№ 4'03

Николай РЕДЬКИН

ДЕТОНЬКИ МОИ...

XPOHOС

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Литература

Редькин Николай Иванович родился 16 сентября 1955 года в д. Чижкова Гора Архангельской области Вилегодского района.

Окончил филологический факультет Ленинградского государственного университета, сценарный факультет ВГИКа. Автор книги рассказов «Сенокосный день». Публиковался в журналах «Север», «Россия молодая», «Позиция», в литературно-художественных алманахах «Сполохи», «Найти себя», «Белый пароход» и других изданиях. Член Союза писателей России.

За повесть «Омут» Николаю Редькину присуждена литературная премия имени Федора Александровича Абрамова (1995), учрежденная комитетом по культуре и искусству администрации Архангельской области. В "Слове" печатается впервые.

В один из летних вечеров Василий Тарутин, Васек, как звали его друзья-собутыльники, пришел к свое сожительнице подвыпившим.

— Светляйка! — орал он в прихожей, сбрасывая прямо на пол намокший, выпачканный в грязи плащ.

И так как никто не отозвался и не вышел встретить его, шумно прошел Васек по узкому коридорчику, заглянул в комнату, увидел Свету, сидящую на кровати.

— Чего орешь? — безразлично сказала она, не изменив позы.

Васек слащаво улыбнулся, подсел на кровать. Полез целоваться, смешно вытягивая вперед большие губы.

— Как выпьешь, так только одно и знаешь!

— Точно, Свет! Как дерябну, ну хочется тебя и все тут! — он крепко обнял ее и повалил на пол. Задрал подол юбки.

— Порвешь, дурак! — Света высвободила из трусов ногу и поначалу не очень сопротивлялась. Но вдруг что-то разозлило ее.

— Пусти, говорю!

Васек навалился всем телом.

В эту минуту из соседней комнаты выбежал четырехлетний сын Светы Алик и остановился подле них.

— Мама, я ведь еще не сплю, — опустив голову, проговорил он обиженно.

— Иди, Аличек, поиграй… Свали, говорю, не спит он! — Света всерьез засопротивлялась, и Васек разозлился.

— Парня испугаешь, пусти, говорю, опротивел… — Она раскраснелась, тяжело дышала, и это еще больше возбуждало Васька. Он торопливо расстегивал пуговицы штанов.

Вдруг громко, в голос заревел Алик.

Света, улучив момент, выскользнула из-под насильника, схватила Алика за руку и убежала в другую комнату, щелкнув задвижкой.

Васек тяжело поднялся, подошел к двери, застегивая ширинку.

— Свет, чего ты в самом деле, открой!

— Да опротивел ты мне! — донеслось из-за двери.

— Чего, не дашь? — прямо спросил Васек.

— Не дам, — прямо ответила Света.

— Мы ниче тебе больше не дадим! — пропищал Алик.

— Чего ты понимаешь, гаденыш! Не дадим! Больше! Ничего!

— Иди, Васенька, иди…

Но ушел он не сразу: ходил по квартире, что-то двигая, роняя, стучал в дверь, курил и матерился.

Наконец, дверь в прихожей гулко хлопнула, и Света облегченно вздохнула.

Где Васек был, с кем пил, — незнамо, неведомо, но часа через два опять принесло его под Светкин порог. Толкнув входную дверь, он вошел, пошарил по стене, включил свет. Насторожился. В комнате за стеклянной дверью заскрипела кровать. И послышался шепот.

— Ты дверь не закрыла? — удивленно спросил мужской голос.

— А я никогда не закрываю, — бесшабашно ответил женский.

Васек не поверил ушам своим!

Давно уж шел по селу слух, что Светка Шонина, мягко говоря, дурит Ваську голову. Но слухам этим не все верили, потому что… Ну, как можно изменить Ваську? Ведь зашибет. Зашибет, чего говорить!

Он и сам, бывало, когда дружки раззадоривали его, озверело рычал, округляя глаза: «Да если она! — мне! — да я же ее, гадину!». И те, что хорошо знали его, уверяли, что так он и сделает, как говорит.

…И вот не поверил Васек своим ушам, резко толкнул дверь: она ударилась о стену, зазвенело стекло. Свет из прихожей упал на кровать, рядом с которой стоял журнальный столик с выпивкой и закуской. Света, прикрывшись синим без пододеяльника байковым одеялом, сидела на кровати, спустив на пол босые ноги, и с иронической ухмылкой смотрела на Васька, как бы спрашивая: «Ну и что?». Из-за ее спины выглядывало растерянное остроносое лицо. Васек не без удивления узнал райповского шофера Саньку Синицына.

Совсем уж неприметным мужичком был Синицын: щупленький, тощий… О нем так говорили: «Это тот, у которого сын на радиоузле работает?». Больше о Саньке вроде бы и сказать нечего. И вот с этим-то, с этим чучелом, она, гадина!..

