№ 3'03

Елена Казьмина

ЖИВИ И РАДУЙСЯ

XPOHOС

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Искусство

Нашим читателям нет нужды представлять художника Валентина Михайловича Сидорова, перечислять его многочисленные заслуги, звания и награды. Он давний наш друг и постоянный автор, и за последние десять лет не раз был представлен на страницах «Слова» и как художник, и как официальное лицо — председатель Союза художников России, и как писатель — на протяжении двух лет мы печатали главы из его удивительной повести о детстве.

5 мая нынешнего года Валентин Михайлович Сидоров отметил свой 75-й год рождения. Отметил, как отмечает много лет подряд, уехав из Москвы в тверскую деревню Подол, где у него дом-мастерская, где он возвращается к истокам, к своему деревенскому детству, где увидены и написаны многие его картины.

А накануне его отъезда мы с фотографом Павлом Кривцовым по традиции побывали в гостях у художника, в его московской мастерской на Чистых прудах, чтобы поговорить о последних событиях в его жизни, об ощущениях накануне юбилея, о его первой настоящей персональной выставке, которая состоялась впервые почти за шесть десятилетий творчества и с успехом прошла в Минске и Киеве, сделать снимки и так далее, и так далее… Но времени у нас было немного, Валентин Михайлович только что вернулся из Союза, был сердит и озабочен, вечером его ждали студенты, на улице шел дождь, а в мастерской протекала крыша, и он то и дело звонил в ЖЭК и бегал проверять, не переливается ли вода через край…

«Какая выставка, что о ней говорить. Видите, чем занимаюсь? Всю ночь воду вычерпывал, чтобы соседей не залить, подо мной банкир живет, он евроремонт сделал. Дождь льет, не переставая, а в ЖЭКе никого не найдешь перед праздниками. Наверное, уже гуляют. Рабочие крышу разобрали — и ушли. Что теперь делать, ума не приложу?! Как же я в Подол-то уеду, если крышу не заделают?» — С такого эмоционального монолога и начался наш разговор. Мы выразили сочувствие, дали подходящие по случаю советы, подождали, пока он хоть чего-нибудь добьется от нерадивых работников ЖЭКа и немного успокоится, и вновь вернулись к разговору.

— И все же, Валентин Михайлович, я помню, что вы готовили персональную выставку к своему семидесятилетию и хотели показать ее в Москве. Но прошло почти пять лет. И выставка открылась не в Москве, а в Минске и Киеве, почему?

— Я не привязывал себя к датам. А все время откладывал подготовку выставки, потому что во мне живет сознание, что я еще не сделал чего-то главного в своем творчестве, главную картину не написал.

— Вы серьезно?

— Абсолютно.

— И как же решились?

— Идею определил. Ею стало название моей картины, одной из ранних, — «На теплой земле». Я подумал-подумал и решил, что оно, пожалуй, является эпиграфом ко всему моему творчеству и может стать идеей выставки. Все, что я делал в искусстве, связано с жизнью русского человека на нашей родной земле. Теплой земле. Эта идея всем пришлась по душе — и коллегам, и зрителям, мне даже писатели позавидовали, как точно я придумал название. Исходя из этой идеи я и составлял экспозицию выставки.

— Сколько работ вы включили в экспозицию?

— Семьдесят. Разных лет. Впервые я показал выставку в Минске в прошлом году.

— Почему именно в Минске?

— У меня особая привязанность к этому городу. Может, из-за Бялыницкого-Бируля, замечательного пейзажиста, и белорусского и русского, которого я знал и которого навестил накануне смерти. Между нами существовала какая-то необъяснимая связь. Что-то я почувствовал, и мы вместе с белорусским художником Бархатковым поехали в Удомлю, навестить Бялыницкого-Бируля. Нам сказали, что он болен. Мы сидели-сидели, и в одночасье собрались. Приехали. И застали его лежащим на смертном одре. Он уже не мог ни слова сказать, только когда Елена Алексеевна сообщила, что молодые художники к нему приехали, он попробовал глаза открыть. Открыл, видно, узнал нас и заплакал. Вначале ввалившиеся глазницы заполнились слезами, а потом крупная капля пропала среди глубоких морщин… Я на всю жизнь запомнил, как это было.

