Александр ЖУРАВЕЛЬ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

XPOHOC

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Александр ЖУРАВЕЛЬ

Новый Герострат

или

У истоков "модерной истории"

Воистину пример Герострата, слава о подвиге которого прошла через века, вдохновляет все новых и новых героев повторить его отчаянную дерзость и покрасоваться на фоне уничтоженного храма. Не так давно объявился математик А.Т. Фоменко (далее - АТФ), который бесстрашно опроверг всю всемирную историю, чем привел в неописуемый восторг некоторую часть нашего образованного и полуобразованного общества. И вот на сцене появился новый ниспровергатель - теперь уже на почве собственно исторической науки, который поставил перед собой внешне несколько более скромную задачу - всего-навсего "демистифицировать" великого русского историка XVIII в. Василия Никитича Татищева [1]. Однако методы, с помощью которых А.П. Толочко (далее - АПТ) осуществляет эту процедуру, настолько революционны для окостеневшей в своих предрассудках отечественной исторической науки, что могут вызвать энтузиазм у части научной молодежи, которая живет не в безвоздушном пространстве и не может не испытывать влияние окружающей ее попсовой действительности с ее патологической склонностью к сенсационности.

Именно те легкость и изящество, с которыми сей автор позволяет себе "коснуться до всего слегка с ученым видом знатока", не утруждая себя долгой и трудной черновой работой, заставляют не просто дать обычную рецензию на новую научную монографию, а говорить о феномене АПТ как об опасном общественном явлении. Как писал в свое время великий физик М. Планк, "обычно новые научные истины побеждают не так, что их противников убеждают и они признают свою неправоту, а большей частью так, что противники эти постепенно вымирают, а подрастающее поколение усваивает истину сразу" [26, 22]. И это касается не только научных истин, но и научных заблуждений. И если такое отношение к научному творчеству, которое провозгласил АПТ, возобладает, то это чревато гибелью науки как таковой. Того и гляди, он окажется творцом новой - "модерной" - истории, обоснованию которой по сути посвящена его книга.

АПТ - яркий представитель "поколения next", которое явилось в мир истории вовсе не для того, чтобы искать истину, а для того, чтобы продемонстрировать себя на фоне истории. История - придаток к историку: вот кредо АПТ. И дело вовсе не в Татищеве: он для АПТ - лишь средство самоутверждения, "объяснительное устройство" при обосновании права на собственную мистификацию.

Истинное его отношение к Татищеву наглядно проявляется уже на первой странице введения: АПТ …спутал год рождения историка! Вместо должного 1686 г. стоит 1688 г. (С.8) [2]. Эту механическую ошибку фрейдистского толка можно было бы счесть ничего не значащей случайностью, если бы не данная на той же странице ссылка на немца К. Грау, в названии работы которого названа верная дата рождения Татищева, и - самое главное - если бы не все последующее содержание его объемной книги.

Итоги своего исследования АПТ заранее провозглашает уже во введении:

В результате, открылась картина более сложная, нежели склонны были допускать [кто?]. Татищев предстал в гораздо большей степени историком модерным [?], концептуальным, новаторским, чем то предполагает распространенный образ простоватого, но честного собирателя и переписывателя летописей… Как ни парадоксально, но именно вымышленные фрагменты "Истории" лучше всего демонстрируют, насколько Татищев владел "ремеслом историка" - похоже, очень недурно, коль скоро многие из его выдумок до сих пор принимают за чистую монету. Книга не выносит никакого нравственного суждения о таком Татищеве. Но если позволить себе персональную ноту, этот новый силуэт Татищева оказался гораздо более симпатичным для автора" (С.21-22).

Итак, АПТ выходит за рамки академизма и позволяет себе "персональную ноту". Само по себе это очень даже неплохо: автор не боится проявить свое "Я" и высказаться откровенно. Только вот от такой откровенности как-то не по себе становится: оказывается, ложь, если она "причинна" и "ответственна", - вовсе не ложь, она тогда - ложь лишь в кавычках; наличие мотива делает мистификации доброкачественными текстами, а "морализаторство" по этому поводу, оказывается, недопустимо [!!!].

Выверты мышления нашего продвинутого, "модерного", историка поразительны: до сих пор отсталые историки, как все прочие люди, думали, что ложь - всегда мотивирована (лжец - в отличие от своей "жертвы" - знает или интуитивно чувствует, зачем он лжет и какой цели при этом добивается), что ложь немотивированная есть бред, первый признак помешательства, душевной болезни - именно из-за отсутствия мотива она и перестает быть ложью, делая ее носителя обитателем известного учреждения.

Не мотивированным как раз является стремление искать истину и говорить другим правду даже тогда, когда она не выгодна - ни самому первооткрывателю, ни окружающим его людям. Это врожденное свойство человека: именно поэтому лгать - стыдно, многие люди хронически не могут этому научиться, даже если и стараются. И потому честь и совесть удивительным образом продолжают жить в душах людей, несмотря на то море лжи и преступлений, которое они породили и порождают в течение своих жизней. Именно это странное свойство заставляет людей искать истину и не лгать в своем творчестве несмотря ни на что, пренебрегая так называемыми успехом и благополучием.

АПТ это все совершенно чуждо. Напротив, он в эпилоге с характерным названием "Подделки, мистификации и ремесло историка" по сути обосновывает право историка - и, разумеется, свое собственное! - на мистификацию и подлог.

Он приводит примеры исторических мистификаций и полагает, что

АПТ обнаруживает нечто и "гораздо более интимное. Есть глубинная тяга профессиональных историков к вымыслу. В головах историков реконструированная ими "история как она состоялась" имеет легитимность высшую, нежели отрывочные, неполные, а порой и откровенно тенденциозные "источники". Вопреки тому, что гласят пропедевтические университетские курсы, историки отнюдь не жрецы своего божества - Источника и Документа. Они глубоко скептичны по отношению к источникам. Они подвергают источники перекрестным допросам "с пристрастием", и если ответы не удовлетворяют их, не останавливаются перед тем, чтобы подвергнуть их откровенному насилию. Историки знают, что источники отражают прошлое в искаженном виде, так что - парадоксальным образом - "документы" оказываются непреодолимым препятствием, стоящим между историком и реальностью прошедшей жизни. Воскрешая мир прошлого из небытия, трудно не поддаться искушению и не почувствовать себя демиургом, творцом и хозяином созданного собственным воображением мира и не рассказать о нем так, как "как могло произойти", а не так как о том говорят источники" (С.519).

АПТ, поддавшись этому искушению, с удовольствием говорит о том, что "в XVIII веке ученые редко были джентльменами, чаще клиентами влиятельных и состоятельных патронов, парвеню, стремящимися к социальному успеху" (С.520), что Ф. Шампольон вместе с сыном воровали древности из парижской Национальной библиотеки. С этой точки зрения, "кража" и "ложь", которые он приписал Татищеву - дело естественное для великих историков:

"Похоже, мораль - слишком изысканный инструмент для определения разрядов и типов подделок. В особенности в руках историков, любящих рассуждать о нравственности своих персонажей, но едва ли имеющих глубокие представления о предмете. В конечном счете, подлог - всегда преступление.… Но не все, однако, настолько жертвенны, чтобы приписать собственное открытие другому. Гораздо чаще присваивают чужие находки, полагая, видимо, что путь однажды кем-то пройденный, становится общественным достоянием и открыт для всех путешествующих. Татищев принадлежал к более редкой первой категории. Он облекал свои открытия в форму документальных свидетельств и щедро делился авторством с древними летописцами. Нет сомнения, что именно этим он обеспечил чрезвычайно долгую и успешную жизнь своей "Истории"" (С.521-522).

И вновь - непрерывное выворачивание наизнанку всех смыслов. В творчестве нравственные запреты можно нарушать, поскольку им и так не следуют в реальной жизни. Поддаться искушению, т.е., с точки зрения нормальных людей, проявить слабость, - это, оказывается, чуть ли не доблесть. Получается, что быть честными и простоватыми - это удел серых, а вот по-настоящему большие историки вправе "подправить" источники, чтобы утвердить среди потомков свое более точное видение истории. Совершая подлог, великий мистификатор, оказывается, жертвует, отдает, а вот недалекие "морализаторы", таким техническим приемом аутентизации не владеющие, лишь пользуются чужим, т.е. сами воры по сути. Таким лукавым намеком (словечком "присваивают") АПТ обыгрывает тот обычный в науке факт, что истины, ставшие хрестоматийными, обычно становятся безымянными: тропка первопроходца становится асфальтированной дорогой. Однако если бы было иначе, не было бы и науки как таковой: с одной стороны, каждое новое поколение со школьной и студенческой скамьи усваивает некие прописные истины, а с другой стороны, стремится заново изобрести велосипед, зачастую повторяя неосознанно то, что уже сделали другие. Это нормальное явление, и это вовсе не может стать оправданием для жульничества мистификаторов.

Однако если поддаться обаянию логики нашего ниспровергателя, то следует сделать вывод: АПТ, историк начала XXI в., раскрывший суть Татищева, великого мистификатора XVIII в., конгениален ему - столь же велик, как его герой, поскольку открыл для последующих поколений историков верный путь для создания исторических трудов: если источники не дают возможности выразить твое понимание прошлого, смело сочиняй что-то свое - чтобы таким образом доказать профанам свою правоту, не обращая внимание на брюзжания морализаторов. Истина выше любой морали.

К процитированным выше перлам придется возвращаться еще неоднократно, а пока необходимо определить главное: аморальность для нашего модерного историка имеет принципиальный характер. Своей апологией аморальности АПТ на самом деле противостоит всей предшествующей "татищевской" историографии: все его предшественники, наиболее жестко относившиеся к Татищеву (Н.М. Карамзин и С.Л. Пештич), остро критиковали того именно с точки зрения морали. Именно поэтому так горячо - тоже с точки зрения морали - защищали Татищева Б.А. Рыбаков и А.Г. Кузьмин, отрицавшие факт фальсификации. Для всех них, как для всех нормальных людей XVIII-XX вв., с детства воспринявших обычную мораль, фальсификация и сознательная ложь есть одно и то же, и потому особо говорить об этом излишне. Само слово "фальсификация" - это приговор. В частной жизни человек может не выдерживать житейских тягот и срываться, каяться в грехах своих перед Богом или своей совестью, однако в творчестве своем он старается быть честным и чистым. Это норма для творческого человека уходящей эпохи - вспомните Пушкина в конце концов: "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…"

Читатель, возможно, спросит: не слишком ли я сгущаю краски? Увы, я рад был бы ошибиться, но разбор его сочинения заставляет признать, что оно лишь выглядит наукообразным, а к науке имеет отношение очень косвенное.

