Николай ДЕБОЛЬСКИЙ

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Н.Г. Дебольский

В защиту метафизики

[1]

Неблагоприятные для метафизики выводы, получаемые из сравнения ее с опытными науками, почерпаются с одной стороны из сопоставления самого состава метафизического и опытного знания, с другой стороны из сравнения внешней судьбы метафизики и опытной  науки.

1. Знание опытно-научное, говорят нам, относится к знанию метафизическому, как знание действительное к знанию мнимому, ибо первое покоится на несомненности опыта, второе же не имеет такого несомненного основания, но представляет собою собрание гипотез, проверка которых неосуществима именно потому, что они совершенно превосходят всякий возможный опыт. Таким образом преимущество первого знания над вторым есть преимущество факта над гипотезой, и именно такою гипотезой, которая не способна ни к какой фактической проверке.

Для того, чтобы этот аргумент имел силу, надлежит предварительно доказать следующие два положения: а) во-первых, что какой бы то ни быль „факт" опытной науки может быть установлен без помощи метафизической „гипотезы", и б) что метафизические "гипотезы" не основаны на „фактах" и не проверяются ими.

а) Факт, как он понимается опытною наукою, не есть простое и чистое свидетельство чувственности; из того, что там-то или тогда-то есть красное, или теплое, или твердое, или что мне больно, радостно или грустно и т. п., не следует еще ничего. Для науки эти свидетельства чувственности получают значение, лишь как явления, события, свойства внешнего или внутреннего мира. Мир же есть постоянная основа этих чувственных значков, пребывающая при их смене. Лишь соединенные с этою основою, сказанные значки составляют собою факты науки. Что естествознание предпо-

[2]

лагает реальность внешнего мира, — этого, конечно, никто оспаривай не станет. Может показаться, что соответствующее предположение не необходимо для психологии, т. е. что она может обойтись без признания реальности души. Действительно психология может обойтись без понятий духовной субстанции, т. е. единого самостоятельного духовного существа, и рассматривать свой предмет, лишь как совокупность отдельных психических состояний. Но в таком случае самая эта совокупность в ее временном течении становится некоторою реальностью. Нельзя говорить о воспроизведении, памяти и других душевных состояниях, не допуская, что эти состояния оставляюсь по себе следы, пребывающие где-то и как-то и по прекращении сказанных состояний. Правда, можно понимать воспроизведение душевных состояний так, что воспроизводимые состояния не тожественны, а только сходны с первоначальными. Но если последние совсем исчезли, то как же констатировать это сходство? Приходится вместо исчезнувших состояний допускать опять сходные и т. д. до бесконечности. Различие между метафизическою в опытной психологией состоит стало быть не в том, что первая признает, а вторая игнорирует психическую реальность, а в том, что для первой эта реальность есть единая субстанция, вторая же понимает ее, как нечто собирательное. При том необходимо иметь в виду, что опытная психология не может обойти вопроса о взаимодействии души и тела, а понятие последнего необходимо предполагает понятие внешнего мира.

Но что же такое это предположение мира, как не метафизическая гипотеза? Что оно есть гипотеза — это не подлежит сомнению. Не менее несомненно то, что это гипотеза метафизическая, выходящая за пределы возможного опыта.

При том эта гипотеза для опытной науки необходима. Находятся, правда, философы, которые утверждают, что ни внешней, материальной, ни внутренней, духовной, реальности вовсе нет; и по могущему показаться странным, но исторически объяснимому совпадению, в числе таких философов нередко оказываются и деятели опытной науки. Но они держатся такой философии лишь дотоле, доколе только философствуют; принимаясь же за свою науку, они бросают эту философию и рассуждают, как люди, верующие в реальность мира. Таким образом несомненно, что для самой опытной науки необходима метафизическая гипотеза.

Так как понятия  движения, пространства и величины  несо-

[3]

мненно происходят, если не из опыта, то при его содействии, то науки механики, геометрии и математики могут быть также обняты общим термином „опытных" наук. Эти три науки также неустранимо содержать в себе убеждение в реальности мира. Движение, как чисто-чувственное состояние, есть мелькнувший перед нами призрак; для того, чтобы облечь его в закон, нужно допустить его измерение в пространстве и времени, т. е. его пребывание или реальность в прошедшем и вызывающие его реальные же условия. Наша геометрия, как убедительно доказывают нам, есть наука о пространстве, нашего мира; и если бы это пространство было иное, например, имело бы иное, чем наше, число измерений или иную, чем наша, меру кривизны, то и наши геометрическая аксиомы и теоремы были бы иные. Что касается математики, то ее отвлеченные термины, невидимому, отрешены от всякой реальности, но только по-видимому. Математика имеет дело с измерением величин; а понятие измерения приводит к понятиям соизмеримости и несоизмеримости. Но в отвлеченном символе величины признаков этих понятий не существует. Они вносятся в него из опыта, ближайшим образом из опыта геометрического, в котором они нам даны наглядно. Без опытного материала, без опытного мира, не было бы и получаемых из него математических отвлеченностей. Таким образом, не только естествознание и психология с прочими зависящими от них отраслями опытного знания, но вся так называемая точная наука предполагает реальный мир, следовательно предполагает и его метафизические посылки.

