Петр ДОРОНИН

В ЛАГЕРЕ ВМЕСТЕ С А.И. СОЛЖЕНИЦЫНЫМ

Одну треть своего срока из семи лет, подаренных мне "народными" судьями, я покорно оттянул, но до желанного "звонка" оставалось еще около пяти лет и зим. Вместе со мной тут томились люди самого разного "сословия": земледельцы, прихватившие с поля за свой труд пуд гороха, другие, поперечившие кому-то и считавшиеся опасными элементами; были разного рода мелкие и крупные растратчики, но эти легкоспинники и в лагере жили на легких условиях, занимали должности в складах, столовых, конторе, ходили в нарядчиках по выгону заключенных на работу, дневальными в бараках. Всех их прозвали лагерными придурками, и, наверное, поделом, так как и тут они доносили друг на друга оперу по любому заказу. Многие заключенные отбывали наказание по статье 58, пункт 10 (по-хрущевски, они считались болтунами, и он вскоре выпустил их на свободу). Нередко случалось, что под конец срока по наговору стукачей заключенные судились в лагере повторно еще на десять лет. Такой срок редкие выдерживали, в большинстве своем отбывали на вечный покой — в общую яму где-то за пределами лагеря.

Раньше я почему-то не замечал прихода незнакомых людей, а тут как-то наутро появился новый человек и сразу стал заметен. Сидел он на дополнительно поставленной кровати у стены, над которой высоко от пола висела картина: черно-белое стадо коров, стоящее по брюхо в прозрачной озерной воде, на водопое.

Незнакомец был в вельветовой куртке с "молнией" вместо пуговиц, с небольшими отросшими темными волосами на голове. Наклонившись, он увлеченно читал газету "Известия", не обращая внимания на проходивших мимо лагерников. Это и был Александр Исаевич Солженицын. Скоро узнал, что он из Ростова-на-Дону, там окончил педагогический институт, воевал. С того времени прошло полвека, многое могло померкнуть или вовсе позабыться — приходится с трудом восстанавливать в увядающей памяти. Но то, что мы пережили, не забудешь, особенно тот путь, когда нас каждый день гнали на работу на Безымянскую ТЭЦ. До нее от лагеря было четыре километра. Шли неуправляемой толпой — иногда по шоссе мимо военного завода, нередко окраинами, по задворкам, по грязному пустырю, где на глаза попадались только шарахавшиеся от нас заморенные собаки.

Шел в этой разноликой оборванной толпе и будущий летописец ГУЛАГа.

——————————————

* Публикация подготовлена А. Б. Сокольским (Стерлитамак).

Запомнился мне Александр Исаевич открытой для каждого душой и каким-то щемяще-грустным состраданием за нашу мрачную жизнь. Но всегда был сдержан в разговоре, несгибаем в стремлении выжить. Не отказывался ни от какой работы, трудился плотником, землекопом, выбрасывал, помнится, из новой кирпичной трубы слежавшиеся обломки кирпича и цемента.

После тяжелого труда по пути в лагерь я не замечал унылой усталости на лице Александра Исаевича. Заходил он в барак прямой походкой, с небольшой развалочкой, как подобает бывшему офицеру при хождении "вольно". Голову держал бодро, а внимательные глаза словно что-то выискивали по сторонам. Тюремный бушлат нараспашку, на шее шелковое кашне желтого цвета с белыми продольными полосочками. Такие кашне я видел когда-то во времена нэпа, да и сам носил тогда такой же. В тюремных условиях шелковый шарфик выглядел весьма эффектно.