АПТ, как уже отмечено выше, с самого начала нарушает принятый в науке порядок, по которому в начале исследования должно ставить лишь проблему и определять исследовательские задачи, а выводы делать - в заключении. Он же уже во введении формулирует основные итоги своей работы, тем самым делая как бы излишним серьезное обсуждение историографии и точек зрения, которые не совпадают с его позицией.

При этом АПТ лукавит: он делает вид, что в науке будто бы преобладает доверчивое отношение к Татищеву и к уникальным "татищевским известиям", и тем самым он предстает в роли борца с господствующей точкой зрения. На самом деле, все наоборот: ссылаться на Татищева, использовать его сообщения считается не солидным, и когда историки иногда отваживаются на это, они обычно делают массу всяческих оговорок. Другое дело, что немногие историки решатся огульно объявить Татищева мистификатором и фальсификатором: обычно используются более осторожные выражения.

По отношению к Татищеву историки уже в XIX в. разделились на две "партии" - условно на "сторонников" и "скептиков". Вторая линия, задающая тон до сих пор, идет прежде всего от Н.М. Карамзина, который на пространстве получившей в свое время широкую популярность "Истории государства Российского", неустанно обвинял Татищева - так же, как "никоновского невежду", т.е. создателя Никоновской летописи - в разнообразных вымыслах на том основании, что в их текстах имеется нечто, чего нет в тех надежных источниках, которыми располагал сам Н.М. Карамзин.

В начале XX в. мощный аргумент "скептикам" предоставил А.А. Шахматов, который сам, строго говоря, к "скептикам" не относился. Этот замечательный ученый замечателен прежде всего своим умением правильно поставить вопрос - именно поэтому на него так много ссылаются представители противоположных научных направлений: устарели многие предложенные им конкретные решения, но не устаревают его постановки вопросов и многих научных проблем. Так обстоит дело и по отношению к теме Татищева: он остро поставил вопрос о необходимости изучать татищевские тексты, а не основываться на чисто интуитивных "вероятиях", построенных по принципу "верю-не верю". Однако фраза о "вероятиях" у Шахматова звучала в контексте критики II редакции татищевской "Истории", которая своими расширениями и дополнениями по сравнению с I редакцией, вызвала подозрение "скептиков" в том, что Татищев "нередко дозволял себе "изобретать древние предания и рукописи". От этого подозрения его не могут спасти основывающиеся на вероятиях исследователи" [51, 94].

Разработанный им текстологический метод изучения русских летописей ставил своей целью создать генеалогическое древо русского летописания и тем самым выявить в источниках разные слои информации от наиболее ранних до наиболее поздних. Такой подход предполагал прежде всего поиски сходств, а не различий, а значит, оставлял за бортом значительное количество уникальных летописных известий: коль скоро не обнаруживалось преемственности между ними и наиболее ранними текстами, то чисто формально эти уникальные известия оказывались "подозрительными". Ведь если нельзя указать их древнюю первооснову, то ориентироваться приходится на все те же "верю-не верю", и потому более строгим и "научным" выглядит подход, отвергающий достоверность таких известий вообще. Нетрудно увидеть, что ситуация с "татищевскими известиями" совершенно аналогична, и не случайно, что в XX в., веке текстологии, существенный перевес приобрело именно скептическое направление, которое предпочитало иметь дело с апробированными текстами, а потому вывело "татищевские известия" из числа достоверных.

В XX в. развернулись текстологические исследования татищевских рукописей. Из числа исследователей следует выделить прежде всего А.И. Андреева, С.Н. Валка и С.Л. Пештича. Особую известность приобрел последний, который, проведя текстологический анализ имеющихся текстов, часть из которых он обнаружил первым, воссоздал этапы работы Татищева над своей "Историей" и пришел к выводу, что из 8 основных летописей, что использовалось историком при создании своего труда, можно идентифицировать 7 - кроме Раскольничьей летописи, которая текстологически должна быть близкой к Ипатьевской группе. При этом Пештич прямо объявил "татищевские известия" "заведомо ложными сведениями", "фальсификациями", сочиненными в духе его "монархических и крепостнических" взглядов [28, 250, 262; 29, 158].

Пештич привел в этой связи лишь ряд примеров, показывающих отличия "татищевских известий" от данных известных ныне летописей и других источников, и счел это достаточным доказательством татищевского сочинительства. С этой стороны он подвергся резкой критике: "сторонники" показали, что Пештич недостаточно владел летописным материалом, неправильно отождествлял некоторые татищевские источники с дошедшими до нас летописями, а также противопоставили текстологическому подходу исторический, предусматривающий прежде всего не формальный, а содержательный анализ "татищевских известий" и широкое сопоставление их всему имеющемуся летописному материалу. В итоге Пештич, разобрав известия под 1006 и 1113 г., "уступил" своим критикам: "если подобные примеры не считать сознательной фальсификацией фактов, а отнести к произведенной интерпретации их, то, по-видимому, все-таки придется признать, что такая интерпретация ничем практически от фальсификации не отличается" [28, 161].

Среди "сторонников" следует выделить прежде всего А.Г. Кузьмина, указавшего на ряд принципиальных ограничений, которые имеет шахматовский текстологический подход и призвавшего относиться к "татищевским известиям" как ко всем прочим историческим источникам [20-23], а также Б.А. Рыбакова, на материале XII в. проанализировавшего оригинальный татищевский материал с целью выявить таким образом сведения Раскольничьей летописи [35-38].

"Скептиков" их доводы не убедили, поскольку в целом выстроить причинно-следственные связи между разрозненными летописными свидетельствами можно и без "татищевских известий". Однако они заставили "скептиков" воздерживаться от крайних оценок, т.е. от обвинений в фальсификации, хотя и не побудили изменить их позицию принципиально: на их взгляд, "татищевские известия" опасно использовать в исторических исследованиях, поскольку Татищев все же в силу разных причин - непонимания текстов, стремления внести в текст свои пояснения и т.п. - все же вносил искажения в имевшиеся в его распоряжении источники. В этом ключе было подготовлено несколько кандидатских диссертаций, среди которых особое место занимает работа Е.М. Добрушкина [11-13], который наметил обширную программу исследования "татищевских известий" - программу, которая, увы, так и осталась не осуществленной.

В итоге в историографии наметилось некое равновесие при общем преобладании "скептиков": ссылаться на Татищева в исключительных случаях допустимо, но в целом не желательно. Хорошим зеркалом в этом отношении может служить изданная на русском языке книга английского историка Дж. Феннела, который, не занимаясь Татищевым специально, точно передал преобладающую в историографии тенденцию: он с десяток раз упоминает о нем в примечаниях, давая его данные в качестве информации, но почти не использует их в качестве аргумента при изложении своего взгляда на политическое развитие Руси в XIII в. [49, 89, 90, 98, 99, 163 и т.д.].

АПТ взрывает это равновесие: с одной стороны, он ссылается на А.Г. Кузьмина, который указывал на самый слабый пункт в построениях Пештича - отсутствие у Татищева серьезного мотива для предполагаемых фальсификаций, с другой стороны, сам вводит такой мотив - фальсификации как "объяснительного устройства" (С.251-252). Это позволяет ему вернуться к самым крайним суждениям Карамзина и Пештича и даже превзойти их: оказывается, у Татищева не было вообще никаких оригинальных источников, а значит, никаких оригинальных известий тоже не может быть в принципе: все, что имеется сверх того, есть лишь вымыслы и мистификации Татищева, призванные подтвердить его представления об историческом процессе и объяснить "непонятности", что имеются в конкретных текстах.

Прежде, чем начать конкретный разбор доводов АПТ, следует обратить внимание на отношение нашего "модерного" автора к историографии. На сей счет в науке существуют вполне определенные правила, требующие учитывать имеющиеся точки зрения и разбирать их по существу. И даже при самом либеральном отношении к АПТ - он все же не диссертацию писал! - приходится признать, что его позиция во всех случаях строго избирательна: то, что не укладывается в его представления, он замечать не желает, а разбирать по существу - тем более.

За примерами его пристрастной избирательности не надо далеко ходить. На пространстве большой книги АПТ лишь считанное число раз вступает в прямую полемику с оппонентами, предпочитая ограничиваться рассуждениями вообще. В итоге имеющиеся в примечаниях ссылки на работы оппонентов остаются лишь библиографическими ссылками, что само по себе служит почти безошибочным признаком их ненужности для АПТ. Более того, он склонен игнорировать критику в свой собственный адрес: так на С.420 он ссылается на статьи В.С. Астраханского и В.А. Захарова, помещенные в № 4 (152) Сборника РИО, но при этом не замечает статью В.П. Богданова в № 3 (151), в которой подвергается критическому разбору его, АПТ, толкование татищевского текста, посвященного проекту князя Романа Мстиславича [6].

АПТ известен сборник статей В.С. Астраханского [4]. В частности, со ссылкой на две его статьи он пишет, что для Екатерины II "Татищев стал едва ли не образцом историка" (С.9). Однако АПТ не пожелал заметить главное содержание этих работ Астраханского, в которых тот, опираясь на наблюдение Л.М. Гавриловой [9, 10], что около 80% текста ее "Записок касательно Российской истории" основано на татищевских текстах, провел их сопоставление.

Выводы Астраханского таковы: "в ЗI [I часть "Записок", изданная в XVIII в.] отражены материалы первоначальной редакции "Истории Российский" В.Н. Татищева". Вывод этот получен, "во-первых, с учетом выявления большого текстологического сходства и в то же время значительной разницы изложения материалов в них и его неодинакового структурного расположения. Во-вторых, на воспоминаниях самого Татищева о порядке работы на "Историей Российской". В-третьих, на данных о разности затраты времени на создание каждой редакции". Астраханский обратил внимание на то, что "больше всего времени ушло на первоначальную редакцию - 12 лет, на первую (I) - 6 лет, на вторую (II) - 4 года" Это происходило потому, что, "во-первых, от редакции к редакции рос уровень квалификации Татищева как историка, его методы работы над источниками, с рукописной и печатной книгой. Во-вторых, Татищев при написании II редакции, без сомнения, использовал материалы первоначальной редакции. Это утверждается на том основании, что первоначальная и вторая редакции текстологически очень близки друг другу. Но они же имеют и существенную разницу в изложении отдельных событий" [4, 105-108].

