Д.Бурбанк, Мичиганский университет, США

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

XPOHOC

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

В течение последних восьми лет американская история России испытала своего рода перестройку. Как все революции в сознании, и эта не была завершена. И среди американских историков России было деление между поколениями, деление внутри поколений и - что, может быть, наиболее интересное - разделения по темпераменту между "оптимистами" и "пессимистами". Эти разделения касались не только оценки Советского Союза. Раньше - оценка истории советского периода была в основе почти всех споров по истории о России. В последнее время мы разделились по другим вопросам - о научных подходах, о выборе предметов исследования, об определениях терминов, об интерпретациях данных. По-моему, это совершенно здоровый феномен, и куда интереснее и полезнее, чем обычный ненужный и невынужденный конформизм исторических наук в Америке эпохи холодной войны.

Чтобы оценить, что нового появилось в американской историографии, надо вспомнить, чем она была до 1989 г. Тогда американская историография о России находилась под сильным влиянием политики "холодной войны", какой она была у нас, внутри американского общества и западного общества вообще. За каждым научным аргументом пряталась какая-то мораль насчет Советского Союза. Те, которые определили себя "левыми" в американской политической жизни, более или менее "защищали" Советский Союз, большевизм, Ленина, революцию 1917 года и критически относились к царской России. Те, которые критически относились к большевизму, к Советскому Союзу, к марксизму, считались "правыми", несмотря на их позиции во внутренней американской политике. Следовательно, научная позиция американского ученого о России и о революции 1917 года служила индикатором политической идентичности этого ученого - идентичности в американской, а не русской политике.

Эта политизация историков плохо влияла на историческую науку, на выбор предметов изучения, на всю профессиональную деятельность, несмотря на то, что она не была насильственной. Во-первых, всякого рода ненужные споры возникли из-за определения исторических выводов как "антисоветских" либо как "просоветских". Во-вторых, почти все занимались так называемой "политической историей", почти все предметы изучения интерпретировались с точки зрения их политического смысла. В-третьих, некоторые сюжеты было невозможно исследовать, если историк хотел защищать свое политическое положение как "левого" человека.

Хороший, или по крайней мере показательный, пример политизации американской историографии России - так называемое движение ревизионистов истории Сталина и террора 1930-х годов. В середине 1980-х годов, несколько молодых историков громко объявили о новом понимании сталинского террора. Они предложили изучать сталинский террор как феномен с более сложной общественной структурой, чем просто акт государственного насилия. Они предприняли довольно интересный анализ сталинизма, но вместе с тем ограничились весьма узкой критикой Роберта Конквеста, который был определен ими как "крайний правый" за его книги о терроре и голоде. Целью критики так называемых ревизионистов была критика антикоммунизма Р. Конквеста, а не лучшее понимание 30-х годов в России. Типично, что самым важным было вести войну против других американских историков, которые считались "правыми" из-за того, что они занимались террором в СССР, вместо исследования того, что действительно там было. До 1989 г. было невообразимо, чтобы "левый" американец-историк занимался бы изучением сопротивления рабочих сталинскому террору, - это была территория наших "правых".

К счастью, события в России и Восточной Европе взорвали эти историографические и политические границы и открыли возможность передумать и перестроить историческую науку. В этой статье я опишу новые направления в американской историографии России. Мой первый предмет - общие направления исторических исследований; второй - новые "больные" вопросы у американских исследователей; третий - новые методологические подходы; четвертый - исследования, которые отсутствуют у американских историков (чего мы не делаем), и в качестве заключения - несколько слов о так называемой культурной истории.

Эти заметки, безусловно, основаны на личном опыте и личном мнении. Чтобы яснее представить мои критические замечания в адрес западной историографии, какой я ее представляю, следует уточнить истоки данного обзора. Статья написана в ходе моей работы профессором исторического факультета Мичиганского университета и директором Центра по изучению России и Восточной Европы Мичиганского университета, а также членом советского и постсоветского Совета по исследованиям общественных наук (SSRC). В настоящее время под моим руководством около 20-ти аспирантов пишут диссертации, и в статье они невольно выступают в роли исторического источника. И третий источник - это идеи, которые оформились в результате работы над книгой об имперской России - коллективной работы, в которой участвуют коллеги разных поколений из разных университетов. Дискуссии вокруг этого проекта играют важную роль в определении новых подходов к истории имперской России. И это возвращает меня к истории старого режима в России.