б) Положим однако, что опытная наука во всем ее составе не требует никаких метафизических гипотез, что метафизика есть нечто совершенно отрешенное от опытной науки и чуждое последней. Спрашивается, откуда же берутся собственные метафизические гипотезы. Никакой силы творить свое содержание наша мысль не имеет. Ее содержание может быть взято стало быть лишь из опыта, т. е. она лишь переносит в сверхчувственный мир то, что находит в опыте. Дело только в том, что она мыслить над самым опытом, подвергая его анализу, стремясь извлечь из состава опыта то, что может иметь характер первого, безусловного начала. Уже на весьма ранней ступени развитая метафизического мышления возникает убеждение, что такой характер первого или безусловного не принадлежит так называемым вторичным качествам материи, как-то цвету, теплоте, вкусу, запаху, что они суть

[4]

лишь субъективные состояния, не имеющие никакой самобытности. Известно, что этот взгляд высказывается уже Демокритом, жившим во второй половине пятого и в первой половине четвертого века до Р. X. Поэтому Демокрит признал за первое лишь первичные качества материи — протяженность, подвижность, способность сопротивления, положив таким образом основание метафизики атомистического материализма. Очевидно, что эта метафизика взята из опыта. Не менее очевидно опытное же происхождение и метафизики спиритуализма, признаваемой если не за первоисточник, то за перводвигатель, дух. Основателем этой метафизики был Анаксагор, родившийся около 500 г. Р. X.

Материализм и спиритуализм, а также различные их сочетания, и доныне составляют, как известно, чрезвычайно распространенные метафизические учения. Но движение мысленного анализа опыта не остановилось на таком разделении и внешнем сочетании вещества и духа. Явились попытки дальнейшего их обобщения, нахождения того, что обще и веществу, и духу. Это общее им есть субстанция, то постоянное, что лежит в основе и внешнего, И внутреннего мира. Понятие этого общего, до известной меры обоснованное уже в древности Платоном и Аристотелем, достигло полного своего расцвета в новое время у Декарта, Спинозы, Лейбница. Правда, одновременно с мысленным раскрытием этого понятия, а также тесно связанного с ним понятая причинности, возникло стремление доказать, что эти понятия берутся не из опыта, а составляют прирожденное достояние души; и так как доказательство такой прирожденности оказалось невозможным, то отрицание опытного источника этих понятий привело Юма к тому скептическому выводу, что понятая как субстанции, так и действующей причины суть понятия мнимые, что ни первой, ни второй вовсе не существует. Но такой скептический вывод зависел от того, что самый опыт понимался Юмом узко, как совокупность отдельных состояний чувственности, соединенных внешней связью ассоциации. Канту принадлежит великая заслуга обнаружения того, что опыт не есть чистая чувственность, что чувственные данные связываются в нем мысленными отношениями (категориями рассудка), образующими из этих данных предметы опыта, природу. Правда, Кант понял связь категорий рассудка с чувственностью слишком внешне, резко разделил первые от последних, так что для него получилось как бы два знания о природе, — одно   априорное при помощи кате-

[5]

горий и трансцендентальных схем, и другое, представляющее собою совокупность разрозненных чувственных значков. Он не обратил внимания на то, что чувственное знание состоит не из ощущений, а из восприятий, и что в последних, т. е. в самой чувственности, а не вне ее, исконно соединены априорный и апостериорный элементы. На это еще ранее Канта обратил внимание шотландец Рид, который однако, в угоду здравому смыслу, не подверг восприятий более глубокому анализу. Но как бы то ни было, философия Канта открыла новые пути для метафизики, указавши на то, что именно в составе самого опыта может иметь сверхчувственное, метафизическое значение. Метафизическим основоначалом оказался не предмет опыта в полном его составе, — не вещество и не дух, — и не неизвестно каким путем постигаемая субстанция, но связывающая чувственность формы ума. Сам Кант утверждал, что эти формы только трансцендентальны, но не трансцендентны, т. е. сверхчувственны лишь по своему происхождению, а не по приложению, и потому отрицал возможность построения метафизики на теоретических основаниях. Правильно или неправильно поступили те из следовавших за Кантом по времени философов, которые думали иначе и отвергли его субъективизм, — вопрос здесь не в том. Но на основании вышесказанного можно признать за несомненное, что вся метафизика, как до Канта, так и после него, брала опыт своим исходным пунктом, и если (как то было с учением о прирожденных идеях) полагала, что она оставляет без внимания этот исходный пункт, то последующее движение самой же метафизики исправляло эту ошибку.