Васек задохнулся, не слова — невнятные страшные звуки вырвались из него! Бросившись к кровати, он левой рукой схватил Свету за густые черные волосы, а правой заехал по лицу. Раз. Другой. И стал наяривать. Взвыла Света от боли, потекла кровь из разбитого носа… Санька вскочил с кровати, стал Васька урезонивать, мол, чего ты, в самом деле. А Васек колотил Светляечку куда попало и орал озверело:

— Я в чужую лохань, знаешь!… А ты по чужим помойкам!

Света заревела в голос. Санька оскалился, резко толкнул Васька. Тот, падая, опрокинул столик, загремела посуда.

В соседней комнате громко заплакал Алик…

В Онуфревке уже спали. Темны были окна изб. Лишь две тусклые лампочки светились на высоких столбах в разных концах деревни: у дома Евдокии и у дома Таисьи. Кромешная темень, как что-то тяжелое и осязаемое, навалилась на эти островки света и придавила их. Лампочка у дома Таисьи освещала лишь часть покосившейся припавшей к земле избы. Шумер ветер в черных кустах, растущих вдоль стены. Дождь сек крышу, стену, окна, землю…

Где-то вдали послышался шум машины. Меж деревьев сверкнули фары, свет от которых на какое-то мгновение уперся в черный свод, нырнул вниз, скользнул по потолку и пропал.

Таисья сидела на широкой кровати, читала молитву и крестилась:

— Детоньки мои, Толенька, Светонька, Аличек. Дай вам бог здоровья, спаси и сохрани вас…

Вдруг она встревожилась, прислушалась: машина остановилась у дома. Хлопнула дверка. Через мгновение раздался стук в крыльце. Таисья не пошевелилась. Стук повторился, продолжительный и более громкий. Включив свет и сбросив крючок, Таисья приоткрыла избяную дверь:

— Кто там?

— Мама, да открой же! — послышался с улицы недовольный Светкин голос.

— О господи! — Таисья поспешно спустилась по ступенькам, щелкнула задвижкой.

Света в намокшем плаще с Аликом на руках, опережая мать, зашла в дом, громко хлопнув дверью.

— Чего долго не открывала? Стучу, как не знаю…

— Да дождь… Ветер, думаю, стукает. Не ждала ведь. Поди, часов двенадцать уж… — виновато оправдывалась Таисья, помогая раздевать молчаливого, нахмуренного Алика.

— «Ветер», «двенадцать уж»! — передразнила Света.

— Да чего, говорю, случилось-то? Чего ты такая вся?

Таисья села на лавку, Алик стал подле ее колен, глядя в пол.

— Какая «такая»? Ну, мало ли… — Света отворачивалась, стараясь не показывать матери разбитое лицо.

Таисья беспокойно перебирала руками подол юбки, коснулась Алика и принялась гладить его по худой спине. Взгляд же ее был прикован к Свете. Алик приподнял голову и внимательно смотрел на бабушку, не понимая, что та хочет от него.

— Этому Ваську я говорила: «Не ходи больше!» — как можно проще и беззаботнее говорила Света. — Понимаешь, мама, серое пятно, а не мужик. И как я с ним раньше, тьфу! На рожу-то смотреть нельзя, не то что… Нет, опять приперся!.. А Санька у меня был, ну и…

— Говорила я тебе, девка, неладно живешь, ране такой дикости не было. Да чего теперь, ничего стариков не слушают…

— Ладно, мама, живу. как умею, — Света причесывала перед зеркалом мокрые волосы.

— Худо, доченька, живешь, сраму-то сколько. Ребенка поди, с ума свела? Где ребенок-то был?

— Да где — в соседней комнате…

— О господи! — Таисья перекрестилась.

— Да ничего… Он не слышал…

— Такое — и не слышал! Надо пошептать, испужался, поди…

Таисья, все так же ласково гладя Алика по спине, что-то долго и сосредоточенно шептала ему на ухо. Он слушал, не двигаясь.

— Шепчи, шепчи, он любит, когда ему на ухо шепотом говоришь. Ну да хватит, давай спать! Завтра рано на автобус, — командовала Света. — В передней у тебя топлено ли?

— Да прибрасывала немного. Не зима ведь…

Света прошла в переднюю избу, сдернула с кровати покрывало.

— Может, поедите чего?

— Сытые мы. мама, всем уж сытые сегодня…

— Алика-то куда положишь?

— Да вместе ляжем, хватит тут места… — Света спустила юбку и оставила ее на полу возле кровати. Стянула свитер, бросила на стул. Алика она положила к стене, сама легла с краю.

— Мама, чего я тебе еще хотела сказать, — осторожно начала Света, натягивая на себя одеяло. — Только ты не реви, ладно? Не реви...

Таисья беспокойно смотрела на дочь.

— Мы у тебя поживем с недельку, ладно?

— Да живите, чего мне, места-то хватит… — Таисья совсем встревожилась, голос ее дрожал.

