Эдуард СМИРНОВ

ХРАНИЛИЩЕ ИСПОРЧЕННЫХ ЧАСОВ...

ЛЕС
Огромный май дарил нам этот вечер.
Был солнца круг, как русский щит, багров.
И тьмою стрел летели нам навстречу
Звенящие кошмары комаров.
Взрывались утки фейерверком звуков.
С лесной воды ожившего тепла
Плыл ровный стон. Ныл стон блаженной муки,
Органный стон прозрачнее стекла.
Подводные, земные твари, звери,
Умеющие плыть, ползти, лететь,
Открыли норы, скважины и двери
И шли плодиться, драться, есть и петь…
Под сводами блистательного леса
Шумел черемух свадебный хорал,
Шла умопомрачительная пьеса,
Где нашу жизнь великий лес играл.
Скворцы шипели раздраженней кошек.
Был май велик в заботах и птенцах.
Как тысячи не мной дареных брошек,
Цветы черемухи держала ты в руках…
 
* * *
 
Сырая осень серых облаков
Из глаз твоих, из ветренности вечера,
из скважин на земле лежащих яблок
в слова уходит вычурно и ветрено.
Сырая осень злаков и плодов,
уйдя в слова, как в раковину море,
дарила астры сумраку садов
и золото беззубому забору.
Закручивались листья на огне
И каменели астры на окне.
Устойчивая осень ожиданий,
осенних вин рубиновый огонь,
пора потерь, пора воспоминаний,
где лист похож на желтую ладонь,
сдуваемы в чужие закоулки,
в хранилище испорченных часов
кленовый лист, деталь твоей прогулки,
закрытый в каземате на засов!
Но время не уходит вместе с нами.
И осень быстротечна.
И звончей
в венчании усталыми плодами
мелодию ведет виолончель…
Уже октябрь. Уже желанны розы.
Уже огонь, как девушка, хорош.
И дворники — богатые, как Крезы, —
сжигают золота пластинчатую дрожь.
 
* * *
 
Памяти Александра Банникова
Две бабочки набоковских присели
На черную свирель Кара-Идели.
Ломатель логики наткнулся на забор,
И начался афганский мушкетер.
Скорей налей, уфимский муравей.
Стакан свободы в комнате своей.
И льется одуряющий Афган
В огромный, как Россия, твой стакан.
И молится тишайший инсулин,
И обнимает музу диабет.
О, камикадзе, зомби, инвалид,
мучитель одиночества, поэт.
Мне не поднять твою нагую боль.
Другого поколения жилец.
Но выстрелит французский алкоголь,
Переливаясь медленно в свинец.
Бросает Бродский броские слова,
И недоступен Жданов и высок,
И падает последняя глава,
Собою прикрывая твой висок…
Последней встречи пасмурный урок…
Не доглядел, не смог, не уберег.
Две женщины, оплакав, онемели
У черных вод слепой Кара-Идели…
 
* * *
 
Печально я гляжу на наше поколенье…
М. Ю. Лермонтов
И в этот раз, наверно, принесет
Орфей сосуд и чашу круговую.
Февраль пришел, отбросив старый год,
В заваленную хламом кладовую.
А старый дом угрюм, как инвалид.
В умерших яблонь скрученные руки
Безмолвный снег таинственно летит
Предвестником немыслимой разрухи.
Как Палех недоступны снегири.
Ломай забор, стремянку ставь повыше,
Чтоб день рожденья утренней зари
Не прозевать с ломающейся крыши.
Ломай забор, как сбывшуюся ложь,
Хоть ночь темна и псом обычным лает.
Лохматый снег завалит окна сплошь,
Завалит вход и выходы завалит.
Мы внутрь войдем не только через дверь…
Топор в крови — сквозь щель опасно глянет
Разваленный на части тихий зверь,
Соединится в целое — и встанет.
Тогда бокал прозрачный подниму
За коммунизма дряблые останки…
И "мерседес" покойного Камю
Раздавят нержавеющие танки.
"Чужой" найдет сокровища "Чумы",
А в занесенном доме, будто в чуме,
Окажемся несбывшиеся мы
Поспешным выводом из лермонтовской "Думы".
 
ОГРАБЛЕННЫЙ ЛАРЕК
 
Когда окна
на убыли боль,
надень шапку на воспоминание обо мне,
дай шарф,
цвета воробьиного живота,
перчатки из пустых пятерок,—
тащи, тягай
 
— ограбленный ларек —
в хрустящие сокровища потемок!
Там хорошо, там можно на троих,
там нет чужих в своем домашнем круге.
Грохочет ветер
в окнах глаз моих,
язык примерз скобою на фрамуге.
Как памятник,
ограбленный ларек.
Раскурочена дверь
железною прямизною лома,
железной раны
рваный лепесток
закручен в рог
на линии излома.
Ромашка?
Отсутствие ромашки, как дыра
в двери. По краю пустоты
солидность серебра,
струна звенит железного романса:
(это ветер зацепился за оборвыш
на дыре)
в кобуре, похожей на Африку,
черный столб
зашевелился, растопырился
и вдруг,
раздвигая полукруг,
в танце огненном забился.
Холодно пустому ларьку,
поет ему ветер про Африку,
забинтовывает раны.
заваливает нутро
серебром,
белым,
а когда ж одуреет от мести,
как сдвинутые стаканы,
громыхают
листы жести
в порыве несмелом.
Лежит на боку?
Растерзанная дверь — единственное крыло —
на снегу.
С одной бочины ободрали фанеру,
ветер следует негодяев примеру.
Остов из металлических костей —
остров в море людей.
Погнутые ребра —
единственная защита.
Одно — синусоидой кобры —
орнаментом жутким покрыто
(готово ужалить?) —
всего лишь ужа нить.
Бедный, бедный ларек,
ларец, ларчик, лареха…
распотрошили твой фанерный кулек,
утащили конфеты, коврижки,
"белочки", "сказки", "мишки",
сладкий-пресладкий песок —
и вот ты — пустая прореха —
нигде ни ореха!
Но ветер не верит,
он шарит у двери,
копается пальцем из воздуха
в проеме не узком,
за сплющенной кружкой,
швыряет бумажки без отдыха,
он хочет ириску,
ириску-Лариску
подсунуть себе под язык,
сосать онемело
ирисочье тело,
вздымая небритый кадык,
и сладкие слюни пускать
в свою снеговую кровать.
У, этот ветер — искатель сокровищ
в отбросах!
Назойлив, как глухонемой,
коровищ
вопросов
нагонит —
дон расторопной рукой.
Копается пуще
в рыхлеющей гуще,
под дверь норовит,
хватает за уши
бумажные туши
и тащит на вид.
Ларек не шевелится, лежит,
вроде бы спит,
а может, притворяется,
мышь бежит.
Оторвался кусок фанеры,
завертухался по дороге,
как от милиционера пьяный,
плоский и рваный,
а может, к фанерной Венере?
Жесть хлопает,
отделиться хочет от тебя, поверженный,
хлопает, как стреляет в себя
рассерженный…
Тишина. Огромные звезды кажутся маленькими.
На снегу следы оставили чьи-то валенки.
Наверное, Бог проходил,
поесть приносил.
Тишина. Нет ничего подозрительней тишины,
особенно во время войны.
Все притаилось. Ну, кто первый
вылезет радостной стервой,
того и хватай,
рот зажимай,
отнимай
май.
Притаился ларек,
изодранный кулек.
Не округа — а сплошные глаза
ждут? Друга или козла?
Все смотрит, все молчит,
одна тишина кричит —
да разве кто услышит —
ларек еле-еле дышит.
Небо — синяя внутренность шапки земли
с дырками. Проносилась шапка,
воз ниток надо. Ну хотя бы охапку.
Нет, строим подводные корабли,
и — пли.
Заяц и тот съел язык, убежал в тайгу.
Никто ни гу-гу.
И когда стало уж совсем невыносимо,
разодрал ларек железные обручи
железных челюстей,
заорал что было силы:
"Ко мне, я — чей?"
Эхо захохотало: "Я чей? Ячей? Ячей!"
Ячейки тишины полопались, как нитки,
отовсюду полетели поздравительные открытки.
Голуби, сизые комочки тепла,
бились в темные проруби стекла.
Откройтесь, откройтесь —
он здесь, он здесь —
явление ларька народу
в глухую темную погоду.
Вот он идет,
машет единственным крылом,
которое хотели на слом,
песню поет
о наших душах:
слепой глухого да не задушит!
С одной ногой,
с одним крылом,
в ржавых кусках жести,
полон нежности и мести
в вихре пыли и бумаг,
сея радости и страх,
одноного приседая,
воспевая и стеная
в дырах, скважинах, рванье,
не мечтая о белье,
как изодранный кулек,
к людям двигался ларек.
 

Русское поле:

Бельские просторы
XPOHOС - всемирная история в интернете
МОЛОКО - русский литературный журнал
Общество друзей Гайто Газданова
Энциклопедия творчества А.Платонова
Мемориальная страница Павла Флоренского
Страница Вадима Кожинова
РУССКАЯ ЖИЗНЬ - литературный журнал
ПАМПАСЫ - детский литературный журнал
История науки
История России
Сайт истфака МГУ
Слово о полку Игореве
ГЕОСИНХРОНИЯ

 


Rambler's Top100 Rambler's Top100

 

Русское поле

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2002

WEB-редактор Вячеслав Румянцев