Эти заключения Астраханского имеют принципиально важное значение и являются наиболее существенным вкладом в историографию "татищевского вопроса" за последние 30 лет. Казалось бы, "скептик", каким является АПТ, должен был тщательно разобрать аргументацию оппонента - тем более, что тот использует совершенно новый источник для изучения темы. Но нет: "неудобные" точки зрения, тем более построенные не на основе общих соображений, лучше просто не замечать…

"Татищевские известия" составляют одну из важнейших тем в исследованиях Б.А. Рыбакова по XII в., в которых он показал их органичную связь с данными Ипатьевской летописи - причем показал наглядно, разбирая содержание конкретных сообщений. Оказалось, что эта летопись является сокращением более обширной Киевской летописи, которая в более полном виде имелась в распоряжении Татищева [33, 184-382]. АПТ однако игнорирует его наблюдения и говорит только о возможности другой интерпретации созданных Рыбаковым обобщающих таблиц (С.280-287). Точно так же - общими рассуждениями - он "опровергает" его взгляд на знаменитые словесные портреты, что имеются у Татищева (С.331-335): зачем разбирать тот огромный пласт информации, которую системно исследовал Рыбаков, посвятив ей в "анализируемой" АПТ монографии 200 страниц? Действительно, что такое какой-то Б.А. Рыбаков по сравнению с целым А.П. Толочко?

Словом, альтернативные точки зрения модерному историку не нужны. Однако их существование является неизбежным следствием неполноты информации, которая доступна историкам при изучении прошлого. Это касается как той эпохи, которую описывал в своем труде Татищев, так и обстоятельств его жизни и истории создания его "Истории". Та фраза из Шахматова, которую так любят цитировать "скептики", в полной мере относится и к самому Шахматову, и к "скептикам". Для того, чтобы однозначно и неопровержимо можно было бы доказать факт подложности "татищевских известий", "скептики" должны, во-первых, располагать текстами всех или почти всех летописей, которые вообще существовали на Руси в течение всей средневековой эпохи, во-вторых, обладать точным расписанием жизни Татищева на момент, когда он создавал свою "Историю". Если этого нет, то имеющиеся факты практически всегда можно истолковать двояко. Выход может быть только один - отыскивать те немногочисленные свидетельства, которые звучат однозначно в любых контекстах, и на их основе искать некие синтетические подходы, учитывающие возможность двоякого толкования. В случае с текстологией "татищевских известий" таких однозначных свидетельств почти нет, и потому необходимо учитывать оба "вероятия".

АПТ позволил себе также покритиковать "скептиков" за то, что те большей частью "также основываются на принципе вероятия/невероятия" (С.20), но сам во всех случаях - и гораздо последовательнее всех прочих "скептиков" - держится только одного "вероятия" и разбирать второе не желает в принципе. Это весьма наглядно проявляется и в его "текстологии", которая по сути своей отнюдь не является новаторской. Во-первых, сам он не работал с татищевскими рукописями непосредственно, а пользовался информацией со вторых рук, т.е. наблюдениями Андреева, Валка и Пештича, а также подготовленным двумя первыми авторами изданием сочинений Татищева. Он лишь продолжил начатые ими текстологические сопоставления, пытаясь выжать из сделанных ими наблюдений нечто свое. Почему же всем предшествующим текстологам, знавшим татищевские тексты куда лучше, чем АПТ, не удалось обнаружить этого - непонятно. Во-вторых, АПТ использовал ту же методику, что и Пештич: он сопоставлял содержание татищевских ссылок на свои источники с текстами "Истории" во всех изданных ее вариантах и с содержанием дошедших до нас летописей и опять-таки пришел к выводам куда более радикальным, чем Пештич: тот допускал возможность того, что у Татищева все же были кое-какие оригинальные источники.

Если разобрать его аргументацию конкретно, то нельзя не поразиться ее односторонней тенденциозности и в то же время беспомощности: для ее опровержения почти всегда оказывается достаточно тех фактов, что приводит сам АПТ. Однако первое впечатление от его пассажей - почти ошеломляющее: оказывается, что в суждениях Татищева о своих источниках действительно очень много внутренних противоречий - в одном месте он говорит одно, в другом - другое. При естественном желании воспринять и понять авторскую логику (т.е. АПТ) сначала действительно начинает казаться, что Татищев и вправду сознательно запутывал следы своих преступлений. Однако очень скоро приходит отрезвление, и начинаешь задавать себе вопрос: а с какой стати автор именно так толкует описанную им ситуацию, хотя названные им факты можно понять совсем иначе? Почему он умалчивает о другой возможности, а все сводит только к очередному осуждению Татищева?

Вот несколько примеров. 1. Два самых богатых на уникальные известия татищевских источника - Голицынская и Раскольничья летописи - не сохранились, но в текстологическом отношении относятся к группе южно-русских летописей, самая ранняя из которых - Ипатьевская - была создана в начале XV в. Другие относятся уже к XVI-XVIII вв., и среди них особое внимание исследователей давно привлекли Хлебниковский и Ермолаевский списки, которые по ряду признаков оказываются близкими к тем текстам, что воспроизводит Татищев. Отсюда возможны два следствия: Татищев пользовался либо списками этих летописей, либо текстами, предшествующими этим летописям: в обоих случаях его тексты могут или должны передать путаницу и утрату отдельных их листов, что фиксируют источниковеды, в частности, сам АПТ. Но разница этих двух вариантов - в том, что во втором случае исходные тексты могли быть и более полными, чем вышеназванные списки, а значит, содержать и "татищевские известия". Однако это направление поисков АПТ игнорирует напрочь, а ищет только доводы в пользу первой возможности. Поэтому, например, Голицынский "манускрипт" - это все тот же Ермолаевский список, который действительно хранился в библиотеке Д.М. Голицына, а значит, все татищевские ссылки на Голицынскую летопись изобличают будто бы фантастичность его дополнительных известий. Все бы хорошо, но сам АПТ в примечании на С.153 мимоходом упоминает. что в библиотеке Голицына - помимо Ермолаевского списка - была еще одна летопись этой группы, которая "увы, не идентифицирована". При этом Татищеву было известно, что в опись попали далеко не все имевшиеся "у сего любопытнаго министра" летописи, что "лучшие бывшей герцог Курлянской и другие растащили" [42, 48].

Спрашивается: а какие у АПТ есть доказательства того, что Татищев не мог воспользоваться этой не известной историкам летописью или одной из не попавших в опись книг, а пользовался только и исключительно Ермолаевским списком? Никаких, но зачем задаваться таким неудобным вопросом: он ведь может легко разрушить гладкую и красивую схему?

Подобным же образом он "расправляется" с Раскольничьей летописью: коль скоро ряд ее чтений и - самое главное - заголовок с упоминанием летописца Нестора говорят о сходстве ее с Хлебниковским списком, значит, она тоже относится к разряду "украинских летописей" XVI-XVIII вв. (С.147-154). Почему такой заголовок не мог существовать у летописей, созданных раньше, а значит, предшествующих Хлебниковскому тексту, АПТ не объясняет, а просто постулирует сей тезис для собственного удобства. Между тем, заголовок Ипатьевской летописи, в котором имя Нестора отсутствует, но говорится о "черноризце Федосьева манастыря" [33; 2], несомненно свидетельствует о том, что в ее протографе имя монаха упоминалось, и вряд ли стоит сомневаться, что имя это - Нестор. Тот же "черноризец Феодосьева монастыря" упоминается в Радзивиловской и Академической летописях [32, 1-2, вар.4], что разрушает версию АПТ, будто имя Нестора характеризует только Хлебниковский и зависимые от него списки.

2. АПТ идет дальше и решается впрямую объявить Татищева вором: дескать, он украл Академический список Новгородской I летописи из архива Сената. Основанием этому служит то, что на копии с этого списка, обнаруженной в XIX в. в Голландии, имеется ссылка на сенатский архив. В то же время сам Татищев утверждает в своей "Истории", что он получил этот список у раскольника в лесу. Это несоответствие будто бы доказывает факт кражи, которую Татищев замаскировал неопределенной ссылкой, которую нельзя проверить. Однако и эта версия современного историка крайне пристрастна. Он сам указывает: в приложении к копии, направленной за границу, сказано, что она предназначалась "препочтенному королевскому собранию" (С.58-59). Но, посылая копию древней летописи в иностранное научное общество, Татищев обязательно должен был указать на источник получения своей рукописи, а ссылка на "раскольника", уместная и понятная в российских условиях, обязательно вызвала бы недоверие у иностранцев, и потому его замена "раскольника" на государственное учреждение вполне объяснима и простительна. Чем такая версия хуже? Ничем, но она имеет то преимущество, что позволяет не обвинять человека в воровстве без должных на то оснований.

3. АПТ не верит Татищеву в том, что тот действительно отсылал Ярославскую летопись "Англинскому королевскому собранию, а точная копия в Академию наук" [42, 125]. Почему? "Ни в Лондоне, ни в Петербурге отыскать следов этих дарений не удалось" (С.58), к тому же в Лондон, по его мнению, Татищев посылал копию украденной Новгородской I летописи. При этом АПТ вслед за Пештичем отождествляет Ярославскую летопись с летописью Ростовской. Вот его аргументация: "в описании библиотеки Татищева, составленном после смерти историка его сыном Евграфом, Ростовская летопись описана как доведенная до 1318 года, тогда как о Ярославской Татищев писал, что она продолжалась по крайней мере до "кончины Дмитрия V", под которым следует понимать Дмитрия Донского… В каталоге библиотеки вполне может быть описка, и на самом деле Ростовская летопись была доведена до 1388 года… Особенности почерка Татищева могли быть причиной того, что переписчик принял 8 за 1… Если так, и Ростовская летопись доведена до 1388 года, это вполне соответствует времени смерти Дмитрия Донского (1389 год, но, как известно, переводя даты Татищев иногда ошибался на год)" (С.73-74).

Логика, точнее, полное отсутствие оной, поразительна: это сплошная цепь натяжек, в которой нет ни одного прочного звена. Разберем их по порядку. 1) Из того, что в Лондоне и Петербурге не нашли названную летопись и ее копию, не следует, что Татищев туда их не посылал: они могли не дойти по назначению; их могли просто не найти: АПТ не привел доказательств того, что их кто-то всерьез искал. 2) Нет никаких доказательств того, что список Новгородской I летописи был послан именно в Лондон: разве Англия в середине XVIII в. была единственным королевством в Европе? Приложенное к копии письмо было написано на немецком языке и потому предназначалось скорее для Пруссии. 3) АПТ произвольно искажает содержание Ярославского летописца, который, кстати сказать, тоже имел в заглавии имя "Нестора, чернорисца Печерского Феодосиева монастыря": он, по словам Татищева, вовсе не кончался смертью "Дмитрия V", а напротив, "в нем много дел, особливо от кончины Димитриа V-го, прибавлено, чего ни в котором не находится" [42, 125]. После этих слов все прочие домыслы АПТ теряют всякий смысл, но являются очень показательными для его методы: налицо сплошное сослагательное наклонение и весьма экстравагантные допущения. Например, очень хотелось бы увидеть, как автор сумеет так написать восьмерку, чтобы ее можно было спутать с единицей, а также ознакомиться с конкретными примерами того, когда Татищев так замысловато выводил эту цифру [3].