Вот недавно я вытащил на свет Божий замечательную белорусскую художницу Ларису Журавович. Здесь, в Москве, была ее выставка. Хорошая выставка.

— В каком смысле «вытащили»?

— В прямом. Она закончила Минский институт, потом творческие мастерские, училась у Георгия Поплавского, члена Академии художеств, потом уехала к себе в деревню, на родину. Живет в сельском доме, в избушке, вместе с матерью, отец, по-видимому, умер. И пишет своих сельчан и все вокруг дома. Исписала все: старое дерево, окно, крыльцо, ведра, кусты… Пишет гуашью и на самой дешевой бумаге — на обратной стороне обоев. И достигла она мастерства необыкновенного. Я когда приехал туда, увидел ее работы — ахнул! «Лариса, — говорю, — давайте сделаем выставку». Но она скромница большая, все — нет и нет! В прошлом году сделали выставку вначале в ЦДХа, потом в Федеральном собрании.

— Успех был?

— Она — замечательная, редкого таланта художница. И в прежние времена, когда работали шесть закупочных комиссий при министерствах культуры, она была бы обеспечена на несколько лет. А сейчас — ни-че-го! На всю Москву нашелся только один любитель живописи, который купил ее работу. Я даже, когда встречался с президентом Белоруссии Александром Лукашенко, попросил его по возможности обратить внимание на эту талантливую художницу. Чиновники мне тут же сообщили, что Министерство культуры Белоруссии якобы уже купило у нее две работы. По нынешним временам две работы — считается очень много. Вот так-то!

— Давайте вернемся к вашей выставке. Как ее встретили в Минске?

— Замечательно. Я не ожидал.

— А дальше?

— Дальше она поехала в Могилев, где мне предоставили прекрасные залы местного музея и где ее очень тепло встретили зрители. Сейчас она открылась в Киеве. После Киева, по всей вероятности, поедет в Харьков. Власти Харькова прислали мне письмо с просьбой показать выставку и у них. А после Харькова, наверное, в Кишинев. Узнав, что выставка с успехом прошла в Минске, мне позвонил Сергей Кучук, бывший председатель Союза художников Молдавии, а ныне заместитель министра культуры, и пригласил в Кишинев. А после Кишинева, где-то в октябре, выставка должна поехать в столицу Киргизии Бишкек. Киргизское руководство проявило большую заинтересованность. Есть приглашение и в Армению.

— А чем, по-вашему, обусловлен такой интерес? Ностальгией по советским временам?

— И профессиональные художники, и простые зрители были единодушны в оценках, что мне очень приятно. Да, несмотря на обилие выставок, которых сейчас проходит множество, люди соскучились по живому и честному искусству. Мне многие говорили, что мои картины для них как глоток чистой воды. Похоже, что людям надоели выставки бесхарактерные, выставки без гражданской и творческой позиции, выставки бессмысленные, выставки-ребусы, выставки-шарады. Люди тянутся к искусству чувственного восприятия мира, окружающей жизни, человека, как Божьего создания. Искусству, рассчитанному на здоровую психику, а не на расчлененное, болезненное сознание, одурманенное наркотическими парами. И, конечно, люди соскучились по профессиональному искусству, они устали от той самодеятельности и полусамодеятельности, которой сейчас в избытке. Кто только сегодня не называет себя художником, все выставляются, кто может и кто не может. Как на птичьем базаре, галдят сразу все: «Это я! Это я! Это я!» Кто кого перекричит. И больше любви к себе, чем к искусству. А искусство, в конечном итоге, этого не прощает.

— Но вы, наверное, тоже по зрителям соскучились?

— Вокруг меня поклонники никогда не клубились. Я ими не избалован. Если подумать, художник всю жизнь живет в кругу своих же коллег и узкого круга любителей живописи, и его творчество чаще всего оценивают именно они. В лучшем случае он может рассчитывать только на их признание или потомков, если повезет.

— А еще он может рассчитывать на общественное признание, на признание властей при определенных обстоятельствах…

— Конечно. Но я о другом. О том, что художнику сегодня трудно быть популярным, да и не надо.

— Но есть же несколько «шоуменов от живописи»?