Нас постоянно "пасли" надзиратели. Убедившись в нашем влиянии на заключенных, они старались сделать из нас доносчиков-стукачей. Сначала их уговоры мы пропускали "меж ушей", а когда опротивела их назойливая навязчивость, вынуждены были послать подальше. С тех пор те стали преследовать нас, на что Солженицын ответил жестко: "Я не продаюсь!" Наши двухъярусные кровати из арматурного железа размещались рядом. Иногда и после отбоя мы не могли уснуть, лезла в думы всякая чертовщина. Полушепотом говорили о довоенной жизни, о войне. Когда-то воевали и мы: я в особом гвардейском артполку сержантом-наводчиком, а Александр Исаевич, помнится, где-то в направлении Великих Лук — лейтенантом. Коснулись трагедии генерала Власова. Мне хотелось знать в подробностях, почему генерал решил сдаться в плен со своим войском. Спрашиваю Исаича:

— Воевал ты, наверно, где-то рядом?

— Да, близко, на одном направлении. Бои были жестокие, остервенелые. Оказавшись в плотном кольце, Власов попросил у Сталина подкрепления, но тот отказал, да еще пригрозил трибуналом. Вот тут и сообразил генерал: раз мы никому не нужны, так пусть хоть люди останутся живыми…

Каждое утро независимо от погоды нас отправляли на работу в промзону Безымянской ТЭЦ. Солженицын выходил с людьми бригадира Проходского, прозванного Копытом за ногу, потерянную во время войны, ниже коленки. Имелся у него заводской протез, но им он почему-то не пользовался, сделал сам из полена в лагере. На конце, где быть ступне, вмонтировал в дерево бросовое колечко от подшипника и ходил, стуча по асфальту, словно кованый мерин. За этот стук и прозвали Копытом. Был это дерзкий и горластый человек. С заключенных своей бригады при небольшом месячном заработке вымогал с каждого по четвертной — "на лапу", мол, для мастера. На самом деле деньги эти никакому мастеру он не отдавал, а клал их себе в карман. Избавленным от поборов и вымогательства оставался один Солженицын: того бригадир побаивался.

Как-то осенью перед праздником годовщины Октября, возвращаясь в зону под конвоем уже в сумерках, шли мы по дороге мимо заводов, разных контор и клубов — везде отсвечивали красным заревом праздничные огни. Лишь в нашей зоне было мрачно, никаких праздников нам не полагалось, у ворот тускло светила единственная будничная лампочка. Шедший рядом художник-осетин Сханов с горечью вздохнул: "Везде праздник встречают, только наш казенный домик во мраке". У меня на это посыпались язвительные слова: "У нас нет домика, у нас ночлежка для порядочных граждан, и красному фонарю тут не место". Все почему-то засмеялись. В это время Исаич хлопнул меня по плечу и тихо сказал: "Полегче болтай!.." Мне стало не до смеху. Впоследствии за свой язык пришлось долго расплачиваться.

Поздно вечером подошел ко мне бригадир Проходский, отозвал в сторонку, в тамбур барака, и сделал предупреждение:

— Ты поменьше болтай с этим фраером из моей бригады.— Намек на Солженицына я сразу понял.— Вчера сам видел, как он с рыжим надзирателем за углом шушукался. Смотри, за два счета продаст, он уже и у кума побывал.

Кум, по-лагерному,— оперуполномоченный.

— Вон как, с чего бы ты все это взял? — вскинулся я.— Сам отменный стукач, так, по-твоему, все честные мужики способны всякого "закладывать"? А ну пошел отсюда, бандеровец прокаженный!..

Оторопевший Проходский повернулся, застучал деревянной ногой и молча скрылся за дверью.

В нерабочее время мы убирали жилье, перетряхивали в матрацах соломенную труху, давно требующую замены. Случайно глянул на кровать соседа и увидел бумажные лоскуты из тетрадок и цементных мешков, уложенные на доски под матрац. Они были исписаны мелким почерком и закрывали все доски. Удивившись, спросил:

— Что это за архив у тебя?

Александр Исаевич посмотрел в смятении и нехотя ответил:

— Да так себе...

— Ты же погоришь с этим архивом!

— Не погорю...