Таким образом, слова Татищева о существовании двух разных летописей - Ярославской и Ростовской - куда более весомы, чем домыслы его ниспровергателя.

4. Более основательно выглядит "разоблачение" Иоакимовской летописи. О ней известно из 4 главы 1 части (II редакция): текст (или копию ее) Татищев получил в 1748 г. в виде извлечения из некой рукописи, которой сам историк в глаза не видел и потому не решился ввести ее материал в основной текст, а сделал изложение наиболее интересных ее фрагментов.

Таинственность истории, разумеется, дает благодатную почву для сомнений в ее подлинности, и АПТ, конечно же, не упускает момент. Для разбора всех его доводов требуется отдельная статья, а потому придется привести лишь наиболее характерные примеры. Так он вглядывается пристальнее в текстологические наблюдения С.Н. Валка и В.М. Моргайло [7, 54-75; 27, 260-288] и обнаруживает в них несомненные доказательства того, что Татищев знал о Иоакиме и его летописи еще до того, как написал 4 главу. Это следует вроде бы из того, что в Академической рукописи II редакции глава эта, как и несколько других, написана Татищевым собственноручно, в то время как большая часть прочих переписана копиистами и частью подвергнута дальнейшей правке. Кроме того, глава 3, где есть ссылки на Иоакима, осталась не правленой Татищевым и потому, по мнению Валка, была переписана копиистом до того, как Татищев получил Иоакимовскую летопись. Помимо этого, по наблюдениям Моргайло, Татищев трижды переписывал 4 главу, включая изложение летописи. Наконец, АПТ замечает, что во II редакции имеется ссылка на упоминание Иоакимом Судислава и Позвизда как детей Олега Святославича, чего однако в тексте 4 главы нет вовсе (С.209-211, 231).

На этих и некоторых других основаниях, о которых нет возможности говорить, делается вывод: Академический список, а значит, и главу 4 об Иоакимовской летописи Татищев написал не в 1748, а в 1749 г. и вся она является его вымыслом, призванным объяснить и подтвердить его догадки. АПТ в споре с Валком, без сомнения, прав: эта глава в ее окончательном варианте скорее всего написана не сразу по получении Иоакимовской летописи, т.е. не в 1748 г. Но выводы из этого совсем не обязательно делать такие, как АПТ: скорее всего, в течение года Татищев неоднократно переделывал текст 4 главы, но вовсе не написал его впервые в том виде, что имеется в нашем распоряжении. Поэтому он вполне мог сокращать и дополнять свои извлечения из присланных ему "тетрадок": отбор сведений - дело нелегкое и достаточно субъективное, и потому, вполне возможно, он поменял критерий отбора и убрал упоминание о Судиславе и Позвизде в окончательном тексте, но забыл сделать соответствующую поправку в примечание 163 во 2 части своей "Истории" [4].

Наиболее сильным доводом в пользу того, что Иоакимовская летопись сочинена самим Татищевым выглядит своеобразное изложение в ней Повести о начале Руси, в котором имеются скандинавские названия (Гардорик, Бярмия, Колмогард и др.), которые не встречаются ни в каких других русских памятниках письменности. АПТ на этом основании делает вроде бы логичный вывод, что все эти названия стали известны Татищеву во время его поездки в Швецию в 1724-1726 гг., где он общался со шведскими учеными и собирал книги по истории, или после знакомства с трудами Г. Байера (С.222).

Кроме того, АПТ ссылается на С.Н. Азбелева [3, 47-55], который пришел в свое время к выводу, что между текстом Иоакимовской летописи и имеющейся в новгородских летописях XVII в. "Историей еже о начале Русския земли" нет текстуального сходства (С.202). Все это, казалось бы, доказывает факт сочинительства Татищевым этого предания, однако все не так просто: АПТ вновь не желает искать и замечать доводы, обосновывающие противоположный взгляд на проблему.

Между тем, С.Н. Азбелев - вовсе не союзник для АПТ. В обстоятельной статье "К изучению Иоакимовской летописи" он среди прочего подробно рассматривает ряд работ, которые мало известны в отечественной историографии (француза М. Горлена, норвежца Б. Клейбера, диссертацию покойного В.И. Вышегородцева), и предлагает вернуться к точке зрения А.А. Шахматова, который склонен был видеть в татищевском тексте переложение подлинной Иоакимовской летописи первой половины XI в., не вошедшей в Новгородский свод, сохранившийся в составе Новгородской I летописи. По Азбелеву, текст древней летописи отыскали в связи с канонизацией Иоакима Корсунянина в 1439 г., использовали при создании Никоновской летописи (вырвали из летописи два листа с описанием Аскольдова крещения), а потом при перенесении мощей этого епископа в 1699 г. переписали вновь. На каждом последующем этапе своего бытования Иоакимовская летопись дополнялась материалами устной традиции и осложнялась редакторскими привнесениями, и в таком очень опосредствованном виде попала в руки Татищева. Исследователь не избегает "скандинавской проблемы", однако, ссылаясь на Б. Клейбера, полагает ее достаточно раннее происхождение: скандинавы, по его мнению, также могли входить в число "местных информаторов", что и отразилось в устной традиции, зафиксированной в Иоакимовской летописи [2, 5-27].

Таким образом, считать скандинавский "след" строгим доказательством татищевского сочинительства никак нельзя. Устная традиция, значение которой явно недооценивается в исторической науке, вполне могла отразить следы активного русско-скандинавского культурного обмена, который наверняка происходил в течение всей средневековой эпохи. Совсем не обязательно относить его именно к эпохе Иоакима Корсунянина, т.е. к X-XI вв. - вопрос о том, были ли варяги скандинавами остается по меньшей мере спорным [5], - однако не следует думать, что соседние народы жили совершенно изолированно друг от друга. Наиболее интенсивно такой обмен происходил в XVII в., когда Новгород некоторое время находился под властью шведов. Кроме того, следует учитывать замечательные исследования А.П. Богданова, который выразительно показал, что так называемые "петровские преобразования" начались задолго до Петра I, что расхожее представление о резкой противоположности между "бородатой" допетровской Русью и "побритой" петровской Россией не соответствует действительности. Уже во второй половине XVII в. в стране происходил резкий культурный взрыв: горожане почти сплошь и немалая часть крестьян были грамотными; активно - особенно в купеческой среде - изучались иностранные языки и переводилась иностранная литература. Возник значительный интерес к истории, и появились историки-исследователи, которых Богданов демонстративно - и совершенно правильно! - именует коллегами [5, 305-337]. На этом фоне Татищев оказывается не совсем "птенцом гнезда Петрова", и потому считать, что только он мог создать "русско-скандинавское" переложение древнего предания, совершенно не правильно.

Вот еще два важных исследования, на которые обращает внимание Азбелев и игнорирует АПТ. Это прежде всего получившая значительный резонанс работа В.Л. Янина, который показал, что описание крещения Новгорода по Иоакиму и археологический материал прекрасно согласуются друг с другом, что свидетельствует о достоверности этого текста. Это мало кому известные наблюдения В.И. Вышегородцева: "историческая достоверность оригинальных известий в описании правления Аскольда, Ольги, Святослава, Ярополка и Владимира подтверждается сведениями византийских, арабских источников. Эти произведения стали известными российской историографии только со второй половины XVIII в. и потому не могли быть использованы в качестве исторического материала для компиляции Иоакимовской летописи" [52; 8, 15; 2, 17-22].

Таким образом, даже в этом наиболее выигрышном для "скептиков" сюжете АПТ не может предъявить ничего такого, чтобы однозначно доказывало бы подложность Иоакимовской летописи. Это касается всей текстологической части его книги: изложение в ней дается крайне пристрастно, однобоко, изобилует натяжками и фактическими ошибками и может убедить только тех, кто заранее уверовал в непогрешимость АПТ.

Из этого следует, что, вопреки его уверениям, нет серьезных оснований сомневаться в том, что у Татищева действительно были те уникальные источники, о которых он говорит. Стало быть, АПТ совершенно напрасно освободил себя "от необходимости систематически и последовательно изучать каждое из них и последовательно изучать их на предмет подлинности". Поэтому часть II его книги, где он обосновывает свой взгляд на "татищевские известия" как на "объяснительное устройство", повисает в воздухе. Тем не менее, следует посмотреть, как именно АПТ доказывает это свое утверждение.

Его он вводит для устранения главной слабости в системе доказательств "скептиков" - отсутствия мотива, которым должен был руководствоваться Татищев, вводя свои оригинальные дополнения: не установив мотива, нельзя доказать наличие состава преступления. Однако что и как именно объясняют "татищевские известия"? Для обоснования своей точки зрения АПТ обращается к так называемой "аналитической философии истории" А. Данто - теории, от которой отказался сам ее автор. Суть ее в том, что повествования сами по себе обладают объяснительной силой, и потому чем больший пласт промежуточной информации будет помещен между двумя данными событиями, то тем более понятной выглядит для читателя связь между этими событиями, хотя связь эта не является, строго говоря, причинной. Для пояснения такого "сложного нарратива" АПТ рисует почти математические формулы, нагромождает варианты из множества круглых скобок (С.249-259), но при этом не приводит никаких доказательств того, что Татищеву была знакома такая мудреная теория, выдуманная неким англичанином спустя 200 лет после его смерти. Отказался от нее А. Данто, надо думать, неспроста: он понял, видимо, ее искусственность. Теория ставит знак равенства между реальной причинной связью и ее иллюзией: промежуточный "нарратив" ничего не объясняет, он лишь разрывает связь между двумя данными событиями, переключает внимание читателя с этих событий на другие, заставляя его отвлечься от первого события и сосредоточиться на последующих. Такие тексты действительно могут рождать чувство целого, но это только будет свидетельствовать о том, что они построены по законам искусства, а не являются текстами научными, для которых наличие прямых причинно-следственных связей обязательно.

Однако кто сомневался в том, что летописные тексты не являются научными текстами? Никто, и если Татищев строил свои дополнительные "сложные нарративы" по законам искусства, а не науки, то он, вопреки утверждению АПТ, не являлся "модерным историком": АПТ по своему обыкновению приписал Татищеву свои собственные качества. Но это при условии, что Татищев действительно выдумывал свои уникальные сообщения. Отсутствие причинных связей в "татищевских известиях" естественнее связывать с их чисто летописным происхождением.