Таким образом выходить, что с одной стороны опытная наука не может обойтись без метафизических гипотез, а с другой — что сама метафизика не может обойтись без опыта; и что поэтому ни притязание опытной науки на какую-то непосредственно присущую ей, чуждую каких бы то ни было предположений истину, ни обвинение метафизики в том, что она витает где-то вне опыта, не могут считаться имеющими силу.

Различие метафизики и опытной науки по степени их точности зависит таким образом не от того, что первая в основе своей гипотетична, а вторая не гипотетична, а в чем-то ином. Оно состоит в том, что метафизика берет опыт в полном его объемы, опытная же наука имеет дело лишь с частными опытами, не возводимыми к единству целого. Основная метафизическая гипотеза,

[6]

от которой исходит опытная наука, — признание реальности этою наукою не проверяется и не может быть проверена, так как каждый частный опыт уже предполагает ее, и без предварительного признания закономерности самостоятельно сущего мира нет опытной науки. Но именно проверка этой гипотезы и составляет задачу метафизики, так как основной ее вопрос именно и состоит в том, что такое мир, нечто реальное или греза нашего познания, и если он есть нечто реальное, то в какой мере он познается нами в своих свойствах. Так как эта проверка невозможна посредством частного опыта, а всякий производимый нами опыт есть частный, то метафизика не производит опытов, и именно в этом и состоит ее различие от опытной науки. Не производя частных опытов, метафизика может проверить эту гипотезу лишь через опыт вообще, т. е. через понятие опыта. Она должна установить основное, первичное условие всякого опыта и затем рассмотреть, согласуется ли та или иная гипотеза о мире с этим условием. Таким образом, метафизика движется посредством ряда последовательно возникающих гипотез, из коих каждая сопоставляется с означенным первичным условием всякого опыта и при несогласии с ним отвергается и заменяется новою гипотезою. Путь метафизики есть путь последовательного изучения гипотез о мире, как целом, проверяемых не посредством частных опытов, а посредством сопоставления их с общим условием всякого опыта. Разнообразная техника опытов определяется свойствами подлежащего опыту материала; эта техника, в которой вполне компетентна сама опытная наука, не подлежит метафизической критике. Нельзя считать собственною задачею метафизики и проверку тех теорий, которые строятся точною наукою на основании ее опытов. Конечно и метафизик, если он обладает достаточными знаниями, может критиковать логическую ценность научных теорий; но это право принадлежит ему, не как метафизику, а как всякому знающему и мыслящему человеку. Специалисты опытной науки нередко пытаются ограничить это право, подчинить своему непререкаемому авторитету суждение о логических основах научных теорий. Таким путем научные гипотезы приобретают нередко характер научных предрассудков, ревниво охраняемых если не всеми, то некоторыми кружками специалистов. Но повторяю, тут специалисты опытной науки сталкиваются не с правом метафизиков, а с принадлежащим  каждому человеку правом критиковать  какая бы то

[7]

ни было доказательства и не соглашаться с ними, если они для него не убедительны. Метафизика же в собственном значении этого слова может вовсе не касаться этой стороны дела, но ограничиваться лишь тем, что ей принадлежите по праву, — общим понятием опыта. Охотно соглашаясь с тем, что всякий правильно произведенный опыт безусловно достоверен, метафизика задает вопрос о первичном основании этой достоверности. Это основание состоит не в чувственном содержании опыта. То обстоятельство, что щелочь производит в растворе медной соли осадок окиси меди, само по себе еще, не есть научная истина. Научная истина состоит в том, что это явление при одинаковых условиях будет происходить постоянно. Стало быть условием научной истины и ценности опыта служить начало постоянства мировых событий или так называемое начало единообразия природы. Начало единообразия природы есть владеющий всею областью опыта ее сверхчувственный, априорный закон, без которого опыт был бы бесцельною игрою мышления. Этот закон априорный, ибо всякое доказательство его из опыта уже предполагаем, его. Действительно, как может опыт доказать, что наступление события а, ранее того обусловливавшее наступление события b, всегда неизменно обусловливает его? Сколько бы мы ни делали опытов, всегда возможно предположить, что ,6удущие опыты такой неизменности не подтвердят. Эмпиристы возражают на это, что убеждение в единообразии природы возникает на основании ассоциации, в силу которой постоянное наблюдение соединения а и b превращается в убеждение в неизменности этого соединения. Но такое утверждение только перемещает априорность в другую область, ибо самый закон ассоциации предполагает единообразие природы. Чтобы ассоциация могла спаять в нечто неизменное соединение а и b сама ассоциация должна действовать неизменно; ибо если мы допустим, что в тот момента, когда. будут повторяться события а и b, ассоциация будет действовать не так, как она действовала при первом их наступлении, то ее свидетельство окажется лишенным всякой силы. Если нам ответят на это, что самое убеждение в единообразии действии ассоциации основывается на постоянстве опыта, то выйдет, что основою данной ассоциации должна служить новая ассоциация, последняя опять должна основываться на новой ассоциации и т. д. до бесконечности, т. е. никакого основания, почерпнутого из ассоциации, не окажется.