— Завтра мне на работу, а Алика я в садик увезу, а вечером мы придем к тебе…

— Да чего, говорю, случилось-то, чего ты все недоговорками, — не вытерпела Таисья.

— Да это «пятно»… «Убью! Убью». Совсем дикарь спятил…

— Господи!

— Мама, ты только… Не надо, ладно? Ничего страшного не случилось. Ну подрались они, ну с кем не бывает, а?

Губы Таисьи дрожали.

— И чего я тебе рассказываю!. Ну… ну когда ты плачешь, ну выворачивает меня всю! Прошу тебя…

— Кто… С кем хоть… — неспокойно успокоившись, начала расспрашивать Таисья.

— Да Васек с Санькой! Саньку вот, правда, в больницу увезли, — с сожалением добавила Света. — А вот, как увидел, что милиция подкатывает, да соседи поднабежали, сдулся и — бежать. Не знаю, нашли ли…

— Евдокии-то чего скажем? Худая Евдокия-то, еле ползает…

— Господи, мама, всем надо все объяснить!

— А ты как думала, доченька…

— Да не убили ее сынка, чего ты… — Света устало закрыла глаза. — Все, мама, туши свет.

Таисья вздрогнула, поспешно щелкнула выключателем, вышла на кухню, осторожно прикрыв за собой дверь.

…Уснуть в ту ночь она долго не могла. То сидела на лавке у окна, за которым шумел ветер, то, включив свет, тихо ходила по избе, прибирала на кровати вещи, поправляла у порога сбитые половики, то, задержав дыхание, стояла у двери в переднюю избу, прислушиваясь, как возится на кровати Света.

Уснула она лишь далеко за полночь. Но дважды вставала, опять же включала свет, смотрела, который час, словно боялась проспать.

Утром густой туман стоял сплошной стеной от земли до неба. Кой-где сквозь него видны были неясные очертания изгородей, амбаров, изб, погребов, бань.

Полное безмолвие.

В этой мертвой тишине прозвякало металлическое кольцо, скрипнула дощатая крылечная дверь. Кто-то тяжело поднялся по ступеням, пошарил рукой, ища дверную ручку.

«Кто ино это в такую-то рань?» — Таисья, сидевшая у окна, встревоженно обернулась на дверь.

Неловко переступив порог, в избу вошла большая грузная старуха.

— Здравствуй-ко, Таисья, у тебя и не заперто… Ты чего это не запираешься? Никого, видно, не боишься…

— Да я уж на колодец за водой сходила, — неохотно ответила Таисья, с тревогой взглянув на раннюю гостью.

— Давай-ко ужо не торопись, — справляясь с одышкой, сказала гостья, садясь на предложенный ей стул и поправляя темного цвета юбку. — Сколько часов-то, шесть-ту есть ли?

— Да уж, поди, седьмой… — Таисья тяжело вздохнула.

— Проснулась давечи, радиво жду, — продолжила гостья, — как вроде бы уж и шесть часов, а не робит… С чего бы это? Не играет гимн. У тебя работало ли, а, Таисья?

— Да мне ни к чему… — Таисья все также отрешенно сидела на лавке у окна, отвернувшись от гостьи, — смотрела на размытую дождем дорогу. Видны были лишь близстоящие кусты, изгородь, столб с проводами. Далее — все подернуто туманом.

— А я уж завсегда радиво на ночь оставляю, весельше… — любит гостья повторять одно и то же. — А тут шесть часов на будильнике, а не робит… Неужто Стасик проспал? Так чего-то неловко на душе, так неловко…

— Ой, Евдокия, чего твой Стасик!.. — Тут… — нетерпеливо начала было Таисья и осеклась.

— Как чего? Такое дело, радиво. Это ведь не шутка. Из всех внуков моих Стасик мне всего милее. Пока учился, всегда уж приезжал, а теперь — вишь, какая работа… Дай-ко я от тебя позвоню, — Евдокия, тяжело ступая, прошла к столу. Над столом на деревянной полочке, прибитой к стене,стоял телефон. — Ты чего сама-то, Таисья, чего-то молчишь все?..

— Серчо давит, — призналась Таисья.

— Лепешки-то есть ли у тебя? У меня тоже, девка, иногда так зажимает, ну, думаю… Ездила на медпункт, в район посылали серчо снимать… Нет, говорят, здоровое у тебя серчо — нервы… Какие такие нервы? Сроду такой болезни не слыхивали… — Евдокия сняла с полочки телефон, осторожно поставила его на стол. — Таисья, ть лучше видишь, на-ко набери мне…

— Ой, Евдокия, и приспичило тебе в такую рань… — Таисья не скрывала своего раздражения, нехотя придвинула к себе аппарат. Подняла трубку. Но набрать номер она не успела: из передней избы вышла заспанная, растрепанная Света с Аликом, торопливо прошла к умывальнику.