Совершенно не поддается "толочковской" аргументации множество уникальных датировок, что имеется в книге Татищева. Единственный довод, доступный пониманию "скептиков" - дескать, они введены для придания большей достоверности татищевским фантазиям, - не выдерживает критики, поскольку татищевские датировки порой по форме выглядят нелепо. Например, во II редакции после описания битвы на Нежатиной ниве 3 октября, в ходе которой погиб киевский князь Изяслав Ярославич, сообщается, что после его смерти "брат его меньший Всеволод" сел в Киеве …6 сентября [43, 93]! Между тем, абсурдность этой датировки - только внешняя [6]: она прекрасно объясняется в рамках концепции лунно-солнечного календаря, согласно которой на Руси в течение всей средневековой эпохи широко использовался счет дней по Луне и потому в древнейших первоисточниках изначально использовалось лунное датирование, которое затем - уже задним числом - пересчитывалось на юлианский календарь. При этом ошибка в определении даты от сотворения мира влекла за собой и сдвижку юлианских датировок по сравнению с истинными согласно вполне определенному алгоритму. Основная масса летописных разночтений вполне вписывается в данную закономерность, и - что особенно важно - татищевские датировки в этом отношении ничем не отличаются от летописных [14, 209-212; 15, 118-123].

Приведу еще один пример. Одним из следствий лунного летоисчисления являлась подвижность новогодий относительно солнечного календаря: новый год не был привязан к 1 марта, как это принято думать, а колебался в соответствии с фазами Луны. Знать об этом Татищев, естественно, не мог. Тем не менее во II редакции при описании очередного вокняжения Изяслава Мстиславича в Киеве в 1151 г., после сообщения о смерти Ростислава Юрьевича 6 апреля, есть уникальное дополнение: "6659 (1151). В начале сего года, апреля 20, ввел Изяслав Вечеслава в Киев…" [43, 26]. Выделенных слов в дошедших до нас летописях нет: из Ипатьевской летописи, например, следует лишь то, что новый год начался после 6 апреля (великой пятницы) [33, 418]. Самое замечательное - в том, что татищевское сообщение очень точно по сути: в 1151 г. новолуние и неомения (появление молодого месяца), с которой зачастую летописи связывают новогодие, приходилось на 18 апреля, а значит, 20 апреля попадало на 2-й день нового года [7].

Все это характеризует Татищева как добросовестного исследователя: он воспроизводил тексты как есть, даже не понимая природу имеющихся там "несуразностей". Фальсификатор поступал бы как раз наоборот: имитация с точки зрения формы не должна внушать подозрений.

Единственный конкретный пример, который приводит АПТ в пользу "своей" теории, также не оставляет камня на камне от его искусственной придумки. Он берет случай с походами Святослава в Болгарию и задается вопросом: в 969 г. Святослав победил болгар и сел княжить в Переяславце, а в 971 г. вынужден был покорять его вновь; так что же произошло между этими событиями? Отсутствие в летописях прямого объяснения, по АПТ, заставило Татищева ввести в свою книгу пространный текст о воеводе Волке, который, предварительно зарезав и посолив "вся кони и скоты", ночью бежал на судах из осажденного болгарами Переяславца [45, 128] (С.266-268).

Зачем Татищеву понадобилось выдумывать такой текст и насыщать его многочисленными деталями, которые сами по себе тоже требуют объяснения (а значит, дополнительного "нарратива"!), АПТ умалчивает, хотя причинное объяснение косвенно содержится в летописном тексте: болгары подняли восстание против пришедших с севера завоевателей. Что же мешало Татищеву ввести пояснение такого рода, а не придумывать замысловатую историю?

АПТ - и это касается всех "скептиков"! - наивно полагает, что выдумать такие истории со множеством неожиданных, но при этом вполне правдоподобных подробностей проще простого. Однако это глубокое заблуждение, и наглядным подтверждением тому служит соотношение историков и исторических романистов: последних во много раз меньше, чем историков. Можно провести простой опыт: предложить сотне историков написать рассказ - не статью! - на любую близкую им тему. Много ли историков согласится и много ли сумеет довести задуманное до конца, т.е. написать именно рассказ, а не научно-популярную статью? Ответ очевиден: единицы. Для этого требуется обладать еще и фантазией, особым даром, который - если он у человека есть - так или иначе проявит себя. Поэтому прежде, чем ставить вопрос о татищевских "вымыслах", "скептики" должны предварительно доказать, что Татищев обладал способностями к такому творчеству, обладал фантазией, которая позволяла бы ему выдумывать уникальные сообщения. Между тем, весь корпус его исторических, географических и прочих сочинений и писем не дает никаких оснований для такого рода заключений: Татищев - это не Карамзин, он был человеком достаточно прагматичным и деловым, и какой-либо "лирики" в написанных им текстах не замечается.

Это имеет самое прямое отношение ко всем крупным "татищевским известиям". АПТ подробно рассматривает одно из них, которое почему-то именует "конституционным проектом" Романа Мстиславича: под 1203 г. Татищев помещает в обеих редакциях "Истории" обширный текст, согласно которому князь Роман предлагал русским князьям впредь избирать великого князя на общем съезде - наподобие того, как это проводилось в "Священной Римской империи". Этот текст издавна вызывал подозрение "скептиков", узревших две основных странности: Татищев в качестве источника получения текста ссылается то на П.М. Еропкина, то на А.Ф. Хрущева - своих друзей, казненных в эпоху "бироновщины"; "проект" оказывается созвучным с реальной политической обстановкой того времени, а Татищев вовсе не был пассивным наблюдателем и вполне мог стать жертвы расправы, учиненной Бироном в 1740 г. А если так, не является ли этот текст, как и рассказ о полоцкой княгине Святохне, помещенный под 1217 г., политическим памфлетом, лишь замаскированным под историческую повесть? АПТ разворачивает эти положения, однако не желает замечать вопросы, поставленные ему В.П. Богдановым: "Скрывать имя предоставившего "манускрыпт" имело бы смысл, если бы проект Романа был бы политическим памфлетом… Но может ли считаться памфлетом произведение, отстоящее от описанных в аллегорической форме событий на несколько лет, когда оно теряет свою актуальность? Какой смысл создавать памфлет, если В.Н. Татищев был не уверен, напечатают ли его труд, и вовсе не готовил его к публикации, во всяком случае, во времена Анны Иоанновны? Если В.Н. Татищев действительно пытался скрыть свое авторство, то зачем ему было называть имена Хрущева или Еропкина, тогда как он мог назвать какое-нибудь третье лицо, не вызывающее подозрений? Ведь было бы проще указать в качестве предоставившего "манускрыпт" человека, стороннего от политики (в частности, от кружка Волынского)?" [6, 221]

Эти простые вопросы на самом деле напрашиваются, но АПТ о них задумываться не хочет: они напрочь разрушают его логику. Его же рассуждения об анахронизмах, якобы присущих "проекту" князя Романа, просто удивительны. Так он обнаружил, что в этом "татищевском известии" Роман предлагает проводить выборы великого князя из числа князей, представляющих шесть земель "Киевской Руси". Таким образом, именно "земли", а не место князей в иерархии Рюриковичей оказываются основополагающим критерием для определения кандидатов на великое княжение. Но у АПТ иные представления о должном - в его понимании "князья (и, видимо, все остальные) мыслили Русь не в виде территориальных массивов, но в виде групп семейств княжеского рода" (С.294), - и это служит достаточным основанием для того, чтобы объявить текст подложным. Однако в историографии такая точка зрения вовсе не является единственной: еще в XIX в. существовал подход, по которому в древней Руси господствовал вечевой строй ("народоправства"), при котором именно "земли" были основными политическими ячейками древнерусского общества. Так думал, например, Н.И. Костомаров. В XX в. аналогичный подход, пользуясь современным научным аппаратом, разработал И.Я. Фроянов, который, кстати сказать, не использовал "проект" Романа в системе своих доказательств [50]. Любой добросовестный исследователь должен считаться с такого рода историографическими фактами и воздерживаться от категоричных суждений, но для АПТ, видимо, существовать могут только две точки зрения - его и неправильная.

Его методы работы с источниками - того же уровня. В качестве примера возьмем сюжет, который для АПТ послужил одним из поводом для обращения к татищевской теме - с упоминания в "Истории Российской" не ведомого по другим источникам черниговского князя Рюрика Ольговича [48, 75-76]. Давно замечено, что это "татищевское известие" очень хорошо разъясняет странные тексты Лаврентьевской летописи под 6718 и 6723 гг.: "того же лета седе Всеволод пакы в Кыеве, а Рюрик Чернигове" и "преставися Рюрик Ростиславич, князь кыевьскыи, княжа Чернигове" [33, 435, 438].

Из летописи следует, что смоленский князь Рюрик Ростиславич, до того княживший в Киеве, обменялся княжениями с черниговским князем Всеволодом Чермным, хотя это совершенно противоречит всей предшествующей и последующей практике междукняжеских отношений XII-XIII вв.: других случаев, когда бы князья уступали добровольно свои столицы чужакам, просто нет. Наиболее простым и естественным решением этого противоречия является точка зрения Р.В. Зотова, который заметил, что Татищев, сообщая под 6720 г. о женитьбе владимирского князя Юрия Всеволодича на дочери Всеволода Чермного, подробнее описывает, как именно ехал свадебный поезд из Киева во Владимир: по дороге он заехал в Чернигов, где путешественников встретил "Рюрик Ольгович с честию великою" [45, 342; 18, 47-66]. Кроме того, по Татищеву, Рюрик Ростиславич умер 19 апреля 6719 г. в Киеве [44, 184], а вовсе не в Чернигове.

АПТ, разумеется, отвергает татищевскую информацию и предлагает свою трактовку: дескать, в лаврентьевском тексте действительно имеется искажение, но искажение палеографическое - исходное "в чернечестве" будто бы превратилось "в Чернигове" (С.468-469). Произвольность и слабость такого толкования очевидна: с помощью таких "палеографических" методов можно "доказать" что угодно. Ведь всегда можно сказать: в первоисточнике было совсем не то, что дошло до нас - мол, если эти буквы заменить на другие, то получится совсем другое слово, а значит, всю фразу надо читать совсем не так. Гораздо проще и естественнее полагать, что поздний переписчик текста, впервые столкнувшись с не упоминавшимся ранее "Рюриком Ольговичем", но часто встречавший упоминания о Рюрике Ростиславиче, не вдаваясь в суть дела, "исправил" казавшееся ему не правильным отчество черниговского князя. Такого рода примеров с неверными отчествами князей в летописях можно найти еще очень много [8]. Но для АПТ принимать за верное татищевскую информацию нельзя в принципе, и даже когда под давлением фактов он вынужден признать, что Татищев зачастую прав, он все переворачивает с ног на голову: "парадоксальным образом, документальная ложь оказывалась исторически верным утверждением" (С.421-422). А может быть, все проще? Может, Татищев сохранил для нас много подлинных исторических свидетельств, а весь парадокс заключен в мыслях модерного историка, а не исторических фактах?