Таким образом закон единообразия природы  не основывается

[8]

на ассоциации, но сама ассоциация основывается на нем. Да и может ли быть иначе? Разве ассоциации принадлежит какая-либо сила над событиями мира? Кажется ясно, что если бы в этих событиях, как таковых, не было постоянства, то никакая ассоциация не могла бы сделать их постоянными. Этот закон владеет миром, как предметом опыта, но усваивается нами не через опыт, так как без этого закона невозможно никакое опытное познание. Если мы находим, что событие b, которое мы считаем обусловленным событием а, при наступлении последнего не наступает, то считаем, или что опыт над этими событиями был произведен неправильно, или что произошло в процессе ab какое-либо новое условие, и ищем это условие или посредством новых опытов, или посредством придумывания какой-либо гипотезы; но никогда не выносим такого заключения, что закон единообразия природы в данном случай не имеет силы. Таким образом этот закон, как всеобщая истина науки, служит двигателем к отысканию всех прочих, частных ее истин.

Но что же такое закон единообразия природы в его совершенно очищенном, отвлеченном выражении? Если природа есть некоторое А, то утверждая ее единообразие, мы утверждаем, что А всегда остается тожественным себе, т. е. что А есть всегда А или иначе, что А ни в каком случай не есть не-А. В логике этот закон в его утвердительном выражении именуется началом тожества, а в его отрицательном выражении — началом противоречия, и всякая частная истина логики основывается на этой ее верховной, всеобщей истине. Будучи же верховным условием всей истины, а стало быть и всей совокупности опыта, начало тожества или противоречия и есть то орудие, которым испытывается всякая метафизическая гипотеза. Метафизика есть в идее своей непротиворечивое учете о мире, как целом. Все движение метафизики состоит в последовательном появлении гипотез, подвергаемых испытанию в видах обнаружения их противоречий и сменяемых гипотезами, менее противоречивыми. Что это движение есть движение прогрессивное, т. е. приводящее от гипотез менее совершенных к гипотезам более совершенным, несомненно доказывается историею метафизики. Какой человек даже среднего ума и весьма умеренного образования склонится ныне к убеждению, что вода есть начало всего, или что душа есть тонкое вещество? А между тем несомненно, что творцы этих учений, Фалес  и Демокрит,   были весьма выдающи-

[9]

мися в умственном отношении людьми, вероятно, более выдающимися, чем теперешний ученый или философ среднего уровня. Теперешний образованный человек даже посредственного ума уже же удовлетворяется теми положениями, которые казались прочно стоящими таким великим умам, как Платон или Аристотель, Лейбниц или Спиноза, даже более близким к нам, как Кант или Гегель. Правда, противники метафизики возражают на это, что такой прогресс в миропонимании зависит не от успехов самой метафизики, а от постепенного повышения уровня опытно-научных знаний. Но «если даже согласиться с этим мнением, то из него получится лишь то заключение, что метафизика пользуется плодами опытной науки, а вовсе не то, что метафизика есть сплошное заблуждение. С другой стороны мало высказать такое мнение, а его нужно также исторически доказать. Посмотрим же, что говорит по этому доводу история и философия, и опытной науки.