Лишь на свободе, после выхода первой книги Солженицына, я разгадал бережно хранимые им бумажки: они-то и были черновыми набросками будущей повести "Один день Ивана Денисовича".

После разговора в тамбуре барака Проходский пристыженно притих. Отношение его к Солженицыну изменилось. Понял "очевидец" — зря намолол на человека. Видел же: даже отпетые рецидивисты внимательны к нему и, где надо, грозно, суровым взглядом отпугивают мелкую шпану.

Ну а мне не давала покоя мысль: как ухитрялся Исаич предвидеть назревавший шмон, куда успевал перепрятывать свои бумажки с набросками будущей повести. В этой повести он и меня не обделил вниманием, уж очень высветил чудаковатым, неунывающим человеком, к которому льнут заключенные как к избавителю от тюремной тоски. Еще одного персонажа ему словно бог послал в лице самого отсталого, темного мужика, оказавшегося, кстати, земляком писателя, по имени Семен. Тот жил в лагере особой замкнутой жизнью, на редкость был трудолюбив. Работу крушил по-медвежьи, напрягался до мокрой рубашки на теле, без рукавиц даже зимой. Александр Исаевич с первых же дней присмотрелся к нему и будто прилип. Меня тоже очаровывал Семен своим послушным смиренством и трудолюбием. Под душевный настрой называли мы его Семой, а было ему лет под пятьдесят, старше нас с Солженицыным лет на пятнадцать.

В бараке он непременно уединялся от злоязычных лагерников, в нерабочий день мог до темноты просидеть в стороне от нахальных трепачей где-то за дверями в тамбуре, как всегда, в задумчивом молчании, с дрожащими ресницами, бесцветными глазами. Таким он мне запомнился навсегда.

Александр Исаевич обрисовал своего героя с такой яркостью, что до него хочется дотронуться рукой, пощупать его мокрую рубашку, самому убедиться, тот ли это Семен в образе Ивана Денисовича, человек с непорочной чистой совестью, каким он и остался в правдивой повести Солженицына.

Аппетит у Семена (Ивана Денисовича) всегда был отменный. Он мог употребить все, из чего возможно и невозможно приготовить еду. Вспомните, с какими подробностями описал Солженицын трапезу Ивана Денисовича. Лагерная баланда! Ее не то что есть — даже мысленно ощутить смрадный силосный запах было невозможно. Мы предпочитали ей простой кипяток с ржаным хлебом и скудной дозой маргарина, купленного в лагерном ларьке, а вот Сема вылизывал свою оловянную ложку и котелок из белой жести до блеска. Управившись с этим делом, он самодовольно восхищался: "В него (котелок) таперича даже глядеться можно, и мыть неча". Тут не во вред Солженицыну я малость вношу свою лепту, ведь за теми же столами-топчанами сидел, видел то же самое.

Медленно движется время в лагере. Прохаживаясь по зоне в воскресный день, случайно оказался свидетелем, когда на пятитонном грузовике привезли в хранилище капусту с подсобного хозяйства. По всей видимости, срубили ее после обильного дождя, верхние листья вилков сплошь запачканы налипшей грязью. В таком виде и искрошат железными лопатами, которыми убирают в лагере мусор. Технология безотходная — все идет в дело, оттого потом и попахивает силосом. Неважно, что стала темной, зато надежна для крепкого мужика, у него с такой капусты сон хороший, глубокий, с блаженным заливистым храпом. Имею в виду Ивана Денисовича, а икается пусть Семену. Он спал на верхней "плацкарте" кроватей, соединенных друг с другом, над нами с Солженицыным. Спал настолько крепко, что можно было спящего утащить куда угодно и все равно не проснется. Однажды к полуночи, когда все спали, послышался резкий грохот, будто обрушился потолок. В недоумении открыл глаза и заметил, как мелькнули голые ноги Семена, а кровати слегка качнулись. Очевидно, грохнулся бедолага плашмя, но, похоже, досталось и затылку. Никто не видел, как он быстро вспрыгнул наверх и притих. Не сдержав любопытства, спросил его:

— Семен, ты упал, что ли?