К несчастью для АПТ, можно строго доказать, что "Рюрик Ольгович" не выдуман Татищевым, а взят из некого источника. Дело в том, что в данном контексте Татищев сообщает даты выезда невесты из Киева и венчания ее во Владимире (8 и 29 апреля). Между тем, в Воскресенской летописи (она Татищеву была известна) под 6719 г. называется другая дата венчания - 10 апреля [34, 117], которая в 1211 г. приходится на воскресенье. И это разночтение в 19 дней, выдумывать которое Татищеву не было никакого резона, свидетельствует о "лунно-солнечном" происхождении этой датировки: из-за того, что лунный год на 11 дней короче солнечного, ошибка в определении стиля от сотворения мира (6720 ультрамартовский год сочтен мартовским; не 1211, а 1212-м) при пересчете даст искажение либо на 11 дней назад, либо на 19 дней вперед - при вставке дополнительного месяца. И "29 апреля" абсолютно точно вписывается в этот алгоритм, и потому считать эту датировку выдумкой Татищева невозможно. Но коль скоро она восходит к некому древнему первоисточнику и при этом входит в контекст "татищевского известия" о Рюрике Ольговиче, то этого князя следует признать историческим лицом.

Вот АПТ обращается к татищевскому рассказу о знаменитом походе князя Игоря в 1185 г. Сам по себе его разбор этих данных малоинтересен, поскольку АПТ лишь несколько разворачивает наблюдения Л.И. Сазоновой [39] о текстологической близости татищевского источника с Ермолаевским списком и присоединяется к ее выводу о том, что рассказ Татищева нельзя использовать в исторических исследованиях. Любопытна концовка:

"Тем самым исключается и его участие в исследовании "Слова о полку Игореве". Вопрос о совпадениях между "Словом" и "Историей", разумеется [???], лежит вне пределов настоящего исследования и должен решаться в рамках проблемы аутентичности "Слова". Во всяком случае, настораживает то обстоятельство, что наибольшее количество совпадений со "Словом" обнаруживают как раз во второй редакции "Истории", то есть именно в той версии, что была опубликована и известна в XVIII веке" (С.445).

АПТ ссылается при этом на последнюю книгу Э. Кинана, всю свою жизнь посвятившего "демистификации" русских источников и на этот раз предъявившего нам нового автора "Слова о полку Игореве" - чешского лингвиста XVIII-XIX вв. Й. Добровского. Симпатия одного ниспровергателя к другому вполне понятна, только вот "логика" АПТ вновь изумляет: третье предложение говорит о его убежденности в том, что "История" была одним из источников "Слова", но, согласно второму предложению, "проблема его аутентичности" еще не решена, а потому его "разумеется" озадачивает: если она не решена, значит, "Слово" может оказаться и подлинным, а стало быть, немалое число совпадений между "Словом" и "Историей" может стать доказательством подлинности уникальных "татищевских известий". Непредубежденный исследователь обязан не уходить от этой проблемы, а исследовать такую возможность. Но АПТ это совсем не нужно и не выгодно.

К его несчастью, А.А. Зализняк исследовал язык "Слова", проанализировал доводы его многочисленных критиков, в том числе и Э. Кинана, и пришел к совершенно однозначному выводу: "Слово" действительно является древнерусским текстом и не могло быть подделано в XVIII в., поскольку лингвистам того времени просто не были известны языковые закономерности, обнаруженные исследователями совсем недавно [17].

Но если так, то признаваемый АПТ факт совпадений "Истории" со "Словом" говорит либо о том, что Татищев, на знавший о существовании "Слова", был немыслимым гением, сумевшим мистическим образом постичь ее содержание и верно воспроизвести его в своей фантазии, либо он попросту располагал источниками, непосредственно восходящими к XII в. Второе - куда правдоподобнее.

Коль скоро речь зашла о лингвистике, то следует остановиться на этой стороне дела. АПТ мнит себя крупным знатоком древнерусского языка и, видимо, на этом основании утверждает, что "татищевские известия" "резко отличаются от летописных и содержат анахроничную лексику, невозможные обороты речи, слова в немыслимых значениях или же попросту несуществовавшие, - иначе говоря, все то множество несообразностей, что неоспоримо указывает на имитацию летописного текста" (С.16).

Он признает однако, что язык "Истории" еще не стал предметом специальных лингвистических исследований и потому ссылается в таких случаях на материал кандидатских диссертаций историка Е.М. Добрушкина и литературоведа Л.И. Сазоновой [11; 40], т.е. в ту пору еще начинающих исследователей и к тому же непрофессионалов в области лингвистики. Одно это должно было бы заставить АПТ воздерживаться от категоричных суждений, но куда там!

С.Н. Азбелев заметил, как лихо АПТ расправился с Иоакимовской летописью и отметил, что в библиографических ссылках "много ошибок и неточностей [9], а в характеристиках использованных материалов присутствуют тенденциозные натяжки".

Все это сказано по поводу маленькой его заметки на 4 страницы [46, 245-248], которая затем вошла в текст главы об Иоакимовской летописи (на С.233-236). Там АПТ анализирует упоминаемые в Радзивиловской и Иоакимовской летописях слово "проторчи" ("и придоша ниже порога и сташа в проторчех"; "на Днепре близ проторча (порогов) оступиша печенези") и полагает, что точное значение этого слова не известно, что Татищев, сочиняя последнюю летопись, заимствовал его из летописи первой. Правильной АПТ считает форму "протолчь", как в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях.

Азбелев по этому поводу пишет: "Но если бы критик внимательнее обращался к словарям, то он мог бы увидеть, что более верным, пожалуй, является именно написание Иоакимовской летописи и Радзивиловского списка. Как раз в том академическом словаре, на который А.П.Толочко ссылался, неверно указывая номер выпуска, он мог бы прочесть: "ПРОТОРГНУТИ - <...> прорвать"; "ПРОТОРГНУТИСЯ <...> - 1. Прорваться; <...> 2. Пробиться, <...> (о воде). Яко протържеся вода <...>" [41, 266]. Форме же "протолъчии" и подобным нет аналогичных соответствий.

Предполагать, будто "псевдо-Иоаким пользовался той же редкой рукописью, что и Татищев"…, можно было, лишь обнаружив комплекс текстовых совпадений Радзивиловского списка и Иоакимовской летописи. Случайное сходство одного слова в разных контекстах, произвольно истолкованное и неверно комментируемое, не дает повода для претенциозных выводов А.П.Толочко" [1, 8-9].

В данном случае речь идет просто о потребительском отношении сего автора к словарям, но вот пример более печальный: вместо того, чтобы всерьез анализировать рассказ Иоакимовской летописи о крещении новгородцев и разбирать аргументацию В.Л. Янина, АПТ пускается в лингвистические упражнения: заметив, что этот рассказ ведется от первого лица, он начинает доказывать, что это всего лишь татищевский "прием аутентизации" и приводит другие конкретные примеры.

Один из них звучит так: "в татищевском источнике - Радзивиловском списке - местоимение ["аз", т.е. "я"] отсутствует, а приписка дана от третьего лица. "Игумен… Селиверстъ написах", у Татищева же "Азъ, игумен ...Силиверст, написах"" (С.240, сноска 120). Удивительно, но для АПТ признаком первого лица оказывается не глагольная форма, а наличие или отсутствие местоимения первого лица: во втором случае глагол, оказывается, относится уже к третьему лицу! Однако, обратившись к любому учебнику по исторической грамматике русского языка, нетрудно обнаружить, что в прошедшем времени, в формах аориста и имперфекта, в 1-м лице должно быть только "написах", а 3-м лице - либо "написа" (аорист), либо "написаше" (имперфект). Таким образом, его ошибка - уровня "он пишу", "я пишет"! Никакого "третьего лица" в процитированных им текстах нет и в помине! Татищевское "аз" является совершенно точной конъектурой: в ПСРЛ такого рода уточнения издатели обычно вставляли в текст в квадратных скобках. АПТ же, вздумавший ловить Татищева за руку, выразительно продемонстрировал здесь глубину своих лингвистических познаний. И чего стоят после этого прочие его пассажи от лингвистики и вышеприведенные безапелляционные утверждения? Очень мало.

На этом разбор его "методологии" и работы с источниками можно завершить и обратить внимание на "лингвистику" другого рода - форму подачи материала. Она тоже - самая что ни на есть "модерная". К сожалению, наступила еще одна эпоха пустого, рабского, слепого подражанья: "поколение next" стыдится своего родного языка и усиленно портит его. Трудами СМИ у нас любая дрянь почему-то оказывается либо супер-, либо топ-, либо VIP-дрянью. И книжка АПТ оказывается образцово-показательной в этом отношении. Алексей Толочко, сын известного украинского археолога Петра Петровича Толочко, видимо, стыдится своего украинско-русского двуязычия и всячески пытается изобразить себя этаким гражданином мира. Он задумывал книгу свою не где-нибудь, а в Гарварде; собирал материал в Кембридже, получал гранты в Париже и Будапеште, где и - с заездом в родной Киев - писал свой нетленный труд (С.5). Вот только заехать в Москву и Петербург и поработать с татищевскими рукописями руки у него не дошли… Но зачем ему это?

Вот и книга его хоть и написана по печальной необходимости на русском языке, но испещрена многочисленными метами превосходства западных языков над языками родными. Удивительным образом АПТ считает нужным перевести на русский цитаты из М.С. Грушевского, написанные на "рiдноï украïньскоï мове", однако не хочет переводить цитаты с польского, а особенно английского языков. В книжке полно также разнообразных "case studies" (С.21), "Weltanschauung" (С.253), "stories" (C.254), "covering-law model" (С.257), "intelligible" (С.258), "jigsaw puzzle" (С.478) - слов, конечно же, совершенно не переводимых на русский язык! В итоге дело дошло до курьезов: по-английски цитируется изданная на русском языке книжка Дж. Феннела (С.20), а также и дается ссылка на некого Valisi Klychevsky, труд которого издан в Бостоне (С.418). Признаюсь, до меня не сразу дошло, что речь идет о нашем Василии Осиповиче Ключевском… Смешно и грустно - что еще сказать?