Таисья положила трубку, вся подобралась, сжалась, приготовилась к самому худому.

— Ой, да у тебя Света дома! Давно не бывала, — Евдокия проводила Свету взглядом.

— Здравствуй. Евдокия, — тепло поздоровалась Света, стоя к ней спиной и брякая умывальником.

— Чего, Света, в райцентре-то нового? Стасика-то не видела ли?

— Да как не видела! Не велик «город»… — просто ответила Света. — Все мы друг дружку ежедневно видим, и все-то друг про дружку знаем, и обо всем-то говорим! В «городе» нашем. Евдокия, о нас знают больше, чем мы сами о себе знаем…

Игривая напевность голоса дочери еще более встревожила Таисью: сейчас «брякнет», чего ей стоит. Но Света ничего более не сказала.

— А я вчерась звонила Стасику, — продолжала Евдокия, — как, говорю, живете? Да ничего, говорит, только вот… Санька мой, непутевик, с ними не живет. Другая у него женщина. Стасик так и сказал: другая женщина. Идишь, теперь жись-та какая…

Таисья не подстала к разговору, подавленно смотрела на дочь. Света умывала плачущего Алика.

— Кто это, интересно, другая?

— Да это я, Евдокия, — добродушно засмеялась Света.

— Ты? — Евдокия, казалось, не поверила.

— Ну да. А чего ты так? Чего, не нравлюсь? Не ори! — прикрикнула Света на Алика и продолжала: — А все меня учат, — хотя никто сейчас не учил ее, — вот вы решили, что живете правильно, так?

— Чего, чего мы решили? — переспросила Евдокия.

— Ну, что вы правильно живете… А я? Бывает, что и матерюсь. Да, Евдокия, да! Выругаюсь — и полегче. При нашей скотской жизни…

— Ой, неладно, деушка, как хочешь, а неладно… — тихо, с усилием проговорила Евдокия.

— О, давайте! — Света тяжело вздохнула.

— Как хочешь, деушка, и брата позоришь…

— Это чего — Тольку? — Света искренне удивилась.

— Его опозоришь! Пошел он по этой, по самой, по линии… А прямая ли она, линия-то? — и Света взглянула на мать, словно хотела найти в ней поддержку. Знала Света, что Толикову работу мать не одобряла. Если бывало кто спрашивал: «Чем Анатолий Егорович занимается?», отвечала она с досадой: «Да он у меня по партейной линие…», как будто это и есть самая худая, нездоровая работа.

— Моли бога, что у тебя такой брат. Такого надо еще поискать. А ты, мотри-ко, ты уж, Света, никого не слушаешь, — укоризненно проговорила Евдокия.

— Братика моего хвалишь? Да он кабы хороший был. В гости ко мне два года не бывал!

— Да к тебе, Света, в гости-то ходить… Сама знаешь.

— Ой, Евдокия, да ведь не каждую ночь я… Извиняюсь… Да и чего ты знаешь? Ты, Евдокия, еще ничего не знаешь…

Таисья испуганно взглянула на дочь. Но Света вновь заговорила об Анатолии:

— Да не защищай ты моего братика! Зашла я как-то к нему в райком десятку одолжить. А он мне… Чего, думаешь, Евдокия, он мне сказал? «Больше сюда не приходи — позвони». О как! Чистоту блюдет. Доблюли, чистюли… А мама как ему говорила, — уверенно продолжала Света, чувствуя, что мать на ее стороне, — говорила ведь ему: «Ты хоть не вздумай в партию вступить!» Так ведь, мама?

Таисья промолчала.

— А он ишь как, и вздумал, и вступил, и вот восседает там, в галстучке и костюмчике, чистенький такой, причесанный. Шик! Чего они там, причесываются, что ли, через минуту? — Света бойко ходила по избе, собирала вещи в дорогу. — А в прошлом году, в сентябре, наш Толенька картошку копал, а мама перекапывала. Десять ведер после него накопала! Всю картошку в земле оставил. Скажи мама?

Таисья опять промолчала: машинально придвинула к себе телефон. Поправила трубку. Поставила аппарат на прежнее место.

— Вот уж и не ври, девка. Три ведра накопала, а площадь-то немаленькая, — продолжала защищать Анатолия Евдокия.

— Чего ты все девка да девка. А Санька твой неужто лучше? Месяцами ведь его в деревне не видно. Только бутылкой домой и заманиваешь.

— Да вы уж два сапога пара, — тихо-тихо сказала Евдокия и замолчала.

— «Два сапога»… — добродушно передразнила Света и счастливо улыбнулась. — А уж получше Васьки-то будет. Тот только рычит: «Убью! Убью!», а сам-то… С бабой-то справиться не может!

— Света! — одернула Таисья.

— Ой, бабоньки, ой, молчу! — Света нехорошо засмеялась и сморщилась от боли, погладила побитое лицо.

Алик вдруг заплакал.