Он ответил с лихостью, словно никакой боли, а лишь одно удовольствие от падения осталось:

— Ну а кто жа.

По чьей-то насмешке, незадолго до развода ему сказали: "Семен, тебя срочно на вахту начальника звали". Он молча рванул к дежурке и, прибежав, отрапортовал:

— Прибыл по вашему указанию…

— А на кой хрен ты нужен, кто тебя звал? Вон бери тряпку и быстро пол смочи. Вымыть-то не успеешь, хоть сделай вид, наплещи слегка.

Пока привратники толпились на середине помещения, спиной к заключенному, тот так наплескал им под валенки, что в них стало плюхать. Только после неприятных ощущений спохватились и, откостерив угодника похабной бранью, выбросили за дверь, как мешок с ненужным барахлом. А пожаловаться некому — себе дороже обойдется.

Многим и поныне неизвестно, как Александр Трифонович Твардовский пробивался на прием к Хрущеву с этой повестью Солженицына. Тогда он возглавлял журнал "Новый мир". Хрущева уговорили, все обошлось в пользу ходатаев. Ну и слава богу!..

Всегда поражался характеру Александра Исаевича. Вот так, без оглядки броситься в черный омут сложившейся жизни мог не всякий. Для этого надо обладать особой стойкостью, самопожертвованием, особым мужеством. В одном я всегда не был согласен с Исаичем. По его мнению, все, кто был в плену, получали срок. Это не совсем так. Я ведь тоже был в плену, но срок получил совсем за другое. Пленный пленному рознь. Можно было попасть в плен в безысходном положении, а можно и сдаться. А это, как известно, вещи разные.

Теперь время вернуться к той безымянской трубе, о которой я уже упомянул и в которой мы работали попеременно. Больше недели бригада внутри стометровой махины разбирала окружности настилов из толстых досок и лестничные марши. Все изуродованное, поломанное сбрасывали вниз, в извилистые проемы на следующий настил. Никто не подсказал, откуда начинать разборку, поэтому на середине трубы мы так завалились обломками досок и брусьев, что еле выбрались наружу. Заключенный техник-строитель, он же прораб, отбывавший свой "червонец" за построенный им и рухнувший крытый рынок, набросился на нас с таким гневом, словно мы профессиональные строители. Утром нас направили на другой объект, на четвертый этаж остова котельного корпуса, где в первый же день всю бригаду обвинили в гибели восемнадцатилетнего парня: не усмотрели, как он бросился головой вниз на обломки кирпичей. Оказалось — из-за невесты, вышедшей на свободе замуж за другого. Тут, скорее всего, мамаша виновата, не ко времени прислала печальное письмо. Да и спецчасть прохлопала, вот и стряслась такая беда…

Как-то по случаю затянувшегося дождя сидели мы в бараке на кровати Александра Исаевича. Он перекладывал фотокарточки своей семьи и близких друзей, находившихся на свободе. Перекладывал-перекладывал и вдруг горестно вздохнул: "Нет, все кончено, я ни во что теперь не верю… Видно, суждено доживать свой век с этим несмываемым клеймом". Мы оба ясно понимали, куда нас затащила судьба. В другой раз он доверительно рассказал, как обнимался с пьяным немецким капралом в конце войны:

— Обнимает меня, а сам шепчет на ухо: "Эх, комрат, вас самих еще освобождать надо!.."

За несколько дней до освобождения из лагеря наш Семен что-то завздыхал и загрустил. Сожалеючи, я спросил его:

— Ты чего так вздыхаешь?

— А как же, мне освобождаться скоро…

— Вот и хорошо, радоваться надо!

— Чему радоваться-то?