— Это другое дело, к искусству отношения совершенно не имеющее… У меня со зрителем очень редко бывают встречи.

— Но это же какие-то струны в душе задевает? Что-то дает?

— Мне было приятно, что на открытии выставки ко мне стояла очередь — каталоги подписывать. Я, наверное, часа два автографы давал, две ручки исписал. Встречали очень сердечно, — я не ожидал. Между прочим, оказалось, что многие прочитали мою повесть, опубликованную у вас в «Слове», а потом в «Роман-газете». Я не мог предположить, что ее прочитают так быстро и что она тронет людей за живое. Мне таких слов наговорили про прочитанное и увиденное, каких я, наверное, за всю жизнь не слышал.

— Каких, интересно?

— Добрых… Говорили, что живопись и проза составляют одно целое, что такая проза могла выйти только из такой живописи, и наоборот. Одна белорусская читательница прислала мне письмо, начинающееся словами: «Не подумайте что-нибудь, мне 75 лет…» А дальше самые восторженные оценки моих литературных опытов. А недавно мне передали из «Слова» письмо читательницы, которая пишет, что, на ее взгляд, моя повесть написана таким замечательным языком, что целые куски из нее надо заучивать наизусть.

— Вам приятнее, когда хвалят вашу живопись или вашу литературу?

— Не то чтобы приятно, просто столь искренний отклик утверждает меня в правильности выбранного в жизни и в искусстве пути, в верности моей эстетической позиции. Если то, что я делаю, задевает людей за живое, касается сокровенных струн их души, значит, я должен идти своей дорогой, не обращая внимания на то, что происходит вокруг.

— Когда вы собирали свою выставку, у вас не было ощущения, что это сегодня никому не нужно, что ваше искусство если не устарело, то отстранено от потока сегодняшней жизни?

— Другой раз я сам думаю, что работаю «для стенки». В буквальном смысле. Делаю — и отставляю к стене. Но своей работой я выполняю определенную миссию — мне нужно рассказать о России, которую я видел и образ которой ношу в своем сердце. Только этим я и руководствуюсь в своем творчестве.

Россия — особое понятие. Не просто страна, не просто народ, это что-то большее. Несмотря на все ужасающие события нашей истории, безобразие и неустроенность повседневной жизни, Россия несет в себе понятия истины человеческой, гуманизма, вселенской любви к миру, созданному Богом, и к человеку.

И потом, только в России сохранилась высокая школа профессионального изобразительного искусства. В остальном мире все давно умерщвлено. Это не мы говорим. Высокотехнологичные японцы задали такой вопрос своему сверхмощному компьютеру. Проанализировав ситуацию в изобразительном искусстве в мире, он выдал им такой ответ. Японцы удивились, а мы — нет, потому что мы знаем, каких высот достигло русское искусство во всех областях.

И смысл и задача наша не в том, чтобы сейчас кого-то удивить своим пониманием современности. Абсолютно нет. А в том, чтобы сохранить эту высоту.

Да, я работаю — и отставляю к стенке. Большую часть моих работ никто не видел. Но мне хочется верить, что я работаю на будущее. Когда-нибудь кто-нибудь, может, и увидит мое слово о России.

— Есть Россия Саврасова, есть Россия Кустодиева, есть Россия Рылова, есть Пластова… Россия Сидорова — какая она?

— Я был дружен с Пластовым… Но у меня — своя Россия. Моя Россия — в поэзии самого простого. В картине «На теплой земле» стоит девочка, босиком, и смотрит, как старуха высаживает рассаду. Подвыпивший мужик в Ильин день пустился в пляс — для меня и это Россия. Потянулись птицы к югу — это Россия. Тишина во всем обозримом мире, как в «Тихой моей Родине», — это тоже Россия. «Святая гора» с фигуркой старушки — тоже Россия. Моя Россия — качели, прятки, сенокос, куры, походы в лес по грибы и ягоды, деревенские праздники и будни, березовый ветер, весенние грозы, жаркий полдень — словом, все, что окружало в детстве русского человека, формировало его душу, характер, сознание, пробуждало любовь к Родине и людям. Вот о какой России я рассказываю.

— По этой России, наверное, и тоскуют все ваши зрители в бывших республиках бывшего Союза? Эту Россию они любят и помнят?