— Не любит, когда я бранюсь… На-ко, мама, одень его. Завтракать не будем. Смотри-ко, Евдокия, в окошко, не идет ли автобус…

Евдокия не пошевелилась.

— Грех-то какой, — сокрушенно говорила Таисья, одевая плачущего Алика, — то ты с Васькой, то вот с Санькой… Где это видано?..

— Ой, мама, и ты воспитывать! Не вспоминай Бога-то, не верую. Просто живу. Как умею…

— Не веруешь ты… Просто живешь…

— Мама, так ведь и все так! Просто живут! — на «просто» Света сделала ударение. — Идем мы все по Толиковым линиям. Вперед! К победе! К полному! К окончательному! — Света захохотала.

— И чего хорошего? Смотри-ко до чего дошли…

— Вот уж, мама, чего правда, то правда! Дошли до окончательного! — согласилась Света.

Вдруг она вся сникла, устало села на лавку, не пряча побитое, в синяках, лицо.

— А ведь я иногда завидую вам, бабоньки… Вы не просто живете, а… В церковь ходите, Бога почитаете… — в голосе ее прозвучала горечь.

Наступила тяжелая пауза.

Алик достал из кармана конфету, подал Таисье.

— На, бабушка, это тебе Алик конфету дает.

— Ой, христовый голосок, спасибо, Аличек, — обрадовалась Таисья.

— На, тетя… — имя он не выговорил, — это тебе Алик конфету дает. — и он протянул вторую конфету Евдокии.

— Да у тебя самого-то осталось ли?

— Да есть у него, — вяло сказала Света. — Ладно, пошла я, — она тяжело поднялась с лавки. — Алик, помаши бабушкам.

Алик помахал ручкой.

— Толковый парничок-то, да пропадет он с моей Светкой, — горько сказала Таисья, когда Света и Алик вышли. — Прошлый раз приезжал, просит: «Расскажи сказку». Рассказываю, а он: «Ты неправильно рассказываешь».

— Из своей головы ляпаешь, где же правильно, — тяжело вздохнув, отозвалась Евдокия.

— Мама! — послышался с улицы Светин голос.

— Господи, чего еще? — Таисья поспешно пошла к двери.

Света ждала ее у крыльца.

— Мама, я чего-то сама не знаю, чего со мной, — не могла Евдокии сказать… С Санькой и правда ничего страшного не случилось, оклемается… А турку тому много не дадут. Ревность — не должны много. Я так и на суде скажу: из ревности. Только вот не знаю, нашли ли его. Ты уж Евдокии скажи как-нибудь, потом. потихоньку, чтобы уж… а то…

— О господи! Вот как мне под старость-ту…

— Давай, мама, пошла я. Вечером приедем.

Таисья вернулась в дом. Села у окна.

— Чего это она, забыла чего? — забеспокоилась Евдокия.

— Да вечно собраться не может… — неопределенно отвечала Таисья, глядя в окно на уходящую Свету, на Алика, что семенил за матерью маленькими ножками.

Вскоре они пропали в густом тумане.

— Дай-ко все-таки я Стасику позвоню. Неловко чего-то на душе. И чего ино такое? На-ко, Таисья, набери…

Евдокия диктовала, а Таисья дрожащей рукой набирала номер.

Когда ответили, Евдокия напевно проговорила:

— Здравствуй, Стасичек, как поживаешь? А я думаю, дай и позвоню. Чего-то радио утром не робило, в шесть-ту. Беспокойно мне. Не проспал ли ты? Проспал? Ну ладно, на пять минут дак… — вздохнув, заговорила о другом: — А папа-то все не живет с вами? Да я уж знаю, Стасичек, что он со Светой живет, знаю, христовый. Она мне о том сама сказывала, у матери сегодня ночевала, я от Таисьи звоню…

Евдокия замолчала, прислушиваясь.

— Чего, чего ты, Стасичек, алло, алло! Васька Тарутина? Знаю, знаю. Да кто его не знает… — И вдруг изменилась в лице: — Ой, ой! На-ко, на-ко, ты подумай-ко… Да чего же ты, Стасичек, такое-то говоришь? Идишь как, изаболь. Ножом?

Евдокия сидела, сокрушенно качая головой. Стасик, видимо, сообщал ей подробности, утешал как мог, дескать, обойдется: нож Ваську тупой под руку подвернулся, кухонный…

— Чего иное такое диется на белом свете… Я ведь, Стасичек, не владию вся… ехать-то… — сказала она наконец.

Вновь тягостная пауза.

— Спасибо, Стасичек, поди к отцу в больницу-то. Ну, Господь с тобой…

Евдокия, вся в слезах, положила трубку и повернулась к Таисье:

— Хоть от отца не отказывается.

Бабы долго сидели молча. Ссутулились, словно что-то сверху тяжело придавило их. О чем думали, Бог весть, видимо, каждая о своем.

