№ 1'03

Светлана Соложенкина

ТРЕТЬЕ ДАНО

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

XPOHOС

Впрочем, не все ли равно: надмосковье, подмосковье... Лишь бы не было сбоку припеку, а также — ни к селу, ни к городу. Но подобная межеумочность и никчемушность составителям альманаха (труд этот взяли на себя В. С. Ильицкий и Ю. Я. Петрунин, главный редактор — В. Е. Федосов) не грозила, поскольку альманах составлен из произведений участников мытищинского лит-объединения им. Дм. Кедрина. Имя такого учителя, как замечательный поэт Дмитрий Кедрин, обязывает, и «кедринцы» сознают свою ответственность. В меру отпущенного каждому таланта они стараются держать марку, чувствуют ответственность за слово и свою причастность к судьбам российской словесности. Объединение это пользуется скромной, но вполне заслуженной известностью. Из песни слова не выкинешь, из современного литературного процесса «кедринцев» не исключишь. И альманах «Надмосковье» — тому подтверждение.

Альманах, прежде всего, не скучно читать: он жанрово и стилистически многообразен. Тут и русский исторический боевик, точнее фрагмент из него, Николая Кондратьева — «Государево лицедейство», и маленькая повесть Дарьи Гущиной «Свой Адриан», и «Древнеегипетский кинематограф» Владимира Ильицкого, где поэзия прикидывается прозой, совершая, для разминки, прогулку от Яузы до Нила (так пианист перед концертом разминает пальцы...). Поэзия и проза вообще не разделены ни египетскими пирамидами, ни китайской стеной. Два талантливых рассказа поэта Вячеслава Макарова (трагически рано ушедшего из жизни) — это, по сути, тоже — стихи, по способу мышления, по обостренно-чуствительному восприятию не только действительности, но и «над-действительности» (да будет мне позволено употребить такой термин, памятуя название альманаха. Ведь название никогда не формально, — хотим мы или не хотим, — и сущностно, поэтому некое «над» порой неожиданно, но интересно возникает в произведениях, собранных в «Надмосковье»).

Это самое «над» достаточно многолико, оно может оказаться и «под». Недаром, когда к герою рассказа (точнее, фантасмагории в прозе...) «Кто к нам пришел», посредственному стихотворцу Егору Кондрашкину является вдруг, несмотря на запертую изнутри дверь, некая немолодая женщина с хозяйственной сумкой и деловито предлагает ему вечную славу в обмен на его, Кондрашкина, немедленную смерть, перепуганный стихотворец спрашивает, указывая на пол: «А вы что — оттуда?» И получает ответ: «Какое это имеет значение? Мы — ниоткуда. Но мы есть».

Так и всякое настоящее творчество: оно — ниоткуда, но оно есть. Оно — и «под», и «над», а без него — все мертво, даже при видимости благополучной жизни. Герой второй новеллы, «Кисточка», Косоруков, добросовестный статистик, примерный семьянин, оставшись на несколько дней один (жена уехала в командировку), от скуки занялся рисованием (подвернулась под руку детская акварельная кисточка). И — испытал нечто вроде солнечного удара, или, если хотите, цунами — гигантская волна внезапно накатившего счастья творчества, озарения мощно подхватила его и вознесла над... Но тут-то и вернулась любимая жена и, увидев отрешенное лицо мужа, зарыдала над его рисунками: «Ну, зачем тебе это надо!» После чего Косоруков, опомнившись, сложил свои вдохновенные работы, тихо вынес в мусоропровод, «и зажили они, как и прежде, тихо, спокойно, и умерли в один день, как в сказках водится». Какая горькая ирония! Ведь на самом-то деле «счастливый» муж умер куда раньше — в ту самую минуту, когда он своими руками убил в себе художника... Есть о чем задуматься.

В парадоксальной ситуации — под гнетом благоприятных обстоятельств — находится героиня маленькой повести Дарьи Гущиной. Юная героиня упрямо и несговорчиво ищет свое место в жизни, а вместо этого — «свой Адриан», чей главный талант — не искать, а приспосабливаться. Как змий, обвивающий хлебное дерево, — этой же премудрости он хотел бы обучить и свою подопечную. Но у девчонки хватает сил вырваться из-под спуда этой пресмыкающейся мудрости и подняться, в первую очередь, над самой собой... Как видим, конфликт «под» и «над» находит в повести свое, небанальное, разрешение.

А в какой ситуации предстает перед нами во фрагменте исторического боевика лицедействующий потехи ради недалеко от Мытищ всемогущий государь Иван Васильевич? Вроде бы все ему подвластно, все под ним ходят, но... есть, есть и над ним некая высшая, грозная сила, и она себя окажет, в свой час. Кстати сказать, с этим историческим этюдом интересно перекликается стихотворение Юрия Петрунина «Еще до Петра», о другом, «тишайшем», царе, который «охотой тешился в прогалах задубелых чащ»:

Ну, что ж ты, царь?

Охоться, вольничай.

Иль понял все-таки намек,

Что поглавнее есть сокольничий,

И пострашнее соколок?

Тут самое время перейти к поэзии как таковой. Стихи в альманахе — жанр торжествующий, им отведена «львиная доля». Если даже отнести В. Ильицкого все-таки к прозе (что, повторяю, условно — только потому, что строчки расположены не привычным «столбиком», а, как и положено в кинематографе, разбиваются на некие поэтические кадры...), то поэтов в чистом виде в «Надмосковье» — двадцать один. Шестнадцать мужчин, пять женщин, — это, впрочем, не принципиально, просто — для справки, ведь и такая подробность читателю может быть интересна.

О чем же пишут поэты и поэтессы «Надмосковья» и, главное, — как они пишут? Можно, конечно, выдать краткую характеристику каждому — вроде как удостоверение личности. Но, мне кажется, интереснее и плодотворнее поискать какие-то важные точки соприкосновения и отталкивания. Ведь каждый говорит не только о себе, но и о времени. Авторов может быть и двадцать один, и сто двадцать один, а все-таки главный герой стихов — время. Если оно неощутимо, то, как говорят медики — «пульса нет», и пациент, стало быть, скорее мертв, чем жив.

Так вот, время в стихах «кедринцев» пульсирует весьма ощутимо, и даже перебои пульса тут значимы.

Ну, как вам нравится для начала такой вот гротескный «портрет современника», предложенный Григорием Кружковым:

В необъятной стране за могучей рекой,

Где шесть месяцев падает снег,

Жил один маслосмазочный и прицепной,

Крупноблочный, пропиточный и тормозной,

Противозамерзающий и выносной,

Сверхурочный один человек.

Признаюсь, ни у кого до сих пор я не встречала таких суставчатоколенчатых, неожиданных и точно попадающих в цель эпитетов. Было время, «человек» — это звучало гордо. Теперь «человек» звучит чаще всего — горько. И у современных поэтов хватает творческого бесстрашия, чтобы и в такого человека вглядеться. И тут он нередко оказывается перед мучительной дилеммой, о которой так просто и глубоко сказала в своем стихотворении Валентина Попова:

Как же мне жить, если сердце сдавили печали,

Если о радости память — и та мне горька?

— Все позабыть, — мне деревья, шумя, отвечали.

— Помнить про все, — мне, журча, отвечала река.

Помнить или забыть — про личные трагедии и про жестокие неурядицы века? Человек, далекий от творчества, еще волен ответить на этот вопрос по-разному. Для художника, для творца такой свободы выбора нет, ведь (говоря словами Владимира Ильицкого): «Творчество — только воспоминанье о тысячелетней постройке Храма». Да и сама Валентина Попова в стихотворении, посвященном Вячеславу Макарову, находит единственно возможный ответ, как жить, если нет силы найти смиренье перед пронзившей сердце бедой и холодом одиночества:

Но жестокой кончины печать

Никогда не велит замолчать

Мудрой музыке стихотворений.

Тут уместно заметить, что мемориал «Надмосковья» подтверждает это. «Мудрая музыка» и впрямь не молкнет в стихотворных подборках уже ушедших, увы, но не во тьму забвенья, Александра Лисина, Анатолия Головкова, Бориса Давиденко... И особенно явственно и как-то весело-непобедимо звучит она в лирике Вадима Попова. «Помню я себя стегоцефалом в мареве докебрийских болот», — да, поистине, нет границ поэтической памяти! И то, что «мудрая музыка» пришла в стихи этих поэтов не сама по себе, а явилась итогом противостояния обстоятельствам, житейским тяготам и немалым испытаниям, — лишь подтверждает ее жизнестойкость и подлинность. Эти строчки — как блестки колымского золота...

Как провидел еще Иннокентий Анненский, «и было мукою для них, что людям музыкой казалось». И все-таки, все-таки...

Вот и еще один автор «Надмосковья», Владимир Пешехонов, прикасается, как к оголенному проводу, к этой проблеме «муки-музыки»:

Тьма со светом недаром боролась.

Но не тьма побеждала, а свет.

Я никто. Просто изгнанный голос,

У которого имени нет.

Напомню, кстати, что первую книгу стихотворений Иннокентий Анненский издал под вымышленным именем «Ник. Т-о». Когда поэт говорит, что он — никто, не следует особенно этому доверять. Особенно если даже свой «изгнанный голос» он все-таки подает в пользу света, а не тьмы.