— Я тоже так думаю. На пустом месте ведь сердце не защемит, оно любовью должно быть наполнено.

— Вы считаете, что за успехом вашей выставки ни политика, ни конъюнктура не стоят?

— Политики здесь меньше всего. Меня всю жизнь считали аполитичным и обвиняли в мелкотемье. И правда, что это он то качельки пишет, то мечтающих мальчишек, то тропинку, бегущую за косогор, когда есть темы поважнее: лампочка Ильича, вручение партбилетов, стройки коммунизма наконец?!

Могу с гордостью сказать, что за всю свою жизнь я ни одной официальной картины не написал. Я писал то, что считал нужным, писал по велению сердца. Правда, в юные годы я переживал и мучился от того, что у меня нет масштабной и значительной художественной идеи, как мне казалось. В художественной школе я терзал вопросами своего учителя Михаила Владимировича Добросердова: «Как же мне быть? У Сурикова была масштабная художественная идея, «Боярыня Морозова» или «Утро стрелецкой казни» серьезные, глубокие, мощные полотна, затрагиваюшие глубинные пласты народной жизни. А мне ничего значительного в голову не приходит. Я все над «Навозницей» работаю и не понимаю, почему это мне нравится». А мне действительно нравилось, и до сих пор нравится. Были бы силы, я и сейчас начал бы писать, как навоз со дворов вывозят. В этом радость жизни состояла. В день, когда со дворов начинали вывозить навоз, все оживали — и взрослые, и дети, и домашние животные. У всех праздник был. Мальчишки бегали с засученными штанами босиком от двора ко двору, потом все отмывались, наряжались и всей деревней за стол садились. Вот жизнь-то была!

Моей художественной задачей всегда было как можно внимательнее прислушиваться к своим впечатлениям, видеть поэтическое начало в самом простом и повседневном. Мне очень близки и понятны слова Павла Михайловича Третьякова, который так говорил: «Вы мне лужу грязную нарисуйте, но чтобы в ней была поэзия русской жизни». Гениально сказано! Это его кредо, его понимание искусства, которое я всецело разделяю.

— Как вам кажется, вы полностью выполнили свою художественную задачу, сказали в творчестве все, что хотели, или нет? И вообще, желание писать не уходит с годами?

— У меня в дальней комнате большущая картина стоит. Можно сказать, картина жизни. Я выставлял ее под названием «Гроза прошла». Она у всех вызывала восторг. Гаврилов, Ткачевы, Грицай — все говорили мне: «Какая картина!» Она висит в музее. А я считаю, что я не высказал всего, что мне хотелось, и начал новый холст на тот же сюжет — бегут по деревенской улице мальчишки, бегут и радуются… Как у Тютчева, помните:

Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний, первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом.

 

Гремят раскаты молодые!

Вот дождик брызнул, пыль летит…

Повисли перлы дождевые,

И солнце нити золотит…

 

С горы бежит поток проворный,

В лесу не молкнет птичий гам,

И гам лесной, и шум нагорный, —

Все вторит весело громам…

И в новой картине мальчишки мои бегут уже не по лужам, а по «проворному потоку». А изменив ритм, я подумал, что надо и небо по-другому показать, прорыв надо сделать, чтобы «перлы золотые» были видны. И я сделал эти изменения в композиции. Алексей Михайлович Грицай как увидел — целовать стал. Да! Ему очень понравился новый вариант, мои ритмические изменения и то, что я ввел в картину старика. Старик вышел из дома и смотрит в небо на эти облака. Все кости у него болят на грозу. Одна гроза прошла — идет другая. Вся жизнь состоит из этих гроз. И, может быть, эта для него последняя. А может, и нет. А ребятишки-то бегут, им все нипочем!

Я и название изменил. Теперь она будет называться «В начале мая». Начало мая — всегда радость жизни. Радость русской жизни на природе, русской воли, образ русского детства. Это русская картина!

Из маленькой картинки она у меня раздалась до огромных размеров, и я не знаю теперь, как ее вытащить из мастерской. Она вышла за размеры, дозволенные моими дверьми.