Дальше произошло редкостное чудо. В день освобождения Семена Александр Исаевич находился в промзоне ТЭЦ, меня же по хвори доктор оставил в лагере. В двенадцать часов дня, когда освобождают заключенных, началась паника. Произошло ЧП: легендарный прототип Ивана Денисовича, получив вольную, не пожелал свободы, спрятался на чердаке одного из бараков. Охранники сбились с ног, разыскивая его. Хотели уже привести из дивизиона сыскную собаку, но пополудни все-таки обнаружили его,— там же, на чердаке. Оттуда и стащили насильно. До самой проходной привратники вели под руки. Сопротивляясь выдворению, он всю дорогу истошно кричал: "Отпустите, стражники, мне хорошо тут!.. Здесь хоть досыта кормят, а в колхозе опять с голода пухнуть буду!"

…В конце 1952 года свершилось то, что заранее предвидел. Недаром лагерный опер-кум так строго поглядывал мне вслед, когда я проходил мимо. По слякотной дороге под усиленной охраной меня увезли в штрафной лагерь на Кряж к "бате Тавлинскому". В те годы сей "батя" считался грозным начальником. Но и ему надо отдать должное: в глухие ночи, при тусклом освещении лагеря в одиночку совершал он обходы бараков особо опасных преступников, бандитов. Правда, фигура у "бати" была внушительная, страшила своей силой: рост два метра и вес 106 килограммов! Дощатые тротуарчики между бараков скрипели и ходили под ним ходуном, а он, задравши фуражку на затылок, в расстегнутой шинели ходил в полумраке, не боялся ничего и никого.

Долго гостить здесь мне не пришлось, и через недельку меня отвезли на "воронке" во внутреннюю тюрьму НКВД. Там началось все сначала: когда-то, выйдя из окружения и плена после разгрома нашей войсковой части, меня семь суток держали тут на допросах в особом отделе трибунала и, убедившись в моей непричастности к измене, направили в маршевую роту опять на фронт. Оказавшись вновь в этой тюрьме, я тут же убедился, что порядки в ней все еще те: раз привезли — значит, по делу, а нет дела — надо сочинить.

Не стану припоминать все те пытки, которые выпало мне перетерпеть, пусть они останутся на их совести. Как говорится, судьи с лихостью, а Бог с милостью. Через месяц, прошедший в полной бессоннице оттого, что не давали спать, примерно к полуночи в открытую форточку тюремной одиночки услышал по городской трансляции траурную заунывную мелодию. Утром узнал у надзирателей — умер Сталин. Они притворно охали, отворачиваясь, утирались платочками.

Вскоре мое дело отнесли в архив, а самого увезли в пятую колонию НКВД досиживать наполовину сокращенный срок в умеренно облегченном режиме. С той поры с Солженицыным мы больше не встречались. В 1963 году я написал ему письмо в Рязань с просьбой помочь опубликовать написанную мною тюремную повесть. Ответ пришел скоро, Александр Исаевич писал: "Уважаемый Петр Никифорович! Увы, помочь ничем не могу. Связей с издательствами не имею. Как правило, произведения на лагерную тему везде отвергаются..."

В последнем письме А. И. Солженицына к Л. И. Брежневу был призыв к спасению России. Он трогательно предупреждал: "Уважаемый Леонид Ильич! Неужели Вы не видите — утонула матушка Россия во лжи и вине..." После этого ему не по своей воле пришлось надолго покинуть эту матушку. Его возвращения она дождалась, а вот спасителей все нет и нет…

Русское поле:

Бельские просторы

XPOHOС - всемирная история в интернете

МОЛОКО - русский литературный журнал

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

РУССКАЯ ЖИЗНЬ - литературный журнал

ПАМПАСЫ - детский литературный журнал

История науки

История России

Сайт истфака МГУ

Слово о полку Игореве

ГЕОСИНХРОНИЯ

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2002

WEB-редактор Вячеслав Румянцев