Валерий Федосов настаивает в стихотворении «Художник» на таком условии творчества:

Спой, расскажи, напиши, нарисуй,

Что пожелает душа...

Дождик, звенящий радугой струй,

Или усталые пожни...

И если докажешь, что жизнь хороша, —

Ты настоящий художник.

Заметьте, требуется не голословное утверждение, а художественное доказательство того, что жизнь неповторимо хороша. Розовые очки — не аргумент в споре с черной бездной небытия и нашей социальной «чернухой». Художник, как справедливо полагал Бальзак, мыслит кистью. Самое непритязательное по мысли стихотворение может обладать пластической убедительностью. Такой пластической убедительностью отмечено, например, стихотворение Нины Маковецкой:

Брести отчаянно куда-то в листопад,

Вдыхать дымок давно увянувшей весны,

Ловить мелодию и вторить невпопад,

И листья собирать, как меркнущие сны.

 

И вдруг постигнуть —

Как прозрачно и светло! —

Что свет в тебе, его и тленьем не унять,

Забыть, что пальцы первым холодом свело,

И что-то хрупкое пытаться удержать.

Посмотрите, с какой проникновенной точностью и лирической взволнованностью Александр Сытин в стихотворении «Я говорил тебе: «Пора вставать!» рисует наступление подмосковного (надмосковного?) утра, с «запыхавшейся электричкой», с еще звездной и чуткой водой в пруде. Переполняет безотчетным ликованием все:

И этот воздух (светел и пахуч).

И тишина минутами. Такая,

что слышно, как звенит нежаркий луч,

под старой елью землю протыкая...

Столь же внимателен к деталям и Степан Курлов. В стихотворении «Яснополянские дубы» читаем:

Меж туч прольется сок зари янтарной,

Подвесится паук на волокне...

Очищусь здесь, открытый, благодарный,

От всякой скверны, тлеющей на мне.

Без этого вот паука, «подвесившегося» на нитке, пожалуй, раздумья у могилы Льва Толстого превратились бы в общее место. Лирическая личность в данном случае — спасает.

Художническая память сберегает все. И далекая неуютная «Осень 1947 года» Николая Дорожкина благодаря этим сбереженным точным деталям придвигается к нам ближе, заставляя все вновь увидеть и услышать:

По тракту мерзлому — телега.

Бренчит дегтярное ведро.

На лошади полоски снега

Рисуют каждое ребро.

А вот совсем другое время и совсем другая «маленькая серая лошадка» Татьяны Собещанской — «как игрушка, с бантиком на шее», целый день бегает эта лошадка в парке по кругу, катая детей. У нее-то ребра не обозначены, и бубенцы вроде бы звенят весело, но ... легко ли всю-то жизнь бегать по кругу? Усталая мама девочки со своим бесконечным кругом («детский сад, работа, поздний ужин») сочувствует про себя этой лошадке, подавляя невольный вздох...

Так суровые заботы послевоенного лихолетья и нынешнего дня неожиданно смыкаются в пространстве альманаха. И есть в этом жизненная и художественная правда.

Все мы немножко лошади. Все мы немножко Акакии Башмачкины. И внимание к «маленькому человеку» навсегда останется корневой темой нашей литературы. Как прозы, так и поэзии.

У нас, слава Богу, были и есть Василий Шукшин с его «чудиками», Николай Рубцов с его молчаливым и добрейшим Филей: «Филя! Что молчаливый — а о чем говорить?»

Не с оглядкой ли на эти образцы написано стихотворение «Как воробушек чирикает...» Виктора Фурсова? В его Толе Чикове, простодушном пьянчужке, отброшенном на обочину жизни, есть свое грустное обаяние. Но... несколько подвела автора безвкусица:

Чмокает, как лошадь древняя,

Матом кроет закусон.

И качается головка белая,

Как подснежник — нету слов...

Да простит меня Виктор Фурсов, но здесь — эклектический словесный разнобой. «Древняя лошадь» (третья в альманахе — и явно лишняя) никак не вяжется с подснежником качающейся белой головки — это сентиментально-слащаво. К тому же — ощутимый ритмический сбой и слабые рифмы... Да и полушубок «овчиновый» — это несколько не по-русски. Овчинный он, что ни говори!

Уж коли речь зашла о безвкусице — этом биче многих поэтов, то признаюсь, что никак не могу считать поэтической находкой строки Нины Шевцовой: «Есть наслажденье тоньше и нежней Тугих толчков налитой кровью плоти». Натуралистично без надобности. Как-то физиологически неприятна строка из того же стихотворения: «Звон пчел и зной цветов заварят кровь». Чего тут только не намешано! А вот в стихотворении о манекене, в меру ироничном, не без улыбки, она — в своей стихии:

Подойду и беретик надвину —

Словно я загляделась в витрину,

Где поставили чудо-мужчину

В серой тройке, с перчаткой в руке.