— Вы всегда пишете о светлом, о радостном, о добром, любите своих героев — и детей, и взрослых, и стариков… Неужели у вас никогда не возникают сомнения о полном несоответствии реальной жизни и искусства?

— Русские люди поставлены нынешней жизнью в очень сложное положение. Но не люди виноваты, что они от земли отвернулись, перестали о ней заботиться, пьют, безобразничают и сквернословят. Все равно отношение к земле у русского человека осталось истинным, коренным. Картину «На теплой земле» и сегодня можно написать. Точно так же где-то старуха сажает рассаду, а девчушка стоит рядом и греет ноги в только что вскопанной теплой земле. Вечная тема. А все, что происходит сейчас, — временное, наносное, хотя человек сегодня не очень красиво ведет себя и по отношению к земле, и по отношению друг к другу. Вот взял в Подоле мужик и вырубил мою рощу, которую я писал много лет и которую все любили.

— Какой мужик?

— Местный, подольский… Подъехал на тракторе и электрической пилой — вжик-вжик — вырубил и продал на дрова. Красивейшую березовую рощу…

— Давно?

— Этой зимой.

— А вы ему посмотрели в глаза?

— Посмотрел… А что толку. Есть такие ублюдки, есть, к сожалению. И лет ему пятьдесят, далеко не юный. Наши подольские мужики ему морду набили, они, ей-Богу, плакали, когда это безобразие увидели. Разные люди есть. Есть мерзавцы, а есть настоящие мужики. В других условиях они могли бы найти применение своим золотым рукам и светлым головам, а так — пьют и плачут. Страшно, что теперь и женщины пьют. Сложный процесс в деревне происходит.

А что касается моей живописи, я считаю своим долгом писать о светлой стороне жизни, а не о темной, грязной. Там без меня желающих хватает. Я пишу о России той, которая живет в моем сознании, в моей памяти, в моем сердце. Я ее не придумываю, не приукрашиваю, я просто выражаю те чувства, которые возникают у меня, когда я гляжу на бескрайние наши просторы, реки и долины, леса и поля, когда поднимаю глаза к небу и вижу солнечные лучи, прорывающиеся сквозь тучи и облака... Я пишу правду, и в этой правде заключена для меня поэзия и смысл жизни. Вообще, главное предназначение искусства — писать правду. А она — в красоте и гармонии мироздания, в красоте природы и человека. Так Божий мир устроен, и никак иначе.

— Скажите, а ваши работы пользуются спросом? В смысле — покупают ли их?

— Когда я готовил выставку, нашелся спонсор, который часть расходов по перевозке работ и по изданию каталога взял на себя. Небескорыстно. Взамен он отобрал шесть работ, которые станут после закрытия выставки его собственностью. Он — крупный бизнесмен, любитель искусства, ко мне приходил знакомиться со своим искусствоведом.

— Даже так?

— Конечно, он же деньги вкладывает в живопись. Но такие серьезные люди приходят редко. Иногда мои работы приобретают китайцы. Как-то купили у меня этюд за несколько тысяч рублей, а потом мои китайские студенты рассказали мне, что моя работа была продана на аукционе в Пекине за пятнадцать тысяч долларов. Но это что! В прошлом году у нас какое событие случилось… Братья Ткачевы нечаянно узнали, что на аукционе «Сотбис» их маленький этюд «Пастушок» (50х70) был продан за семьдесят пять тысяч долларов. А у них в свое время кто-то купил его просто за копейки. История типичная, иностранцы или их посредники шастают по мастерским и скупают работы, как правило, почти даром. С кем из наших художников ни поговорю, редко кому удается приличные деньги выручить. Да многие рады, что хоть за копейки у них картины изредка покупают.

— А соотечественники?

— Очень редко. Найдут через кого-нибудь, позвонят, спросят — не найдется ли у вас что-нибудь незадорого. Пожалуйста, подберу им что-нибудь незадорого. И все. Нынче не то что раньше, когда шесть закупочных комиссий работало.

— Государство совсем не поддерживает?

— Государственная поддержка теперь специфическая. И закупки проводятся, и деньги выделяются, но главным образом на так называемые инсталляции — на новое искусство, а мы в это понятие не вписываемся.

— А кто вписывается?