Но и тут у него вечные сбои: на С.158 он упоминает некое "authenticating devise" [так! надо бы "device"]. Под сим термином он, видимо, подразумевает все тот же "аутентизационый прием" [так!] (С.477), но вновь делает ошибку. Вопреки его желанию, сей английский почти юридический оборот можно перевести как "завещание, узаконивающее некое имущество" или - если более вольно - как "подлинное, законное наследие". Звучит довольно символично, только вот наследник оказалось явно не подлинным, фальшивым: Толочко-младший промотал доставшееся ему по наследству достояние отечественной исторической школы. И хочется надеяться, что Петр Петрович перечитает на досуге "Тараса Бульбу" и вспомнит, как этот добрый русский козак учил своего заблудшего сына. Я вовсе не призываю к буквализму, но все же…

Вот еще одно странное сближение. Как известно, АТФ утверждает, что вся древняя и значительная часть средневековой истории были выдуманы в XVII в. Для этого должно было существовать огромное сообщество талантливых мистификаторов, которые по единому плану подделывали громадное количество книг, документов и разнообразных артефактов и сумели при этом остаться совершенно не известными общественности. А.А. Зализняк, обративший на это внимание, иронично восклицает: "Нет, все-таки славное некогда жило племя! Мы говорим: фальсификаторы. А ведь можно было бы сказать и иначе: святые! Интеллект безмерный, талантов целые плеяды, труд невообразимый - и при этом полное смирение с тем, что о твоей гениальности никто никогда не узнает!" [16, 97].

Андрею Анатольевичу вряд ли могло прийти в голову, что эту его шутейную логику на полном серьезе воспроизведет некий модерный историк. Еще раз цитата из АПТ: "не все, однако, настолько жертвенны, чтобы приписать собственное открытие другому. Гораздо чаще присваивают чужие находки… Татищев принадлежал к более редкой первой категории. Он облекал свои открытия в форму документальных свидетельств и щедро делился авторством с древними летописцами" (С.522).

Но если без шуток, то налицо все те же исходные предпосылки и та же "методология" при создании мистификаций: 1) наличие некой предвзятой идеи; 2) специфический взгляд на исторические факты: они не имеют какой-либо самоценности; они - лишь непослушное сырье для доказательства идеи; поэтому допустима любая их обработка; 3) сугубо формальный анализ "удобных" фактов, вычленяющий лишь подходящие для обоснования идеи элементы; 4) полное игнорирование всякой "неудобной" информации; 5) моральные издержки при таком обосновании своих идей - химеры, на которые не надо обращать внимание. Все это имеется как в трудах АТФ и прочих "новохронологов", так и в сочинении АПТ. Я говорю не о том, что они провозглашают на словах, а том, как они действуют по ходу своих "исследований". Иными словами, приходится говорить о феномене АПТ как о фоменковщине на исторической почве.

АПТ, без сомнения, и есть этот самый "наиболее проницательный критик", и потому у него есть повод втайне гордиться своей сопричастностью к касте "великих мистификаторов". Не будь этого, кто бы знал его - обычного историка-"феодала", писавшего обычные, не великие книги и статьи? А стоит "демистифицировать" великого историка, как тебя будут знать все!

АПТ сам приводит пример и несомненной чисто материальной выгоды: стоило оксфордскому профессору Дж. Селбурну создать "Город света", имитирующий трактат XIII в., как за два года книжка выдержала три переиздания (С.508-513). Вряд ли это могло произойти с любой его чисто научной работой… Слава - пусть скандальная - куда лучше безвестности!

То же самое касается и АТФ. Раньше он был широко известен только в очень узких кругах, а теперь его знают почти все. И доходы от его "новохронологических" творений, вероятнее всего, существенно превышают его академическую зарплату.

Все это не имеет уже отношения к науке, а всего лишь - к околонаучной попсе. Если АПТ и АТФ избрали попсовый жанр - их право, только пусть они не выдают себя за людей науки и не вводят в заблуждение других.

Не следует недооценивать опасности этого явления. Трудно сказать, верит ли сам АПТ всерьез в свою фантазию. Его апология мистификаторства позволяет допустить и такое сальто-мортале: выждав паузу, "модерный историк" может заявить, что он всех сознательно дурачил - и издателей, которые выпустили его книгу, и историков, взявшихся всерьез ее обсуждать - как "сторонников", так и "скептиков". Задача этого племени проста - поднять как можно больше шума. Следствием этого однако будет лишь дальнейшее обесценивание гуманитарного знания как такового: в глазах людей историки предстанут болтунами и дураками, которым верить нельзя.

С другой стороны, такие "санитары леса" весьма полезны для здоровья науки. Академическая наука действительно погрязла в формалистике, и потому появление "модерных историков", мыслящих сугубо функционально и прагматично, служит выразительным признаком ее кризиса. Они - хорошее зеркало для науки в ее нынешнем состоянии. И опус АПТ, с изящной наглостью обосновавшего свое право на мистификацию во имя неких высших соображений, недоступных простым смертным, дает возможность вновь поставить вопрос о морали ученого и - более узко - о реальных проблемах, встающих при изучении татищевского наследия.

Историческая наука XX в. косвенно сама виновна в появлении на свет таких деятелей, как АТФ и АПТ. В первом случае - своим пренебрежительным отношением к хронологии, во втором случае - своим в целом весьма лояльным отношением к С.Л. Пештичу. Пештич по сути первым осторожно переступил грань дозволенного, и критика его утверждений все же оставалась сугубо формальной: обсуждались главным образом его слова, но не их содержание. Сказать публично: ты лжешь! - на языке науки было не принято и чуть ли неприлично, даже если это было правдой. Посмевший открыто назвать вещи своими именами сам подвергся бы еще большим нападкам, и такого рода слова на страницах научных изданий появиться просто не могли [10].

На вопросы морали негласно было наложено табу, и потому одернуть скрытую за гладкими словами аморальность было нельзя.

И все это потому, что не были додуманы и досказаны слова о мотивах правды и лжи, о которых говорилось выше: ложь - в отличие от правды - всегда мотивирована, и потому задача обвинителя намного труднее, чем защитника: в доказательствах нуждается ложь, а правде оправдания не нужны.

Однако быть безответственным и свободным от морали удобнее и "демократичнее": мораль ведь ограничивает свободу творчества! Не потому ли в таких случаях часто говорят: мол, история - это не судебное заседание, и потому такие аналогии неправомерны. Вряд ли случайно, что именно "в эпоху Пештича" его критик А.Г. Кузьмин сам подвергся критике за свой тезис о "презумпции невиновности" для исторических источников: по Кузьмину, "ученый не может обязывать источник оправдываться. Он должен доказать свое обвинение" [23, 33; Ср.: 24].

Многим из историков больше по душе упрощенное "судопроизводство", когда источники выступают в роли обвиняемых, которые сами должны доказать свою достоверность перед лицом "исторической концепции". И пока это касается исторических явлений, насилие над источниками не очень бросается в глаза, но вот когда речь начинает идти о репутации конкретных людей, которые не могут себя защитить от произвола и надругательства со стороны историков, то не заметить это трудно. И здесь вопрос морали должен быть главным.

АПТ бесстрашно довел все до абсурда: внешняя неморальность науки обернулась аморальностью. Однако - спасибо ему за эти его откровения. Возможно, его провокация растревожит сонное царство исторической науки и заставит снять табу на вопросы морали и вновь поставить вопрос об ответственности ученого за свои слова.

И это в полной мере касается темы Татищева и "татищевских известий". Оказывается, мало говорить только о методике их изучения, как это делал в свое время Е.М. Добрушкин. Необходимо поставить вопрос об ответственности тех, кто приступает к этой теме. Дело в том, что тема эта очень трудна и многопланова и заведомо непосильна для начинающих исследователей.

Для того, чтобы поднять тему Татищева, исследователь прежде всего должен хорошо знать летописи, прочитать их от корки до корки не один раз, - словом, овладеть всем летописным материалом - если не так, как Татищев, то хоть наполовину. Только после этого историк вправе приступить к исследованию "Истории Российской". Все это возможно только после нескольких лет систематичной работы с текстами, и обычный среднестатистический аспирант, недавний студент, заведомо не обладает и не может обладать таким багажом.

А именно такие начинающие исследователи, плохо знавшие летописи, и составили основную массу активных "скептиков"! Таковым был и Пештич: его суждения о Татищеве сложились еще в 30-е гг., когда он был еще студентом [11]. Таковы же Е.М. Добрушкин и Л.И. Сазонова.

Тут есть еще одна важная "мелочь". Историческая наука стала развиваться так, что в XX в. из-за специализации исторического знания историки в массе своей стали не "летописцами" - в широком смысле слова, как было еще в XIX в. (вспомним Н.С. Арцыбышева, С.М. Соловьева, Н.И. Костомарова с их обстоятельными описаниями всей отечественной истории), а "кладоискателями": они обращаются к летописям и прочим источникам с целью исследовать какую-либо узкую тему и выбирают оттуда подходящее, о смежных сюжетах часто имея достаточно общее представление. И это касается не только зеленых аспирантов, но и многих докторов наук! Казалось бы, что мешало Е.М. Добрушкину, подробно и правильно в главных чертах расписавшего программу исследования "татищевских известий" [13], взять эту тему в качестве докторской диссертации? Но нет, он переключился на тему археографии! Почему? Наверное, потому, что требовалось преодолеть прежний "кладоискательский" подход, а это трудно: надо овладевать огромным массивом летописного и историографического материала. Такую диссертацию пришлось бы писать всю жизнь. В полной мере это относится и к АПТ, который пошел по пути наименьшего сопротивления.

Единую ткань "Истории Российской" исследовать выборочно нельзя: совсем нетрудно вырвать из контекста несколько "татищевских известий" и на их основе вывести любое нужное исследователю суждение, но это будет характеризовать главным образом исследователя, но вовсе не Татищева.

Словом, браться за такую работу должны уже зрелые историки, а не вчерашние студенты, и относиться к ней не как к очередной мимоходной теме, а как к делу всей своей жизни. Только тогда могут быть получены прочные результаты [15, 134-142].