Успехи опытной науки, правда, сопровождались постоянным и весьма плодотворным для нее освобождением от влияний — не общей метафизической предпосылки всякого опыта, — но тех скороспелых теорий, которые под покровом метафизики вторгались в науку, когда она была еще недостаточно разработана. Так пала механика Аристотеля перед механикою Галилея. Так были выброшены из опытной науки исследования конечных причин и объяснение явлений из скрытых сущностей. Так науки биологии, геологии, истории освободились от вмешательства понятая сверхъестественных деятелей. Так в новейшее время успешно совершается освобождение психологии от метафизики. Но этот прогресс мало касался самой метафизики. В решении ее основной задачи — понимания мира, как целого — нельзя обнаружить влияния теорий и открытий опытной науки. Конечно, в 6-м и 5-м вв. до Р. X. не существовало ни научной физики, ни научной психологии, так что приписывать их влиянию возникновение материализма Демокрита и спиритуализма Анаксагора нет ни малейшего основания. Монизм элейцев и учение о непрерывной изменчивости Гераклита также не носят на себе ни малейшего следа открытий опытной науки. То же самое следует сказать об учениях софистов и Сократа, Платона и Аристотеля, эпикуреизм, стоицизм, позднейшем скептицизме и ново-платонизме, стало быть обо всей древней философии. Но быть может иначе обстояло дело в новое время? Декарт и Лейбниц были математиками, а Спиноза пытался  доказывать положения мета-

[10]

физики „геометрическим способом". Однако, если тут и было заметно влияние математики, то чисто формальное, содержание же метафизических гипотез, созданных этими мыслителями, совершенно выходит из области математики, так как последняя не касается ни „субстанций", ни „причин", а в этих категориях вращается весь до-кантовский догматизм. Затем в чем обнаруживается влияние опытной науки на Локка, Беркли, Юма? Прибавим к тому, что даже формальное влияние математики на до-кантовскую философию скорее увлекало философию на ложный путь, чем содействовало ее успехам. Геометрическая оболочка метафизики Спинозы не помогала движению его мысли, а стесняла это движение; а предмет математической точности и несомненности побуждал мыслителей, в том числе даже Юма, искать оснований этой точности в чисто-аналитическом характере математических истин и придавать аналитическому, силлогистическому приему значение и философского метода; скептицизм Юма обусловливался тем, что анализ понятий не открывал ему источника категорий субстанции в причинности, а другого приема точного знания, кроме этого анализа, он не знал.

Критическая философия Канта по-видимому должна бы была быть более проникнутою влиянием опытной науки. Его поход против метафизики, как науки, состоял именно в доказательстве того, что метафизика не может иметь той достоверности, какая свойственна математике и естествознанию, и потому в умствованиях Канта можно бы было ожидать большей проникновенности содержанием этих наук. Однако на деле мы этого не находим. Его учение о пространстве, времени и числе, его доказательство синтетического характера математических суждений, какую бы степень истины мы ни приписывали этому учению и доказательству, во всяком случае дало мощный толчок гносеологическому исследованию этих вопросов. Но что же взято при этом Кантом из математики? Везде, где он касается наук геометрии и арифметики, он ограничивается самыми элементарными сведениями, для пользования которыми вовсе не нужно знания собственно математики, а довольно обычного здравого смысла. То же справедливо о той части критики чистого разума, которая имеет дело с естествознанием. В установлении таблицы категорий и трансцендентальных схем, в диалектических рассуждениях о конечности и бесконечности мира, о свободе   и   необходимости  в нем   нет  ни  малейшего  следа

[11]

открытий современной и предшествующей ему опытной науки. То же следует сказать а о его рассуждениях касательно применения начала целесообразности к явлениям органического мира. Еще в большей мере справедливо это относительно Фихте, так как для него вся природа есть лишь не имеющее никакой самостоятельности требование и условие нравственного действия.

Шеллинг и Гегель действительно вошли в более тесное соприкосновение с интересами опытной науки. Но это соприкосновение было как раз обратно тому, существование которого утверждается лицами, доказывающими существенность влияния опытной науки на метафизику. Оба эти мыслители не из опытной науки черпали содержание своей метафизики, а напротив пытались первую превратить в подчиненное орудие последней. Попытка эта в общем потерпела заслуженную неудачу, хотя нельзя отрицать, что в частности ею были брошены в науку некоторые плодотворные семена. Гартман в своем сочинении о Шеллинге справедливо указывает на значение некоторых его взглядов для современной физики, а заслуги гегельянства в деле оживления и одухотворения некоторых частей исторической науки также не могут быть оспариваемы.

Что сказать за сим о последующих мыслителях? Более крупными из них были Гербарт в Шопенгауэр. Гербарт сам был сведущим математиком и большим поклонником опытной физики и химии, которые он решительно защищал против современной натур-философии. Но на его метафизике в собственном значении этого слова эти его симпатии не оставили никакого следа. Влияние математики отразилось лишь на его психологии, которую он пытался превратить в математическую науку. Эта попытка испытала крушение, но если бы она была и удачна, то психология есть столь же мало метафизика, как и физика и химия, и стадо быть спех математической психологии само по себе не доказывал бы еще ничего.

Шопенгауэр шел по стопам Канта и отчасти (не признавая того) Фихте. Он нередко касается вопросов естествознания, но то или другое решение им этих вопросов ни в чем не влияет на его метафизическое основоначало.