Молчание нарушила Евдокия:

— И Света чего-то ничего не сказала… Где бойкая, бойкая, а тут… И ты, Таисья, молчишь. А видишь ведь, чего приключилось: в больницу Саньку положили. Шутка ли? Делать-то чего будем, а, Таисья? Может, Толе позвонишь? Или как? А уж худого-то Анатолий Егорович не скажет. Чуешь ли?

Таисья, очнувшись от задумчивости, придвинула к себе телефон, щурясь, набрала номер. Было в ее движениях что-то боязливое, настороженное, словно звонила она какому-то чужому, грозному человеку. Анатолий ответил коротко и отрывисто:

— Да!

— Здравствуй-ко, Толя. Тут вот у меня Евдокия сидит… Знаешь ли чего приключилось? Ты бы, Толя, сходил к Свете, поговорил бы с ней. Живете, как не знаю… — начала Таисья вкрадчиво.

— Да я о ней слышать не хочу! — перебил ее Анатолий. — Мне люди все глаза вытыкали, только и слышу: «Это чья, Света-то?». Нет, мама, не твоя, ты-то далеко, а моя. Понимаешь — моя! Того самого, который в райкоме…

— Да ведь, Толенька, сестра она тебе… — на глаза Таисьи навернулись слезы.

— Мне такое родство, знаешь… Только ты не плачь, ладно? Не переживай, не стоит Света того. Все, давай успокойся…

— Алло! Толя…

— Все, говорю, на работу надо идти…

Таисья осторожно, словно боясь испортить аппарат, положила пищащую трубку.

— Ну дак, Таисья, чего Анатолий-то Егорович? — спросила Евдокия.

— Да чего — работы у него много, торопится. Идишь тоже, работа-то какая… Где жо у меня лепешки-то? — Таисья пошарила на окошке, нашла валидол, повернулась к Евдокии. — Вот, говоришь, чего делать будем, а чего тут сделаешь…

Евдокия ни о чем не спросила более, тяжело поднялась со стула и вышла из избы.

Весь день Таисья не находила себе места. Свету с Аликом ждала до позднего вечера. Не дождалась.

Долго не могла уснуть, сидела на широкой кровати, читала молитву,глядя в угол, где чуть левее телефонного аппарата висели иконы в золотистых рамках.

— Детоньки мои, Толенька, Светонька, Аличек, христовый голосок…

Помолившись, она потушила свет и легла. Но вдруг оторвала голову от подушки, прислушалась к шуму в крыльце. Раздался продолжительный стук. «Не Света ли, полуношница?». Встревоженная и обрадованная, Таисья сбросила крючок, открыла дверь.

— Да я это, я! Открой, Христа ради! — послышался недовольный голос Евдокии. — Не спишь еще? Еле до тебя добрела. Дай, думаю, пойду. Забоялась чего-то. И так тоскливо сделалось. А как помру, и никто знать не будет, — горько говорила Евдокия, входя в избу.

— Ну давай, бласловесь, со Христом да ладом… Света вот у меня обещалась приехать и не приехала чего-то…

— Не приехала изаболь? — лицо Евдокии стало озабоченным.

Она села на приступок у печи.

Помолчали.

— А ты, Евдокия, ночуй у меня, двоем-то весельше, — предложила Таисья.

— А пожалуй, что и останусь, — согласилась Евдокия. — Радиво-то только, Таисья, ты оставь включенным. Завтра утром гимн заиграют. Стасик включит — и заиграют…

Бабы устроились на кровати. Таисья потушила свет.

Темно. Тихо. Лишь слышно, как в печной трубе шумит ветер.

Света уж собралась идти на автобус, когда Васек явился к ней. Грязный. Оборванный. Небритый.

Всю ночь и день он прятался в лесу за селом и лишь с наступлением сумерек прокрался темными улицами к Светиному дому.

Света все поняла. Она не кричала, не звала на помощь — села на кровать и обреченно склонила набок голову, как бы говоря: «Ну…».

Васек грубо схватил ее, повалил на пол.

— Постой, сама я…

Она встала, разделась, аккуратно повесила одежду на стул. Прошла к шкафу, со скрипом открыла дверку. Порывшись в белье, вытащила белоснежную ночнушку и надела ее.

Тихая и кроткая, легла она на кровать и отрешенно откинула на подушку голову. Закрыв усталые глаза, ждала, когда Васек сделает свое дело. Он тяжело дышал, кусал ее в плечо — она не чувствовала боли — и страшно, ожесточенно матерился. Ей было все равно.

Вдруг он обессилел, обмяк, уперся руками в подушку и хотел подняться, но она удержала его.

— Нет, Васенька, ты очень хотел, чего же ты? Может, еще попробуешь, а?

— Заткнись! — зарычал он, грубо оттолкнул ее.

Сел. Закурил.

В дверях стоял Алик.