Начнем с вопроса: какие у американских историков появились новые подходы? Главное новое явление, по-моему, это повышенное внимание к истории России до 1917 года, и особенно к Российской империи XVIII в. и первой половины XIX в. Новое обращение к старому режиму частично объясняется нежеланием продолжать обычные исследования советского периода, политизированные до распада Союза, и еще более проблематичные после 1989 г. "Обратно от революции" - возможный лозунг тех историков, которым надоела политика "холодной войны" по-американски.

Самое интересное время российской истории для многих ученых кончается 1860-ми годами. Почему? Может быть, потому, что им неинтересно изучать историю революции 1917 года и ее последствий, а также обычные дореволюционные сюжеты - "истоки революции", "крах старого режима", другие варианты "прогрессивной" истории и истории прогресса. Это первое.

Вторая причина интереса к России до "великих реформ" - отсутствие в Америке исследований по этому периоду. Историки, которые изучали первую половину XIX в., рассматривали темы, тесно связанные с тезисом об отсталости самодержавия и с предреволюционной борьбой, такие как: образование российской интеллигенции (М. Малиа); III отделение Собственной его императорского величества канцелярии (С. Монас); царская бюрократия (Б. Линкольн). Но исследований империи как живого государственного и общественного организма, за небольшим исключением (С. Виттакер, Д. Рэнсэл, Ф. Старр), не было. Заметным белым пятном у нас была империя после Петра I и до "великих реформ".

Отход от школ и классов.

Как обращаются американские историки к истории империи? Кажется, что самое главное для многих после опыта политизированных 1970-х и 1980-х гг. является плюрализм и вариантность подходов и взглядов. Участвующие в серии конференций о новой историографии России согласились, что они не хотели бы создавать новые школы, новые исследовательские проекты, новую моду, или начинать новую борьбу. Они стремились прежде всего ставить новые вопросы, а не стараться найти окончательные на них ответы, приглашая коллег взглянуть на историю, свободную от школ, партий и от самой идеи одного объективного, истинного прошлого. Новая историография для них не означает влить старое в новую чугунную форму, она должна вдохновить на новые исследования и размышления о многих больших и малых вопросах.

Кроме того, участвующие в дискуссии об историографии России не хотели выделять один из подходов к изучению истории - общественный, политический, интеллектуальный, классовый и т.д. - как главный, а предпочитали смешивать разные подходы или даже отказываться от идеи единственного подхода. Общий настрой этой "новой" истории - точнее, новых историков - созидательная работа. Критика, конечно, играет некую роль в открытии новых подходов, но новое поколение историков понимает, что критика -слишком легкая вещь. Они слишком хорошо знакомы с бесполезными спорами своих профессоров.

Россия и Запад.

Эта старая проблема бывшей историографии не исчезла и часто проявляется в нескольких вариантах. В прошлом сравнение России с Западом было довлеющим в американских публикациях о России. Новое поколение и другие новомыслящие историки не любят этого сравнения, и особенно не любят его спутника - идеи "отсталости" России по сравнению с Западом.

Одно из заблуждений подхода "Россия versus Запад" - это идея особенности исторического процесса в России. М. Конфино, выдающийся специалист по истории имперского периода, подверг критике теорию уникальности России. Он утверждает, что история России должна не противопоставляться истории Запада, а разрабатываться в "контексте всей континентальной Европы".

Некоторые историки заметили, что в корне проблемы "Россия и Запад" лежит самая идея "Запада". В так называемой западной историографии, категория "Запад" используется очень неточно. Типичный "Запад" означает историческое развитие только одной страны, то есть Англии, со всеми ее особенностями - экономическими и политическими. М. Конфино заметил: "Как ни странно, самая уникальная страна служит моделью, по которой определяют степень развития, прогресса, трансформации и модернизации во всех странах. А как может Россия быть как Запад, когда большинство стран Запада сами не очень похожи на Запад (то есть на Англию?" Историки России должны заменить недиференцированную парадигму "Запада" концепцией "западно-европейских континентальных обществ". Тогда "история России не будет казатся sui generis, а будет вплотную включена в историю континентальной Европы". Тогда сравнение с другими европейскими обществами с XVIII до начала XX вв. представлялось бы не только контрастным, но и подобным.