Если исключить влияние, приобретенное в довольно широких кругах философиею Шопенгауэра, то время, последовавшее за крушением гегельянства, можно вообще назвать временем упадка интереса к метафизике, который сталь заметно возрождаться лишь в последние десятилетия. Этот упадок в значительной мере был

[12]

обусловлен влиянием опытной науки, решительно противопоставившей свой плодотворный метод незаконным притязаниям метафизики на вмешательство в не принадлежащую ей область. В своей обороне против метафизики опытная наука была права; но перейдя от обороны в наступление последняя не замедлила обнаружить свою слабость. Отвергая метафизику, опытная наука не может отвергать необходимости философского мировоззрения и потому в своей борьбе против метафизики должна была сама искать себе философского союзника. По странному недоразумению таким союзником одно время считался материализм, учение без сомнения также метафизическое, так что борьба против метафизики стала вестись при помощи метафизики же. Впрочем среди наиболее выдающихся деятелей опытной науки материализм нашел себе мало адептов. Более сильными союзниками антиметафизической реакции оказались эмпиризм, подновленный позитивизмом Огюста Конта, и новокантианизм, остановившийся на отрицательных выводах Канта и отвергнувший те благоприятные для метафизики учения, которые выросли на почве кантова критицизма. Нельзя, конечно, отрицать, что движение против метафизики, будучи в принципе ошибочным, принесло и метафизике и опытной науке большую долю относительной пользы, способствуя более отчетливому разграничению их законных областей. Но теперь речь идет не о том, а о том, насколько указанный выше прогресс метафизики зависел от успехов опытной: науки. На этот вопрос приходится и теперь отвечать отрицательно, так как успехи опытной науки в прошлом столетии ничего положительного в метафизику не внесли. Правда, есть склонность отмечать, как такое положительное влияние, влияние доктрины эволюционизма, пущенной в ход Дарвином в применении собственно к органическому миру и обобщенной в учение мировое Гербертом. Спенсером. Но этот эволюционизм, как ясно указывает Герберт. Спенсер, есть учете о феноменальном, являющемся; мир же, как. таковой, мир в себе, составляющий собственный предмет метафизики, отбрасывается им в область непознаваемого, Правда, агностицизм Герберта Спенсера отличается от господствовавшего ранее эмпиризма тем, что Герберт Спенсер признает бытие непознаваемого и таким образом отчасти восстановляет права метафизики, хотя оставляет за нею крайний минимум содержания. Но к этой своей метафизике он приходить, как указывает сам, под воздействием не опытной науки, а религии, значение которой, по его

[13]

мнению, состоит именно в том, что она всегда была хранительницею этого метафизического убеждения человечества.

Мы видели, таким образом, что, имея своею целью создать непротиворечивое учете о мире, как целом, метафизика в движении к этой цели проявляет несомненный прогресс, и что этот прогресс нельзя никак приписывать влиянию успехов опытной науки.

2. Если однако в развитии метафизики есть прогресс, т. е. приближение к истине, то почему же, спросят нас, столь различна внешняя судьба метафизики и опытной науки? Почему, между тем как во второй существуют и умножаются в числе общепризнанные истинными положения, в первой таких положений вовсе нет, но принятие или непринятие того или иного метафизического учения остается делом личного вкуса? На этот вопрос я отвечу следующее.

Прежде всего нужно заметить, что, если под общепризнанностью научных положений разуметь признание их наукою безусловно-достоверными, такими, за неизменность которых в будущем наука ручается, то число таких истин в опытной науке весьма невелико. Здесь речь идет не об истине фактов, — в которой метафизика потому уже не может соперничать с опытною наукою, что установлять факт не дело первое, — но об истине научных обобщений или так называемых законов науки. Если расположить науки по степени их возрастающей конкретности, то окажется, что по мере ее возрастания уменьшается и число общепризнанных законов. И что всего замечательнее, усиливающееся сомнете в их безусловной достоверности есть порождение нового времени, идущее параллельно с блестящими открытиями в области фактов.