— Сфера искусства попала в плен деятелей рынка от искусства. А для искусства губителен лозунг — «Хорошо то, что продается». К сожалению, у нас называется художником всякий, кто берется за кисть, о ком прокричали газеты или телевидение, он легко находит дорогу в артсалоны, которых развелось множество. А художник — это тот, у кого болит душа за все, что он видит. Истинное и подлинное в искусстве развивается гораздо медленнее, потому что требует и таланта и воспитания. А сорная трава всегда растет быстрее. Если массовая культура будет буйствовать так, как она буйствует сегодня, то истинному искусству еще очень долго будет приходиться туго.

— А молодежь есть талантливая?

— Как не быть. Но им очень тяжело приходится, соблазнов много вокруг, когда легко отступить от себя, предать искусство и быстро добиться денег, успеха, популярности. Кто-то сдается, но многие стоят крепко на позициях ответственности художника перед обществом, не сдаются. И это рождает надежду на будущее России.

Увы, государство молодым не помогает совсем. Помогает Союз художников России. Тринадцать лет не было Всероссийской молодежной выставки, и в прошлом году мы ее провели. Собрали вместе всех молодых. Это была грандиозная выставка, и было чему порадоваться. По ее итогам Союз художников присудил двадцать премий. Скудных, но на краски молодым хватило, а лучших отправили на академические творческие дачи, чтобы они могли спокойно поработать.

Конечно, молодежь нуждается во внимании и поддержке не только Союза художников, но и государства. У нас как-то ложно понимают свободу, отделяя ее от ответственности. Я убежден, что художникам необходим государственный заказ для создания существенных, значительных произведений. И это вовсе не ограничение свободы, не контроль. Для создания любой картины нужны немалые материальные затраты, которые сам художник не может понести. Да вся история мировой живописи строится на «госзаказе». По госзаказу работали Рафаэль, Леонардо да Винчи, Рембрандт — кого ни возьми… И ничего худого в этом не было. Другое дело, что заказ можно по-разному выполнить, можно, как Рембрандт, а можно, как… Но не буду называть фамилию.

— Вы думаете, что отношение государства к художникам может вскоре измениться в лучшую сторону?

— Знаете, в провинции даже сейчас дела обстоят гораздо лучше, чем в Москве. Местные власти порой очень неплохо поддерживают своих художников и дорожат ими. Они хотят, чтобы у них работали настоящие мастера, проходили крупные выставки, открывались музеи. Они понимают, что это меняет статус города, улучшает его атмосферу. Посмотрите, какая бурная художественная жизнь в Вологде или Ярославле? Там живут и работают замечательные мастера. Я недавно по делам в Нижний Новгород ездил, встречался с местными руководителями. Знаете, как они заинтересованы, чтобы именно у них прошла региональная художественная выставка? Они всё готовы сделать — и деньги найти, и все проблемы решить, и всех разместить. Слава Богу, что хоть в провинции жизнь кипит. А Москва, что Москва… Она своей жизнью живет.

— Вы книгу свою продолжаете писать, или то, что мы в «Слове» опубликовали, это все?

— Пишу потихоньку. Я ведь еще рассказы коротенькие пишу, которые пока никому не показывал.

— О чем?

— О старике Митриче. О Кузьмиче. О быке, которого в загон гнали…

— Чувствую, вы писательством заболели всерьез…

— Сам не знаю. Наверное, я пишу потому, что не могу обо всем, что видел, чувствую и пережил, рассказать изобразительной картиной. Словами, литературными образами можно выразить больше. Я не писатель, я просто ищу правильные, правдивые слова, которые бы точно выражали самую суть моих размышлений.

— Вы пишете легко или трудно?

— Слово рождает слово. Иногда присядешь на минуточку к столу, все само катится, смотришь — несколько страниц написал, а другой раз по нескольку часов мучаешься, слово точное ищешь, и никак не получается. Тяжелое это дело — писательство.

— А как вы будете свой день рождения отмечать?

— В Подол уеду, в лесу скроюсь…

P.S. На прощание Павел Кривцов сделал несколько снимков художника, один из которых мы публикуем на 3-й странице обложки номера.

Москва

30 апреля 2003

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2003

WEB-редактор Вячеслав Румянцев