— Мама, а ты говорила, что больше ничего не дашь ему…

— Говорила, Аличек, говорила, да видишь как…

— А дядя голый…

— Он у меня голых любит. Как-то журнал мод принесла, так весь вечер от картиной оторвать не могла, — неизвестно кому и неизвестно зачем сказала Света. — Пойдем-ко, Алик, снимем теплый свитер, запаришься, к бабушке сегодня не поедем…

— А когда поедем?

— Да завтра и поедем.

— А самосвал возьмем?

— Конечно.

— Он будет там по травке ездить.

— Будет, Аличек, будет…

— Мама, а дядя когда уйдет?

— Господи, тараторка! Все-то тебе надо знать, — Света повела Алика в другую комнату.

— Я какать буду, — донеслось оттуда.

— Снимай штанишки. Где у тебя горшок? Вот и садись, что же ты…

— А дай мне мишку. И крокодила. И машину, вот ту, синюю, и трактор дай…

Света собрала все игрушки, какие были в комнате, обложила ими Алика. Вернулась к Ваську.

— Это надолго. Пока все игрушки не переберет, все на горшке сидит, — опять неизвестно зачем сказала она, постояв в нерешительности, осторожно села рядом с Васьком. — Так попробуешь ли еще, Вася?

Васька передернуло, какая странная, жуткая нежность прозвучала в ее голосе!

— Гадина!

— Ну, гадина, не гадина, а…

— Убить бы тебя, — сквозь зубы процедил он.

— А что же ты? Убей, — безразлично продолжала она. — Все-то ты меня, Васенька, обещаниями кормишь…

Он страшно взглянул на нее. Она не отвела глаз.

— …А мне ведь уж ничего не страшно. Все прогорело, прошло-проехало. Кажется, не тридцать лет прожила, а все сто. Целую вечность! Вот так, Васенька… Все испытала, все-все. Кроме смерти… — она заглянула ему в лицо. — Ну так отдохнул ли, Вася?

Он схватил ее, страшно матерясь. Вдавил в подушки.

Соленые капельки пота падали с его лба на ее горячее, красное, искаженное рыданиями лицо: Света плакала беззвучно, вздрагивая всем телом… И бормотала какие-то странные, невнятные слова…

Вдруг он, словно почувствовав что-то, приподнялся на руках и с ужасом в остановившихся глазах посмотрел на Светкины растрепанные волосы, на ее распухшие губы и настороженно прислушался к рыданиям и шепоту.

— Санюшка…

Васек затрясся.

— Санюшка, смертушка моя… — слетало с ее губ.

Он обезумел от ненависти и отчаяния, судорожно сдавил ей горло. И долго не отпускал, словно боялся, что с этих губ опять слетит ненавистное ему имя…

Громкий детский плач за стенкой встревожил соседку Зинаиду Сорокину. Она вышла на лестничную площадку, позвонила в Светину квартиру. Никто не отозвался.

— Чего-то неладно у Шониной, — вернувшись к себе, не могла успокоиться Зинаида. — Алик давно плачет, и квартира заперта. Света уж никогда на ключ не закрывала, ни днем, ни ночью. И в деревню к матери поехала — открытой оставила, бесшабашная голова. А чего красть-то? Чуешь ли, плачет, говорю, парень…

Муж Зинаиды, тоже немало обеспокоенный, позвонил в милицию.

Когда приехавший наряд милиции и следователь прокуратуры вскрыли квартиру, Алик уже не плакал, а, стоя, голышом у бездыханного тела матери, держался за ее безжизненную руку и судорожно всхлипывал.

Света лежала, запрокинув голову. Васька в квартире не оказалось.

— Аличек, — ласково позвала Зинаида, вошедшая вслед за милиционерами.

— Ничего не трогать! — следователь строго взглянул на Зинаиду. Та взорвалась:

— Да поскорее вы! Ребенок ведь, смотрите-ко, ребенок-то… Аличек, иди ко мне, иди, Христовый…

Но Алик, увидев незнакомых дядей, еще более перепугался, залез под кровать.

Достать его оттуда попытались лишь после того, как унесли труп Светы. Но Алик верещал как резаный, намертво вцепился ручонками в железную ножку кровати.

Сняли матрац, решили переставить кровать в другое место. Алик залился слезами. У Зинаиды сердце разрывалось.

— Да не трогайте вы его! Сейчас я…

Она пошла в свою квартиру и через минуту вернулась с огромной корзиной самых диковинных игрушек. Их было много у многодетной Зинаиды. Сев на пол, она заговорила с Аликом, подавая ему игрушки. Одну, другую, третью… Мало-помалу он заинтересовался, перестал плакать. Под кроватью набралось много игрушек.

— А эту хочешь? — Зинаида показала большую, ярко раскрашенную машину.

У Алика загорелись глаза.

— Иди сюда, а то под кроватью она не помещается… Видишь, никак…

Алик вылез из-под кровати. И Зинаида отдала ему игрушки.