Другая проблема - это проблема метода сравнения с Западом. Категории даже самой недавней западной историографии уже носят в себе "нормативные ожидания и стандарты". Эту точку зрения защищает моя коллега по историческому факультету Мичиганского университета Валерия Кивельсон. Можно отказаться от обычных категорий анализа, например, демократия и самодержавие, феодализм и восточный деспотизм, но историки, изучающие Россию, все же обязаны будут защищать Россию от обвинения в отсталости, если они должны использовать самые модные западные категории, как "гражданское общество", "публичная сфера" и т.д. Как ни интересно изучение общества в России в XVIII в., ближайший взгляд на политическую культуру имперского периода должен обнаружить, что основные структуры не соответствуют "гражданскому обществу", как точно оно было определено Ю. Хабермасом. Так, несмотря на перемещение границ Европы на восток, как указывал М. Конфино, употребление категорий западных общественных наук может означать, что историки России не ищут других структур, которые отсутствуют на Западе или не развиты там, но которые занимают заметное место в истории России.

Я лично думаю, что весь вопрос "Россия и Запад" затрудняется тем, обобщенный образ "Запада" играл существенную роль внутри самой России. Очень трудно отказываться от сравнения с Западом, и особенно от идеи отсталости, когда эти сравнения были и есть частью русской культуры. Элита имперского периода сама употребляла западные идеальные типы, чтобы вообразить то, чем Россия могла бы стать или чтобы описать свои действия. Обычно эта ссылка на их поведение в российском политическом и культурном контексте. Таким образом, восприятие русскими деятелями (управленцами и общественными мыслителями) идеи о "Западе" как модели прогресса и "современности" (versus "отсталости"), идеи России как объекта преобразований предопределило в значительной степени исторический путь России. "Воображаемый Запад" стал моделью или антимоделью для воображаемой России, и двойная риторика закрыла двери к другим возможностям, к другим категориям культуры. С точки зрения "Россия и Запад" как понятия культуры должны быть объектом исторических исследований, но не орудием (теорией) исторической интерпретации.

Новые "больные" вопросы.

"Россия и Запад" - это старый "больной" вопрос, который сегодня приобретает новую значимость. Но обратимся теперь к новым "больным" вопросам, которые привлекают внимание американских историков России.

а) Империя или нация? Как лучше анализировать имперскую Россию - как империю или как нацию? Конечно, можно употреблять обе категории в зависимости от темы исследования. А так как концепции "национальная идентичность" и "колониализм" в ходу в американской историографии, вопрос о форме государства Российского также часто возникает.

Понятие России как империи стало популярным в течение последних лет, но оно имеет свои недостатки. М. Станиславский, профессор Колумбийского университета, предупреждает, что обычный в американской историографии акцент на колониальном угнетении нерусских национальностей способствовал становлению националистических исторических школ, каждая из которых жалуется, что именно она является самой ужасной жертвой гнета советской или имперской власти. Он считает, что было бы более продуктивным считать Россию "мультинациональным смешением разных национальных и этнических групп, среди которых русские доминируют не только демографически и политически, а, что более интересно, русскостью". Вместо узкого национализма новых историографических ортодоксий, возникших в течение последних лет на территории новых стран бывшего Союза и в Восточной Европе, М. Станиславский рекомендует исследовать "группы и отдельных людей внутри нерусских народов, которые надеялись на присоединение к Российскому государству и русской культуре". Мы должны отказаться от искусственных категорий как советского стереотипа, так и различных национальных канонов в пользу тщательного анализа того, что означала русская культура и "русскость" для подданных империи.

Но термины "русский", "российский", "русскость" имеют и другие сложности. Несли ли они идею национальности подданным империи? Национальность в современном смысле тесно связана с понятием "национальное государство" - конструкт XIX и XX вв. Испытало ли общество Российской империи процесс складывания нации в течение XIX в.? Можем ли мы пользоваться термином "нация" для русского или даже нерусского населения империи? Как я заметила еще несколько лет тому назад, русская культура является фундаментом развития русского государства как имперского. Таким образом, "русский" и "российский" - две исторические категории, сильно связанные друг с другом, что объясняет относительно позднее и слабое развитие национализма у русских.