Помимо традиционных и достаточно очевидных тем - исследования летописных и историографических источников Татищева; текстологии его рукописей и сопоставления татищевских текстов с летописными - следует указать еще на три проблемы: 1) поставленная В.С. Астраханским: исследовать соотношение текстов "Истории Российской" и "Записок касательно Российской истории" Екатерины II с целью точнее охарактеризовать тот татищевский текст, которым располагала императрица; 2) исследовать язык "Истории Российской" - но не с целью выудить компромат на Татищева, как это пытался делать АПТ, а исследовать его книгу в контексте общей "порчи" древнерусского языка, которая происходила в XVI-XVIII вв. при переписке древних рукописей; это позволит точнее вычленить разные пласты информации, из которых складывалась "История", и лучше понять историю создания татищевского труда; 3) систематично разобрать хронологические данные обеих редакций "Истории" в общем летописном контексте.

Последние направления особенно важны, поскольку относятся к сфере "подсознательной": специально фальсифицировать язык и датировки Татищев и никто другой не стал бы. В свете современных знаний обнаружить явные имитации под древнерусский язык и явные хронологические неувязки вполне возможно, и это позволит снять наконец тему "татищевских известий".

В целом же к ним следует относиться именно как к историческим источникам, т.е. применять весь арсенал источниковедческой и исторической критики, который доступен историкам. Такая критика, вероятно, покажет, что Татищев, как и его предшественники-летописцы, говоря словами монаха Лаврентия, иногда и вправду "описывал, недописывал и переписывал" свои исходные тексты, что может заставить историков отказаться от использования от некоторых его известий. Но недостоверность таких сведений всегда должна быть доказана конкретно и при этом не должна становиться поводом для огульного отрицания всех "татищевских известий". Такова обычная позиция "сторонников", и нет никаких оснований от нее отказываться.

Ведь все-таки, несмотря ни на что В.Н. Татищев был и остается первым во всех отношениях русским историком. Вряд ли кто-либо из ученых XIX-XX вв. может с ним сравниться по исследовательской мощи. Его время еще не наступило. Его надо изучать! Он ведь еще толком не прочитан и не понят. Не в "толочковском", а в нормальном смысле слова.

Примечания:

[1] Толочко А.П. "История Российская" Василия Татищева: источники и известия. М.- Киев, 2005.

[2] Здесь и далее ссылки на книгу АПТ даются в тексте. Выделения жирным шрифтом и квадратные скобки во всех случаях - мои. В цитатах сохранены авторские лексика и орфография.

[3] Достаточно посмотреть на автографы Татищева (например, в: [44, 63]), чтобы убедиться во вздорности этого предположения: цифры он писал очень четко, и спутать 1 с 8 никак нельзя.

[4] Возможен и просто случайный пропуск при переписке текста - оплошность, от которой не застрахован никто.

[5] Я полагаю, что историографическое направление, толкующее варягов как балтийских славян, точнее отражает суть.

[6] Толкование см.: [15, 124].

[7] Точная аналогия этому имеется в Воскресенской летописи при описании событий 1168 г. См.: [14, 214].

[8] Можно отметить также, что Рюрик Ростиславич вовсе не княжил "в чернечестве", как следует из версии АПТ: насильно постриженный в монахи Романом Мстиславичем Рюрик после его смерти "смета с себе чернечьскые порты и седе Кыеве и хотяшеть и жену свою ростричи" [32, 426].

[9] На материале книги нетрудно составить весьма объемный перечень такого рода небрежностей.

[10] "Не этично" - вот самое жесткое (!?) в этом отношении замечание, которые было высказано в адрес С.Л. Пештича. См.: [19, 129].

[11] Это следует из некролога, подготовленного Я.С. Лурье [25]. Оказывается, основные выводы об источниках Татищева он сделал к весне 1940 г., т.е. моменту окончания Ленинградского университета. В сентябре 1944 г. флотский офицер Пештич защитил диссертацию, которая из-за условий того времени не могла быть ничем иным, как студенческой дипломной работой. Самое печальное состоит в том, что развернутые примеры татищевских "фальсификаций", опубликованные им в 1946 г. [30], повторялись Пештичем от работы к работе: никаких новых разысканий в этой области он больше не проводил [ср.: 31], а жил старым запасом.

Литература:

1. Азбелев С.Н. В защиту Иоакимовской летописи // Честному и грозному Ивану Васильевичу. К 70-летию Ивана Васильевича Лёвочкина. - М., 2004

2. Азбелев С.Н. К изучению Иоакимовской летописи // Новгородский исторический сборник. Вып. 9(19). - СПб., 2003

3. Азбелев С.Н. Новгородские летописи XVII века - Новгород, 1960

4. Астраханский В.С. "История Российская" В.Н. Татищева: опыт текстологических, историографических и библиографических изысканий - М., 1993

5. Богданов А.П. От летописания к исследованию - М., 1995

6. Богданов В.П. Романовский проект 1203 г.: памятник древнерусской политической мысли или выдумка В.Н. Татищева // Сборник РИО. Т.3 (151). - М., 2000

7. Валк С.Н. О рукописях первой части "Истории Российской" В.Н. Татищева // Татищев В.Н. История Российская. Т.1. - М., 1962

8. Вышегородцев В.И. Иоакимовская летопись как историко-культурное явление. Автореф. канд. дис. - М., 1986

9. Гаврилова Л.М. Идеи "просвещенного абсолютизма" в русской официальной историографии второй половины XVIII века (Сочинения Екатерины II по истории России). Автореф. канд. дис. - Л., 1983

10. Гаврилова Л.М. Источники "Записок касательно Российской истории" Екатерины II // Вспомогательные исторические дисциплины. Т.20. - Л., 1989

11. Добрушкин Е.М. "История Российская" В.Н. Татищева и русские летописи (Опыт текстологического анализа). Автореф. канд. дис. - М., 1972

12. Добрушкин Е.М. К вопросу о происхождении сообщений "Истории Российской" В.Н. Татищева // Исторические записки. Т.97. - М., 1976

13. Добрушкин Е.М. О методике изучения "татищевских известий" // Источниковедение отечественной истории. 1976. - М., 1977

14. Журавель А.В. Лунно-солнечный календарь на Руси: новый подход к изучению // Астрономия древних обществ. - М., 2002

15. Журавель А.В. Еще раз о "татищевских известиях" (хронологический аспект) // Отечественная культура и историческая мысль XVIII-XX веков. Вып.3. - Брянск, 2004

16. Зализняк А.А. Лингвистика по А.Т. Фоменко // Сборник РИО. Т.3 (151). - М., 2000

17. Зализняк А.А. "Слово о полку Игореве": взгляд лингвиста. - М., 2004

18. Зотов Р.В. О черниговских князьях по Любецкому синодику и о Черниговском княжестве в Татарское время. - СПб., 1892

19. Кузьмин А.Г. Начальные этапы древнерусского летописания. - М., 1977

20. Кузьмин А.Г. Об источниковедческой основе "Истории Российской" В.Н. Татищева // Вопросы истории. 1963. № 9

21. Кузьмин А.Г. Рязанское летописание. - М., 1965

22. Кузьмин А.Г. Статья 1113 г. в "Истории Российской" В.Н. Татищева // Вестник МГУ. 1972. Серия 9. № 5

23. Кузьмин А.Г. Спорные вопросы методологии изучения русских летописей // Вопросы истории. 1973. № 2

24. Лихачев Д.С., Лурье Я.С., Янин В.Л. Подлинные и мнимые вопросы методологии изучения русских летописей // Вопросы истории. 1973. № 8

25. Лурье Я.С. Сергей Леонидович Пештич (некролог) // ТОДРЛ. Т.28. - Л., 1974

26. Макс Планк. 1858-1958. - М., 1958

27. Моргайло В.М. Работа В.Н. Татищева над текстом Иоакимовской летописи // Археографический ежегодник за 1962 год. - М., 1963

28. Пештич С.Л. Русская историография XVIII века. Ч.1. - Л., 1961

29. Пештич С.Л. Русская историография XVIII века. Ч.2. - Л., 1965

30. Пештич С.Л. О "договорах" Владимира с волжским болгарами 1006 года // Исторические записки. Т.18. М.;Л., 1946

31. Пештич С.Л. Необходимое дополнение к новому изданию "Истории Российской" В.Н. Татищева (тт. I-VII, Изд. АН СССР, 1962-1968) // Проблемы истории феодальной России. Л., 1971

32. Полное собрание русских летописей. Т.1. - М., 2001

33. Полное собрание русских летописей. Т.2. - М., 2000

34. Полное собрание русских летописей. Т.7. - М., 2001

35. Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. - М., 1963

36. Рыбаков Б.А. "Слово о полку Игореве" и его современники. - М., 1971

37. Рыбаков Б.А. Русские летописцы и автор "Слова о полку Игореве". - М., 1972

38. Рыбаков Б.А. Татищев и летописи XII в. // История СССР. 1971. № 1

39. Сазонова Л.И. Летописный рассказ о походе Игоря Святославича на половцев в 1185 г. в обработке В.Н. Татищева // ТОДРЛ. Т.25. - М.-Л., 1970

40. Сазонова Л.И. Древнерусская ритмическая проза XII-XIII вв. Автореф. канд. дис. - Л., 1973

41. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 20. - М., 1995

42. Татищев В.Н. История Российская. Т.1. - М., 1962

43. Татищев В.Н. История Российская. Т.2. - М., 1963

44. Татищев В.Н. История Российская. Т.3. - М., 1964

45. Татищев В.Н. История Российская. Т.4. - М., 1964

46. Толочко А.П. К старым спорам о Татищеве // А се его сребро: Збiрник праць на пошану М.Ф.Котляра. - Киiв, 2002

47. Толочко А.П. Конституционный проект Романа Мстиславича 1203 г.: Опыт источниковедческого исследования // Древнейшие государства Восточной Европы. 1995. - М., 1997

48. Толочко О.П. Ще раз про мiсце смертi Рюрика Ростиславича // Святий князь Михайло Чернiгiвьский та його доба. - Чернiгiв, 1996

49. Феннел Дж. Кризис средневековой Руси. 1200-1304. - М., 1989

50. Фроянов И.Я. Киевская Русь: очерки социально-политической истории. - Л., 1980

51. Шахматов А.А. К вопросу о критическом издании Истории Российской В.Н. Татищева // Дела и дни. Кн.1. - Пб., 1920

52. Янин В.Л. Летописные рассказы о крещении новгородцев (О возможном источнике Иоакимовской летописи) // Русский город. Вып. 7. - М., 1984

Опубликовано в: Сборник РИО № 10 (158). М.: Русская панорама, 2006.

©А.В. Журавель, 2006

Здесь читайте:

Александр Журавель (авторская страница)

Татищев Василий Никитич (1686-1750), русский историк.

Пономарев А.Л. - Когда Литва летает или почему история не прирастает трудами А.Т. Фоменко.

Елисеев Г.А. - Историк России, которого не было.

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на 2-х доменах: www.hrono.ru и www.hronos.km.ru,

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС