Ольга ШЕВЧЕНКО

НЕПОЛУЧЕННЫЕ ПИСЬМА

Неполученные письма

Трудно сказать точно, что заставило Авдонина с его-то ученой (пусть и не очень высокой) степенью пойти работать на почтовый поезд. Не из-за денег же. Какие тут деньги? Да и была у него работа, мог бы себе читать, как раньше, лекции в институте, хоть и немного часов ему давали, по относительной с остальным коллективом молодости, но все же... Постарел бы потихоньку, глядишь и доктора бы получил... Трудно сказать.

Поезда он, правда, любил, с детства еще, каким-то странным восторженным чувством - так пошел бы проводником, все интереснее: люди разные, попутчицы, в вагоне-ресторане дебоши... А тут? Только рассортированные по пачкам письма да вечно подвыпивший напарник Васечкин. Конечно, если уж точнее, кроме Васечкина в поезде находилось еще и двое машинистов: огромный косой Дрягин и молчаливый Куликов среднего размера. Но их Авдонин видел реже. Васечкина же он наблюдал постоянно: во сне, в его угрюмом бодрствовании, в просветленные моменты пьянствования.

Ну да чего уж тут говорить: как вышло - так вышло. Да и работа была несложной. Нужно было ставить свою подпись на бумагах, чтоб все потом без обид да с ответственностью, и на станциях передавать соответствующие пачки писем почтовым грузовичкам, которые довозили их до почты, а уж там письма определяли дальше.

Когда начиналась Куликовская смена, в почтовый вагон обычно заходил Дрягин, с трудом протиснув свое большое тело через тамбурные двери, чтоб немного поговорить с Васечкиным и Авдониным и в очередной раз пожаловаться на нелюдимость Куликова и безденежье.

- Эх, уходить отсюда надо, уходить,- обычно начинал разговор Дрягин и как бы удивлялся Авдонину: - Чего вот ты-то сюда подался, а? Не понимаю.

Авдонин виновато пожимал плечами и смотрел в окно, размышляя:

- Куда тебе уходить?

- Да куда угодно! Я, между прочим, пишу. Я свои сценарии критикам давал разным... известным. Мне уже даже для кино написать заказали... А там, знаешь, какие гонорары? У-уу... не один год можно жить... да еще за то, что я на вредном, можно сказать, производстве работал, приплачивать будут.

- Едрить,- говорил, усмехаясь, Васечкин. И было непонятно, что он этим сказал или хотел сказать.

За окном с одинаковой частотой летели столбы. Авдонин пробовал их считать, но сбивался, когда Куликов что-то там делал с управлением и поезд набирал ход. На некоторых станциях по перрону ходили женщины и девочки. Они сообщали температуру предлагаемого товара, говорили, что пирожки, например, горячие, а пиво, наоборот, холодное. Авдонин махнул одной из них рукой, ему улыбнулись.

- Так вот,- продолжал Дрягин,- недавно даже начал писать, не закончил еще, правда... тоже, вроде, сценарий...

- Ты расскажи,- просил Авдонин.

- Ну, начало, в общем. Первые кадры. Серое небо и больше ничего не видно... ну там титры проползли... во-от... и эдак, знаешь, фоном гудки... ту-ту-у, ту-ту-у... Дальше камера опускается ниже, там перрон, девочка такая худенькая с большими мокрыми глазами прощается с... ну... каким-нибудь там мужиком. Он в поезд, она стоит смотрит... поезд уходит... а потом крупным планом рельсы и как они все меньше, меньше… ну, вдаль показать, знаешь, так... рельсы, уходящие в туман... Тут, понимаешь, эдакая тоска, что ли... ну, в том, как они уходят... Куда - ведь не знаешь? И больно тут от этого. Уходят себе навсегда... В туман так... А за кадром все тише-тише: ту-ту-уу... ту-ту-уу...

Дрягин мечтательно прикрывал глаза и, идя на диминуэндо, повторял:

- Ту-ту... ту-ту-ууу... ту-туууу...

- А дальше?..

- А дальше еще не придумал. Дальше что угодно можно придумать. И так и эдак повернуть можно. Это легко. Тут самое-то начало сложное. Толчок... понимаешь?

- Понимаю,- задумчиво отвечал Авдонин.

- Едри-ить,- тихо вторил Васечкин.

Недолгое время все трое сидели молча. Васечкин иногда мотал головой каким-то своим мыслям и как бы удивлялся, Авдонин сбивался на столбах, а Дрягин напрягал лицо и особенно заметно косил правым глазом непонятно на что. Видимо, в эту минуту в нем роились, сталкиваясь и соревнуясь друг с другом, многочисленные проекты будущей жизни, которая случится, когда он отсюда уйдет,- не сегодня-завтра, когда-нибудь... но случится же.

Потом Дрягин, уставший после своей смены, засыпал прямо на столе, положив на него свою обросшую голову, которая свободно покачивалась в ход поезду, как дыня, Васечкин прикрывал глаза, никак не меняя своего положения, а Авдонин уходил к пачкам писем. Он смотрел на их неровные шеренги, на неразборчивые, скорописные подписи: «Тверь», «Москва», «Бологое», «Малая Вишера»... Поправлял и заново перевязывал развалившиеся, вдыхал их воздух, которого может, и не было вовсе, но ему казалось. И убедившись, что все в порядке, возвращался.

Вскоре просыпался Дрягин, мельком смотрел в окно и безошибочно определял:

- А-а, к Твери скоро подъедем.

Васечкин резко вскидывался и начинал протяжно смотреть в окно. Потом доставал из-под стола бутылку, наливал и, не закусывая, пил.

- Э, ты чего? - спрашивал Авдонин.

Но Васечкин не откликался. В нем появлялось теперь что-то далекое и неподступное.

- Сань,- обеспокоенно повторил Авдонин. Тот опять не откликнулся.

- А, началось,- махнул рукой Дрягин,- клинит.

- С водки? - уточнил Авдонин.

- Да черт его знает с чего. Клинит и все. Как Тверь - все. Мертвая зона.

Авдонину почему-то вспомнился Бермудский треугольник. И Васечкин представился сбившимся с курса кораблем, бредущим неизвестно куда против воли и уже обреченным.

- Мерзкий город,- сказал Васечкин и покачал головой.

- Плюнь,- посоветовал Авдонин просто чтобы что-то сказать, но Васечкин отреагировал.

- Это тебе не так просто,- сказал он,- тут ведь любовь... была...

Авдонин с интересом посмотрел на Васечкина, а из того уже вовсю лился поток каких-то невнятных слов, которые будто вырвались наконец под напором чего-то больного и обдуманного до того, что невозможно было думать об этом еще... И когда схлынули первые слова, как бы осознав, что они уже на свободе и уже произносятся и остановить это нельзя, речь Васечкина стала спокойной и повествовательной, будто он рассказывал о ком-то другом и далеком.

- Ведь просто любил. Может, и не показывал-то больно. Но знала же. А у них это было уже тогда три месяца. Он ей письма посылал. А она ему. Друг другу. А я как дурак! Перевозил ей. Ему - ей. И глазенками своими, знаешь, встречала. Чистыми такими глазенками, светлыми. Мол, устал? Привез? - небось хотела спросить. И - целоваться.

Васечкин, мучаясь, прикрыл глаза.

- Я вот думаю, неужели уж так врала? Может, ей просто жалко меня было. Вот и жалела - целовалась. А я - возил себе...

Васечкин опорожнил еще одну стопку, утер рот и продолжил как-то более одержимо.

- Пережить это, конечно, надо. Но, знаешь, как покою не дает что-то. Все по ветке этой. Мимо, мимо. Тверь. Мимо Твери. Я, может, даже, знаешь, что думаю? Что я себя как бы приучить хочу. Ну, Тверь? Тверь. И дальше. Чего там, Бологое? Бологое. И все равно.

Авдонин кивнул.

- Или даже, знаешь, тут, может быть, надо что-то другое. Чтоб не дрессировать себя, а наоборот, как бы разозлиться... не знаю! Чтоб не возить, понимаешь, не возить как дурак! Ей ведь и сейчас, понимаешь, и сейчас кто-нибудь может писать. А она, знаешь, у нее привычка такая дурацкая была, ну бабья простая привычка. В конце там: целую, обнимаю, целую крепко-крепко... Да, да, да... ей и сейчас что-то идет, кто-то шлет, вот увидишь, идем, я знаю! Я покажу!

Васечкин ворвался к бумажным кипам и, разбрасывая и перебирая, бормотал:

- Тверь, Тверь, где же ты?.. Упрятали тоже от меня... Тверюга... Вот, вот ты где, нашел!!!

Васечкин принялся рвать, раскусывать бечевку на пачке. Авдонин пытался остановить, но, будто подчиняясь той безотчетной Васечкиной необходимости, отошел и только ошарашенно наблюдал...

Васечкин рылся в надорванной пачке:

- Так, так... так...

И мрачнел и все чего-то не находил.

- Так, так... вот... так... Есть! Так... Может быть, еще... еще есть...

Авдонин смотрел не все понимая и иногда возражал:

- Оставь, Саня, оставь!

Они начали тянуть конверт друг у друга пока он наконец не порвался.

И тогда Васечкин, как бы настаивая на своем, поднял распотрошенную пачку, подбежал к окну и принялся горстями разбрасывать письма. И они летели. Летели куда-то назад, как бы возвращаясь. Белым нестройным клином. Все дальше и дальше от Твери.

А поезд ехал. И Дрягин рассказывал дремлющему Куликову:

-...и потом... так, знаешь... рельсы, уходящие в туман...

А Авдонин, запыхавшись, уже вбегал к ничего еще не знающему Дрягину и бормотал:

- Там письма... письма там...

Дрягин нехотя повернулся:

- Ясно письма. Чего там еще может быть...

- Там письма, письма летят... останови...

Поезд встал, и Авдонин, спрыгнув на землю, побежал ловить, собирать. Васечкин еще постоял в двери и, как будто что-то поняв и вроде снова удивившись, побежал за Авдониным.

Но это уже было не нужно. Они белели кругом. Некоторые сдуло с горы в овраг, другие запутались в ветках и еще тихо трепетали на ветру, пытаясь вырваться. А остальные все летели, то вдруг рывками высоко возносясь в небо, то опускаясь и жалко волочась по насыпи. Летели и разлетались куда-то, как, может быть, разлетаются белые голуби, которых они никогда не видели.

Авдонин и Васечкин смотрели им вслед и молчали. Васечкин, словно отомстив и успокоившись, думал о своем прошедшем и давнем легко и без боли. А Авдонину казалось, что он слышит чьи-то тихие голоса, которые говорят о своем. Печально, радостно, скучая и тоскуя, превращаясь в спрятанные конвертами строчки...

«Дорогая моя...

из города, в котором ты живешь, так долго идут письма...»

«Знаешь, я так долго решалась тебе написать... И вот. Я возвращаюсь обратно... А это все было такой глупостью, что даже смешно. Мы ведь еще посмеемся с тобой над этим, когда встретимся. Ты ведь встретишь мой поезд, да? семнадцатого...»

«Любимая мамка моя! Соскучился - жуть как! Здесь все ничего, но сама понимаешь, город большой, народ толпами, никого не знаешь, а они все бегут куда-то как заведенные... А мы с Пашкой идем себе спокойно, чего нам суетиться?...»

«...Я уже представляю себе, как ты разворачиваешь это письмо, на минуту замешкавшись, задержав в пальцах. Наверное, чтобы его прочесть, ты подойдешь к окну, потому что любишь полумрак и никогда не включаешь верхний свет».

«...а Ванечка наш так стал похож на тебя, особенно глазками, что странно даже. Я это только вчера заметила, утром... Такой хорошенький. И представляешь, сказал «да-да». Я все думала: что это...»

«...в прошлый раз, мамка, ты спрашивала, как у меня с продуктами. Все нормально, не волнуйся. Картошка ваша еще не кончилась, а мяса позавчера родители Пашкины привезли - нам с ним на неделю хватит...»

«Папа, учусь я почти хорошо. Всего две тройки. Мама обещала, что если не будет совсем, то купит мне велосипед. Но мне велосипед не нужен. Нет, не то что совсем не нужен, но мне бы лучше пса. Я сначала овчарку хотел, но вчера другую собаку во дворе нашел. Она, конечно, не овчарка, но смешная и добрая, а овчарка - она ведь еще не известно какая получится...»

«Ну ты и дал, Колян! Мы тебя с Клавочкой ждали-ждали. Петрович самогону притащил специально ради, а ты! Мы уж даже потом на станцию пошли, думали: может, ты нас там ждешь. Я чуть не умер по пути со своим-то центнером весу. Но это я так, шучу как бы, а вообще, конечно, ты, Колян, не прав... предупредил бы хоть...»

«...ты ему купи там побольше того самого питания, которое в прошлый раз покупал, оно, по-моему, «Детка» называется...»

«...мы тебя, пап, с мамой вспоминаем иногда. Мама говорит, что отмучилась уже. А сама плачет. Вот ведь женщины, разберись с ними! А пса того, пап, я хочу в честь тебя назвать Георгием, а если вдруг окажется собакой, то Георгой, что, по-моему, тоже хорошо. Когда ты придешь, я его уже научу давать лапу...»

«...и почему они так долго идут? Я, наверное, когда-нибудь все-таки напишу пару жалоб в наше почтовое отделение... Ну да разве об этом хочу я тебе написать, дорогая моя? У меня очень хорошая новость. Вчера мне на работе поставили телефон. Номер 251-15-20...»

«...а батьке ты передай, чтоб пока не приезжал. Чего деньги зря переводить? Скоро же праздники будут вместе с выходными. Я, может, приеду сразу дня на четыре... А завтра мы с Пашкой на митинг идем. Пашка говорит, что это важно, он там с политиками связался... Не знаю, ну да там посмотрим...»

«...ты мне, пожалуйста, ответь. Конечно. Конечно, виновата я. Но ты же знаешь, какой у меня характер... А впрочем, можешь и не отвечать, наверное, все равно не успею получить... Я все объясню тебе потом. Только не забудь, что поезд семнадцатого...»

«...Видишь, как легко запомнить. 251 наоборот и еще 0. Так что сразу, как получишь письмо, позвони, а сюда больше не пиши, потому что приехала хозяйка и я на днях переезжаю на какую-нибудь другую квартиру...»

«...Ну да я прощаю тебя, старый ты козел. Фотка эта с того года. Помнишь, твою тачку когда обмывали... Мы там даже на другой стороне с Клавочкой расписались. Поставь в рамку, хоть так, может, нас повидаешь. А вообще, ждем как обычно, приезжай...»

«А вообще, пап, я тебя люблю. Ты к нам возвращайся. Мама же - она ж добрая. Она знаешь как обрадуется... Я тебя жду. Пока».

«Ну пока! С ответом не тяни... Все!»

«...вот вроде и все. Скоро увидимся. Целую, родные мои».

«Целую тебя крепко-крепко. Скучаю страшно, солнце мое. Пиши. С нетерпением жду ответа...»

«...Ждем ответа...»

ТОЖЕ ЖИЗНЬ

Казанскому посвящаю

Поезд ехал. А в нем жили люди. Жили со свойственной им особенностью обосновываться и вить везде гнезда, даже там, где не собирались жить.

Вагонов было шестнадцать, и, когда поезд поворачивал, можно было высунуться из окна и увидеть его хвост. Корнеев ехал в плацкартном. Не потому, что не было денег на другой, а потому, что, во-первых, ему было все равно, а во-вторых, он поздно взял билет. Он ехал на верхней боковой полке, и потому ему было видно тех, кто напротив. Они были челноки. Один постоянно спал и шевелил пальцами ног, и это раздражало Корнеева. Челноки обсуждали, какой рынок дешевле, чище и где меньше платить за место. «Тоже жизнь»,- подумал Корнеев, не все понимая из разговора.

Внизу, прямо под Корнеевым, ехала девушка, она все время читала какую-то книжку и только иногда выходила курить. Корнеев спустился потом и спросил:

- Зачем вы курите?

(Когда-то у него был роман с девушкой, у которой были вьющиеся рыжие волосы. У этой были такие же, и он почувствовал что-то щемяще-неразрешимое.)

- Ничего, мне можно,- ответила она, по-видимому, не желая разговаривать.

Корнеев сходил за кипятком, заварил чай и выпил его.

Вскоре свет сделался более тусклым, а потом и совсем погас.

Корнеев не спал. Он всматривался в сумерки и, когда проезжали мимо какого-нибудь поселка или городка и фонари начинали светить, он видел разные будочки, низкие домики и людей. Люди перескакивали через рельсы, что-то кричали друг другу. А один из них, в рабочей одежде, пошел около поезда, время от времени наклоняясь и постукивая по колесам какой-то железякой. Вдруг он поднял голову и посмотрел Корнееву прямо в глаза, постоял, вытер рукавом лоб и пошел дальше.

Стало не по себе. Не спалось.

Корнеев свесил голову с полки и посмотрел на девушку.

- Вы спите? - спросил он.

- Нет.

- И я нет,- сказал Корнеев,- можно я к вам спущусь?

- Зачем?

- Поговорим. М-м?

- Как хотите,- сказала девушка.

И Корнеев не спустился.

А утром шел дождь. И одно стекло было холодным и мокрым, а другое теплым. Между стеклами лежала пыль.

Корнеев открыл глаза и посмотрел вокруг. Челноков уже не было. Вместо них были другие люди. Почти все в вагоне проснулись, молчали, изучающе переглядывались и не знали с чего начать. Наконец кто-то сказал, доставая грибы:

- Сезон в этом году.

- Да,- моментально подхватил сосед с верхней полки,- не то, что в прошлом.

- Почему же,- откликнулся первый,- и в прошлом был.

- Грибы - их ведь обрабатывать тяжело,- сказала женщина снизу, поправляя занавеску.

- Зато их можно просто засушивать.

- И закатывать - тоже хорошо.