Последнее замечание о понятиях "империя" и "нация". Если мы воспримем идею "империи" для анализа российского государства, можем ли мы тогда пользоваться сравнительным методом и рассматривать историю России в контексте других колониальных проектов? Термин "империя" в западной истории обычно относят к английскому или французскому колониализму. Возможно, что более плодотворным было бы сравнение процесса внутренней интеграции России с процессом национальной интеграции Великобритании (метрополии) или Испании. Еще одно возможное сравнение - история европейского колониализма в Африке и Азии, которая демонстрирует не только стратегию колониального управления коренными обществами, но и противоречивые результаты такой стратегии⁽²⁾.

б) Что такое общество?

Второй "больной" вопрос относится к концепции "общество" в историографии России. Многие из историков, изучающих имперский период, неудовлетворены обычным делением "государство - общество", и тем более идеей бесконечного противостояния между ними. Здесь обнаруживается еще одно последствие парадигмы "Россия и Запад": так называемая "разница" по отношению к Западу приобретает характер ненормальности. М. Конфино считает: "Идея, что российское общество было sui generis, родила предположения, которые сложно защищать - что в России общество было составленно из нелепых социальных групп: нелепое крестьянство, нелепый средний класс (если он и существовал вообще), уникальная интеллигенция; общество без "подлинного" благородства, без "истинной" буржуазии, без сословий в западном смысле слова". М. Конфино здесь вспоминает известную книгу Теодора Шанина о крестьянстве начала раннего XX в. "Нелепый класс", и также подчеркивает совершенно нерефлектированное отношение американских историков к "Западу". Запад означает "нормальное", а другие исторические пути таким образом становятся "ненормальными", "нелепыми" и т.д. Такие неблагоприятные сравнения приводят к той точке зрения, с которой российское общество видится в состоянии постоянной "дезинтеграции", кризиса, который длился, кажется, более 100 лет до 1917 г. Такой телеологический подход - неизбежная "дорога к революции" - исходный факт западной историографии Российской империи.

Как это изменить? М. Конфино считает, что нам надо понять: "отрывочность и сплоченность, изоляция и сцепление, стабильность и нестабильность - феномены, которые существуют во всех обществах в разные времена". В такой перспективе российское общество стало бы "не более и не менее фрагментарным, чем другие европейские общества".

Другой способ "нормализовать" российское общество, сделать его не менее "нормальным", чем другие, это предложить новую теорию российского общества, которое существовало в реальности и составляло империю. Как заметила Валерия Кивельсон, даже если публичной сферы, как она была определена Ю. Хабермасом, не было в России, все-таки здесь было общество, и здесь была публика. Российская публика приобрела собственное свое имя - "общественность" - и во многом была подобна "публике" на Западе.

Следует признаться и в том, что современные нормы, которые доминируют в исторических дискуссиях на Западе, модернизируют историю как таковую; в частности, западные нормы определяют главные пути к общественной интеграции - через формальные организации, регламентированный политический процесс и индивидуальную автономию. Эти идеи свойственны западному либерализму. Однако они не адекватны Московскому обществу, с его антипатией к формальным, всеобщим, безличным правилам социальных отношений. Тем не менее без общества западного типа Московское княжество сумело интегрировать русские и нерусские земли и людей в единую политическую систему. Исследования России обнаруживают силу и настойчивость неформального политического поведения и обычаев XVIII и XIX вв. Если мы будем продолжать пользоваться западными категориями, то мы не заметим способности русского общества создать свои политические системы, основанные на согласии (консенсусе), неформальных учреждениях и принятии существующих структур во многих регионах империи.

в) Новый "институционализм". Учреждения как исторические субъекты. Между политической системой - империя или нация - и общественностью действуют общественные институты. Третий "больной" вопрос в наших дискуссиях: что такое институт?

Если мы обратим внимание не на абстрактные общественные системы, которые "присутствовали" или "отсутствовали" в России, а на общественную практику, как она реально существовала в России, тогда понятие "учреждение" как объект исследования приобретает новый смысл. Профессор Грегори Фриз из Брандейского университета предлагает исследователям истории России взглянуть по-новому на концепцию "учреждения". "Учреждение" в обычном на Западе смысле понимается как становление неформальных (западных) институтов. Изучая историю России, исследователи должны шире использовать новую социологическую литературу, которая смотрит на устройство и упадок учреждений, на их преобразование как на динамические и сложные процессы.

