сергеем Виницким.
Официальное зеркало проекта в Москве
|
