- Раньше цветы перед этими иконами не вяли месяцами, теперь нет. Не знаю, в воде ли дело или в недостаточном прилежании молящихся, - тут она позволила себе слегка улыбнуться, прося не принимать ее слова слишком всерьез, - но только нашему отделу приходится покупать свежие розы каждую неделю. А это накладно… Вы к нам надолго? На два месяца? О нет, к делу то, что я рассказываю, совершенно не относится, разумеется Вас, практиканта, ожидают более волнующие занятия чем смена увядающих цветов свежими. У нас в музее очень серьезно относятся к соучастию в подготовке будущих искусствоведов. Это все так… лирические вступления и отступления, пока не появится милейшая Ольга Абрамовна и не уведет Вас в святую святых наших запасников и архивов. Так вот, эти розы… Случайных посетителей они порой удивляют. Все-таки у нас вполне светский музей, а тут цветы перед иконами… Двадцать лет тому это вызывало и совсем неслучайное недоумение у соответствующих инстанций, - два последних слова она произнесла с легким, но явственным отвращением. - Сколько крови они попортили Александру Семеновичу… Крупнейшего ученого, мирового авторитета в области позднего барокко, третировали как мальчишку… В конце концов наши реставраторы совместными усилиями сочинили какую-то псевдонаучную объяснительную записку о положительном влиянии эфирных масел Rosa canina на яркость древних красок, и только тогда наш отдел оставили в покое.

-Александр Семенович - это наш бывший заведующий. Светлая ему память, все мы здесь его ученики или ученики его учеников. Говорят, когда его единственная дочь, а женился он поздно, тяжело заболела, он дал обет, что если она поправится, то пока он жив, перед этими иконами будут всегда стоять цветы. И сдержал его. Хотя, возможно, эта история сродни нашим музейным преданиям о “белой даме”, появляющейся в зале барокко в ночь коронации Екатерины Второй, и бронзовом блюде, падающем со стены каждый год накануне дня Ивана Купалы в отделе античности… Не знаю. Доподлинно известно только одно, Александр Семенович всегда лично следил за тем, чтобы цветы были свежие. Теперь этим занимаемся мы. Удивительнее всего, что сам он при этом как был, так и остался до конца своих дней человеком глубоко и искренне неверующим. Но верность слову всегда значила для него чрезвычайно много… Так и появилась эта традиция, традиция не веры, но верности… Он был верен своему слову, мы верны памяти своего учителя…, а чему будут верны те, кто придет после нас?… Как вы думаете? -Возможно, им уже будет дана верность вере… - предположил я, каменея от неловкости и косноязычия, - я хотел сказать… -О нет, не поправляйтесь, - перебила она меня, - и не стыдитесь своей серьезности. Юность должна быть серьезной, иначе зачем?…

- 2 -

Я не был шарлатаном. Даже сейчас, когда отчаяние мое так же полно и окончательно, как некогда было счастье, я продолжаю настаивать: я не был шарлатаном! Да, я взял на себя дерзость сотворить чудо во славу Господа, в которого веровал всей душей, но разве до меня Бог не творил чудес человеческими руками? Я был грешен, я и сейчас грешен, хотя нет… сейчас это другое…, но я не искал славы для себя! Я лишь хотел, чтобы розы цвели и не вяли к вящей славе Господней. Я любил тебя, Господи, как я тебя любил!…

Чуду надлежало рождаться в тайне и тишине, и я остерегался расспрашивать людей, я доверял только книгам, книгам, которые брал на другом конце города в библиотеке, куда записался по отцовскому паспорту. Между мной и чудом не должно было быть никакой видимой связи, я даже старался не заходить в тот зал без крайней необходимости, хотя чувствовал временами, что задыхаюсь среди мраморных амуров, похожих на пластмассовых пупсов моей младшей сестры.

Следовало торопиться, и я глотал справочники и учебники с легкостью, которой никогда в себе не подозревал. “Формула жизни” оказалась неожиданно проста, большую часть входивших в нее ингридиентов я смог купить в центральной аптеке, остальные нашлись в магазине с непритязательным названием “Химреактивы” - то были всякого рода сложные соли. Словно средневековый фанатик-алхимик, я взвешивал ночами драгоценные крупинки на купленных на развале химических весах и ссыпал отмеренные миллиграммы в пузырек из темного стекла. В музее подсмеивались над синими кругами у меня под глазами, подозревая юношескую влюбленность. По большому счету, они были недалеки от истины.

Была среда - первый рабочий день музейной недели. За полчаса до открытия экспозиции в высокий узкогорлый кувшин налили свежей воды и поставили цветы. Я помню - там было три белых розы и две красных. В те несколько минут, когда смотрительница оставила зал, я успел высыпать в воду щепоть разноцветных кристаллов и скрыться в маленькой комнате между запасниками и канцелярией, которую выделили мне на время практики.

Следующие дни длились, как веревка для просушки белья, протянутая через комнату. Я не мог ни шагнуть в сторону, ни свободно вздохнуть, ни взмахнуть руками, я был стеснен, загнан в угол своим ожиданием. Удивительно, но чуда, подготовленного моими собственными руками, я ждал с такой же смесью ужаса и упованья, как если бы все мое участие в нем ограничилось пылкой и бессильной молитвой. Это ли не доказательство, что у всякого подлинного чуда только один Творец - думал я.

Первый шепоток прошел по музею через две недели. Еще неделю спустя слухи просочились в город. В зале с новгородской и псковской иконописью стало людно, как не было никогда досель. Некоторые посетители приходили к самому открытию музея и простаивали перед иконами до вечера, на их лицах были страх и надежда, многие женщины плакали. Цветы простояли без малого полтора месяца, и к концу этого срока в музее даже в будние дни наблюдалось подлинное столпотворение.

Несколько дней я боялся, что воду и сами цветы могут послать на экспертизу и тайна моя раскроется. Действительно, такие предложения несколько раз высказывались, но работники музея раз и навсегда заявили, что экспертизы не будет, а журналисты против обыкновения не настаивали. Удивительно, но в черством, падком на разоблачения городе не нашлось ни одного человека, пожелавшего чуду оказаться меньшим, чем чудо. Что-то странное происходило и со мной: первый раз после своего самозванного чудотворчества заглянув в этот зал, я долго не мог из него уйти, робкая, какая-то стыдливая радость поднялась из неведомых мне самому глубин и, дивясь и благодаря, я стоял посреди Божьего мира, мира, бывшего чудом и полного чудес, в немом, неторопливом благоговении, похожем на забытье.

-3 -

Бога нет. Практика моя закончилась вчера. Бога нет. “Не верую, Господи - не тронь моего неверия!” Мне боязно об этом думать, я снова лечу в бездну, но что мне делать, если Его нет? Я не умею обманывать себя, только других.

Прощание с отделом было очень трогательным. Меня звали непременно возвращаться к ним на дипломную практику, а Ольга Абрамовна даже сочла возможным намекнуть, что несмотря на трудности, испытываемые музеем, они, наверное, смогут оставить меня стажером, если я не передумаю заниматься русским барокко. Потому что “Вы же понимаете, Александр, науке нужен приток свежей молодой крови, иначе она будет стареть вместе с нами” Я понимал, я столько всего понимал, что отчаянию моему не было предела.

“Рече безумец в сердце своем - несть Бог” Хорошо, пусть я безумец, - вам от этого легче? От этого даже мне не легче… Во всяком случае, довольно фальшивых чудес во имя фальшивой веры. Завтра в незамутненную “чудесными” добавками воду поставят свежие цветы и все пойдет по старому. Цветы будут вянуть и умирать, как то и положено цветам, а я стану украшать стены разверзшейся во мне бездны яркими жизнерадостными наклейками - таков удел человеческий. Роль чудотворца оказалась мне не по силам, я растерял даже те немногие утешительные заблуждения, которые имел. Горе мне.

“Яко семя тли во мне есмь”, о нет, не семя, уже далеко не семя, я весь пронизан этим тлением, я это тленье и есть, а Тебя нет. Не говорите мне, что “это бывает” и “это пройдет”, не опошляйте моего неверия. И если я говорю о бездне, не стоит уверять меня, что это не более чем овражек, присыпанный палой листвой юношеских сомнений. Я вам не верю.

Мое неверие положит конец чудесам моей веры. Как это символично! - могут воскликнуть эстеты. Как горько… Я не Иов и не стану судиться с тем, кого нет. Я не жду ни справедливости, ни милосердия, я прошу только об одном: оставьте меня в покое, не трогайте моего неверия.

- 4 -

Каждый день я захожу в музей. Ольга Абрамовна видит в этом очевидный знак моей преданности делу русского барокко. Я ее не разубеждаю. С учебой дела обстоят из рук вон плохо, впрочем, на четвертом курсе это уже не важно. Да и вообще не важно. Розы стоят уже пятую неделю, как сказала мне смотрительница, добрейшая Анна Георгиевна, и все еще не думают вянуть.

Я спокоен. Знаю, рано или поздно я выведу на чистую воду того, кто следом за мной взялся за подделку чудес, и тогда этому “кому-то” не поздоровится. Музей устал быть причиной сенсации, затянувшееся чудо утомляет. Я думаю, они порадуются моему разоблачению. Говорят, неделю назад образец воды из кувшина все-таки отвезли на экспертизу, но ничего особенного в ней не нашли. Меня это не убеждает, кто бы ни был этот “некто”, он наверняка достаточно умен и расторопен, чтобы вовремя подменить воду и отвести тем самым от себя всякие подозрения. Это ведь так легко, списать все на чудо.