 

Но куда подевал он щетину

И проклятую злую морщину,

Без которой, наверное, сгину

Иль повисну на волоске?

Тоска по живому человеку. Мечта о большой любви. Эти мотивы нередки в альманахе, и это тоже — примета времени.

Без любви не стоим ничего мы,

Но непросто на земле любить, —

Печалится Игорь Кулагин:

Ты явись мне — в шелках или в рубище,

Но явись настоящей, живой,

Бесконечно любимой и любящей,

Чтобы был я не чей-то, а твой! —

заклинает свою мечту Валентин Ткаченко.

Все пытается разгадать загадку любимой женщины Владимир Климович:

Кто ты?

Золушка?

Иль королева?

Почему хорошеешь от гнева,

А от счастья рыдаешь тайком?

Меньше всего, как выясняется, порой слишком поздно мы узнаем своих близких. Об этом хорошо сказала Софья Коршунова:

Как просто человечество любить —

Далекое, огромное — без фальши,

Как трудно просто место уступить,

Как тяжко просто близкого любить.

Он слишком близок — оттого он дальше.

Однако той же Софье Коршуновой хочется недоуменно возразить, прочтя в другом стихотворении: «Я жизнь люблю гораздо больше вечности, И люди для меня куда милее звезд. Что перед дочерью моей кометы хвост В серебряной холодной бесконечности!» В этом сопоставлении есть какая-то искусственность, натянутость. Это все равно что пытаться определить вес яблок ... метрами. Жизнь — тоже часть вечности, а вечности в полном объеме все равно никому не дано узнать и охватить. Как говорил Сальвадор Дали, не бойтесь совершенства: оно вам не грозит.

Особняком стоят в альманахе «жестокие романсы» Владимира Хабловского. Вот уж где вечность, как говорится, и не ночевала, зато мусора современности щедро высыпано на голову читателя не менее нескольких контейнеров! Автору нельзя отказать в гротесковой выдумке («Угнали эскалатор!» — такой ситуации, по-моему, еще никто не воображал...), в умении вызвать несколько нервное веселье (чего стоит строка «Молодой подполковник весь убитый лежал»). Он, как «пятая колонна», взрывает все штампы нашего времени изнутри. Но... Абсурдизм — дело тонкое, а В. Хабловский нередко без особой надобности огрубляет текст, что называется, слишком давит на педаль, как неопытный музыкант. В итоге — сумбур вместо музыки. И — та же безвкусица, и — тот же натурализм...

Впрочем, возможно, и такая диссонансная нота нужна. Точнее, возможна. Пусть цветут все цветы. Хотя, как писал Сергей Есенин в «Персидских мотивах» — «я б порезал розы эти...» Хотя бы частично. А то — как бы цветы не оказались задушенными сорняками.

Но время — лучший редактор. Оно само отсеет зерна от плевел. А то, что каждый участник «Надмосковья» получил реальную возможность высказаться «о времени и о себе» — несомненно, можно только приветствовать.

Уж чего-чего, а скучного, унылого единообразия здесь нет. Авторы не только стоят перед дилеммой «или-или», но и в полной мере могут выбрать для себя вариант постижения мира по принципу «и-и». Ведь еще Федор Михайлович Достоевский говорил, что широк человек, сузить бы! «Красные-белые» — вот и вся цветовая гамма, «да»-«нет» — вот и весь ответ многомерности мира... А теперь мы обрели возможность возразить, как в стихотворении Юрия Петрунина:

Скажешь — третьего не дано?

И четвертое есть. И сотое...

Человечеству суждено

Жить, над выходами работая.

«Над выходами...» — опять обнадеживающе появляется это «над». «Поэзия, возможно, есть одна из форм существования надежды и памяти» — такое определение поэзии, данное Владимиром Ильицким, здесь как нельзя более кстати.

Замечу: определение поэзии — афоризмы и парадоксы самых разных писателей и философов, собранные в альманахе и щедро рассыпанные по его страницам, — не просто удачная дизайнер-ская выдумка. Они дают альманаху как бы другое измерение и составляют изящную маленькую книгу в книге.

Попробую и я в заключение внести свой грошик в эту коллективную копилку мудрости «кедринцев»:

Определение поэзии...

А надо ли определять?

О чем ни плакали б, ни грезили —

к ней возвращаемся опять.

 

Вполне возможно, что блуждающим

подобный компас ни к чему.

Ведь человечество вчера еще

смотрело в ящерную тьму.

 

И как назвать: летучей мышью,

тремя китами, сказкой фей?

Но тем, что из пещеры вышли мы —

обязаны мы только ей.

WEB-редактор Вячеслав Румянцев