Математические положения стоят еще твердо. Но уже в области геометрии все более и более приобретает значение тот взгляд, что ее истины таковы лишь для пашей способности восприятия; и было высказываемо даже мнение, что, быть может, опыт способен обнаружить факты, несогласные с геометриею Эвклида. Так «ели бы параллакс какой-либо очень отдаленной звезды оказался конечным или отрицательным, то говорят, что это служило бы инстанциею против геометрии Эвклида, в первом случае в пользу геометрии Лобачевского, во втором случае — в пользу геометрии Римана. Проверить силу этого аргумента — дело астрономов и математиков. Но

[14]

самая возможность появления таких возражений была бы немыслима лет сто тому назад. Автоматический характер положений классической механики о массе или инерции теперь решительно поколеблен. Переходя к физике, мы находим, что не только всеобщность закона сохранения энергии вызывает ныне сомнете, но что сам внутренний смысл этого закона очень принижается компетентными судьями: „Остается лишь одно выражение для начала сохранения энергии: есть нечто остающееся постоянным. В этой форме... он сводится; к некоторому тожесловию. Ясно, что если мир управляется законами, то в нем должны быть количества, остающиеся постоянными" (И. Poincare, Les sciences et l'hypothese, стр. 153). Если обратиться за сим к частным законам астрономии и физики, то все они испытали и испытывают на себе еще большее влияние научного скептицизма. Знаменитый физик Вебер доказывал, что ньютонов закон всемирного тяготения справедлив лишь в пределах известной скорости движения тяготеющих тел. Учения об эфире, об атомах, кинетическая теория газов считаются теперь лишь подспорьями исследования, которые можно употреблять, пока они полезны, но за истину и долговечность которых никто не ручается. Если же от физики перейти к химии, а затем к минералогии, геологии, биологии, то число прочно установленных законов еще более будет уменьшаться, пока, наконец, мы достигнем психологии и наук социальных, в коих даже подобия таких законов вовсе не существует.

Таким образом, преимущество опытных наук перед метафизикою в смысле обладания общепризнанными истинами весьма относительное, и в некоторых отраслях опытного знания такого пре имущества даже совсем не замечается.

Преимущество общепризнанности проявляется в опытных науках по сравнению с метафизикою не столько в том, что первые вообще обладают большим количеством прочно установленных истин общего характера, — ибо, как указано, многие из этих наук вовсе еще не обладают такими истинами, — сколько стремлением специалистов к известному единодушию в решении теоретических вопросов, стремлением, которое в метафизике крайне слабо. Это различие объясняется очень просто следующими соображениями. Хотя, как сказано выше, всякий знающий и мыслящий человек имеет право критиковать логическую состоятельность опытно-научных теорий, но так как огромный перевес знания и извест-

[15]

ным образом воспитанной дисциплины мышления приходится на долю специалистов данной науки, то совершенно понятно, что при обсуждении вопросов о пригодности или непригодности той или ивой гипотезы решающий голос принадлежит специалистам; масса же неспециалистов покорно вторит голосу специалистов. Но представим себе такой — фактически, конечно, невозможный — случай, что в данный момент специалисты вдруг исчезли с лица земли. Во что обратилось бы тогда общее решете научных вопросов? Из числа даже так называемых образованных людей весьма немногие приготовлены, не говорим уже к решению вопросов об истине или пригодности данной теории; но даже к правильному ее пониманию. Даже относительно того сравнительно простого положения вещи, как закон всеобщего тяготения, знание большинства так называемых образованных людей ограничивается тем, что Ньютону упало на нос яблоко, и что это навело его мысль о тожестве силы, управляющей падением тел, с силою, управляющей взаимными отношениями планет. Каким же образом это большинство будет решать вопрос об истине или ложности того, чего оно в сущности не знает? А ведь тут мы имеем дело с теорией, которая сама по себе весьма проста и при том обсуждалась уже более 200 лет, так что должна бы была глубоко проникнуть в сознание. Что же сказать о более сложных и новейших теориях, вопросы о которых еще дебатируются между учеными. Многие ли из числа неспециалистов в состоянии разобраться в современных электрических гипотезах или в многообразных теоретических вопросах, возбужденных гипотезою Дарвина? Во что же в предполагаемом нами случае обратился бы критерий общепризнанности научных теорий?

Предположенный нами случай фактически невозможен в опытной науке; между тем в метафизике он всегда имел и имеет место, так как по метафизике в сущности нет специалистов *). Какой размер и какие сведения нужны для метафизика определить невозможно. Были между ними люди великой учености, и были люди весьма умеренных знаний. Это и совершенно понятно, так

[16]

как самое понятие мира, как целого, весьма растяжимо, и принцип этого понятия — непротиворечивость — раскрывается не столько через многознание, сколько через возвышение и углубление мысли». Поэтому люди охотнее подчиняются чужому авторитету при обсуждении периодической системы элементов, чем при обсуждении вопроса о бытии Бога. Особенно в такие эпохи, — а мы живем именно в одну из них, — когда прежние метафизические гипотезы претерпели крушения, а создать новые мышление еще не в силах, возникает метафизическая анархия и полный произвол мышления. Одни хватаются за обломки старого, подновляя их при помощи вновь изобретенных терминов; другие — и при том большинство — отвергают все сплошь, указывая на то, что разобраться в противоречиях метафизических гипотез нет возможности. Те и другие упускают при этом из виду, что совершенно такая же анархия и тот же произвол мысли водворились бы и в наиболее точных науках, если бы положения их установлялись или отвергались по приговору всех.

