Олег ШЕСТИНСКИЙ

ЗАВЕТНЫЕ КЛАДЫ

XPOHOС

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Но здесь моя речь только о Тунисе.

Он очаровал меня: теплым, непалящим климатом Средиземноморья; дружным, густым переплетением пальм и европейской растительностью; гомонящими серебряными протоками; белизной жилых зданий в городе и мелодичной французской речью, распространенной в Тунисе…

Но волшебной неожиданностью предстала для меня… личность посла Болгарии в Тунисе, Ивана Абаджиева.

Когда-то мы, молодые, тесно и весело хороводились в Софии. Я наезжал в Болгарию из Москвы крепить советско-болгарские литературные связи, а Иван Абаджиев упорно карабкался вверх по комсомольской лестнице, пока его не избрали на высший пост — Первым секретарем комсомола в Болгарии.

Наше товарищество не померкло, а может быть, и выковывалось более зрелым.

И вот он, Иван Абаджиев, перемахнувший на дипломатическую стезю, тискает в объятьях меня в Африке! Честное слово, мы обрадовались друг другу как родные, и он, поломав мои планы, сразу заманил меня к себе на ужин в посольство.

Супруга его собственноручно колдовала на кухне над болгарскими яствами, исконно крестьянскими, о которых в Москве я только мечтал: мусакб, нервузни, кюфтйта, ббница… А запивали несравненным белым сунгурларским мискйтом — отрадой моих студенческих дней в Софии.

После ужина Иван притушил улыбку.

— Уединимся в кабинете. Я поведаю тебе одну историю…

А в кабинете нам поднесли кофе и оставили наедине.

— Итак… — помедлил Иван, словно не зная с чего начать. — Это, — продолжил он, — истина, хотя уже за давностью лет повита дымкой легенды. — Итак, — повторил он, — в восьмидесятые годы прошлого столетия вспыхнула в Тунисе эпидемия оспы. Она косила всех подряд: и бедных, и богатых. Кожа пунцовела, распухал язык, выпадала сыпь, пузырьки гноились, лопались… Страшно! Впрочем, я не медик и о самой болезни умолкну.

В ту пору правил в Тунисе властный бей. Но и он терял голову. Молил Аллаха, но от Аллаха не снисходило избавление. Бей, смиряя гордыню, сам умаливал медиков из английского госпиталя. Англичане вежливо поясняли, что хотя их служащие вакцинированы, но не рискуют подвергнуться напасти оспы, и ограничились лишь передачей тунисцам некоторого количества вакцины.

Ее не хватало. И решительный бей дерзнул взывать к капитанам проходящих кораблей, к их милосердию.

Большинство капитанов не имели средств защиты от оспы. Иные же, уловив призыв, отклонялись от курса, трусливо бурлили в даль моря.

…Впередсмотрящий русского корвета взволнованно доложил капитану:

— Ваш высокоблагородие, какие-то люди в цветных халатах отчаянно машут нам и гонят к нам фелюки…

Капитан шагнул на палубу, повел биноклем.

— Сбавить обороты. Принять с фелюки.

Первым по трапу вскинулся пожилой тунисец.

— Ваше сиятельство, — задыхался он, — я министр тунисского бея. В городе свирепствует оспа.

— Чем же мы можем помочь? — напрягся капитан.

— У нас почти нет врачей, вакцины…

— Пригласите Дмитрия Сергеевича, — распорядился капитан.

Дмитрий Сергеевич, корабельный врач, капитан II ранга, выслушал посланцев и обернулся к своему командиру:

— Команда вакцинирована в полном составе. Жду ваших указаний.

Командир произнес:

— Приказа не последует. Решайте вы, как дворянин и офицер флота Его Императорского Величества.

Дмитрий Сергеевич изрек кратко:

— Позвольте отобрать трех выносливых матросов для санитарной службы, и я посещу больных. Поделимся вакциной…

— С Богом, Дмитрий Сергеевич! Корабль я задержу, согласно уставу.

— Спасите нас! — трепетали посланцы бея.

— Спасти может только Господь Бог. Я же посоветую, что делать…

Трагедия на опаленном солнцем берегу язвила взор жутче, чем воображал доктор: полутрупы ползали по песку; обезумевшие расчесывали тело до крови; мертвых тут же скидывали в ямы…

— Мои приказы беспрекословны, — ошеломленный увиденным, выпалил доктор, — немедленно огородить участок с больными; установить армейские палатки; требовать помощь в английском госпитале медикаментами и персоналом.

Ему возразили:

— Англичане в персонале отказали.

— Узнаю англичан, — смог усмехнуться Дмитрий Сергеевич даже в эту тяжкую минуту.

Он не спал ни первую, ни вторую ночь. Русские крепыши-матросы не отходили от него. Доктор совершал все, на что способен опытный врач в невозможных полевых условиях: делал прививки, промывал ранки, сбивал температуру…

Мальчонка лет десяти оклемался ранее других. Пробудились к жизни еще несколько десятков человек. С каждым днем эпидемия явно спадала. Способствовали этому и медикаменты, все же выцарапанные из запасов английского госпиталя.

Тунис перевел дыхание.

Тунис начал дышать.

— Моя миссия выполнена. Большее не в моей воле и власти, — заключил доктор.

Бей пригласил доктора во дворец.

— Господин военный врач, вы содеяли чудо. Соблаговолите принять от меня в память о вашем подвиге любую драгоценность.

— Спасибо, Ваше Величество, я уже отобрал то, что унесу от вас.

— Что же? — заинтересовался бей.

— Честь русского офицера. Иного мне не нужно.

Проницательный старый бей постиг его слова и только уронил с печалью:

— Мне бы таких офицеров, как вы. И мы бы сбросили иго турок.

Дмитрий Сергеевич откланялся. И, уже покидая дворец, пошатнулся и рухнул на руки подбежавших матросов.

Бациллы сумели пробиться и к нему, и скоротечная форма болезни оборвала его жизнь к вечеру второго дня.

Команда корвета была подавлена. Капитан нанес визит бею, чтобы договориться о положении тела в оцинкованный гроб для отправки на Родину.

Бей сложил ладони в молитвенной просьбе:

— Похороните его в нашей земле. Два здешних православных миссионера соблюдут правила вашего обряда. Уже сейчас в народе его прославляют «как русского дервиша». Для нас он пребудет всегда «святым дервишем».

Командир прошептал, словно обращаясь сам к себе:

— Он просто русский подвижник, — и повысил голос, — но что я скажу его матери?

— Вы утешите ее тем, что еще одна святыня вашей веры утвердилась в Африке.

Командир задумался:

— Может быть, вы и правы. Да будь по-вашему. Ежели мы, моряки, поступили не по-Божески, грех только мой.

— И мой, — склонил голову бей, — но это не грех, клянусь Аллахом!

Текли годы. Межплеменные войны и придворные интриги сотрясали Тунис. И прежний бей был убит заговорщиками в своих покоях.

Воцарившийся бей из враждебной прежнему повелителю династии вытравлял все следы минувшего. И фанатики, расплодившиеся под опахалом ничтожного владыки, с шакальим завыванием и раздиранием до крови обнаженной груди, клялись изъять гроб гяура.

Русские дипломаты в Африке обрисовали положение морскому министерству в Петербурге, и оттуда последовал немедленный приказ: гроб капитана II ранга, морского врача, доставить с попутным русским кораблем в Кронштадт, на военно-морскую базу.

В пронизанный дождем день русский эсминец с покойным капитаном II ранга причалил у пирса.

Из глухого костромского имения процокали по булыжному настилу в собственном экипаже со сменными лошадьми отец и мать. Здесь же, на пирсе, сутулился и поседевший, постаревший командир корвета.

Когда гроб с телом доктора с благоговением вынесли по сходням, мать упала на немую крышку его, и оторвать ее смогли только сурово-жалостливые уговоры мужа.

Адмирал, начальник военной базы, задал вопрос отцу:

— Вы намерены упокоить сына в родовом поместье?

— Да, — кивнул отец.

— Я понимаю вас и ваше намерение, — с трудом выговорил адмирал, — но капитан II ранга вступил в сонм героев империи. Он воистину Русский святой подвижник. Недаром в этой бунтующей Африке он слыл в устах честных и благодарных мусульман «святым русским дервишем». Поэтому позвольте изложить мысль: овеянного подвигом героя достойно похоронить в столице империи, чтобы был он осиян ее величием, но не только родовыми липами.

— Я должен посоветоваться с женой, — грустно взирал в лицо адмирала отец.

Морского врача погребли в Петербурге на Митрофановском кладбище в 18.. году.

— Я раскрыл тебе эту историческую судьбу, — подчеркнул Иван Абаджиев, — так точно, потому что сам изучал ее не только по устным преданиям, но и по документам. И еще, — осторожно добавил Иван, — я бы не стал столь подробно излагать историю, если бы морской врач не носил редкую фамилию, такую же… как у тебя.

— Боже! — воскликнул я.

— Да, я мыслю, что это твой родственник и, скорее всего, брат твоего деда, поручика Николая Сергеевича, героя Освободительной войны в Болгарии, награжденного многими императорскими орденами. Какие же вы подвижники, русские люди!

Я был окончательно ошеломлен.

А еще через некоторый срок в Ленинграде, где я жил тогда, прозвенел телефонный звонок моего товарища молодости, великого библиофила и писателя Валентина Пикуля, поощрявшего мое увлечение генеалогией.

— Слушай, — возбужденно частил он в трубку, — нынче листал я сборник «Весь Петербург» и наткнулся на заметку о Дмитрии Сергеевиче Шестинском, враче, самоотверженно спасшем ценой собственной жизни африканцев в Тунисе от эпидемии оспы и похороненном на Митрофановском… Какие же подвижники русские люди!

— Спасибо, Валентин. Я уже знаю об этом. И поеду на Митрофановское искать следы его могилы. Может, что-то и найду…

И еще меня поразили слова Валентина, почти дословно повторившего слова Ивана Абаджиева и русского адмирала: «Какие же подвижники, русские люди!»

Я завращался в никчемных, суетных, а порою во вздорных делах и все откладывал и откладывал свой поиск на Митрофановском кладбище.

А потом переехал в Москву, и попытка поиска обрела совсем усложненный вид.

Но годы накатывались и накатывались. И наступил такой мой вершинный год, что я пронзительно уразумел: надо подводить итоги добра и зла — простить недругов и довести до конца по мере сил добрые побуждения.

Сейчас за окном в моем подмосковном Переделкино снега, пуховые, сугробистые, наносные. А потекут весенние ручьи, и я снимусь с дерева, как нахохленная птица, и потружусь в Питер, и только на Митрофановское кладбище.

Навряд ли я обнаружу в кладбищенских книгах упоминание, где погребли Дмитрия Сергеевича, морского врача.

Но я обтопчу все старинное кладбище, затихая у каждой полуразрушенной, с отбитым крестом или ангелом могилой. Я буду высматривать те, где сохранились останки морских эмблем, и еще те, над которыми шелестят под суровым невским ветром переплетающиеся ветви старинных лип, ровесниц приусадебных костромских в растерзанной глухомани.

И, может быть, завороженно-остро напрягая слух, взбудораженный, я уловлю в шелесте древесном, сошедшемся с какими-то иными небесными звуками, нечто вибрирующее в воздухе: «под…виж…ник…» Или так придумается мне?

Но я все равно упаду на ту могилу и долго не вскину от травы голову, а как вскину, то увижу на миг в озарении величия — пусть и будущего — мою Россию, Россию моих предков.

Послесловие

Перебирая дни своей жизни и просачиваясь в иные русские жизни, до боли в сердце, до пламенной горечи, до скрежета зубов мучаюсь: «Господи! Как же мы не ценим свой народ!»

И внове, роясь в архиве деда, я выудил газетную, заштампованную вырезку о дивном человеческом самопожертвовании молодого человека моего рода — уже из последующего поколения.

Нет! Я не могу не привести эти неброские газетные фразы, потому что в них — отрешение от самого себя, от своего эгоизма, от своего малодушия…

«Святая кончина

6 с.г. скончался от сыпного тифа студент-медик Императорского Московского университета — Сергей Николаевич Шестинский, заразившийся страшной болезнью при уходе за больными. Скончался он вдали от родной Костромы… в безвестном селе Ивановке, Александровского уезда, Екатеринославской губернии… Мир праху твоему и вечная тебе память, чистая, святая душа!..»

И тут же приложено письмецо священника, обращенное к матери скончавшегося юноши, Матрене Михайловне:

«…Согласно желанию Вашему 4-го октября 1910 года отслужена заупокойная литургия с поминовением сына Вашего Сергея Николаевича. Панихида на могилке его также отслужена. Простой, некрашеный крест на могилке поставлен. Надпись на ней есть. Могилку легко можно найти…»

Эту могилу брата моего отца я уже никогда не отыщу. Что там, на месте села Ивановка? Может, райцентр с непременной гогочущей дискотекой? Может, наемное хозяйство изворотливого «нового русского»? Не знаю, да и знать не хочу.

Но все мое существо страстно переполняется думой: «Какие же подвижники русские люди!»

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2002

WEB-редактор Вячеслав Румянцев