— А где у нее кузов? А какая у нее кабина? Большая? Там шофер сидит. Он руль крутит… Видишь, какой руль…

Зинаида поднялась с пола, нашла в шкафу чистые колготки, надела их на Алика. Он занятый игрушкой, не сопротивлялся…

Наступило ясное, без тумана, утро. Таисья с Евдокией поднялись рано, с первой зорькой. Сели у стола.

Таисья отрешено смотрела в окно на ухабистую дорогу.

Евдокия сидела понуро, часто моргая, не сводила слезящихся глаз с телефонного аппарата, стоявшего в центре стола.

По радио заиграли гимн. Стасик включил — и заиграли. Евдокия слабо, старчески улыбнулась. Лицо ее просветлело.

Но не смолкли еще торжественные звуки, как остановилась подле дома легковая машина черного цвета, выскочил из нее Анатолий Егорович, очень живой, бойкий, в костюме и галстучке. Твердой походкой пошел к дому. Толкнул крылечную дверь, нагнулся, чтобы не удариться о притолоку.

— Чего ино такое? Света-то где? — испуганно встретила его Таисья.

— Мама, ты хоть войти-то дай… — Анатолий Егорович поздоровался с Евдокией. Сел на лавку, поправил галстук и при этом дернул в сторону головой. — Ну, значит, так…

И начал Анатолий Егорович неторопливо, бесстрастно рассказывать. Просто, обыденно, как будто не страшное горе-горюшко приключилось, а самое обыкновенное, рядовое событие. Частенько ведь теперь давятся, стреляются, разбиваются. Никого не удивишь. Районка, бывает, по десять соболезнований в одном номере печатает. Вот и со Светкой нашей приключилось… А разве иначе могло быть? Все к тому шло. А турка того в дровянике нашли…

Любит Анатолий Егорович подробности, детали. Они сглаживают эмоции, придают речи деловитость.

— Большой, значит, такой дровяник, вроде амбара, с массивной дверью. Там у Васька сухие дрова хранятся. Висел Васек, чуть не задевая земли. Сам себе суд устроил… Под ногами у него поленья валялись, видно, по поленнице забирался, чтобы веревку за верхнее бревно забросить…

Говорит, говорит Анатолий Егорович и чувствует, что не то говорит, не то. Не о том.

А Таисья слова вымолвить не может, руки не знает куда деть, трясет ее всю.

— Мама, только ты не плачь, не плачь, не надо… Когда ты плачешь, выворачивает всего…

— Аличек-то, Господи, Аличек…

Голос Таисьи сорвался. И слезы, слезы…

— Мама, да успокойся ты, успокойся, ради бога. Алик у Зинаиды Сорокиной ночевал. Баба она добрая. Света и раньше часто его у Зинаиды оставляла. Сам я в леспромхозе был, на партийном собрании. Поздно приехал, в час ночи, — и поправил Анатолий Егорович галстук, и опять дернул головой. Нахмурился. Замялся. Не знает, как о главном сказать: что будет теперь с Аликом, на кого оформить опеку?

— Алик-то, парень, не виноват, не бросим мы его на произвол судьбы…

Таисья испуганно взглянула на сына.

— Никому я Алика не отдам, ты уж как хочешь, а…

— Да никто у тебя его не забирает. Оформим опеку. Можно на меня, а можно и на тебя. Переедешь в Светкину квартиру — она за Аликом сохраняется. И топить не надо, и вода есть, и мы рядом.

Все уже решено у Анатолия Егоровича.

— Да ведь Света-то… не похоронена еще, Света-то… — дальше Таисья не могла говорить.

Евдокия сидела, как немая, тупо смотрела на телефон.

— И в садик его там будешь водить, а чего здесь? Какие здесь садики? — продолжал звучать мерный, уверенный голос Анатолия Егоровича.

— Делайте, чего хотите, а парня не отдам, не отдам я парня, — твердила свое Таисья, захлебываясь слезами.

После похорон Светы забрала Таисья Алика к себе. Стали они ходить за ним вместе с Евдокией, окружили лаской и заботой, как родное дитя.

В первую же ночь он доставил им немало хлопот. Проснулся, заплакал…

— Мама… Где моя мама?

Вылез из кроватки, побежал к двери.

Таисья долго успокаивала его. Положила в постель рядом с собой.

Ночник горел в избе всю ночь, и лишь на рассвете Таисья выключила его.

И днем Алик несколько раз звал маму. Играет, играет, вдруг поднимает головку: «Где моя мама?» — и опять продолжает играть, как ни в чем не бывало. Или бросит игрушки, подойдет к бабушке:

— А мама моя где?

Ведь видел, как хоронили, а вот поди-ко ж, — «где моя мама?».

— Светонька, царство тебе небесное, светлое место, — шепчет бабушка, гладит Алика по взъерошенным волосам.

Он слушает. Он любит, когда ему шепотом говоришь…

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2003

WEB-редактор Вячеслав Румянцев