Самое важное - отойти от телеологических, позитивистских и государственных посылок, которые лежали в основе исторического анализа в прошлом. Традиционные взгляды были сформированы русскими либералами XIX в., которые смотрели на государство как на первичный творитель истории России ("государственная школа"). Эти взгляды сделали возможными нормативную интерпретацию истории, основанную на понятиях "модернизации" и "развития". Но в то же время они ограничили наши понятия об обществе и общественной организации. Сосредоточенность на строительстве "современных учреждений" позволила увидеть лишь фиксированную модель учреждений, или лишь органические метафоры их рождения, старения и смерти.

Г. Фриз предлагает "деинституциализировать" историю учреждений, сместить фокус исследования с формальных определений на культурологические. Такая перемена поддержала бы исследования неофициальных сфер жизни - досуга, жизненного цикла, бизнеса, бытовой религиозной практики. Формально-определенные институты не охватывают сложную общественную жизнь империи. Цель новой историографии, как ее понимает Г. Фриз, - определить влияние организаций (формальных и неформальных, макро- и микро-) в формировании ценностей, повседневных ожиданий и норм поведения.

Новые подходы и "мода".

а) "Культурная история". Самое модное и, надо признаться, самое непонятное слово в исторической науке - это культура. Так называемая "культурная история" привлекает аспирантов на семинары и доклады и занимает профессоров на съездах и вокруг круглых и некруглых столов. Но что такое культурная история? Нелегко ответить. Мода на нее связана, в частности, с интересом историков к антропологическим подходам. Но, как ни странно, теперешние культурные антропологи сами осторожно относятся к термину "культура", критикуют его, а иногда совсем отказываются от этого термина.

Для американских историков России идея "культуры" привлекательна потому, что она открывает возможности для нового понимания "общества", расширяет его пределы. Они ищут новые определения общества, чтобы выйти за пределы класса и сословия, за пределы политического или экономического поведения. Профессор Ричард Стайтс заметил, что историография общества в течение последних двух десятилетий преуспела во многих областях, но при этом "страдала из-за того, что она обычно пропускала - кровь, жизнь, чувства, человеческую выразительность, личные отношения". Р. Стайтс смотрит на исследования культуры ("культурные исследования", как они называются в Америке) как на возможность оживить историю и обращает особое внимание на "популярную культуру", или "народную культуру", в противоположность обычному увлечению элитарной культурой. Но он также защищает исследования разных сфер культуры - правительственной, городской, деревенской, народной, имперской, пограничной (frontier), революционной и других субкультур, культуры искусства и общественности. Он предлагает соединить эти отдельные сферы в единую "культурную систему, в одно комплексное строительство идеи, ценности и образов русских людей всех классов".

б) Экология. Идея о том, что обычно отдельные субъекты истории - элита, народ, классы, сословия, город и деревня - могли бы интегрироваться в один (национальный или имперский) исторический нарратив, выражает повышенное внимание к взаимо-зависимости раздельных вещей. Тенденция эта ярко проявляется в экологическом подходе. Молодые ученые, занимающиеся историей окраин, и историки крестьянства интересуются связями между человеческими обществами и жизнью животных и природы. Здесь еще раз мы видим желание соединить разные аспекты исторической науки в одну более сложную, но и более достоверную историю. Влияние не только промышленности, а также нового населения, новых культур в пограничных областях интересуют многих. Они описывают перемены такого рода с точки зрения взаимодействия новых и старых экологических систем⁽³⁾.

в) Микроистория. Большинство новых исследований так или иначе выражают пафос соединения разных сфер прошлого. Они отражают сегодняшний отход от деления истории по классам и от идеи конфликта как тотального исторического принципа. Своего рода американская "соборность" заняла место идеологии классовой борьбы, по крайней мере для тех, кто занимается имперским периодом. Исследование классовой борьбы в советском периоде только что началось (Фицпатрик).

Но одна новая "мода" идет в обратном направлении. Это - микроистория. Здесь социальная и культурная антропология сыграла свою роль. Большое влияние оказала книга Лауры Тэтчер Ульрих по истории Новой Англии. Ее монография "Слово акушерки" реконструирует историю деревни Новой Англии в XVIII в. на основе одного дневника. Ориентация на изучение жизни одного человека с его личными общественными связями может служить моделью для микроистории русского прошлого. Профессор Индианского университета Дэвид Рэнсел пишет теперь историю одной купеческой семьи, основываясь на дневнике главы семьи. Но и в таких исследованиях микроистории, по словам Д. Рэнсэла, мы обнаруживаем типичный поиск идей, мифов, символов, что "позволило бы России связать себя в одно общество". К тому же, вопрос о том, как микроистория могла бы использоваться для освещения длительного процесса, пока не имеет определенного ответа.