Именно в такие эпохи якорем спасения для метафизической мысли является история философии, погружаясь в изучение которой мы усматриваем порядок среди кажущегося хаоса и прогресс среди кажущихся бесцельных колебаний мысли. И нужно сказать, что жизнь идет навстречу этой потребности. Время упадка метафизики в XIX веке было вместе с тем временем оживления ее истории. Появление классических трудов Целлера и Куно Фишера служит тому доказательством. Это погружение в историю и основанную на ней критику уже дает ныне свои плоды в виде оживления метафизических интересов. Остается ждать дальнейшего, — оживления самого метафизического творчества, если только — эта прибавка необходима — современное и будущее поколения еще окажутся к нему  способными.

Именно здесь-то мы и подходим к тому пункту, который следует особенно принять в соображение при сравнении метафизики с. опытною наукою. Успехи последней существенно зависят от специальной подготовки ученых. Если ее специальные основы достаточно упрочены, т. е. если она располагает достаточно выработанным фактическим материалом и техникою исследования, и если правильно устроены школы для подготовки будущих специалистов, то ее прогресс, вообще говоря, является обеспеченным при том же среднем уровне даровитости ее деятелей. Отсутствие в данное время

[17]

гениальных творческих умов может, конечно, отозваться в ней некоторою заминкою в создании великих обобщений и широко-объемлющих гипотез. Но она по-прежнему будет накапливать новые и разбирать и приводить в систему прежние сведения, т. е. совершать движете вперед. Требуется общее крушение культурности, подобное тому, какое испытал древний мир при переходе к средневековью, чтобы опытная наука остановилась в своем развитии или даже пошла вспять. Не то с метафизикою. Не составляя определенной специальности и не производя опытов, она в своем развитии гораздо более зависит от индивидуального дарования ее деятелей. Гениальность — разумею, истинная гениальность, истинное творчество мысли, способность сказать поистине новое слово, — есть вообще редкий дар природы. Особенно же редка метафизическая гениальность, именно вследствие широты, глубины и сложности вопросов о мире, как целом. Никакое накопление знаний и никакая школа не пробудят и не вызовут ее. Поэтому метафизика так же, как и искусство, движется вперед не равномерным ходом, но порывистыми скачками. За редкими моментами великого мыслительного творчества следуют времена учености и критики, умножающих знание и обостряющих рассуждения людей, но не создающих для метафизики никаких новых горизонтов. Вследствие того прогресс метафизики является не обеспеченным в будущем, не потому, чтобы она по своей идее не была прогрессивна, а потому, что никогда нельзя ожидать с достоверностью, последует ли и когда именно новый скачек к метафизической истине. Скажу более: может наступить такое время, когда такого скачка вовсе уже не последует вследствие упадка даровитости в людях; и тогда прогресс метафизики окончательно прекратится, но не по ее вине, а в силу ослабления и принижения в человечестве высшей силы мышления. На долю людей, именующих себя философами, останется тогда история и критика прежних метафизических учений и выборка из них таких, которые будут соответствовать силам современного философского понимания.

Не наступает ли ныне такое время? В одной из своих статей **) я старался констатировать постепенное уменьшение даровитости высших человеческих наций; и если такой вывод верен, то

[18]

и метафизическая гениальность когда-нибудь угаснет. Быть может, такой момент окончательного угасания уже наступил и теперь, и сами современные нападки на метафизику служат лишь его симптомами.

Примечания:

*) Нужно заметить, что есть и в числе опытных наук такие, в которых, за отсутствием прочно установленных законов, голос специалистов очень часто заглушается голосом дилетантов, особенно если эти науки захватывают собою интересы животрепещущие. Довольно указать на политическую экономию. Экономическими вопросами интересуются все, от лавочника до министра, и все решают их совершенно произвольно и авторитетно.

**) Ср. Жгучие вопросы антропологии и этнографии (Журн. Мин.  Нар. Просв. 1906, № 7, стр. 113 и сл.).

Сканирование, распознание и редактирование статьи - Дмитрий Скопин и Вячеслав Румянцев. Впервые опубликовано:

Журнал Министерства Народного Просвещения, июнь 1915, с. 331-348.

Далее читайте:

Дебольский Николай Григорьевич (1842-1918), биографические материалы.

Дебольский Н.Г. О начале народности.

Дебольский Н.Г. Начало национальностей в русском и немецком освещении.

Николай ИЛЬИН - Этика и метафизика национализма в трудах Н.Г.Дебольского (1842-1918)

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