- А знаете, у меня одна знакомая грибы замораживает.

- Ну? - не поверил первый.

- Нет, серьезно. Моет, разрезает и кладет в морозилку в пакете.

- Надо же! Замораживать можно. Смотрите-ка...- подключился Корнеев, испытывая неловкость от сказанного.

Поговорив о грибах, перешли на политику, потом на что-то еще, более нейтральное, а потом перезнакомились по именам.

Корнеев поначалу что-то кому-то возражал и даже спорил, но вскоре выключился из разговора, вытянулся, чувствуя наконец полный отдых, стал смотреть в окно и думать о том, что он работает неоправданно много, и получает тоже неоправданно и совсем несоразмерно своим знаниям. А потом представил, как он уедет за границу (потому что у него была такая возможность, нужно было только решиться до конца), и тогда все встанет на свои места. Все будет оправданно и размеренно.

По коридору с неуместной для поездных условий скоростью пробежал человек, задевая чьи-то свесившиеся ноги и руки. Корнеев удивился и подумал, что тот, наверное, что-то забыл на стоянке.

Поезд тронулся, но почти тотчас же остановился, и кто-то сказал, что сорвали стоп-кран, причем в этом вагоне. Проводница подозрительно оглядывала стоящих близ тамбура, раздражаясь от того, что свалилось это именно на нее и что с кого-то ведь нужно взять штраф за баловство. Происшествие удерживало внимание многих и рождало различные версии, пока поезд не поехал вновь.

Включили отопление. Стало невыносимо жарко. Корнеев стянул влажную рубашку, брезгливо свернул ее, провел рукой по затылку, и ему сделалось неприятно. Тут он вспомнил, как давно, когда он еще жил в общежитии, по каким-то причинам отключили горячую воду. А было лето. На кухне все конфорки были заняты тазами с водой, а розетки - кипятильниками. Корнеев нервно ходил по коридору в ожидании своего таза и был себе так же неприятен, как сейчас...

А через месяц воду дали. И все бежали в душ, занимали очередь, просили пропустить вперед, выдумывая фантастические причины, спорили, кто грязнее, и смеялись. И Корнеев тоже смеялся и громче всех кричал: «это я, я самый грязный, я не мылся две недели», а его друг Ленька Санников проталкивался вперед и возражал». Нет, это я самый-самый, я вообще месяц. Кончилось все тем, что они с Санниковым забежали вместе, прямо в одежде, Корнеев подставлял под воду лицо и чувствовал счастье, а Ленька хлопал себя по животу, прыгал и гоготал...

Корнеев заулыбался.

Теперь у него дома была очень хорошая, почти круглая ванна. Он купил ее, когда они еще только появились, и больше ни у кого из его знакомых таких не было. Гости приходили, шли мыть руки, и из ванны доносился восторженный возглас, а потом Корнеева спрашивали, где и за сколько, а он довольно щурился и отвечал, что там таких уже нет, и что это эксклюзивный заказ, special for. И все дивились значительности Корнеева.

Только Ленька Санников, когда обмывали, сказал, что это все ерунда, а вот у него в Подмосковье ба-аня, большая и деревянная, они ее с соседом осенью сложили. Корнеев нахмурился, и Ленька перевел разговор на другое. Стал вспоминать однокурсников.

- А помнишь...- начинал он.

- Да, да, да,- говорил Корнеев и продолжал дальше. И иногда то, что казалось важным ему, не помнил Ленька, а то, что было главным для Леньки, не помнил Корнеев.

- А Люську помнишь? - спросил вдруг Ленька.

- Люську?

Корнеев помнил.

Она жила через улицу от его общежития, и дома у нее часто никого не было. Поэтому общежитские любили захаживать в гости. И Корнеев был самым частым. Он поднимался на ее этаж, почему-то пешком, садился на краешек ступеньки между лестничными площадками и ждал, пока она вернется. Он слушал движения лифта, и сердце его ощутимо уменьшалось, когда рокот подходил к ее этажу. Дверь открывалась, и Корнеев уже поднимался, наскоро поправив волосы рукой... это была не она. А где была она? Корнеев слышал, что подрабатывала официанткой в каком-то сомнительном ресторане, и все это, конечно, не нравилось ему. Но что делать (тоже жизнь!), он ждал, впитывал в себя запахи чужого тепла, сочащиеся из-за дверей, слушал рокотание лифта, что-то вычислял.

Ему нужно было уйти, потому что обещал и это было важно, и время уже не разрешало ждать, но он продолжал сидеть, боясь, что только он отойдет, она обязательно вернется и он пропустит, пропустит... пропустит навсегда, до следующего вечера.

А потом, так и не дождавшись, он начинал думать, как завтра уж обязательно скажет ей что-нибудь едкое и безразличное, и придумывал что, дословно и в ситуативных вариациях, а когда наступало завтра, опять не говорил, куда-то оттягивая, и опять ждал, ждал...

- Так вот,- продолжил Ленька,- помнишь Васюка? Она с мужем развелась и с ним сейчас.

- Да-а-а? - удивился Корнеев.- А у них что, любовь?

- Да так, шоркаются, наверное,- предположил Ленька, потому что, то ли действительно было так, то ли он боялся сделать Корнееву неприятно.

Так вспоминал Корнеев, и какие-то смутные чувства почти неразличимым эхом отдавались под сердцем, но не больно, как это бывало раньше, а светло и лишь еле тревожно, будто, не разбередив, задев что-то зажившее.

И в иной раз Корнеев думал уже так: «Забылось же - забудется и это», и это действительно забывалось. И он уже без зависти, а с иронично-познавательным интересом смотрел на эти забавные парочки в период их нежного телячества с прогулками за руку и долгими поцелуями на эскалаторах. Корнеев наблюдал, и ему казалось, что он их чем-то теперь превосходил.

Это время стягивало рубцы. Лечило. И Корнеев удовлетворенно подумал, что как хорошо, что он все-таки смог забыть, а тогда казалось, что навсегда, а вот время - оно ведь лечит и лечит, и поскольку число событий в человеческой жизни с возрастом все уменьшается, то и затягивать нужно все меньше ран, - так что человек умирает полностью вылеченным. Видимо, оттого и умирает, что больше незачем, что со старым все шито-крыто, а новому не быть. А вот люди с незаживающими ранами мучаются долго, пока время наконец не махнет на них, неподдающихся, рукой и не отправит туда же, куда и тех, долеченных. Но они и там будут беспокоиться и стенать, может быть, иногда прорываясь в мир живых каким-нибудь ночным ветерком или неожиданным скрипом двери.

Корнеев удивился и обрадовался своей мысли, одновременно замечая то, что давно вот он так не лежал и не думал, разрешая себе свободно плутать от одного к другому и заходить в своих рассуждениях до смешного далеко. Ему стало хорошо.

Потом пришла проводница и спросила Корнеева, не хочет ли он чего-нибудь. Корнеев сказал, что нет, спасибо, и еще добавил к этому какую-то приятность по поводу ее то ли очарования, то ли красоты. Проводница заулыбалась, и Корнеев подумал, что она действительно ничего.

Вскоре вернулся тот человек, который бежал по вагону, и забрался на свое место. Оказывается, он был соседом Корнеева через стенку. Корнеев высунулся из-за нее и спросил:

- Это вы что-то на стоянке потеряли?

- Нет, с чего вы решили?

- А почему тогда вы так бежали?

- А-а, это я хлеба забыл купить, следующая-то не скоро.

- И кран вы дергали? - понизив голос, спросил Корнеев, опять неприятно удивившись своей неумелости завести простой попутчиковский разговор.

- Ну а что делать? Не пальцы же всю дорогу сосать,- резонно рассудил бегущий человек.

Корнеев подумал, что человек, наверное, был не в себе, если из-за такого дергал стоп-кран, или, может быть, у него случилось какое-нибудь несчастье, но - тоже жизнь! - и он еще раз перегнулся через стенку и спросил:

- А зачем?

Но никто не ответил. Бегущий человек уже спал.

Корнеев попытался разгадывать кроссворд, но не мог ни на чем сосредоточиться. Он посмотрел на рыжую девушку внизу и еще раз вспомнил Люсю и то, как она собирала всех у себя два года назад, после встречи выпускников. Она совсем не постарела. Только стала чаще улыбаться и смотреть почти неуловимо заискивающе. Скоро все стали пьяны, и в конце вечера Люся села на колени к Корнееву и, тепло дыша ему в ухо, сказала: «А ведь мы, вроде, любили друг друга... раньше...» - и лукаво засмеялась. Корнеев неопределенно кивнул, и ему стало неприятно. Неприятно из-за того, что она так нехорошо, так грязно произнесла то хранимое им сокровенное. Как бы принижая прошлое. Корнеев знал, что на самом деле она все понимала и этим своим вспоминанием как бы успокаивала себя, что было-то так, ерунда, юношеская проба, не настоящее, потому что боялась сама - а вдруг тогда и было настоящее? И, говоря это, как бы советовалась с Корнеевым: а было? было или нет?

А когда все собрались расходиться, она задержала Корнеева и шепнула, чтобы он приходил завтра вечером. И Корнеев пришел, но ее опять не было дома, и он долго стоял на подъездном крыльце в сумерках и дожде, смотрел на льющийся из прямоугольничков окон уют... Все повторялось. И он думал, почему десять лет спустя опять ждет эту женщину, уже нелюбимую и почти чужую, что это - память? или просто рефлекс, проросший в нем когда-то и срабатывающий до сих пор?

Люся появилась где-то через час и как бы удивилась ему. Они почему-то не пошли в квартиру (ах, у меня такой хаос!), а гуляли по улице. Люся больше молчала. Корнеев подумал, что ей неудобно перед ним за вчерашнее и сказал, что вчера посидели хорошо и какая же это все-таки замечательная традиция - собираться со старыми друзьями.

- А помнишь, у меня был пиелонефрит? - спросила вдруг Люся.

- Помню.

- Как я болела, помнишь, да?

- Помню.

- И как все ко мне приходили и сидели вокруг кровати. И Лизка была и Яхонтовы...

- Ну да...

- И ты тоже сидел.

- Сидел.

- А мама запрещала мне вставать и носила еду в постель, чай с лимоном, фрукты...

- Ну...

- Что «ну»?

- Ты к чему?

Она вздохнула и сказала, опять как бы советуясь:

- Хорошо было.

Корнееву было нехорошо. У него было такое чувство, какое, наверное, бывает у человека, который теряет совершенно ненужную, но дорогую памяти вещь.

Корнеев проводил Люсю обратно, они еще немного стояли на крыльце, и она, похоже, думала: звать Корнеева домой или нет. А Корнеев думал: нужно ли идти, если позовут, и решил, что не стоит. Люся поняла это и не позвала.

За стенкой проснулся бегущий человек. Он спустился со своей полки, достал сало, посмотрел на Корнеева и пригласил:

- Сало есть пойдете?

Корнеев замялся.

- Идемте, идемте,- повторил приглашение тот,- с «бородинским» же.

Корнеев подсел за столик, и бегущий человек пододвинул к нему газету с салом. Корнеев думал, что он начнет сейчас его о чем-нибудь спрашивать, но человек молчал, и Корнеев стал смотреть в окно.

В нем проплывал какой-то заброшенный городок или он просто казался таким со стороны вокзала. Его жители почему-то не подумали об этой стороне. Из-за серых зданий и железных павильонов торчали застывшие краны, башни и еще какие-то странные, острые вышки, сплетенные друг с другом проводами, а прямо рядом со зданием вокзала лежали бетонные плиты с торчащими из них петлями и гора видимо уже непригодившихся рельсов. Корнеев смотрел, и ему казалось, что в этой стране, в которой он живет, идет одна непрекращающаяся, вечная стройка, а вот когда он был в Нью-Йорке, то не видел ничего такого. Все было чистым и будто только рожденным. Да и в Варшаве (чем не заграница?), такого не было, и Корнеев спрашивал себя: почему?

А люди уезжали куда-то, наверное, желая этого, а может быть, и по какой-то неприятной надобности. Одни ехали на поездах в Севастополь и Керчь, и, наверное, отдыхали там, а другие, наоборот, возвращались: и кто-нибудь, какой-то их человек, мялся все это время на перроне, курил сигареты одну за другой и тревожно смотрел на пути, как будто что-то могло случиться, а потом бежал за своим вагоном, находил, узнавал, обнимал и удивлялся, что, мол, как, и наконец-то! и изменились, загорели, нет? и неужели... А краны и вышки по-прежнему пересекали горизонт, не было видно ни одного жилого дома, и Корнеев не мог себе вообразить, куда же теперь пойдут эти люди с сумками, так хорошо встретившиеся только что на его глазах... Хотелось в Варшаву. Или лучше в Нью-Йорк. Там, наверное, сейчас было тепло, и небоскребы весело отражали большое другое солнце.

Но это было где-то далеко, а здесь совсем рядом сидел человек и ел сало.

И может быть, от этого несоответствия у Корнеева стало напряженное лицо, потому что бегущий человек спросил:

- Больно? - и кивком указал за окно.

Корнеев не совсем понял, но кивнул.

- Это хорошо, что больно,- значит, чувствуете. Боль - ее не каждый видит.

Корнеев смущенно улыбнулся.

- Я ведь сразу, когда тебя увидел,- перешел он на «ты»,- понял, что не просто так живешь.

- Да все мы не просто так...- осторожно заметил Корнеев.

- Не-е, не все,- живо возразил человек.- Слушай, до Москвы едешь?

- До Москвы.

- О, и я до Москвы. Так что порядком еще.

- Ночь.

- Вот видишь, целую ночь еще... Так, может, за знакомство?

- Да неудобно как-то. Люди... -

- А мы из-под стола, тихонечко.- Человеку хотелось пить и разговаривать.

Корнеев согласился. Они тихонечко выпили.

- Павел,- сказал человек и пояснил,- ну это я, то есть, Павел.

- Николай.

- А в Москву зачем?

- Да так, по делам, надо узнать... Если все получится... может, за границу поеду потом.

- Что, посылают, черти?

- Да нет... я и сам, в общем-то...

- Сам? - не поверил Павел и замолчал.

Потом он налил еще, но Корнеев отказался.

За окном теперь был лес. Сосновый и непролазный. И казалось, что прямо сейчас может оттуда выбежать медведь или лось и сурово посмотреть на поезд. Корнеев невольно удивился этой грозной красоте.

- С деньгами, что ли, плохо? - продолжил расспросы Павел.

- Да так как-то,- развел Корнеев руками,- я в общем-то не из-за заработка хотел, а навсегда.

- Навсегда-а? - опять не поверил Павел.

Лес начинал редеть, и кое-где уже появлялись березы.

- А это как же? - спросил Павел и показал кивком на окно.

- Это красиво. Дико только.

- Да родное это! - почти проревел Павел, и у Корнеева испуганно мелькнуло, что он вполне мог бы быть тем медведем из леса.

- Знаю. Жалко,- тихо ответил Корнеев,- только тут уж надо либо себя сломать, либо уйти. Человек по природе эгоист, ему ведь и для себя пожить тоже хочется.

Корнеев отломил «бородинского» и медленно прожевал. Хлеб оказался чуть сладковатым, удивительно вкусным и свежим, еще теплым, может быть, ради него и стоило дернуть стоп-кран.

Павел тоже пожевал хлеб и продолжил более успокоенно:

- Здесь и дело-то не в том... «хочется»! Здесь больше...- Павел напряженно думал, и брови его от этого нависали над глазами, почти сливаясь друг с другом.- Понимаешь, это ведь все - крест... А это ведь счастье - крест, большое счастье, не у всех оно. Крест, его ведь снять нельзя, вот ведь дело-то какое. Он и на тебе тоже...

Корнеев машинально потрогал рукой золотую цепочку.

- Да я не про тот, что на шее... я про другой, про русский крест, не из религии, а в смысле, что ноша тяжела... только от этого гордость и... горькость одна,- Павел обрадовался, что нашел подходящие слова и повторил: - Да... гордость и горькость... А без этого зато ничего не будет... так, пустота... Здесь ведь как? и захочешь иначе жить - не сможешь. Тут ведь сама земля держит... не отпускает земля-то...

Корнееву стало немного неловко оттого, что человек этот наделил его тем (как оказалось высоким и редким), чем он в действительности не был наделен.

Лес совсем исчез, появилось чем-то засеянное поле. Солнце садилось, а небо переливалось из розового в сиреневый, из розового в сиреневый... и озаренное этим светом лицо Павла казалось значительным и даже по-своему красивым.

Выпитая водка добралась наконец до головы, побродила там, но не зло, а легко и приятно, и Корнеева потянуло в сон. Павел продолжал говорить, от чего-то распаляясь или распаляя себя сам, Корнеев уже не понимал слов, а только различал интонацию, неровную, как синусоида, с крещендо, паузами и скерцо. Как стук колес.

В Москву поезд по времени уже должен был прибыть полчаса назад, но все еще ехал, и в вагоне начался спор: насколько опаздываем - на час или больше. Спрашивали у проводницы, но она говорила, что не знает сама, от постоянных расспросов нервничала - и то закрывала, то открывала туалет. А кто-то из прежних сказал ей, что вот, всегда от народа правду зажимали. Проводница грубо ответила и закрылась в своем купе.

Наконец приехали на Казанский. И вновь люди суетились и бежали куда-то. Павел, прощаясь, тронул Корнеева за плечо, неопределенно сказал: «Ну ты это, смотри давай...» - и исчез в дверях.

Дела Корнеева в Москве прошли более чем удачно. Оказалось, что его даже помнили. И директор потратил на него целых пятнадцать минут своего личного времени, а секретарша особенно нежно подала кофе. Корнеев только заполнил какую-то анкету, вроде ту же, что и в прошлом году,- какие знает языки, сколько и где работал, и какая специальность. Потом еще кто-то, не директор, но, видимо, тоже человек здесь не из последних ласково, хотя все уже было и так решено, но все же, для проформы, предупредил Корнеева, что работа нелегкая, (хотя и там его тоже уже, конечно, знают, спрашивали), на целых шесть месяцев, тяжело. «Впрочем, вы же уже были, но не на столько же...» Корнеев вяло покивал. Человек, наверное, подумал, что он чем-то расстроен, и поспешил успокоить, как бы по-дружески и неформально.

- Ну и ничего, с другой-то стороны: от жены отдохнете, да и теща, наверное, замучила,- он засмеялся и игривым шепотом добавил: - Есть-то у вас теща, а?

- Нет,- ответил Корнеев и неприязненно подумал, что эта дружеская неформальность, наверное, заранее предусмотрена.

- Тем более хорошо,- вновь обрадовался человек,- и терять нечего. А доедете легко, долетите вернее, даже и не заметите ничего.

Секретарша не отрываясь смотрела на Корнеева и улыбалась. Он подумал, что эта ее улыбка тоже входит, и что (как странно!), зачем эти люди тратят на него столько времени и улыбок, не любя его.

- А поезда туда ходят? - спросил вдруг Корнеев, сам от себя ожидая не совсем этого.

- Поезда? - удивился человек и даже, показалось Корнееву, обозлился, но тут же поправил лицо,- воздушная болезнь? О, как я вас понимаю. Сейчас, сейчас... Оленька...

Секретарша тут же засуетилась около телефона, тоже мгновенно поняв Корнеева и, видимо, действительно страдая воздушной болезнью. А человек поспешил вновь занять Корнеева беседой:

- Ах, эти российские самолеты! Действительно, так раскалывается голова, эти пакеты... то ли дело, я как-то летал на лайнере. О-оо! Вот и приходится людям из-за головной боли жертвовать временем...

- Да я не из-за головы,- сказал Корнеев,- просто в окно люблю смотреть...

- Ну да, ну да...- включился человек,- эта российская природа, елочки... очень вас понимаю, очень...

Тем временем Оленька уже все узнала, поезда в Варшаву ходили, и - ах, как же вам повезло - билет оказалось возможным забронировать как раз на сегодня, и ах, ах, ах...

Корнеев вроде бы ничего другого и не ожидал, знал, что и посылать было-то особенно некого, но все равно это оказалось так быстро и вроде как-то вдруг, что он даже не обрадовался.

Через несколько часов он вновь был на вокзале. И люди вновь... да... они суетились, куда-то бежали, и дети почему-то ревели или, наоборот, смеялись отчего-то... Только вокзал был другой.

Женский голос объявил, что на поезд «Москва - Варшава» начинается посадка, и повторил то же самое еще раз, на случай, если кто-то был отвлечен и не слышал.

Корнеев посмотрел на часы, до отправления было еще 28 минут, и он решил немножко постоять так. Он вроде бы и не думал ни о чем, но в то же время что-то в голове, давнее и забытое, всплывало, как затопленные бревна, и медленно, плавно двигалось, исчезая и появляясь вновь. То вдруг Корнеев вспоминал Леньку Санникова и думал, что не успел с ним проститься, и «вроде так-то особенно не виделись, а все-таки ведь... и баню вот его не посмотрел...» То он неожиданно думал, что с другой стороны, ведь можно-то было тогда еще жениться на Люське, а она ведь заблудшая, пропадет... а впрочем, почему только тогда, можно же и сейчас, Васюк ведь это так, не поймешь что... хотя надо ли это и зачем...

А потом он как будто встряхивался и удивлялся, почему вообще обо всем этом думает.

Женский голос вновь сказал про Варшаву и повторил.

Корнеев с трудом отвлекся от своих мыслей, обнаружив, что находится будто бы в каком-то оцепенении и не может, не хочет шевелить даже пальцем. Он посмотрел по сторонам и вдруг ему открылось все.

Он увидел человека, который отчего-то спал прямо на скамейке, и другие от этого не могли сесть и стояли рядом, а особенно неприхотливые все же садились на самый краешек, но спящего не трогали; он увидел двух старушек в платках, которые протягивали коричневые ладошки, крестились, но иногда забывали о своем занятии и, по-бабьи кивая друг другу, что-то горячо принимались обсуждать; и еще он увидел маленькую чумазую девочку, в одной руке она держала кусок хлеба, а другой подзывала голубей и, видимо, все хотела, чтобы они поели с руки... Это была тоже жизнь... или нет, не так, это-то и была жизнь...

Краем уха Корнеев услышал все тот же знакомый голос и что поезд «Москва-Варшава» куда-то отправляется - ах да, конечно же в Варшаву - и что провожающим нужно покинуть вагоны...

Девочка кормила голубей... Они все летели и летели непонятно откуда, белые, серые, коричневые, наверное, как-то сообщая друг другу о раздаче дарового хлеба и радуясь... Один храбрец наконец сел на девочкину ладошку, и она засмеялась, этим спугнув его...

...А поезд уже отправился, и нужно было быть осторожными и счастливыми в пути... И Корнеев вроде сделал какое-то неопределенное движение в сторону, как будто включившись...

Потом он поставил свои чемоданы на перрон и сел на них. Прочно, во весь вес, оперевшись локтем в колено, так, как будто собирался сидеть здесь целую жизнь.

БСЭ

О! это был особенный мальчик. Еще тогда, когда дети вообще были умнее, и перед сном им читали добрые сказки, еще тогда он был не простым мальчиком.

Он рано и хорошо рисовал небывалых зверей и давал им странные имена.

- Что это? Мыши в зеленых банках? - спрашивал его интересующийся папин друг, дядя Костя.

- Нет, это зеленые мыши в стеклянных банках,- отвечал мальчик и пояснял: - они долго ели траву.

Дядя Костя хмыкал, за что-то хвалил, трепал по голове и уходил к отцу.

Мальчик научился читать, когда ему исполнилось шесть, и не то чтобы это было каким-нибудь признаком особенности из ряда вон - нет, говорят, науке были известны дети читающие, да еще и говорящие на парочке языков с трех лет; и не то чтобы это было так уж удивительно, потому что мальчик родился в плохой, нечитающей или, тем более, пьющей семье,- тоже нет, родители его были людьми со степенью - мама, Елена Альбертовна, считалась неплохой переводчицей, а папа, Владимир Алексеевич, был кандидатом филологических наук - и оба они даже имели заслуги перед энными областями своих наук...

Удивительно было то, что мальчик научился читать сам.

Он запоминал коротенькие сказочки, которые читала мама, почти наизусть, следил за мамиными глазами и за строчкой, по которой они бегут (запоминая ее местонахождение по какой-нибудь опорной точке - картинке, после которой строчка следует, или случайной вмятине на листе). А когда мама заканчивала, торопясь и все убыстряя голос, а потом порывисто целовала его в лоб и убегала, может быть, к папе, а может быть, к своим переводам, мальчик тихонько вставал с кровати, дотягивался до выключателя, открывал книжку и начинал с трудом вглядываться в нее, вспоминая следующие друг за другом слова, страницы или картинки, после которых эти слова начинались, и сверял произносимое мамой с написанным. Буковки на листе постепенно приобретали смысл. Он догадался, что короткие слова и места в книжке должны занимать меньше, и поэтому написанное слово «Ряба», например, никак не может оказаться словом «курочка», и, глядя на него в другой раз, произносил именно «Ряба». Впрочем, мальчик не мог научиться различать букв, он мог только запомнить написания уже знакомых слов. И если он встречал их в новой, еще не прочитанной матерью сказке, то узнавал и уже понимал, что они обозначают.

Это было трудно. Но все же он читал! Карабкался по разнообразию буквенных сочетаний, спотыкался, перелистывал страницы и возвращался к уже знакомым словам, сбивался на словах «путал» и «плутал» - внешне они были так похожи... а «борозда» - это, наверное, та же «борода», только длиннее, потому что бороды бывают ведь разные. Вот у папы борода совсем не такая, как у дяди Кости, только по подбородку, а у дяди Кости аж на пол-лица... Значит, и слово должно быть чуть побольше, значит, у папы - «борода», а у дяди Кости - «борозда»...

Мальчик морщил лоб, подпирал сонную голову руками, с трудом размыкал отяжелевшие веки, но продолжал читать.

В эти минуты у него было такое напряженное выражение лица, что если бы кто-то увидел его сморщившимся, склоненным над книгой и чудом не приметил в нем мальчика, то подумал бы, что видит ученого, занимающегося дешифровкой каких-нибудь древних манускриптов.

Мальчик быстро уставал и, уже не в силах противиться сну, засыпал и потом весь день о чем-то долго, напряженно думал, хмурил лоб, а вечером продолжал и продолжал читать, пока наконец не прочитал всю книгу сказок. И, когда мама в следующий вечер устало и нехотя взяла ее, он сказал:

- Если не хочешь, то не надо, я ее уже все равно прочитал.

Мама благодарно улыбнулась ему и ответила:

- Спасибо тебе, солнышко. Заботишься о своей маме, один понимаешь, как она устает... Ну, спи,- и поцеловала его не торопливо, а нежно.

Потом мальчик прочитал вторую книжку сказок, ее он не знал на слух, и это оказалось намного сложней.

В это время с родителями что-то творилось, все чаще приходил дядя Костя, спрашивал отца, мама отвечала, что его нет, но дядя Костя все равно оставался ждать. Мама поила его чаем, и мальчик слышал доносящийся из кухни смех. Минут за пятнадцать до прихода отца дядя Костя уходил, сославшись на бесполезность ожидания «этого трудоголика». Мама опять почему-то смеялась, а потом дядя Костя кричал в глубину коридора мальчику: «Ну пока, ребенок!», мальчик отвечал, а дядя Костя еще что-то говорил, но уже так тихо, что мальчик не различал слов.

После этого мама приходила к нему, улыбалась, целовала, иногда подолгу оставалась и что-то рассказывала, и снова целовала. Но ее присутствие не доставляло ему радости как раньше. Он отстранялся - ну чего ты, мам - а она стыдилась, думая, что ребенок все чувствует: и внезапную выплескивающуюся любовь, и то, что она предназначалась не ему.

Но мама заблуждалась, мальчик не чувствовал ничего этого, просто теперь она мешала ему читать, и все не уходила, будто желая что-то сгладить и скрыть. Тогда мальчик взялся за книгу при ней, в надежде, что ему не будут мешать как занятому делом человеку. Но мама засмеялась и спросила:

- Хочешь научиться?

- Не знаю,- почему-то схитрил мальчик.

Мальчик пожал плечами, как это обычно делал папа, и мама вновь улыбнулась.

- Ну ладно, хочешь научу?

И мама показала ему буквы, некоторые из которых он не различил на слух, а поэтому неправильно читал. Еще он понял, что буквы меняются в зависимости от того, как они стоят друг с другом, и что «што» пишется как «что».

Он был благодарен матери, но зол на себя, потому что не сумел догадаться сам.

Освоившись с буквами окончательно и уже различая их довольно бегло, он подошел к отцу и спросил:

- Папа, дай что-нибудь почитать.

Папа принес ему еще каких-то цветных, дурацких сказок. Мальчик прочитал их за считанные минуты и вернулся опять.

- Нет, что-нибудь не такое.

- Прочитай сначала, может понравится,- пошутил отец,- а то картинки просмотреть конечно любой может.

- Я, правда, прочитал,- сказал мальчик,- мне надоели сказки, я хочу что-нибудь другое.

Папа дал ему книгу про Карика и Валю. Мальчик читал ее два дня - она была очень интересной. Он бы прочитал ее и быстрее, если бы его не отвлекали на еду, дневной сон и прогулки по парку.

Прочитав, он понял, что знает мало, и что это хорошо - знать.

- Я хочу все знать,- сказал мальчик отцу.

Отец курил в своем огромном кресле трубку и не замечал его, он думал о чем-то большом, и мальчик решил, что и этого, о чем думает отец, он тоже не знает, он даже не знает о чем тот может думать.

В прихожей раздался звонок. В комнату вошел дядя Костя, протянул отцу руку и сказал:

- Здорово.

Но папа не пожал дяди Костину руку и даже не повернул головы, как будто того и не было. Мальчику неловко было видеть дядю Костю с протянутой рукой, и он положил в нее свою маленькую ручку.

- Ну здравствуй, братишка,- обрадовался дядя Костя.

Мальчик преданно улыбнулся, как бы подбадривая.

- Оставь нас наедине,- сказал отец суровым голосом.

Мальчик посмотрел на дядю Костю в поисках защиты, но дядя Костя тоже кивнул, как бы подтверждая папино указание.

- Тогда дай мне книжку,- обратился мальчик к отцу,- а то мне уже нечего читать.

Отец раздраженно поднялся с кресла и вытащил из шкафа что-то большое, первое что попалось под руку. Это оказался том Большой Советской Энциклопедии.

- Надеюсь, уж этого тебе надолго хватит,- раздраженно сказал отец и выпустил изо рта очередное облако дыма.

Мальчик дотащил том до своей комнаты с трудом. Из-за тяжести его неудобно было держать на коленях, но мальчик все равно был рад тому, что теперь у него есть настоящая, взрослая книга, из тех таинственных, которые стояли у отца в шкафу.

Он начал читать.

«А» - первая буква русского и большинства алфавитов...

Мальчик даже улыбнулся - тем простым вещам, о которых здесь говорилось.

Потом он прочитал про Аалтонена, который оказался финским скульптором и одновременно деятелем рабочего движения. Мальчику понравилось его имя. Оно было каким-то волшебным и легким. Этот Аалтонен делал сразу два дела: лепил скульптуры и был деятелем («Как Юлий Цезарь»,- вспомнил мальчик. Так ему говорила мама, когда он одновременно ел и смотрел телевизор. Она считала это вредным), поэтому его написали в энциклопедии два раза.

Далее следовали какие-то географические названия: река, города, поселок. Река называлась Ааре и протекала в Швейцарии. Мальчик знал, что Швейцария - это такая страна, потому что в нее ездил папа. Поселок городского типа в Таштыпском районе Хакасской автономной области Красноярского края под названием Абаз мальчику не понравился. Было непонятно ничего - где это, хорошо в этом поселке или нет, жарко ли там, есть ли озеро, и ходят ли там коровы.

Мальчик пролистал несколько страниц и наткнулся на слово «абрикос», потому что оно было единственно знакомым. Он узнал, что абрикос бывает обыкновенным, сибирским, маньчжурским и даже черным. Мальчик вспомнил лето, когда мама заставляла его есть много абрикосов, они были очень сладкие и мягкие. Когда он надкусывал их, абрикосовый сок тек по подбородку, шее и прятался где-то в вороте его рубашки, от чего на ней появлялись пятна... Мальчик еще раз вспомнил абрикосы и подумал, что те абрикосы, которые ел он, не могли быть обыкновенными, они, наверное, были маньчжурскими.

После «абрикоса» следовал портрет пожилого человека в очках с одной звездой на вороте пиджака и медалью. Было написано, что этот человек - Абрикосов. Абрикосов был патологоанатомом и открыл новый вид опухолей - миомы из миобластов… жировые гранулемы…

Мальчик не понял почти ничего, но догадался, что этот человек значим, иначе бы его фотографию не поместили в такую большую и толстую книгу. Он почувствовал невольное уважение к Абрикосову и перевернул еще страницу. Теперь он уже решил не лениться, а читать все подряд.

Он прочитал про абсарбер, абстиненцию, Аабстракцию, абсурд... стоп! Абсурд... это было знакомое слово, он уже слышал его где-то...

...Папа стоял опершись о подоконник и курил. А мама сидела на диване и мяла пальцы. По всей ее шее и лицу пошли красные пятна, которые появлялись всегда, когда она нервничала.

- Так... хорошо...- говорил папа,- обо мне ты уже не думаешь... Но вспомни о ребенке.

- Я-то как раз всегда помню о ребенке,- отвечала мама, ожесточенно принимаясь ломать следующий палец,- и вижу, что он живет без отца... а я без мужа...

- Значит, без мужа? - уточнил папа.- Так... так-так... понятно... А на кого я работаю, если не на тебя и Алешу, а? Ради кого я дерусь с Ананьевым за место председателя в приемной комиссии, репетиторством занимаюсь ради кого, а?

- А я не знаю, чем ты там занимаешься! - отвечала мама.

- Елена! Опомнись! Ты же умная женщина! Что ты такое говоришь? Как у тебя язык поворачивается, когда... когда вполне ясно, что у Кости здесь... уже давно ежедневный послеобеденный сон... в моей постели! А еще ведь, самое-то смешное, что - друг! Друг семьи!

Мама ошарашенно смотрела на папу, как будто хотела, но не могла ничего произнести.

- Ладно... хорошо...- продолжал папа,- я понимаю, сейчас другие нравы, сейчас все не так, я, может быть, устареваю... это простительно, я не успеваю следить за жизнью... я научный человек... Хорошо... Но ты бы могла завести себе любовника где-нибудь подальше... но Костя!..- папа с бешеной силой выдул дым из носа и рта одновременно.

- Это АБСУРД!- закричала вдруг мама.- Это полный АБСУРД. То, что ты думаешь о нас с Костей...

АБСУРД... вот где он это слышал...

Абсурд - бессмыслица, нелепость... это значит: все то, что говорил про дядю Костю папа,- бессмыслица. Конечно бессмыслица. Уж мальчик-то знал, что дядя Костя вообще никогда не заходил в спальню, он всегда говорил, что «не надо святотатствовать», что, мол, это «святое»... напрасно папа так себя ведет. Как будто он жадный! Да если бы дядя Костя и поспал? Что ему, для друга жалко, что тот на его кровати полежит?

Абсцесс. Абсцисса. Абу-Бекр Келеви. Абутилон. Абхазия...

Очень много было написано про Абхазию. Еще была нарисована карта, и в одном углу написано: Черное море, а в другом еще много чего. Мальчик был на Черном море прошлым летом. Когда они приехали, шел маленький дождь и море было вовсе не черным, а светло-серым. Мальчик спросил у папы, почему оно не черное, как было обещано, но папа ответил, что так бывает не всегда, что море меняет цвет. Мальчик наблюдал за морем все оставшееся время. Действительно, иногда оно становилось синим или голубым, иногда зеленым, а однажды было даже белым, если смотреть издалека... но черным - никогда.

Значит, они были в Абхазии. Значит, Крым - это тот город, в котором они были. Мальчик попытался найти его на карте Абхазии, но не нашел...

Аваль. Авангард. Аванс. Аварийная сигнализация. Авария. Аварцы. Аввакум. Авгит. Август...

Про август было очень много. Августовскими оказались и революция, и орден, и канал, и антипартийный блок - беспринципное объединение антибольшевистских групп и течений, и совещание ЦК РСДРП...

Авенариус и Авербах упоминались, как и Аалтонен, два раза. Авенариус был русским физиком и немецким философом-идеалистом. Авербах же - офтальмологом, академиком, а также шахматистом, гроссмейстером и инженером. Аверченко был русским писателем, его книга стояла у папы в шкафу... свои рассказы он писал, говорилось в энциклопедии, с позиций озлобленного почти до умопомрачения белогвардейца. Мальчику стало неприятно читать про злого писателя, и он пролистнул несколько страничек вперед, на них мелькали слова - Авиация... Авиа...

Авизо. Авилов. Авиньон. Авитаминозы. Авиценна. Авлос. Авогадро. Авокадо. Аврал. «Аврора»...

Про «Аврору» мальчик уже слышал...

...Дядя Костя никогда не курил в комнате, как папа. Потому что папа курил трубочный табак, а дядя Костя - сигареты «Космос». Сигареты эти производили где-то далеко в городе Моршанске, они неприятно пахли и впитывались в мебель, одежду, ковры и шторы.

- Костя, тебе, может, денег дать на нормальные сигареты? - в шутку спрашивал папа,- они же силосом отдают.

Дядя Костя хитро улыбался, но «Космосу» не изменял.

Вот из-за этого самого запаха дядя Костя шел курить на балкон, может, потому, что там было приятнее, а может, и потому, что не хотел быть обнаруженным папой по запаху.

Видимо, «Космос» и «Аврора» имели для дяди Кости какую-то тайную связь, потому что, выходя на балкон и закуривая, он обязательно напевал:

Что тебе снится, крейсер «Аврора»,

В час, когда утро встает над Невой...

Слов, которые должны были следовать дальше, дядя Костя, видимо, не знал, потому что дальше он просто насвистывал, а потом опять возвращался к первой строчке. И так происходило до тех пор, пока сигарета не заканчивалась и не обжигала пальцы.

Мальчик спросил у дяди Кости про крейсер, и тот нашел его на открытках «Ленинград». «Аврора» оказалась гигантским кораблем с трубами, мачтами и веревками. На открытке она выглядела такой одинокой и словно брошенной на гибель в пасмурные ледяные воды, что мальчику действительно захотелось ее спросить: как тебе, «Аврора», не слишком ли тоскливо по ночам, и что тебе снится, тебе, так много проплававшей и теперь привязанной к Петроградской набережной навсегда? Что же снится тебе, «Аврора»? Шторма или взрывы сражений? или как ты бежишь по воде, юная и счастливая, как дымят твои трубы и утробно гудит горячий мотор? А может, прийти к тебе как-нибудь рано-рано утром, когда все еще спят и отвязать? И ты бы, вильнув металлическим боком, уплыла куда-нибудь далеко-далеко, в море, а потом в океан, и бежала бы полным ходом навстречу заре, без матросов и капитанов, вот так, сама, куда хочешь, хоть раз в жизни, а?

В Австралии были картинки и карты. Мальчик узнал, что там много соленых озер и островов. Он почему-то запомнил Кокосовые.

Австрию он пролистнул. Мальчику показалось, что она куда менее интересна, чем Австралия. И даже карта к ней была не такая разноцветная.

Австро-Венгрия. Австро-Германский договор. Австро-. Австро-. Автаркия. Автоблокировка. Автобус. Автогазовый выключатель. Автогенез. Автогенная сварка. Автоклав... Авто... Автомат. Автоматическое оружие... здесь были схемы, и мальчик честно попытался во всем этом разобраться, потому что откуда-то знал, что это важно и что это надо знать, особенно мужчине... но он не мог ничего понять, совсем ничего.

За оружием последовали автомобили. И тут тоже были схемы и фотографии, обнажавшие внутренности машин. Все машины казались ему похожими, и напоминали то папину, а то дядину, но все равно были сильно другими, все - со странными квадратными крышами и круглыми фарами.

Авхимович. Ага. Агава. Агаджанян. Агальматолит. Агамемнон. Агамы. Агар-Агар. Агартала. Агат. Агафокл. Агглютинация. Аггравация...

Последнее слово очень заинтересовало его. Оно означало преувеличение больным какого-либо симптома или болезненного состояния... Он несколько раз повторил его про себя.

Это было написано про его тетю Милану, папину сестру. Она жила в Ташкенте и с регулярностью два раза в год посылала письма с сообщениями о том, что тяжело болеет и хочет перед смертью повидать своего племянника, то есть его, Алешу. Папа громко ругался и клялся, что уж на этот раз он не будет дураком и не даст себя обмануть, но все же на следующий день шел покупать билеты в Ташкент. И так повторялось каждый год.

Тетя Милана встречала их громадной бадьей плова с бараниной, тяжело обхватывала маленького Алешу полными руками и немного виновато улыбалась папе своим розовощеким лицом без видимых признаков болезни.

Папа обнимал сестру и незло укорял:

- Ну что, выжила?

- Ты представляешь,- начинала тетя Милана,- да. Представь себе - да. Уже и врачи меня похоронили. Уж и все подруги меня похоронили... но ты не думай, что я все это выдумала. На этот раз жизнь далась мне чересчур тяжело. И только благодаря неимоверному усилию воли...

- Ну ладно, ладно,- смеялся папа и начинал есть плов. Он любил сестру. И вместе с паром ее плова окончательно забывал сердиться.

Потом все садились на диван, покрытый пестрейшим ковром.

- Как тебе тут, с узбечками-то? - спрашивал папа.

- Ты представляешь,- рассказывала тетя Милана...

За окном шумели деревья, и смуглые узкоглазые узбечки весело переговаривались о чем-то около подъезда. А рядом сидела тетя Милана, от нее пахло теплом и какой-то надежностью. Ее голос что-то выразительно и непрерывно вещал, то затихая, словно чего-то боясь, а то вдруг накатывая с каким-то новым восторгом. Алешу морило от жары, и он засыпал...

Теперь Алеша знал, что тетя Милана болела аггравацией. Просто не догадывалась об этом сама. Он подумал, что нужно будет обязательно рассказать об этом папе, чтобы он объяснил ей и она больше не мучила себя мыслями о скорой смерти.

Агдам. Агдаш. Агент. Агесилай. Агинальдо. Агинская степь. Агис. Агитатор. Агломерат. Агнозия. Агностицизм. Агогика. Агония. Агора. Агорафобия...

Агорафобия - боязнь пространства. Навязчивый психоневроз, при котором больной не в состоянии без посторонней помощи пройти через площадь, большой зал и т. п...

Очень сильно заболела голова.

...Аграрная Программа Коммунистической Партии Советского Союза, Аграрный вопрос... Аграф. Агрегат. Агрессия - нападение. Агрикола - немецкий врач и металлург. Агриппа - полководец. Агро... Агро... Агрономия. Агрохимия. Агуаскальентес. Агути - «горбатые зайцы»... встречаются до высоты 2000 м над уровнем моря... вредят плантациям сахарного тростника... Адажио. Адалин, несколько Адамов и Адамсов... Алеша уже понял, что это совсем разные люди, но, наверное, все же какие-нибудь родственники... Композитор Адан. Адаптация. Адвекция. Адвентисты. Адвокатура. Аддисон. Аддисонова болезнь, по имени английского врача Аддисона. Аддитивность. Адекватное. Аделаида - город в Австралийском союзе. Адениловая и аденозинтрифосфорная кислоты, с ними было совсем не понятно. Аденома -железистая опухоль. Адепт - ревностный приверженец какого-либо учения. Аджанта. Аджарская Автономная Советская Социалистическая Республика, рядом с ней тоже было Черное море, и Алеша тщетно поискал Крым там. Адиабата, несколько Адлеров - Альфред, Виктор, Макс, Фридрих и поселок Краснодарского края. Административное право. Адмирал. Адмиралтейство. Адодуров. Адонизид. Адонис. Адреналин. Адрес. Адриан. Адриатическое море. Адсорбция... Адсорбция... Адсорбция... это слово особенно трудно произносилось и запоминалось... Но не нужно было отступать, как он отступил с кислотами... Нужно разобраться. Здесь все объяснено...

...Сгущение, уплотнение растворенного или парообразного вещества на поверхности твердого тела или жидкости...

Лоб мальчика напрягся, привычно сморщившись в небольшие волнистые складки.

...определяется количественно как увеличение концентрации адсорбируемого вещества на поверхности по сравнению с его равновесной концентрацией...

Это было что-то тяжелое, что-то из того неизвестного, что, наверное, знает отец.

...при определенной температуре Т может быть представлена графически и в виде изотермы А...

Мальчик думал над каждым словом, пытался анализировать его строение и сравнивать со знакомыми словами, но ничего связанного все равно не получалось. Голова болела все сильнее.

...В почве, как в многофазной гетерогенной системе, А обуславливает многие процессы, в частности поглотительную способность почв в отношении микроорганизмов...

«В почве» - ну это понятно, «многофазной» - это значит много, чего-то много, а вот «фазной»... Что бы это могло быть? что?.. И тут он вспомнил: «фазан»! «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан, это такая птица... большая... Этот стишок ему рассказывала мама, чтобы он запомнил цвета радуги... Ну конечно же, это измененное слово «фазан». Но вот слово «гетерогенной»... хорошо, его можно пока пропустить... и тогда смысл получается такой, что: «В почве, которая является системой, где много фазанов, а...» Да... да... фазан сидит в почве, и поэтому охотник не может его найти... Пока все правильно... Но почему же А?.. Откуда она, эта А? Она встречалась ему все это время... вдруг возникала в тексте, большая и недоступная... Что это? А... А... и опять не объяснено...

А что если «гетерогенно» - это что-то важное, то, что все объяснит целиком... и его нельзя пропускать... А... А... А...

И вдруг что-то произошло в голове. Как будто сломалось. Мальчик сжал виски руками, почувствовал, как сильно пульсирует там, внутри. «Это сердце,- подумал мальчик.- Теперь у меня в голове живет сердце». Подкатил какой-то новый приступ боли, мальчик упал на кровать, изо всех сил вжимая в нее голову, мысленно умоляя боль уйти, и вдруг... все отступило...

Потом, очень смутно, мальчик видел врача, заплаканное лицо мамы. Она опять мяла пальцы и взволнованно спрашивала:

- Володя, что с ним? Он сошел с ума, да?

- Нет. Он заснул,- говорил папа.

- Заснул? - еще больше ужасалась мама.- Летаргическим сном, да?

- Не надо было ему давать таких сложных книжек. Это же перегрузка мозга,- вставлял дядя Костя.

- Да. Это все из-за тебя, Володя, - подтверждала мама.

А папа стоял, как будто не слушал, а потом вдруг задрожал плечами, быстро обернулся и вышел.

Мальчик спал, и взрослые смутными очертаниями иногда склонялись над ним, белые и громадные, как айсберги.

Он спал, и никто не знал, что в это время ему снилась «Аврора», бежавшая из Невы и теперь на всех парах мчавшаяся в Австралию, где лежали «адсорбдированные почвы», и фазаны то и дело выглядывали из-за кустов. А посередине Австралии было большое черное море, окруженное Абхазией. Там, на берегу, в небольшом городке Аделаида жил добрый-добрый патологоанатом Абрикосов, который поблескивал линзами очков и ел Агар-агар ложками прямо из большой трехлитровой банки.

Около соленого озера жило семейство Адлеров. Виктор и Макс ходили по берегу и обсуждали астромарксизм, лениво стряхивая пепел прямо в воду, а Фридрих с чем-то не соглашался и постоянно спорил... но потом быстро уставал и уходил в усадьбу, где отнимал у брата Альфреда учебник психологии Фрейда и уводил во двор заниматься хозяйством. Фридрих разводил больших и толстых австралорпов, которые смешно бегали по двору, кудахтали и не ели ничего кроме печений.

Где-то на чердаке сидел нищий Адольф Шарль Адан и наигрывал на авлосе мелодию заходящего солнца. Он был счастлив тем, что его еще не нашли и не выгнали и что он может сочинять. И Адлеры вдруг начинали слышать его, сначала еле-еле, будто солнечный умирающий луч на прощание ласково касался щеки, а потом все явственнее и сильнее. Они прекращали спорить, а только стояли, взявшись за руки, и слушали вместе с притихшими, задравшими головы к небу австралорпами.

А «Аврора» тем временем уже огибала Кокосовые острова, и художник Агаджанян первым заметил ее, оторвался от мольберта и приветственно помахал кистью. «Аврора» прибавила ходу и австралопитеки удивленно проводили ее глазами, напуганные шумом. Они привыкли жить на деревьях и не хотели с них слезать. Потому что с одной стороны леса все время находился Агаджанян и другие береговые опасности, а с другой - гуляли веселые аборигены, время от времени перекидываясь своими бумерангами.

...А потом где-то еще ... шумели и сплетались ветками агатисы, девочки в разноцветных раздувающихся платьях летали и пытались догнать желтых, горбатых агути в двух тысячах метрах над уровнем моря, и мальчик летал вместе с ними.

Он спал долго... Может быть, прошли годы, а может, и месяцы…

За это время дядя Костя успел выкурить несколько сот пачек «Космоса». Он сильно нервничал, потому что Елена Альбертовна вышла за него замуж и теперь ждала ребенка.

За это время тетя Милана успела написать десяток скорбных писем с желанием увидеться. Папа несколько раз еще приезжал в Ташкент, грустный и постаревший. И тетя Милана неугомонно творила ему на кухне какие-то экзотические южные блюда и спрашивала про Алешу. Но однажды он все-таки не приехал, потому что, оставшись в одиночестве, перестал давать свои репетиторские уроки, работал только на полставки, помирился с Ананьевым, начал понемногу пить и был тяжел на подъем... а тетя Милана действительно умерла.

А Алеша спал.

Он видел агальматолит и агат. Они красивыми россыпями лежали прямо у подножья гор, окружавших Агинскую степь.

Там спартанский царь Агесилай вел войны с персами, которые все бежали и бежали, невесть откуда взявшиеся. А Аддисон, злой чародей и врач из средневековой Англии, почему-то встал на сторону персов и заразил Агесилая агорафобией. И в тот самый момент, когда нужно было выбежать в степь и сразиться с персидским царем, Агесилай испугался и встал, словно окаменев. Воины дергали его за рукав, торопили вперед и говорили, что уже выиграли войну, осталось только сразить вождя... Но Агесилай не мог. Он вдруг понял, что степь превратилась в жуткую и нетвердую топь под враждебным небом, на которую он не мог ступить. Агесилай повернул коня и поскакал к своему шатру, но на полпути обернулся и на глазах удивленных воинов заколол себя кинжалом, как труса.

Его тело нашли адвентисты седьмого дня. Они хоронили его с долгими молитвами и некоторые признали в нем Христа, а другие не поверили и все продолжали ждать второго пришествия настоящего Бога. Они смотрели в небо, и по воскресеньям он мерещился им в каждом новом приезжем...

«Аврора» пристала к берегам.

...мальчик попытался спуститься с нее на берег... От этого он проснулся, увидел свои ноги и не узнал. Мальчик огляделся по сторонам и понял, что это не берег. Потом он долго безутешно плакал, уткнувшись в белый халат встревоженного врача. Он долго и сбивчиво рассказывал ему про то, что увидел. Вскоре прибежал отец, а за ним дядя Костя с мамой, непривычно толстой и как-то совсем по-новому одетой.

Доктор зачем-то пересказывал родителям его сон, что-то разъяснял и несколько раз упоминал слово «информация», «информация», что ее было много и разрозненной, и что Алеша был к ней совсем не подготовлен, но должен был ее как-то переварить, а поэтому связал это все вместе, в свою, придуманную схему... и случай в своем роде уникален, и если можно, то еще на пару денечков… оставить, обследовать, изучить… Алеша почему-то хотел остаться, как бы не желая расставаться со сном (впрочем, он не совсем верил, что это был сон), но отец с трудом подхватил его на руки и понес от белого врача, который хотел его слушать…

Алеша уверен до сих пор, что в Австралии находится Черное море, и собирается когда-нибудь поискать там могилу Агесилая.

Все думают, что он немного сошел с ума. Но это не так. Алеша догнал своих ровесников и учится с ними в одном классе, причем почти лучше всех. Только на уроках географии ведет себя странно. И когда учитель объясняет, что Черное море находится на материке Евразия, он встает и уходит.

О! он особенный мальчик, этот Алеша. Его даже не дразнят дети.

Все думают, что он немного сошел с ума. Но это не так. Он просто спасся. Спасся от злых людей и равнодушия мира, от его правды и пороков.

У него бледное и очень красивое лицо.

Когда мама приходит в гости, она плачет и говорит отцу, что Алеша там сделался ангелом.

Алеша не понимает и спрашивает: если он стал ангелом, то почему она плачет?

Русское поле:

Бельские просторы

XPOHOС - всемирная история в интернете

МОЛОКО - русский литературный журнал

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

РУССКАЯ ЖИЗНЬ - литературный журнал

ПАМПАСЫ - детский литературный журнал

История науки

История России

Сайт истфака МГУ

Слово о полку Игореве

ГЕОСИНХРОНИЯ

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2002

WEB-редактор Вячеслав Румянцев