То, что не модно, а нужно.

а) Государство. Как и все усиленные попытки перестроиться, поворот в историографии зашел слишком далеко. Согласно английской поговорке "не надо выплескивать ребенка вместе с водой", стоит определить, где же находится наш старый друг или недруг - государство - в новой историографии?

Государство в России все-таки выжило и сыграло, может быть, не ту решающую, как думала государственная школа, но все же серьезную роль. Хотя идея истории "сверху" не пользуется успехом сегодня, нельзя рассматривать общество без государства. Исследование общества как независимого, свободного (вещи в себе и для себя) искажает динамику его источников и отрицает существование его диалектического партнера - государства. Создание и выживание государства на огромных территориях - неоспоримое историческое творение народов евразийской равнины. Раз мы отбрасываем искусственную оппозицию "государство - общество", - мы можем более свободно исследовать культуру, которую они вместе сотворили и которая их соединила. Однако, молодые американские историки отказываются от этого, в то время как один из лучших историков старшего поколения Р. Уортман из Колумбийского университета пошел по этому пути с новой книгой о символизме власти в царской России.

б) Внешняя политика и международные связи.

Самая заброшенная в американской современной историографии России область исследований - история внешней политики. Нежелание заниматься внешнеполитическими вопросами - еще одна жертва "холодной войны". Здесь сыграло роль отвращение от тупых формул в международных делах обеих сторон, а также ограниченный доступ к источникам. Критика внешней политики американского государства свойственна американским ученым, а вот внешняя политика других стран не столь привлекательна. Это - большая лакуна в современной американской историографии России.

Вместе с тем, без исследования геополитики многих фундаментальных вопросов исторического пути России невозможно даже поставить. Как международное положение России повлияло на создание империи? Статус великодержавия - это выбор России, выбор лидеров России, или игра, навязанная системой международных отношений? Расширение империи - чего стоил этот процесс русскому центру, кому оно помогло и как? Каковы были перемены во внешних условиях для великих держав в течение двух веков?

Государство как исторический феномен создано в процессе межгосударственных отношений и не может жить в одиночестве. Но, за немногими исключениями, молодые ученые до сих пор обходят стороной историю внешней политики России.

Заключение.

Американские историки России сегодня концентирует свое внимание на империи до 1917 года, и особенно до реформ 1860-х годов. Наиболее интересны их концепции империи, национальности, общества, учреждений; новейшие подходы - этнографические, экологические и микроисторические.

Новая американская историография рассматривает активные, созидающие силы - людей во всех углах российской империи, разных сословий, имеющих разные социальные возможности. Конфликт и борьба интересов присутствуют, хотя играют самую незначительную роль в новой историографии. Идеи, действия, энергия занимают первое место. Культура, хотя она все еще плохо осмыслена теоретически, представляется нитью, связывающей отдельных деятелей в одну систему и в один исторический процесс. Эклектизм, плюрализм, смешение, прежде принятия определенных методов и категорий, характеризуют новый научный менталитет американских русистов.

Идеи отдельных историков, созидательная сила "малых дел" - это здоровая тенденция на пути к новой, более представительной истории о России, бодрый, может быть наивный, но все-таки - шаг вперед.

Примечания:

⁽¹⁾ Доклад, прочитанный в июне 1997 г. на Летней школе, организованной Московским общественным научным фондом в рамках программы "Российские общественные науки: новая перспектива".

⁽²⁾ Нельзя описывать колониализм буржуазного типа только в черном цвете. Несомненно, колониальные империи дали своим субъектам новые и сильные идеологические принципы и структуры будущего государственного строительства.

⁽³⁾ Примеры такого подхода см.: статья С. Хока о крестьянской экономии как хорошо действующей экологической системе, по которой крестьяне России регулировали семейные ресурсы в соответствии с качеством и количеством земли. См. также статью Томаса Барретта о Кавказе как месте слияния различных экономических и социальных культур.

"Исторический ежегодник", 1997 год, страница 60-68.
© Омский государственный университет, 1999

http://www.omsu.omskreg.ru/histbook/articles/y1997/a060/article.shtml

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на 2-х доменах: www.hrono.ru и www.hronos.km.ru,

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС