№ 06'04

Михаил ЧВАНОВ

XPOHOC

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Это я, Господи!..

Рассказ

В последнее время, особенно когда он задумывался над своим невеселым будущим, перед его глазами почему-то все чаще вставал образ юного прапорщика Белой Армии на старой пожелтевшей фотографии, которую он видел всего раз, в Сербии: пустырь на окраине какого-то сибирского города, кажется Читы, телеграфные столбы с порванными проводами, старое одинокое дерево. На переднем плане этого неуютного пейзажа на фоне то ли железнодорожного разъезда, то ли какого заброшенного завода к морде строевого коня, к седлу которого приторочена винтовка, прижался щекой юноша в военной полевой форме с печальными, теперь можно сказать, обреченными глазами, словно он знал, что никогда больше не увидит ни своих родных, ни России, хотя знать того он тогда не мог. Более того, он надеялся вернуться, потому как фотография эта была своего рода шифром: под этим деревом юный прапорщик, отпрыск когда-то знатной в России фамилии, закопал остатки семейных драгоценностей, и по ней, если не он сам, то его родственники или близкие должны были со временем, по окончании большевистской чумы, найти их. Никто тогда, кроме Господа Бога, не знал, что никогда ни ему, ни сотням тысяч, ни миллионам других подобных ему не увидеть России, и что останется в студеной сибирской земле не востребованными его сокровища, как и тысячи других, хотя, может, уже найден кем-то случайно при каком-нибудь строительстве, как то там, то здесь находят клады при разборке старых домов. Если знали бы тогда они, старые и юные, не сражались бы в отчаянии за каждую пядь земли, преданные своими вождями-масонами, а молча ушли бы в изгнание. Или пустили бы себе пулю кто в рот, кто в висок. Многие так и делали.

Иван не мог себе объяснить, почему в последнее время перед его глазами вставал именно этот юный прапорщик, которого он только раз видел на фотографии, и то, можно сказать, мельком. Который ему никем не приходился, не считая того, что тоже был русским и тоже офицером. Это было в Сербии, в последнюю балканскую войну. В затишье между боев он с таким же бесприютным в результате развала СССР офицером-афганцем подполковником Нелюбиным заехал в небольшой городок Ключ, где у того была фронтовая подруга или жена, полурусская, главврач местной больницы. Она и показала эту фотографию — своего деда, офицера Белой армии. Закопав под тем деревом фамильные ценности и начертив схему расположения их, он попросил друга сфотографировать его на том месте, на всякий случай, если клад придется откапывать кому-нибудь из братьев. Разумеется, он надеялся сам вернуться, да еще в самом ближайшем времени, не подозревая, что впереди ему предстоит посадка на чужой корабль во Владивостоке, с которого начнется полное отчаяния блуждание по чужим странам: Япония, Китай, потом он будет под руководством такого же изгнанника, известного полярного исследователя адмирала Вилькицкого, который до того в Англии пытался кур разводить и табуретки мастерить, обустраивать границу между Алжиром и Марокко. Потом он по пути в Прагу, куда пробивался с мечтой поступить в основанный там изгнанниками Русский университет, будет строить водопровод в Афинах, канализацию в Стамбуле, железную дорогу в Болгарии. Свернул в Югославию, чтобы на время приютиться у своего бывшего фронтового друга, осевшего в этом Ключе; друг скоро умер от старых фронтовых ран, а он, женившись на его вдове-невесте, полурусской-полусербке-полуболгарке, навсегда осел в Ключе. Что поразительно, его сын так и не стал сербом, умер раньше времени с тоской по России, которой никогда не видел.

Иван почему-то испытывал обостренное чувство родства с этим прапорщиком, прошедшим страшный путь унижений и страданий и легшим в землю Югославии. Его сербская внучка говорила, что до них не так давно дошли сведения, что одному из его братьев, как выяснилось оставшихся в России, в Великую Отечественную войну было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. А порой Ивану казалось, хотя он не верил в перевоплощение душ, что этот прапорщик — он сам в прежней жизни. Иначе почему именно он так запал в его память, ведь у Ивана самого было немало родственников с зарубежной судьбой? Только ли потому, что было много общего в их офицерской судьбе? Только тот был юн и впереди у него была пусть суровая, но долгая жизнь, в том числе и любовь, и семья, а он, Иван, был на пороге старости, и впереди у него ничего и никого не было. Чем дальше, тем он чаще задумывался, как будет доживать свою непутевую жизнь, когда уйдет здоровье и он разом посыплется, как старая латаная-перелатаная машина. Перспектива доживания в каком-нибудь доме престарелых была для него страшнее могилы, это уж лучше пулю в лоб. Иван все чаще подумывал о монастыре. Это, может, был бы лучший выход. Но чтобы уходить в монастырь, как минимум, нужно веровать. Да, он был крещен, да, он даже в советское время носил, хотя имел из-за этого проблемы, нательный крестик, потому как знал, что есть Бог, мало того, он знал, что Бог постоянно следит за ним и зачем-то хранит его, многогрешного, на этом свете, только зачем? И в тоже время — зачем он дал ему такую жестокую судьбу?! Зачем Он позволил ему наделать столько жизненных роковых ошибок?!

И чем безнадежнее вырисовывалось будущее, все чаще и настойчивее к нему приходила мысль: поехать в Сербию, хотя, наверное, сегодня не было в мире страны, кроме, может, Америки, куда бы ему ни при каких обстоятельствах не хотелось ехать. И потому, что он потерпел там свое последнее поражение: и как солдат, и как русский. Но, главное, потому, что его жертва и надежда, как и многих тысяч других русских, оказалась напрасной: он пришел к страшному выводу, что сербы, как и русские, или, точнее сказать, как часть когда-то единого древнерусского народа, не оправдали своего исторического, а значит, божественного предназначения. Да, сербы оказались одни в войне с Америкой, да, их предали, но когда они за тридцать американских сребреников сдали президента Милошевича, он только плюнул себе под ноги...

Меньше всего на свете ему хотелось ехать в Югославию. Впрочем, теперь уже не было такой страны, волна внутреннего, разрушительного распада, когда чужие кажутся ближе родных, продолжала катиться по славянскому миру, вместо Югославии на карте мира теперь были эфемерные Сербия и Черногория. Меньше всего ему хотелось ехать в Югославию, но там жил единственный теперь на планете человек, которому он, возможно, еще был нужен и перед которым он испытывал смертельную вину. Нет, он хитро обманывал себя, что, может, нужен этому человеку. Наоборот, этот человек был нужен ему, Ивану, как старому битому бездомному псу.

Он почти наверняка знал, что эта поездка кроме последнего жизненного поражения ему ничего не принесет. Но, может, ему подспудно хотелось распрощаться с последней иллюзией, чтобы потом принять окончательное решение, как жить или вообще не жить дальше. Прежде чем окончательно решиться на поездку, он несколько раз попробовал позвонить. Но в ответ были длинные гудки, словно там никто не брал трубки. Он написал письмо — одно, второе, но ответа не получил. Лететь прямо в Сербию, в Белград, он не решился. Он не без оснований предполагал, что, скорее всего, новые сербские власти визы ему не дадут, а если и дадут, то, может, для того, чтобы заманить в западню, а потом арестовать как наемника или пособника того же Милошевича, к которому до выдачи его так называемому Гаагскому трибуналу Иван не испытывал особых симпатий, более того, считал его во многом виноватым в трагедии Югославии. Но зауважал, когда увидел, как мужественно тот держится на этом сволочном Гаагском трибунале с полусумасшедшей бабой-прокурором.

Попытаться купить шенгенскую визу, например, в Италию, чтобы потом нелегально перебраться в Сербию, он тоже не решился: там он тоже мог красоваться в компьютере. После долгих раздумий он выбрал Болгарию: и потому, что она только недавно ввела визы и, наверное, при взаимном славянском братском сербско-болгарском недоверии вряд ли у них есть визовое соглашение, и потому, что у него был опыт нелегального перехода югославско-болгарской границы. Он не стал обращаться в болгарское посольство или консульство, а, полистав газету бесплатных объявлений, пошел в ближайшую подворотню, в одну из многочисленных полуконтрабандных туристических фирм, и через неделю держал в руках загранпаспорт с болгарской визой. При оформлении визы он неожиданно приобрел спутника, который летел в Болгарию также на неделю с хвостиком по своим коммерческим делам, он надеяясь наладить туристическо-курортный бизнес. «Понимаете, — объяснял он Ивану, — по идее русские должны отдыхать в Болгарии, тем более, после потери Крыма: общая славянская история, традиции, наконец, Шипка. Но болгары гордо отгородились от нас во время нашей и своей перестройки, или мы бросили их, они повернулись на Запад, которому не нужны, да еще ввели визы, в результате вся Россия от богатых до бедных отдыхает в Турции, вместо Болгарии везет туда свои доллары, а болгарские курорты стоят пустые. Нужно восстановить прежние связи...» Иван немало удивился этому неожиданному славянскому патриотизму...

Иван всегда, особенно когда еще СССР-Россия была великой страной, с волнением пересекал в аэропорту красную пограничную полосу. Хотя, честно сказать, он пересекал ее таким образом, кажется, всего два раза в жизни, потому что в другие разы ему приходилось пересекать границу то на броне БМП, то в чреве военно-транспортного самолета, к тому же порой под чужой фамилией. И сейчас в Шереметьево он перешагнул красную полосу с особым волнением: он до сих пор сомневался, нужно ли это делать.

В аэропорту Софии ему показалось, что пограничник, взяв его паспорт, подозрительно долго копается в компьютере, потом принялся куда-то звонить. Иван напрягся, готовый, в случае чего, разметав пограничников, рвануть напролом в недружелюбную к нему братскую Болгарию, чтобы поначалу попытаться раствориться в уличной толпе, а там видно будет, но оказалось, что пограничник говорил по телефону, уже положив на стойку перед Иваном паспорт, хорошо, что Иван вовремя заметил это. «Нервы, однако, сказал чукча» — заметил он про себя.

Столица Болгарии, красавица София, оставила удручающее впечатление. Не говоря уже о том, что по сравнению с Москвой здесь все было миниатюрным, она даже по сравнению с прошлым его приездом, пять лет назад, поразила своей неприбранностью, запущенностью. Она была похожа на опустившуюся до панели бывшую светскую красавицу.

О нищете духа, витающей тут, и об отношении к России, спасшей Болгарию от 400-летнего турецкого ига, можно было судить по облезшей позолоте на куполе величественного собора Александра Невского, построенного в 20—30-е годы теперь уже прошлого века, в том числе на средства русских изгнанников, а ведь находился собор рядом с болгарским парламентом. По сравнению с собором Александра Невского все в Софии казалось игрушечным. Но если раньше это невольное сравнение было светлым, свидетельствующим о роли России в судьбе Болгарии, то теперь оно свидетельствовало о потере Россией своей великой роли и притягивающей силы. Он еще раз прочел высеченные на стене собора на мраморной плите слова: «Сооружен и украшен сей величественный храм Св. Александра Невского с престолами равноапостольных Кирилла и Мефодия и Св. царя Бориса по радолюбивому решению первого народного собрания в Тырнове 13 апреля 1879 года усердием и добровольными пожертвованиями всего болгарского народа для увековечения его братской любви и глубокой признательности к русскому народу за освобождение Болгарии в 1878 году. Основной камень на этом месте был положен 19 февраля 1888 года. Построение храма началось в 1904 году. Освящение храма состоялось 13—14 сентября 1924 года. Вечная память павшим за свободу Болгарии русским воинам!»

Поставив свечи о здравии и за упокой, постояв в молчании перед образами, он спустился в крипту собора, где хранились сотни древних икон, начиная с XII века, собранных из разрушенных монастырей Людмилой Живковой, дочерью последнего генерального секретаря Болгарской компартии Тодора Живкова. Нигде и упоминания не было, что именно ею были собраны и спасены эти иконы. Иван был уверен: пройдет время, и потомки скажут ей спасибо, если, конечно, совсем не сойдут с ума. В свое время, в 1991 году, будучи по своим служебным делам в Софии, он оказался невольным свидетелем суда над Тодором Живковым. Судебный процесс, словно латиноамериканский телесериал, изо дня в день с утра до вечера транслировался по болгарскому телевидению. Иван жил тогда в отеле «София» и с отвращением смотрел этот дурдом: на полусумасшедшую, лишенную какой-нибудь женской привлекательности, женщину-прокурора, даже внешне похожую на нынешнюю госпожу Карло де Понте из Гаагского трибунала. Он еще тогда подумал, что женщины становятся прокурорами, наверное, из чувства своей женской неполноценности, из-за сексуальной неудовлетворенности, и единственно нормальным человеком, вызывающим симпатии, на этом трибунале был Тодор Живков, хотя до этого Иван не испытывал ни к нему лично, ни к Болгарской коммунистической партии особых симпатий...

Иван не мог не зайти в Русский храм Николая Чудотворца на Русском проспекте, братушки много чего переименовали, что так или иначе было связано с Россией, но им хватило ума не переименовывать Русский проспект. Постоял над могилой митрополита Серафима Соболева, автора «Русской идеологии». Прежде чем написать ее, будущему митрополиту предстояло пройти путь русского изгнанника, начиная с Китая, похожий на путь того прапорщика.

На улице Ивана Аксакова (только на одном углу он нашел даже не табличку, а просто на стене краской было написано, как, например, газовщики ' или водопроводчики пишут, что это улица Ивана Аксакова; Иван уже забеспокоился: неужели даже ее переименовали?) он дошел до площади, где когда-то был мавзолей Георгия Димитрова. Сейчас тут был сквер, на редкость ухоженный, с обилием цветов, что Иван подумал: может, сюда ухлопали весь городской бюджет, лишь бы ничто не напоминало не только о мавзолее, но и о тех шизоидных днях его уничтожения, может, они начали стыдиться их? Ведь он был свидетелем, когда чуть ли не высшей гражданской доблестью считалось описать мавзолей. А то и прилюдно наложить у его стены кучу дерьма. Ничто так не говорит о народе, как поведение его в пору смуты. И тогда Иван впервые подумал: надо ли было освобождать братушек от турецкого ига, чтобы они сейчас вот рассказывали остроумный, по их мнению, анекдот, что не те их и не от тех освободили. Вволю помочившись на мавзолей, тем самым выразив свою гражданскую смелость, братушки на всякий случай все-таки ночью попытались взорвать его, но у них не получилось, мавзолей лишь грузно осел, накренившись на один бок. «Даже взорвать не могут...» — презрительно сплюнул он тогда.

Иван был свидетелем, как горело болгарское министерство обороны, он поскорее ушел оттуда, его, как советского военного журналиста, запросто могли записать в поджигатели. Он, конечно, и предполагать не мог, что похожее беснование через несколько лет он увидит в Москве и подумает: чем мы лучше братушек, только у них все мельче и пакостнее. Он холодел от ужаса: когда-то великий народ, огромная страна по телевизору, словно теле-шоу «Поле чудес», удобно устроившись в креслах и на диванах, смотрела расстрел Белого дома. А еще больше его потрясло: толпа, которая была частью народа, собравшаяся на Горбатом мосту, при каждом удачном танковом выстреле по Белому дому, особенно когда снаряд попадал в окно, кричала «ура». Неужели такова наша общая славянская суть?..

Иван Аксаков подвигнул русское правительство на войну с Турцией, чтобы освободить Сербию и Болгарию от многовекового османского ига. Десятки тысяч русских погибло при освобождении Болгарии, а он, сжав зубы, наблюдал, как братушки по улицам Варны носились с транспарантами: «Лучше турки, чем русские». И самое горькое, что в чем-то они были правы. Сейчас братушки сломя голову рвались в НАТО...

Еще из дому, точнее, в одну из поездок в Москву, он позвонил в Софию своему старому другу Истилиану С., полковнику бывшей болгарской разведки, ныне пенсионеру, подрабатывающему, кажется, в Счетной палате:

— В скором времени я могу оказаться в Болгарии.

— Я буду тебе очень рад.

— Ты меня извини, конечно, но к тебе прежняя просьба: не сможешь меня подбросить на своей машине к тому озеру? Помнишь, ты меня в последний раз подвозил туда?

— Конечно, — несколько помедлив, видимо вспоминая и обдумывая, разумеется, без особого энтузиазма, ответил тот.

— Тогда в конце месяца позвоню тебе из Софии.

— Я встречу тебя в аэропорту.

— Не надо. Я тебя сам найду.

И вот полчаса назад из холла той же гостиницы «София», которая торцом выходила на улицу Ивана Аксакова, он позвонил Истилиану. Тот был дома, и они договорились через час встретиться на задах Русской церкви на самостийном антикварном рынке. Когда он подошел, Истилиан уже ждал его около своих стареньких «жигулей». Он погрузнел и был совершенно седой.

— Может, немного у меня погостишь?

— Если можно, то отвези прямо сейчас. У меня не так много времени. А погостить… если будет время, на обратном пути.

— Около озера я договорился, пока там еще свои люди. Обратно этим же путем?

— Да.

— Тогда сегодня же назовешь день...

Без особых приключений к следующему вечеру он добрался до нужного ему маленького городка на юге Сербии. Выйдя из автобуса, в некоторой растерянности стоял на остановке: не верилось, что он снова тут. Его как бы разбудил колокол церкви Рождества Богородицы напротив через улицу, помнящей еще турецкое рабство, глухо звавший прихожан к вечерней службе. Немного выждав, Иван тоже вошел внутрь. Встал позади всех за строительными лесами, в храме шел ремонт. Как и в России, на службе были почти одни женщины. У мусульман наоборот, отметил он про себя.

Старый священник, обходя храм с кадилом, неожиданно чуть заметно кивнул ему: надо же, узнал... После окончания службы Иван, выждав, последним подошел к кресту.

— Я рад, что вы живы, — тихо сказал священник. — Я сначала глазам не поверил.

— Так получилось, — словно извинился Иван.

— А я каждый раз поминал вас за упокой. Да и не только я, ваше имя я нередко встречал в поминальных записках. Впрочем, о здравии тоже. Кто-то верил или надеялся, что вы живы... Не знаю, известно ли вам, но на нашем кладбище есть ваша могила.

— Как?! — не понял Иван.

— Я сам отпевал, тело было без головы, албанцы ее отрезали...

Иван долго не мог прийти в себя...

— То, что я числюсь в убитых, до меня дошла такая весть. Но что здесь есть моя могила!.. — Иван потряс головой, словно отряхиваясь от дурного сна.

— Да, так... — подтвердил отец Исидор.

— Так получилось, — снова как бы извинился, что он жив, Иван. — Долгое время я даже не подозревал, что числюсь в убитых. А когда узнал, грешен, решил: пусть так и будет. Во-первых, тогда это было мне на руку: может, не станут искать. А во-вторых, к тому времени я уже был мертв душой. И больше никому не хотел доставлять хлопот... А тогда я действительно был больше мертвый, чем живой. Я хотел, чтобы все забыли обо мне... Ну, пришла весть, что погиб, и отболело... Но что здесь моя могила!..— он снова потрясенно покачал головой...

Иван не стал оправдываться перед отцом Исидором, что таким хитрым образом он сбежал от Весны не потому, что хотел от нее сбежать, а потому, раз уж помимо его воли так получилось, — хотел оградить от неприятностей, которые ее из-за него неминуемо ждали. Нет, он не собирался от нее бежать. Но он хотел освободить ее от обязанностей к нему. Что он может ей дать, нищий солдат удачи, находящийся на территории Югославии нелегально по просроченной туристической визе, к тому же раненый и больной?! К тому времени он уже не работал в «Красной звезде», не представлял никакой другой газеты и вполне подходил под категорию наемника, и потому вполне мог быть объявлен военным преступником. А потом: что у них было? Ну, два раза по две недели, да еще несколько раз по нескольку дней. Ну, встретились на войне два человека, все равно рано или поздно нужно будет расставаться, не потому что он этого хотел, а потому что этого требовала война, ведь при всем желании он не мог здесь остаться. Так думал он тогда, неожиданно узнав о своей смерти на улице Белграда, разбомбленного мировым сообществом исключительно в миротворческих целях. Немного освоившись со своим новым положением, он воспринял весть о своей гибели как подарок судьбы. Раненый и больной, вынужденный скрываться, без надежных документов, которые то ли остались в куртке, которую он, когда они нарвались на засаду, в суматохе неожиданного боя набросил на замерзающего раненого из другого отряда (он думал, что потом ее заберет, но не получилось), то ли просто выронил при отходе, скатываясь по крутому склону, — он ломал голову, как дать знать ей о себе, как вообще быть дальше, а тут вдруг все само собой так хорошо разрешалось. Все складывалось как бы наилучшим образом, ничего не нужно объяснять: ни ему ей, ни ей ему. Разрешались в том числе и другие проблемы, как, например, возможный арест. Ну, а она: ну, поплачет по погибшему герою за поруганных славян, хотя они сами больше других виноваты в своих бедах, и со временем все успокоится, мало того, примет романтическую окраску, будет внукам рассказывать красивую легенду о погибшем герое. А то заявился бы — раненый, больной, потенциальный военный преступник, к тому же старше ее чуть ли не на пятнадцать лет, словом, еще один иждивенец, и отказаться не откажешься, совесть не позволит, и мыкаться с ним всю оставшуюся жизнь. Геройство быстро забудется, это он знал по своим друзьям по Афганистану, тем более что геройства и не было, а если и было, то напрасным, не говоря уже о том, что официально оно, скорее всего, будет квалифицировано как преступление. А тут вроде бы все само собой разрешилось. И власти искать не будут. И он — как бы новый, свободный от прошлого, от роковых ошибок человек. Но оказалось, что не все так просто. Но оказалось, что он опять захотел жить. Бог рассудил иначе... Надо же, здесь его могила!

— Отче, а нельзя, как в прошлые времена, у вас на несколько дней приютиться?..

— Отчего же, можно.

— И чтобы особо никто об этом не знал…

— Сын мой, я не знаю, кто ко мне в храм помолиться Богу или найти ночлег приходит и уходит.

— Отец, а... как Весна?

— Она не знает, что вы здесь?! — не мог скрыть удивления отец Исидор.

— Я только что приехал. Сошел с автобуса, звонит колокол, зовет на службу... Перед тем как поехать, пытался звонить, несколько раз писал письма...

— Насчет писем не знаю, хотя почта у нас ходит очень плохо. А вот номера телефонов за последние годы у нас уже два раза сменились. Может, чтобы совсем оторвать нас от остального мира.

— А у вас есть ее новый телефон?

— Должен быть. Если нет, узнаю...

Иван бросил в угол кельи свою дорожную сумку. Расслабленно растянулся на топчане. Полусумрак полуподземелья обнял его, узенькое окошко в толстенных стенах почти не давало света. Иван отрешенно смотрел в потолок. Пять лет назад он так же расслабленно лежал на этом же топчане, так же отрешенно смотрел в потолок. Снова пришли мысли о монастыре. Нет, не готов он к этому.

Вымотанный дорогой, он не заметил, когда заснул. Спал недолго, но проснулся уже в густых сумерках. Осторожно выбрался из храма. Тихими улицами вышел к Каналу, так почему-то называлась речка, в свое время спрямленная и обрамленная в камень по причине весенних паводков. Был конец мая, и в Канале воды было мало, обнажился весь мусор на дне: пластиковые бутылки, пакеты... Все как в России, усмехнулся он.

Ажурным горбатым мостиком перешел через Канал к кафе со странным названием «Хай». В этом кафе они и познакомились. Она с подругами отмечала свой день рождения, а он с кем-то из сербских офицеров зашел на стаканчик сливовицы.

Кафе было закрыто. Присмотревшись, он не обнаружил вывески. И весь дом имел нежилой, запущенный вид.

— М-да… — вполголоса протянул он. — Видимо, что-то случилось с хозяином....

Пять лет назад здесь была удобная скамейка, на которой он сидел в тот памятный вечер. Сейчас скамейки не было. Он сел прямо на каменный парапет, прижавшись спиной к холодной стене осиротевшего дома.

С ее подругой Десанкой и еще с кем-то они тогда отмечали ее очередной день рождения и годовщину их знакомства. Все было хорошо. Но в какой-то момент он почувствовал вдруг такое жуткое одиночество, такую смертельную боль-тоску, прежде всего по самому себе и еще неизвестно по кому или по чему. Он знал, что эта тоска была в нем изначально, родилась вместе с ним, но коренной причины этой тоски он не знал.

Он тогда встал и под предлогом покурить вышел от шумной компании на улицу и вот так же сидел, вслушиваясь в ночь.

Видимо, его не было долго, она вышла за ним. А может, что-то заметила:

— Что с тобой?

— Не знаю, — честно сказал он.

Он на самом деле не знал, что с ним. Только жуткое одиночество, схватившее его за горло, не отпускало.

Ему надо было сказать: «Сядь со мной!», а он сказал: «Ты иди к ним, я сейчас вернусь». И тем самым как бы отгородился от нее.

Через какое-то время он вернулся, словно ничего не случилось, по крайней мере, никто не придал значения его отсутствию, только она тревожно вопрошала своими огромными печальными глазами. Он попытался улыбнуться ей, но улыбка получилась натянутой, и он торопливо опустил глаза.

— Ты вспомнил о доме, о жене? — ночью спросила она. Он рассказывал ей свою семейную историю.

— Ты же знаешь, у меня нет ни дома, ни жены. — Это была неправда и в то же время самая настоящая правда. Он каждый раз собирался рассказать ей все до конца, но что-то его удерживало. Может, он подспудно не хотел порывать с прошлым, хотя знал, что эта недоговоренность рано или поздно стеной встанет между ними. Так оно и случилось.

Он не знал, откуда это в нем, — это одиночество, которое сидело в нем с рождения, а может, и до рождения, словно досталось ему в наследство от предков за какие-то их вины или грехи. Ведь, наверное, не случайно, что на нем обрывается их род...

Он поднялся с холодного парапета и медленно пошел в сторону ее дома. Он почему-то оттягивал встречу, он боялся этой минуты...

Все было на месте: и сквер, и дом, и даже скамейка в сквере под окнами. Кажется, ничто за время его отсутствия здесь не изменилось.

Светились все четыре окна на верхнем втором этаже: два на улицу и два во двор. Он сел на скамейку напротив ее окон в сквере, следя за подъездом, и сидел так, наверное, часа два, пока они не потухли. Он не заметил, когда это случилось: то ли задремал на минуту, только поднял глаза, а окна темные. У него не хватало мужества войти в подъезд и нажать кнопку звонка, когда они светились, а теперь и подавно. Он еще долго смотрел в темные окна, словно надеялся там что-нибудь увидеть или что они загорятся снова....

Утром он тоже упустил момент, когда она вышла из дома. А может, она ночевала у матери? Да мало ли где могла ночевать, в том числе у мужчины, а дочери за это время так подросли, что их он мог не узнать.

Он купил цветы и поехал на кладбище. «Свою» могилу нашел без особого труда: она была безродной, и потому была с краю, у забора. За забором, как и везде на православных кладбищах, хоронили самоубийц и совсем неизвестных. Могила была не то чтобы совсем неухоженной, но свежих цветов, как на соседних могилах, — вчера был родительский день, — он не увидел.

Перекрестившись, он осторожно положил цветы на могилу. Он не знал, не догадывался даже, кто лежал в ней. В суматохе внезапного вечернего боя тогда перемешалось несколько отрядов: сербских и русский. Может, кто-то еще более безродный, чем он. А может, родные ищут его... Странное это чувство — стоять над собственной могилой, тем более с чувством, что лучше бы на самом деле лежать в ней. Что-то давно сломалось, умерло в нем, в результате чего он жил как бы только по инерции. Из любопытства, что ли: что с ним будет и что будет с Россией? Может, действительно было бы лучше, если бы он сейчас лежал здесь... Он опустился на низенькую скамейку у соседней могилы, сильный ветер шумел над ним листвой.

Его мысли прервал сухой кашель. Он поднял голову: над ним стоял, опираясь на палку, мужчина примерно его лет. Не скажешь, что совсем уж кладбищенский бомж, но и явно не из благополучного племени.

— Вместе воевали? — спросил он, показав на свежие цветы на могиле.

Иван предпочел промолчать. С некоторых пор он не любил таких прямых вопросов.

— Не бойся... Я сам воевал, вот теперь с клюкой... Давай помянем. — Мужик достал из кармана початую бутылку вонючей ракийки. — Я вижу, что ты, как и он, русский...

Иван опять отмолчался.

— Хорошо вы, русские, воевали, а что толку, ваши правители и нас и вас предали.

— А ваши, что, не предали?! — неожиданно для себя завелся Иван, словно обиделся за своих нынешних правителей.

— О наших особый разговор. Да и что они могли сделать. Мы на вас, на Россию, так надеялись, а вы нам Козырева прислали…

— До каких пор вы все будете надеяться на Россию?! — Иван стал выходить из себя, может, потому, что по существу серб был абсолютно прав. — Когда шкодите, от России воротите нос, а как прижмет, спасай Россия...

— А зачем тогда она нас спасла от турецкой неволи? Лучше бы нам под турками остаться, — словно не замечая его тона, продолжал серб. — Раз спасла, значит, должна быть ответственна за дальнейшую судьбу.

— Когда Россия сама оказалась в беде, кто-нибудь из вас бросился ее спасать? Кто-то погиб из вас у Белого дома, а? Кроме вас она еще болгар в свое время по своей дурной доброте спасла. Так вы даже между собой свару устроили. Братушки так обрадовались, когда вас НАТО стала бомбить: предоставили ей свои аэродромы. Братья-славяне, а живете по принципу: как приятно, когда у соседа корова сдохла. — Иван с самого начала югославской трагедии глубоко переживал за Сербию, более того, считал, что здесь проходит передовой рубеж русской обороны, иначе в свое время не оказался бы тут, но сейчас вдруг неожиданно для него самого изнутри повалилось наболевшее: — Ты видел хотя бы одного болгарина, воюющего за сербов? И наоборот? Вы тут-то, у себя в Югославии, схватились между собой. Сербы с хорватами по сути один народ: одни корни, один язык, и хрен отличишь хорвата от серба. Жили нормально, так нет, не жилось — и что получили в ответ? Воспользовавшись вашей сварой, албанцы у вас Косово отхватили, да еще погнали вас оттуда.

— А вы с хохлами разве не так живете? Те во сне мечтают, чтобы с Россией какая пакость приключилась. Тут у нас хохлы, как ты знаешь, на стороне хорватов воевали. И не потому, что так хорватов любят. А только потому, чтобы вам, русским, насолить.

Иван сделал вид, что не расслышал эту горькую реплику.

— В нашей беде Тито виноват. Может, ты не знаешь, он хорватом был. Он прижимал сербов. Все промышленные предприятия строились в Хорватии...

— Бросьте вы все на Тито сваливать! — снова взорвался, перебил серба Иван. — Если уж откровенно сказать, пока был Тито, была и Югославия, с которой во всем мире считались. И всем в Югославии: и сербам, и хорватам, и боснийцам, и албанцам неплохо жилось. По крайней мере, лучше, чем русским в России. И в лагерях ваших в большинстве своем сидели тоже не по национальному признаку... Ну и что, если он был хорватом?! Сталин у нас тоже был не русским, а грузином. Я все больше прихожу к выводу, Тито как раз старался сплотить народы Югославии. Да, он вас в узде держал. Но я все больше прихожу к выводу, что мы, славяне, не можем без узды. Не стало узды, вы и сцепились между собой на радость врагу. Как и у нас, как ты говорил: для хохла нет страшнее врага, чем москаль. С вами, сербами, еще особо нужно разобраться. К примеру, партизаны Тито боролись с немцами, а сербские ваши четники во главе с Михайловичем, которых вы сейчас героями пытаетесь представить, — с партизанами, воюющими против немцев. Вы любите хвастаться своими заслугами во второй мировой войне. Да, они велики, но в разборках между собой вас погибло больше, чем в войне с немцами. Ты что, этого не знаешь? Да, Тито после войны на вас всех узду надел. А как не стало Тито, вы, сербы начали нос задирать, о Великой Сербии толковать. Вот и получили Великую Сербию, что даже Косово лишились, своей святыни, своей исторической родины.

— Косово ты не трогай! Оно не твое.

— Почему это не мое?! В последний раз я не где-нибудь, а в Косово кровь пролил... Давай лучше не будем на эту тему, если хочешь со мной помянуть, выпить-закусить. По большому счету сербы получили то, что заслужили. И если бы в России сейчас была русская власть, вы бы постарались втянуть ее в свои разборки, и глядишь, из-за вас вляпались бы мы в третью мировую войну, как в первую... Если хочешь, чтобы мы с тобой разошлись миром, давай не будем на эту тему!.. Иначе убирай свою вонючую ракийку.

— Русской водки, конечно, лучше бы, — словно не замечая его тона, примирительно сказал серб, — но русской водки нет.

— Русской водки нет, — подтвердил Иван, хотя у него в кармане была специально прихваченная на поминальный случай привезенная из России бутылка.

— Кем был твой друг?

— Кем он только не был! — вздохнул Иван.

— Я не помню тебя, когда его хоронили.

— Меня тут не было. Я только через несколько месяцев узнал, что я... что он здесь похоронен.

— Может, не знаешь: он лежит здесь без головы. Албанцы отрезали его голову...

— А как его узнали, если он без головы? И почему его сюда привезли? — после долгого молчания спросил Иван.

— Как узнали — по документам. А здесь у него была женщина. Местная, учительница. Когда привезли его, выбежала, растерянная: а зачем ко мне привезли?! А ей: «В кармане у него твой адрес. А мы, что, не знаем, что он с тобой жил?!»

— Это не он! — криком плачет.

— Как не он?! Вот документы.

— Нет, не он! — уперлась. Решила от него отказаться. Вот баба... Пока живой был, с головой, здоровый, привечала. А как без головы... Вот бабская суть... Ну, раз привезли, не везти же обратно. Тут и похоронили. Потом как бы повинилась. Иногда сюда приходит: то одна, то с двумя дочерьми.

— Замуж не вышла?

— Вроде бы нет. Да кому она нужна с двумя-то? Впрочем, не знаю.

И опять он сидел в сквере на скамейке напротив ее дома, не решаясь войти в подъезд и позвонить. Ему казалось, что все на улице смотрят на него. Но пока ни один человек не узнал его: во-первых, он был не в камуфляже, во-вторых, борода, да и, наверное, изменился, постарел он за это время. В сумерках какая-то женщина вошла в подъезд, но он не был уверен, что это она. В последние годы он стал заметно хуже видеть.

Время от времени он вставал и кружил вокруг дома в надежде ее встретить. И в то же время боялся встречи. Он до сих пор был в сомнениях: нужно ли было приезжать. Зачем он ей? И вообще: что можно склеить, даже если она простит его, по целой куче причин он не сможет остаться здесь. И еще по большей куче причин не сможет забрать ее в Россию...

Наконец он решился позвонить по телефону. Но телефон молчал. Уже давно наступили сумерки, а ее окна по-прежнему были темными. Чтобы убить время, он обошел вокруг квартала, и надо же — когда вернулся на свою скамейку, все четыре окна тепло светились.

Он снова позвонил по телефону-автомату.

Ответил детский голос.

— Мама дома? — неожиданно спросил он по-русски.

— Да...

— Кто там? — услышал он ее голос.

— Какой-то русский. Возьми трубку...

— Это я... Иван...

Трубка молчала.

Он не знал, что говорить.

— Получилось так, что я живой...

— Я знаю... И до этого верила, что ты живой...

— Почему? — задал он самый нелепый вопрос.

— Я знала, что похоронила тогда не тебя...

— Прости меня! Но я только через полгода узнал, что числюсь в убитых... А что похоронен здесь, узнал только вчера. От отца Исидора...

Она молчала.

— Так получилось. Я виноват перед тобой...

Она молчала.

— Скажи что-нибудь...

— Я рада, что ты живой... Ты звонишь из России?

— Нет, из Сербии.

Она снова молчала.

— Я приехал специально, чтобы увидеть тебя... Других дел у меня в Сербии нет, — добавил он поспешно, боясь, что она бросит трубку. — Могу я тебя увидеть? Я здесь, в Ключе...

— Можешь, раз приехал, — несколько помедлив, глухо сказала она.

— Подумай: я старый и седой, — вырвалось у него.

Он не понял, она засмеялась или всхлипнула:

— А я думала, что помолодел. Разве в этом дело?! Я тоже не помолодела... Где ты сейчас?

— У тебя под окном, в телефонной будке...

Она молчала.

Он напряженно ждал.

— Я сейчас выйду, — наконец сказала она.

В темноте сквера она уткнулась ему в бороду. Он попытался поцеловать ее в губы, она отвела их.

— Прости, что не могу пригласить в дом... У меня гости... Старшая дочь собралась замуж. Родители жениха. Да и не знаю, можно ли тебе показываться. Ты где-нибудь остановился?

— Да, все хорошо, у отца Исидора. Понимаешь, я только через несколько месяцев узнал о своей смерти... — опять начал он.

— Не надо сейчас об этом, — остановила она его. — Я рада, что ты живой. Я знала, что не ты в этой могиле, но не была уверена, что ты живой. Может, думала, похоронили где в другом месте, перепутали с тем человеком.. У тебя в Сербии снова дела?

— Нет, я приехал только к тебе...

— Долго ты ехал! — в темноте усмехнулась она. — Почему сразу не объявился, когда узнал, что мне сообщили, что ты убит? Каким-нибудь образом не сообщил о себе?

— Понимаешь, это долго объяснять...

— Понимаю, — снова усмехнулась она. — Раз долго, то и не надо объяснять... Прости, но мне нужно идти. Меня ждут. Они могут меня не понять: сельские жители, будущая теща под окнами с каким-то мужиком обнимается. А завтра с утра у меня на уроках инспектор отдела образования. Письмо тут на меня написали. Ты, наверное, не знаешь: у нас безработица, каждый, как может, стремится найти себе место. Освобожусь только после обеда, часа в четыре.

— Я буду ждать тебя на Канале, около ресторанчика «Хай».

— «Хай» давно не работает, — вздохнула она. — Его хозяина еще боснийцы убили.

— Ну, где-то там я тебя встречу...

— Хорошо.

Утром, чуть выйдя на улицу, на автобусной остановке он столкнулся с Десанкой. Она ничуть не изменилась: жизнерадостная, аппетитная. Растерянно остановилась от неожиданности, долго всматривалась в него, сомневаясь, он ли это, а потом повисла на шее, болтая ногами:

— Я всегда верила, что ты живой... Борода тебе идет. Если бы не она, я не обратила бы на тебя внимания. Уже почти прошла мимо, а потом как бы стукнуло. Я всегда верила, что ты живой. И Весне всегда говорила... Иван, мне неловко тебе говорить, но она пьет нашу плохую водку. Ты должен как-то повлиять на нее. Я стала замечать, она стала часто выпивать. А раз у нее нет денег, то она пьет нашу плохую водку... Я боюсь за нее, Иван. Ты должен подействовать на нее...

Она не давала ему рта открыть, ни о чем не расспрашивала. И он был рад этому.

— Давайте сегодня вечером где-нибудь вместе посидим. Вот Зоран обрадуется. Или лучше завтра.

— Право, не знаю. Как решит Весна...

— Я Весне позвоню... Обязательно нужно посидеть, отметить встречу. Я сейчас опаздываю на урок, извини. А вечером я Весне позвоню. — Она заскочила в подошедший троллейбус, в раскрытое окошко послала ему воздушный поцелуй...

Он не сразу в шедшей к нему навстречу женщине узнал ее. Вчера в темноте он не мог, да и не успел толком ее рассмотреть. Раньше она была тоненькая, худенькая, издалека ее можно было принять за девчонку. А сейчас перед ним была не то чтобы полная, но вполне солидная дама. Это была она и не она. К тому же она была в туфлях на высоких каблуках и как бы сровнялась с ним ростом, и потому казалась еще дородней. «Специально, что ли, надела?» — подумал он.

— Тут за углом есть хороший ресторанчик, — сказала она. — Хозяин — мой друг. После того, как не стало «Хая», я стала туда с друзьями заглядывать. Правда, теперь это очень редко случается. Днем там тихо...

Ресторанчик действительно был очень уютен и пуст.

— Что ты будешь пить, сливовицу, водку? — спросила она.

— А ты?

— Я бы выпила водки.

— А я, если позволишь, выпил бы красного сухого вина... Кстати, я привез тебе настоящей русской водки...

— Другой бы чего другого, а мне, конечно, водку, — усмехнулась. — Десанка вон считает, что я много стала пить.

— Сегодня утром я ее случайно встретил.

— Ну, теперь полгорода будет знать, что ты здесь.

Он не знал, как начать трудный разговор:

— Я хочу тебе сразу объяснить, как все это получилось...

— Ради Бога, не надо, — устало и не больно сказала она. — Что теперь об этом говорить.

— Я пытался тебе звонить... Уже из России.

— У нас во всем городе поменялись телефоны. Но произошло это только в прошлом году, — добавила она.

— Я несколько раз тебе писал...

— Я не получала твоих писем.

Но он почему-то ей не поверил.

— Я все-таки хочу тебе объяснить...

— Прошу: не надо!.. Я рада, что ты живой. Я очень рада, что ты живой. Я с самого начала была уверена, что ты живой. Потому как твердо знала, что хоронить мне привезли не тебя. На плече у того была родинка. А потом еще татуировка. К тому же он был выше тебя ростом. — И Иван сразу понял, кто похоронен в этой могиле: казак из Ставрополя, с которым они сцепились в споре о будущем России. Но Иван не знал ни его фамилии, ни имени, такое время: чем меньше знаешь друг о друге, тем лучше... — Когда я стала говорить, что это не ты, все решили, что я просто от тебя отказываюсь. А некоторые потом даже отвернулись от меня. До сих пор косо смотрят. Я только не могла понять, почему у него оказались твои документы. Я так и предположила, что кто-то при каких-то обстоятельствах поменялся с тобой одеждой. И я ждала, что ты скоро так или иначе объявишься. Но шли недели, месяцы, а потом и годы, и вера, что ты жив, стала умирать во мне. Теперь я уже только надеялась, что ты жив. Прежней уверенности уже не было: потому что ты обязательно так или иначе дал бы знать о себе. Так я была уверена в тебе. И я уже начинала думать: а что если и ты тогда погиб, и в результате путаницы с документами тебя вместо него похоронили где-то в другом месте, а его привезли вместо тебя. Так было до нынешнего года. Я с дочерьми часто ходила на эту могилу, привыкая, что она твоя, уже уверенная, что ты где-то лежишь в такой же, безродной. Но в январе нынешнего года встретила Драгоша Костича. Он спросил о тебе. Я сказала, что ты погиб. «Когда?» « В августе 1999-го». «Как? Я встречал его в январе 2000-го в Белграде». Когда я рассказала Десанке, она: раз за все это время не объявился, не дал весточки о себе, может, специально подложил документы этому несчастному, чтобы таким образом, благородно, по-английски, ничего не объясняя, улизнуть от тебя. Решил, может, в России что сложится. Сначала я возмутилась, поругалась с ней. Но эта подлая мысль уже поселилась во мне. Дочерям я ничего не сказала... Конечно, я очень обрадовалась, когда узнала, что ты действительно жив, но что-то во мне сломалось. Прости, но в тот день ты действительно для меня умер.

— Неужели ты могла подумать, что я это мог сделать специально?!

— А что мне оставалось думать? Я хожу на могилу, лью слезы, а он тут рядом в Сербии, можно сказать, живой и здоровый.

— Ну, не совсем живой и здоровый. Я тогда был серьезно ранен. Долго ходил с палкой.

— Ты что, считал, что я откажусь от тебя раненого?

— Нет. Вот потому и не хотел стать тебе обузой, третьим ребенком на шее.

— Теперь ты так не считаешь? — усмехнулась она.

Он замялся с ответом.

— Давай не будем больше об этом, — опередила она его. — Все прошло, все слезы выплаканы и высохли. Все хорошо, ты — живой, здоровый, по крайней мере внешне, руки, ноги целы. Давай выпьем за твое здоровье!

— За твое!..

Они чокнулись. Она при этом смотрела куда-то в окно.

— Расскажи о себе, — попросил он, чувствуя нелепость своего вопроса.

— А что рассказывать?! Всяко было. Благодаря дочерям и выжила. Отчаиваться было некогда. Для них только и живу. Не заметила, старшую замуж выдавать. Скоро бабкой стану, уже старуха...

— Какая же ты старуха...

Она посмотрела на часы:

— Пошли! Мне пора к зубному.

Он попытался расплатиться.

— Нет, ты мой гость.

Они вышли на улицу.

— Надолго ты приехал? — спросила она.

— Это зависит от тебя.

— От меня, как понимаю, мало что зависит. Ведь у тебя виза на конкретный срок.

— Болгарская виза у меня кончается в следующее воскресенье. До Софии добраться мне хватит два дня. Но разве дело в визе?

— Опять нелегальными путями? — усмехнулась она. — Извини, что я не смогу все эти дни быть с тобой. Я ведь не знала, что ты приедешь. У меня сейчас время напряженное. Завершение учебного года. У дочери выпускной. Послезавтра приезжает мама. Да еще вот зубы замучили.

— Я провожу тебя.

— Да, конечно.

Они шли по тихим улочкам городка, который по Божьему Промыслу война не то чтобы обошла стороной, но прямо не тронула. Почти все встречные здоровались с ней. Все здесь знали друг друга. Возможно, кто-нибудь узнал бы и его, если бы не борода и темные очки.

— Ты знаешь, — засмеялась она. — Кончается срок выборный градоначальника. И кому-то пришло в голову выдвинуть меня. Создана инициативная группа.

— А ты?

— Приятно, конечно, что тебя уважают. Но зачем это мне. Я и так света Божьего не вижу.

— Представляешь: приезжаю я в следующий раз, записываюсь к тебе на прием, сижу в очереди, а мне говорят: «А вас не примут...»

Она засмеялась:

— Приму. Вне очереди. Как героя войны. Только войну-то вот мы проиграли...

Ярко светило солнце. Пели горлицы. Свои воспоминания с этим маленьким городом он всегда связывал с пением горлиц: с ним он всегда засыпал и просыпался. А весной над городком стоял сплошной горличий гвалт.

Шедший навстречу мужчина поклонился ей чуть ли не в пояс.

— Одного избирателя мы уже имеем, — нарочито весело загнул палец Иван.

Другой мужчина приветливо помахал рукой с другой стороны улицы.

— Вот еще один избиратель, — Иван загнул второй палец.

Так они, дурашливо считая потенциальных избирателей, дошли до стоматологического кабинета.

— Ты подождешь меня здесь? — показала она на столик под грибком.

— Я быстренько дойду до отца Исидора. Возьму кое-что и вернусь. Если вдруг освободишься раньше, то подожди.

— Хорошо.

Вернувшись с привезенными подарками, он сел под грибок и стал ждать.

Все вроде было хорошо, но тревога все больше закрадывалась в него. Он все больше понимал, что нельзя было приезжать, что он накануне самого жестокого и горького в своей жизни поражения.

Мимо шел учитель физкультуры из школы, в которой она работала. С ним они когда-то были хорошо знакомы. Иван отвернулся и ниже склонился над чашкой кофе, меньше всего ему сейчас хотелось встретить кого-нибудь из знакомых. Он представил, что с тем будет, когда он увидит Ивана живым. Кроме того, Иван понимал, что это незачем и по причине, что уже завтра, скорее всего, ему придется покинуть этот город навсегда, и чем меньше людей будет знать о том, что он был здесь, тем будет лучше для нее.

Он не заметил, когда она подошла.

— Ну, вот и все, пошли...

Он с волнением вошел в знакомый подъезд. Словно та же хулиганская надпись углем или фломастером на стене. Знакомая дверь на втором этаже. Она нажимает кнопку:

— Любица должна быть уже дома.

Иван напрягся от волнения. Когда он в последний раз уходил из этого дома, Любице было 12 лет. Послезавтра она уже заканчивает школу. Как она встретит его?

Дверь долго не открывали.

— Неужели еще не пришла? — Весна стала копаться в сумочке в поисках ключей, в это время щелкнул замок, в дверях стояла Любица. Встреть Иван ее на улице, не узнал бы. Перед ним стояла взрослая красивая девушка с длинной косой через левое плечо.

— Смотри, кто к нам в гости приехал, — весело сказала Весна.

Он обратил внимание: в гости. Она специально это подчеркнула — и для дочери, и для него, чтобы никто не заблуждался.

Чтобы скрасить неловкость, он сразу выставил на стол подарки.

— Ну зачем так много?!. Ты пока развлекай гостя, — обратилась она уже к дочери. — А я пока переоденусь...

Любица, ничуть не смущаясь, в упор рассматривала его.

— Вы почти не изменились, — наконец сказала она. — Только вот борода появилась. Ну, это, как я понимаю, для конспирации. Она вам идет, именно вот такая, седая.

— А ты стала совсем взрослая, невеста...

Она кокетливо улыбнулась.

— Мы надеялись, что вы живы, — согнала она с лица улыбку. — А мама всегда была уверена, что тогда мы не вас похоронили...

— Я только вчера сам узнал о «своей» могиле.

— Как это получилось? — строго спросила она.

— Во время боя уже в темноте я накрыл своей курткой раненого из другого отряда, а в ней были мои документы. — «Может, из-за них ему и отрезали голову? — только сейчас стукнуло его. — Если бы не его куртка, казак, может, остался бы жив?»

— Вы знаете, кто в этой могиле? — спросила Любица.

— Нет, только догадываюсь.

— До нынешнего года мы постоянно ходили к нему. Ухаживали за могилой. «До нынешнего года... — отметил он про себя. — До тех пор, пока не узнали, что я жив».— Да и сейчас ходим, — продолжала она. — Правда, реже. И будем ходить, ведь его родные не знают, где он похоронен... Что на этот раз привело в наш город? — в ее взгляде было столько чистоты, что он не заметил в ее вопросе никакого подвоха.

— Увидеть вас, — не отводя глаз, сказал он.

Она не то чтобы смутилась, но опустила глаза.

— И долго вы у нас пробудете?

Он не успел ответить — вошла Весна.

— Ну, я смотрю, вы тут без меня нашли общий язык, — как бы недовольно усмехнулась она.

— У вас фотоаппарат, — заметила Любица. — Я хочу сфотографироваться с вами на память. Мама, сфотографируй нас.

Они сели рядом, она прижалась к его плечу.

Весна опять вышла.

— Мама всегда говорила, что не вы в этой могиле. Но в то же время мы уже испытывали к этому человеку почти родственные чувства.

— Да, получилось так, словно я сбежал от вас. Но я сбежал не от вас. Меня бы искали, а тут само собой подвернулся такой, можно сказать, счастливый случай... Было такое время, — я был ранен, признаюсь, даже не хотелось жить, — когда казалось, что я всем только в обузу, прежде всего вам. Только твоя мама будет стесняться мне сказать это в глаза. Что, кроме беды и несчастий, я никому ничего не приношу. Что было бы лучше, если бы я на самом деле погиб. Впрочем, и сейчас так считаю, — не отводя глаз, сказал он.

— Мужчина должен быть сильным, — тоже не отводя глаз, сказала она. — Каждый заслуживает своей судьбы... Маму больше всего обидело, оскорбило, что вы ничего не сообщили о себе. Неужели она ничего не поняла бы?'

— Тогда я считал, что для всех так будет лучше, прежде всего для вас. Представь, что было бы, если бы я тогда притащился к вам. Из-за меня у вас могли бы быть большие неприятности. Никто тогда не знал, где остановится война. И я решил, что для всех будет лучше, прежде всего для вас, что меня как бы больше нет на свете. А о могиле я узнал только вчера... Скажи, у мамы кто-нибудь есть?

— Нет.

— Скажи, правильно я поступил, что приехал?

— Не знаю. Я, может быть, вас поняла бы, а мама — не знаю. Она очень гордая. Знаете, как ее тут за глаза зовут: нищая, но гордая княжна. Вы ведь знаете, что ее дед был русским офицером.

— А почему она разошлась с твоим отцом? Я однажды, еще тогда, спросил ее об этом, она отмолчалась.

— Не знаю. Она не любит говорить на эту тему. Однажды только сказала, что он относился к ней, скорее, как к дочери, ведь он намного старше ее, и ее это угнетало. Другие радуются, когда за мужем, как за каменной стеной. Она по природе очень самостоятельная, как нынче говорят, лидер. Правда, страдает от этого прежде всего сама, от этой самостоятельности. Она очень устает на работе и часто срывается. Приходится подрабатывать на стороне, в том числе переводами с русского языка. В школе почти каждый день неприятности. Один тут метит на ее место и пишет всякие кляузы и анонимки. Если узнает о вас, опять напишет.

В это время зашла Весна:

— О чем вы тут без меня говорили?

— О разном, — за него ответила Любица. — Мама, когда послезавтра приедет Татьяна (старшую дочь она назвала именем русской прабабки), я думаю, что мы вчетвером должны сходить на кладбище. Мы там давно не были.

— Видно будет, — помолчав, сказала Весна. — Послезавтра, как и завтра, у меня очень много работы... Ты проводишь меня до гимназии? — обратилась она к Ивану. — Там должны прийти из полиции и родители. Один ученик мой влип в нехорошую историю с наркотиками. А потом мне опять нужно будет к стоматологу. Ты прости, что я так тебя встречаю, но ты так неожиданно...

Шли молча.

— Это ничего, что я иду с тобой по улице? — спросил он.

Она неопределенно пожала плечами.

— Я подожду тебя здесь, — показал он на скамейку под деревом.

Он опять сидел на скамеечке, теперь в сквере под окнами гимназии.

Сначала, примерно через час, вышли два офицера полиции, потом мужчина и женщина с мальчишкой лет двенадцати. Потом, через некоторое время, она, явно не в духе.

— Пошли! Если бы ты знал, как я устала. Да еще эти зубы!..

И снова он сидел на скамеечке, теперь под окнами стоматологического кабинета. Правда, ждать пришлось недолго, всего с полчаса.

— Хожу сюда каждый день или через день почти уже месяц, а стоит это удовольствие немалых денег... Ты извини, но мне сейчас нужно на рынок. Завтра приезжает дочь, а послезавтра мама, через день Пасха, нужно как-то подготовиться.

— Я пойду с тобой, помогу тебе нести сумки.

— Нет, я сама. Я привычная.

Они стояли посреди улицы.

— Когда я тебя увижу? Десанка предлагает сегодня или завтра вместе куда-нибудь пойти...

— Ей хорошо предлагать: у нее богатый муж, с жиру бесится.

— Я как раз хотел, чтобы ты отказалась, чтобы мы придумали что-нибудь вдвоем.

— Вдвоем не получится, у меня приезжает дочь, потом мать, нужно подготовиться, прибрать в доме, — монотонно говорила она куда-то в сторону. И вдруг ее словно прорвало: — Я больше не могу! — замотала она головой, на глазах выступили слезы. — На работе одни неприятности. Дома — не могу свести концы с концами. Утром принесли счет за газ, за отопление, цены опять взлетели.

— Я тебе помогу деньгами.

— Нет!

— Почему?

— Нет, не надо!..

— Но...

— Я сказала, не надо!.. — почти закричала она. — Ты думаешь, осчастливил меня своим появлением?! Зачем ты приехал?! Чтобы разбередить душу?! Ты говоришь, узнал о своей смерти только через несколько месяцев. Но почему не объявился, когда узнал?! Каким-то образом не дал о себе знать?! А потому, что тебе это было удобно. И спрятаться от властей, и спрятаться от меня. Может, еще от кого. Ты же человек деликатный. Не мог просто так взять и уехать, а тут вдруг такой удобный случай подвернулся — потихоньку от всех и даже от самого себя убежать. Ты мог честно сказать или написать: я уезжаю к себе в Россию. Ты, когда неожиданно объявился по телефону, сказал, что ты седой и старый. Но разве в этом дело?! Я и раньше тебе говорила, когда ты начинал разговор о разнице лет, что это не имеет никакого значения. Я тоже уже не молода, вон дочь собираюсь замуж выдавать. Дело в том, что теперь ты появился, прости меня, когда, как я понимаю, тебе стало больше некуда деться. Но даже не в этом дело. Дело в том, что у меня все перегорело. Прости меня, но с некоторых пор, а именно когда узнала, что ты прячешься от меня, ты для меня как бы действительно стал в этой могиле. Пока не знала, ты был живой, хотя все меня убеждали, что ты погиб, что ты в этой могиле. А когда узнала, что ты живой, но обманул меня...

Они стояли посреди улицы, где половина прохожих знали ее.

— Ты думаешь, мне легко было ходить на эту могилу, зная, что она не твоя, и в то же время не зная, жив ли ты. Я тебе уже говорила: Десанка, которая сейчас у тебя в лучших друзьях-адвокатах, не раз мне вбивала мысль: не воспользовался ли ты удобным случаем, чтобы сбежать от меня? А однажды даже заявила: не подстроил ли ты специально эти похороны?

— Да ты что?!. Неужели ты в это могла поверить?

— Я-то не верила, но на самом деле ведь почти все так и получилось! Прости, но ты думал, что своим появлением, своим воскрешением меня осчастливил? Ты считал, что я от счастья брошусь тебе на шею? А завтра ты опять подашься куда-нибудь в бега. Нет, однажды я тебя уже похоронила, зная, что не ты лежишь в этой могиле. Половина моих знакомых отвернулась от меня, считая, что я пыталась отказаться от тебя, мертвого. Чем больше я их убеждала, что это не ты, тем больше они не верили мне... Первое время я была уверена, что ты живой. Но чем дальше: раз за все это время не объявился, значит, скорее всего, тоже погиб, может, в том же бою, только потом перепутали тела, и ты лежишь, безымянный, где-нибудь в другом месте, а то и вообще без могилы. И в церкви: ставить свечу за упокой или за здравие? Ставила ту и другую. Отец Исидор даже как-то спросил: «Не за одного ли это человека? Так нельзя!»... Ну, ладно, постепенно как-то все улеглось. И я постепенно смирилась — сначала с тем, что тебя нет на свете. А потом, когда узнала, что ты жив, — конечно, я была рада, что ты жив, — с тем, что ты, будучи живым, умер для меня. Постепенно как-то успокоилась. Первоначально я искала оправдание твоему поступку. И, может, даже простила тебя. Единственное, что не могла простить, что ты не дал знать, что жив... Теперь, когда все немного улеглось в моей жизни, зачем ты снова появился? Зачем ты приехал? Чтобы уничтожить мой относительный покой и снова исчезнуть? У тебя, скорее всего, и документов-то нету, раз ты опять поселился не в гостинице, а как бродяга в приюте у отца Исидора? Опять затеваете какую-нибудь войну за освобождение славян? Не надо! Не мутите несчастный народ ради иллюзорного славянского единства! Это очень вредная сказка, придуманная от нечего делать вашими помещиками-славянофилами. Ты что, не видел, с какой жестокостью славяне режут, убивают славян?! Даже немцы-эсэсовцы терялись перед этой жестокостью. Вы посмотрите на мусульман. Я уж не говорю о евреях. Как они держатся друг за друга, а мы — только друг другу горло перерезать. Ведь мы тут в Югославии — все славяне, все одной крови. И нет страшнее врага друг другу...

— Давай отойдем куда-нибудь в сторону. Чего мы посреди улицы...

— А какая разница?! Все равно меня здесь каждая собака знает. Ты-то чего боишься?! Это обо мне завтра будут говорить, что какой-то новый мужик приезжал к Весне. Или старый встал из могилы. Ты подумал о том, как я тут дальше буду жить после твоего приезда? Наверное, кто-нибудь уже тебя узнал, а нет, так Десанка растрезвонит, а ты снова исчезнешь. А я с двумя детьми и больной матерью останусь...

Ему хотелось крикнуть, что некуда и незачем ему больше исчезать. Но в то же время еще вчера, бродя по городу, он примерялся, что бы делал здесь, если бы остался. Сторожем в ее школу? И то не устроишься, у них безработица похлеще российской.

— У тебя кто-нибудь есть? — спросил он.

— А какое это имеет значение?! — сузила она глаза, что из голубых, что большая редкость у сербок, они стали синими-синими. — Я что, тебе давала клятву на верность? Или ты спрашивал ее у меня? Ведь ты просто сбежал, воспользовавшись удобным случаем, а я тебе должна хранить верность до самой смерти?

— Я не это имел в виду.

— Я не знаю, что ты имел в виду.

— Может, мне было бы легче, если бы у тебя кто-нибудь был.

— Какое благородство! — всплеснула она руками. — Какая забота! Нет у меня никого! — почти закричала она. — И никого больше не надо.

Они по-прежнему стояли посреди улицы, люди обтекали их с двух сторон.

— Я живу на пределе, — говорила она скорее уже не ему. — Кто-то еще завидует мне. Пишут на меня письма. Сегодня вот с утра полиция. Потом комиссия. Вон сейчас дочь замуж выдавать, у младшей через два дня выпускной вечер. Ту и другую как-то надо одеть. Я не могу свести концы с концами.

— Я тебя прошу: возьми у меня денег, — уже поняв, что ничего сшить не удастся, — повторил он.

— Ты что, стал богатым? — усмехнулась она.

— Но у меня есть кое-какие деньги. Я специально привез.

— Нет, не возьму!

— Почему?

Она молчала

— Мы что, совсем чужие?

— Нет, не возьму.

— Ты принципиально не хочешь моей помощи?

— Я не хочу ничьей помощи. Я не хочу ни от кого зависеть.

— Какая зависимость?! Я что, тебя покупаю?!. Или хочу откупиться?..

— Не возьму. Ты решил, что своим появлением ты осчастливишь меня...

— Но, прежде чем появиться, я попросил твоего разрешения.

— Уже стоя под окном?!.. Ну, мы же, как ты говоришь, не совсем чужие люди. Можешь считать, что минутная слабость: хотелось тебя увидеть, убедиться, что это ты. А то, может, снова какая мистификация...

— Возьми хотя бы сербские деньги. Через день я буду в Болгарии, мне все равно их выбрасывать.

— Ну и выбрасывай! — неожиданно резко сказала она.

Иван стоял, опустив голову:

— М-да, — усмехнулся он. — Когда-то ты говорила, что встретила святого, а я лишь смеялся в ответ, пытаясь разубедить.

— Тогда я действительно считала тебя святым, в постель с тобой стеснялась лечь. Ну, во-первых, со святыми не живут, на них только молятся, а во-вторых, ты добился своего, разубедил меня.

— Не возьмешь?

— Не возьму.

— Ну, тогда прощай! — вырвалось у него. Он поцеловал ее не в губы, о чем потом, вспоминая, жалел, а в щеку. И, насвистывая, пошел неизвестно куда и зачем по веселой весенней улице.

Странно, но он почувствовал какое-то облегчение. Он знал: отчаяние и беспросветность потом перехватят горло, уже сегодня ночью, в ночлежке-келье отца Исидора. А сейчас он, как ни странно, испытывал облегчение, что все стало ясно в его жизни.

Навстречу попалась цыганка:

— Давай, красивый, я тебе погадаю.

Раньше он отмахнулся бы или послал бы подальше, с некоторых пор у Ивана к цыганам было неоднозначное отношение. Это Александр Сергеевич Пушкин идеализировал их, а позже гнилая русская интеллигенция, дворянчики купчишки ублажали свою пустую душу сентиментально-слащавыми цыганскими романсами. Иван видел, как цыганская наркомафия включилась ныне в беспощадную и, увы, победоносную этническую войну против российского народа, и власть, и сам когда-то великий народ бессильны против нее, это словно внедренный извне вирус, против которого нет ни иммунитета, ни лекарства… Раньше Иван отмахнулся бы от цыганки, а сейчас неожиданно для себя ответил ласково-смиренно:

— Я все о себе, красавица, знаю. Даже больше, чем надо бы.

И, видимо, было в его взгляде что-то такое, что она больше не решилась к нему приставать.

Он шел, весело насвистывая. Прошел по базарчику, присматриваясь ко всяким сувенирам-безделушкам, хотя ему больше некому было дарить.

Действительно, отчаяние перехватило горло, когда он вернулся в свою монашескую келью.

Вернуться, догнать ее? Просто у нее сдали нервы? И сейчас она, скорее всего, жалеет об этом. Не может же быть, чтобы они простились таким вот образом!

Нет, не надо было ехать! Как он не понимал этого. Все это тебе поделом! На старости лет хотел пристроиться. И жена, и дети, и даже теща, которая к тебе хорошо относилась, и внуки впереди, а ты на все готовенькое. За тебя другие старались, пока ты без всяких забот и обязательств со своей химерической идеей славянского единства мотался по свету. Собираясь сюда, ты думал только о себе, о ней ты подумал?

Мысли одна тяжелее другой не давали покоя. Самое страшное, что он не оставляет после себя на планете никого. Никого! После него пустота. Но зачем-то же существовал, тянул из века в век свою тяжелую лямку его не громкий крестьянский род, а он беспричинно оборвал его.

Весь следующий день он провалялся на своем топчане: бессмысленно смотрел в потолок. Он надеялся, что она придет хотя бы проститься.

Вспоминал жизнь до нее. Жену, которую оставил несчастной, лишив главного, — радости материнства. Да, конечно, она сама виновата, но по большому счету виноват только он. В конце концов, нужно было вовремя развестись, и она нашла бы, несомненно, счастье с другим. Есть ошибки, которые невозможно исправить, хоть бейся головой о стену. Все откладывал на завтра. После Афганистана ему удачно подвернулась Югославия...

Он лежал и смотрел в потолок. Вспоминал, как познакомился с Весной. Как уходил от нее, сказав, что уходит в последний раз и ненадолго.

— Оставайся! — сказала она. — Мои дочери приняли тебя... — Смущенно покраснев, добавила: — И я еще, наверное, способна рожать... Как-нибудь проживем. А мама еще раньше меня тебя полюбила...

Да, он всей душой прикипел к ней. Как, наверное, ни к кому не прикипал, но все же не было того, чтобы безоглядно остаться. Это значит навсегда порвать с Родиной. А он не мог себе представить жизни без России. Можно годами мотаться по чужим странам, но чтобы обрубить вот так, разом, чтобы потом в Россию приезжать только в гости?.. И он, терзаемый душой, потащился снова искать на задницу приключений в Косово, на прощанье сказав: «Я ненадолго, я скоро вернусь, я в последний раз». И он сам верил, что действительно в последний раз. Но кончилось это тем, что, совершенно опустошенный косовской трагедией, на обратном пути попал в эту заварушку, когда, чтобы выбраться из нее живым, пришлось взять в руки автомат, а потом скрываться вместе с сербскими войниками в горах, в том числе от новых сербских властей, и только по прошествии времени узнал о своей «смерти». Сначала он опешил от такой вести. А потом обрадовался ей как свалившемуся с неба Божьему дару: разом уйти от многих своих проблем, а главное — никому не быть больше обузой. Его «смерть» решала многое, над чем он терзал голову и душу...

В его воспоминаниях не было хронологической последовательности. То мысли перекидывались обратно в Афганистан, где он начинал карьеру военного журналиста-аналитика. Считая себя подранком Великой Отечественной, сын инвалида ее, он напросился туда с тайной мечтой написать потом такую книгу о войне, какой еще никто не писал: без всяких прикрас, чтобы, прочитав ее, люди ужаснулись и, может быть, наконец остановились. Правда, он вскоре понял, что ничем ее не остановить, тем более книгами, если за все время существования человечества ее не остановил никто, потому как она в самой сути человека, но он все равно мечтал написать такую книгу. Ради этого он жертвовал всем, прежде всего семьей. Что касается семьи, он был несчастлив в браке. Ну, женился неудачно, разведись, женись снова. А он тянул эту нудную лямку, оставляя решение вопроса на завтра. Вот и дотянул. В любви, как и в литературе, нужно иметь талант, в ней должна быть какая-то безоглядность, решимость на последний шаг. А у него ни того, ни другого не оказалось. Несколько его рассказов, как бы подступов к книге, которые он наивно послал в журнал «Новый мир», где их назвали антисоветскими, похвалил известный писатель-фронтовик Василь Быков, которому он доверял и к которому обратился как к третейскому судье: «пишите и никого не слушайте, только свое сердце, и меньше всего думайте о том, будет ли это опубликовано, иначе ничего путного не напишете». Вместо того чтобы писать, он стал ждать лучших времен, книга осталась незаконченной и теперь валялась у матери в шкафу, если уже не пустили на растопку. И теперь он знал, что никогда он свою книгу не закончит. И не только потому, что понял, что книги не останавливают войн. Ведь даже Святое Писание никого не остановило, если даже Христос Спаситель, пришедший в мир, чтобы остановить ее, оказался бессилен. Боже мой, как же он — журналист-аналитик — был преступно наивен! Он только сейчас понял, что, может, самое страшное преступление большевизма в том, что человек был оторван от Бога! Выросло несколько поколений без Бога, и он относится к одному из них! И страшно умирать без веры в Бога, ведь большинство из нас, даже считающих себя верующими, обманывает себя и других, что верует. Верить в Него — это еще далеко не значит, что веровать.

Там, в Афганистане, он впервые почувствовал приближение краха коммунистической системы. Более того, он скоро с ужасом осознал, что кто-то очень хитро столкнул здесь Россию с не противоречащим ее сути исламом и что на этом пути в будущем Россию, как и весь мир, могут ждать страшные беды. Но все равно не думал, что развал страны станет столь сокрушительным. Никак не верилось. Надеялся, что рухнет или как-то трансформируется система. Но рухнула страна, а система осталась, только более жуткая, откровенно бандитская; теперь ничего и никого не боящиеся бывшие секретари ЦК КПСС разделили страну на куски, словно праздничный пирог, и стали самыми демократическими на планете президентами.

На фоне всего этого оставалась каким-то оазисом надежды Югославия. В Югославии он оказался и потому, что еще в юности, в университете, ища ответы на вопросы, на которые, может, в принципе нет ответа, увлекся идеей Ивана Аксакова о славянском братстве, и теперь маленькая Сербия казалась ему, как и многим в России, последним русским рубежом. Оно так и было. Он понимал, что дело не в Сербии, она лишь полигон, на котором отрабатывается схема окончательного развала России. Уже выйдя в отставку и став свободным журналистом, он брал командировки-задания от той же «Красной Звезды», от других военных изданий, от разных независимых газет. Порой приходилось, используя старые связи, перебираться через границы полулегально. Имея за плечами уже несколько войн, он ничего не мог понять в этой жуткой войне: ради чужих интересов когда-то единый народ, умеющий единые славянские корни, говорящий на одном сербо-хорватском языке, самоуничтожал себя в братоубийстве, и, кажется, в истории не было примеров такой взаимной ненависти и жестокости. Геноцид хорватами сербов был фантастически ужасен: концлагеря, созданные хорватами для сербов, были страшнее гитлеровских, хорватами даже был придуман специальный кривой нож для резки пленных сербов, который крепился на запястье руки, чтобы рука не уставала. Он так и назывался: серборез. Отличились в этой резне и католические священники. Один из них говорил в своей проповеди: «Хорваты, идите и режьте сербов! И убейте мою сестру, которая вышла замуж за серба. А потом приходите ко мне, я отпущу вам грехи». В музее геноцида сербов в Белграде многим посетителям от увиденного становилось плохо.

Там, в Югославии, он, которого все считали убежденным славянофилом, впервые задумался о призрачной возможности, а может, даже опасной иллюзии славянского единства, как и вообще о славянской сути. Случайно ли славяне на протяжении веков разбегались, исходя из взаимной подозрительности? И сейчас продолжают разбегаться. Он оказался свидетелем страшных сербо-хорватских боев под Вуковаром. Он пытался отличить сербов от хорватов: одно обличье, один язык. Как они сами безошибочно различают друг друга? Он был свидетелем страшного исхода сербов из Боснии, и опять, по сути дела, славяне-мусульмане уничтожали славян-православных. И никто из других братьев-славян не встал между ними.

Тогда, после окончания сербо-боснийской войны, он, не зная зачем, еще долго болтался в Югославии, пытаясь что-то понять в происходящих событиях, но понял лишь одно, что Югославии как страны скоро не будет, и главной причиной тому не Америка, не НАТО, а сама наша славянская суть. Там, в Югославии, случайно или неслучайно он оказался свидетелем, может, последнего возвышенно-трагического акта когда-то великой Советской Армии, в свое время победившей Гитлера, освободившей Югославию. Впрочем, армии как таковой по сути уже не было. В ней не было сколько-нибудь настоящих солдат, потому что родители своих сыновей в нее уже отправляли не как в армию — воспитывать будущих мужчин, защитников родины, а как в тюрьму, и попадали в нее преимущественно те, кто не сумел от нее по нищете отмазаться, и, может, впервые за свою историю она была действительно рабоче-крестьянской. В армии почти не было настоящих генералов, потому что давно уже генералами становились не за заслуги, а по протекции. На самом деле генералов в армии было в несколько раз больше, чем надо, но они лишь высасывали из нее последние соки, стараясь не уступать ворам в законе и вне закона. Было еще только среднее офицерское звено, прошедшее Афганистан, другие горячие точки, да выросшие в этих боевых точках несколько боевых генералов, которых власть откровенно боялась и потому заталкивала в новые горячие точки или под каким-нибудь предлогом убирала из армии или вообще убирала…

Но даже эта армия кому-то еще казалась опасной, ее продолжали разрушать сверху посредством всяких псевдореформ и российско-американских соглашений, и снизу — через тот же пресловутый комитет солдатских матерей. Но, оказывается, еще не до конца было вытравлено из армии, из молодых мальчишек, специально развращаемых давно уже вражеским телевидением, такое понятие, как патриотизм. То там, то здесь вспыхивали очаги отчаянного, мстительного мужества-обиды когда-то великой армии за поруганную Родину. То это был бой до того забытого властью Московского погранотряда в Таджикистане. То смертный бой 6-й роты Псковского десанта в Чечне. А тут вдруг в Югославии, в оторванной от России горстке российских солдат, вчерашних мальчишек, может быть, еще недавно преклоняющихся перед всем американским, проснулось это отчаянно-великое чувство.

Не только остатки некогда великой армии, не только Югославия, не только Россия, но и весь мир, кажется, с напряжением — кто с надеждой, кто с удивлением, а кто и со страхом — следил, как всего 200 российских десантников на старой, чуть ли ни веревками связанной технике, обманув все средства натовского слежения, включая постоянно висящие над ними спутники, в июне 1999 года начали этот отчаянный, сразу ставший легендарным, марш-бросок с базы голубых касок в боснийском Углевике на Приштину в Косово, в результате которого они стремительно захватили аэродром в Слатине. Иван до сих пор не знал, кто отдал этот отчаянный приказ: полупьяный Ельцин, разъяренный, что очередной раз, как мальчишку, обманули его друг Билл с другом Колем, а потом, протрезвев, опомнившийся и прижавший хвост? Или, уставшие унижаться, закусили удила генералы? Он до сих пор не знал, чего больше было в этом приказе: обдуманного политического решения, чтобы противостоять решению НАТО не выделять России отдельного сектора в северной части Косово, где проживало большинство сербов, или это был действительно последний, на грани безрассудства, трагический акт отчаяния некогда великой армии. Как бы месть за унижения всех последних лет. К сожалению, из-за отсутствия у российского руководства политической воли не удалось завершить до конца эту отчаянно-смелую операцию, которая, как понимал Иван, предполагала, используя фактор неожиданности, перебросить в Косово по воздуху прямо на аэродром Слатины уже крупные воинские части, чтобы поставить НАТО перед фактом создания российской зоны ответственности. Но зря ждали приказа на взлет под завязку заправленные горючим и загруженные десантом военно-транспортные самолеты... Но все это было потом. А пока десантники плакали от счастья, получив этот неожиданный и такой желанный приказ.

По случайному стечению обстоятельств ему посчастливилось стать участником этого легендарного броска. В эти дни он был как раз в Углевике, в наших частях в Боснии его знали как военного журналиста и потому охотно взяли на броню, когда он от друзей-офицеров узнал о предстоящей операции. И неизвестно, чего больше он тогда испытывал: чувства гордости или чувства горечи. В отличие от большинства этих молодых офицеров и солдат, он, как военный аналитик, почти наверняка знал, что рано или поздно этот марш-бросок остановят. Мало того, его авторов, если это были военные, а заодно и этих ребят, могут отдать под суд. Но еще больше его угнетало другое: будут обмануты миллионы сербов, снова поверивших, что Россия наконец, как век назад, пришла им на помощь. Завтра или послезавтра счастливое похмелье пройдет. Оно сменится отчаянием, может, даже ненавистью к России, к русским, что их очередной раз обманули.

Он до сих пор без слез не мог вспоминать те великие горько-счастливые часы. Маршрут проходил через хорошо знакомые ему города: Нови-сад, Белград, Ниш... Сербская полиция прекрасно организовала движение, создавая на всем пути «зеленую улицу». Боевые машины шли на большой скорости практически без остановок. Сначала он удивлялся: в Нови-саде и Белграде население практически не реагировало на них: ну, идут русские и пусть идут, видимо, передислокация так называемых миротворческих сил, в которых русские не несут самостоятельной роли, мало того — в роли американских марионеток практически участвуют в разделе Югославии. Это холодное равнодушие сербов к их броску Ивана даже оскорбило, хотя он понимал, что дело, скорее всего, в том, что сербы не знали, куда и зачем, а главное, что втайне от натовцев, русские идут. Но по мере продвижения к Косово картина резко изменилась. В Нише их колонну встречали уже толпы. Видимо, к этому времени об их движении сообщили сербское радио и телевидение. Казалось, что их вышло встречать все население города. Тысячи сербов стояли на обочине дороги, а они шли на огромной скорости — из ни откуда в никуда, словно с неба свалились, и через полчаса так же бесследно исчезнут в небе — по этому живому ликующему, плачущему от счастья коридору с гордо развернутыми знаменами, словно на параде. Мало кто знал, что, может быть, это действительно был их последний парад, подобный последнему походу-параду легендарного «Варяга». Сербы кричали: «Русские идут!» Они были уверены, что за этими двумястами отчаянными ребятами придет Российская Армия во всей своей прежней непобедимой мощи, как Советская в 45-ом, — откуда им знать, что той прежней легендарной армии уже давно не существовало. Люди плакали от счастья и надежды. Вся дорога была завалена цветами. Тащили фрукты, минеральную воду, сигареты, сливовицу. Но сербы не знали, что пронесется эта колонна, словно счастливый сон, а наутро надежду сменит горькое и жестокое разочарование.

Впрочем, уже сегодня многие из сербов понимали, что этот отчаянный бросок ничего не решит. Не говоря уже о том, что он запоздал, за ним ничего не последует. Все чаще на участке дороги от Белграда навстречу попадали выводимые из Косово югославские войска. Одни тоже кричали: «Русы, братушки!», но некоторые выкрикивали ругательства в их адрес: какого, мол, хрена вы катитесь, теперь уже поздно, раньше нужно было приезжать. А один старик швырнул в передовой бронетранспортер пустую бутылку и разразился бранью. Но ребята не обижались, они были уверены, что скоро все изменится.

Он до конца дней своих будет вспоминать этот беспримерный марш-бросок доблести и отчаяния. Мало кто из участвовавших в нем тогда знал, что он окончится ничем, что власти рано или поздно их сдадут. Хорошо еще, если с почестями отправят на родину. А то еще запросто в военные преступники могли зачислить, свалив все на них. Потому что своим отчаянным маршем они кому-то путали карты, в том числе и в России. Он понял это, как только они вступили в Приштину, когда маленький гарнизон Слатины сразу же окружили «союзники». Да, на подземном аэродроме, точнее в подземном ангаре, стояли истребители-перехватчики МИГ-29 и, кажется, один или два комплекса С-300. По одной из версий из-за них они и гнали сюда, чтобы те не попали в руки НАТО, хоть вряд ли они составляли тайну для НАТО, а сербским ПВО от них не было никакого толку, потому как, видимо, благодаря министру иностранных дел Козыреву их поставили в свое время недоукомплектованными, без радаров, потому они тут и торчали несобранными.

Как бы то ни было, но все равно — кого-то они крепко напугали. Вскоре по требованию НАТО уволят из армии генерала Ивашова, хотя к реальному командованию войсками он никакого отношения не имел. А потом отправят в отставку министра обороны. Он хоть и был послушным, но все-таки военным. Мало ли что может учудить, потому торопливо заменили и его...

Перед входом в Косово они получили приказ: «Оружие к бою!». Они поняли: значит, серьезно. Значит, за ними придут другие. В пять утра вошли в Слатину. Быстро были определены точки для круговой обороны. Бронетранспортеру, на котором был Иван, назначили место у самых гор, там еще стояли последние сербские войники. Как они им обрадовались! «Что так поздно приехали?! Мы теперь с русами все натовские самолеты посшибаем!» Хотя у десантников не было никакого зенитного оружия, даже «стрел». Уходя, войники им оставили свои продуктовый и вещевой склады.

Часов в 11 над аэродромом появились американские вертолеты-разведчики. К этому времени прошло уже 10 часов, как десантники появились в Слатине, так было неожиданно их появление для НАТО. Американцам дали понять, что при попытке посадки по ним будет открыт огонь. Но американцы лишь сделали круг над аэродромом и ушли в направлении Македонии. Как потом выяснилось, дав задание разобраться с русскими английскому спецназу. И где-то после обеда на КП нарисовался английский спецназ на «джипах», англичане сходу запросто так попытались въехать на аэродром, но напоролись на наши бронетранспортеры, которые решительно перерезали им путь.

Один из англичан неплохо говорил по-русски и попытался объяснить, что это их зона ответственности, что они тут хозяева и во избежание неприятностей русские десантники их должны беспрепятственно пропустить на аэродром, тем более что командование наверху договорилось между собой. На что лейтенант на передовом бронетранспортере ответил, что он ничего не знает о такой договоренности, и соответственно не имеет никакого приказа на пропуск. Что он уважает английский спецназ, но если кто-нибудь попробует пересечь границу аэродрома, он откроет огонь на поражение. После некоторого замешательства один из «джипов» решил воспользоваться своей маневренностью и объехать бронетранспортер. Тогда сержант по приказу лейтенанта нажал на гашетку, пулеметная очередь прошла по бетону перед «джипом», тот вынужден был резко затормозить, оказавшись боком к бронетранспортеру.

— Ты, полупендос!.. Ты что, не понимаешь русского языка?! — смачно и с явным удовольствием выматерился сержант-контрактник, заручившись приказом лейтенанта. — Если не понимаешь, я тебе на английский переведу: мне насрать на твое командование, потому что у меня пока есть свое, и от него у меня есть четкий и ясный приказ. Повторяю, если ты еще раз попытаешься пересечь вон ту белую линию, то на первое я заставлю тебя наложить в штаны. А дальше залупаться будешь, от твоей красивой тележки, на которой только баб возить, не останется даже мокрого места... Перевести на английский? Или не надо?

— Вы еще пожалеете, — по-русски ответил английский офицер.

— Может быть. Но это будет потом, а пока разворачивайся. Заруби на носу: это тебе не пендосы и не албанцы, а русский десант.

Лейтенант за его спиной молчал.

«Джипам» ничего не оставалось делать, как убраться.

Через какое-то время с другого конца аэродрома появились английские вертолеты, они попытались с ходу высадить десант с воздуха. Но только они начинали идти на посадку, как к ним, с твердым намерением таранить и открыть огонь, понесся бронетранспортер. Покрутившись так с полчаса над аэродромом, они тоже не солоно хлебавши убрались опять же в сторону Македонии.

Потом ходили упорные слухи, что американцы, имевшие приказ во что бы то ни стало вытеснить русских с аэродрома, собирались обстрелять их «томагавками» — якобы по ошибке. А на оставшихся в живых натравить албанцев. Зная гнусность американских вояк, Иван вполне верил в это. Но, видимо, все-таки не решились. Видимо, решили взять измором. Или, скорее, договорились с нашими, чтобы со временем они убрали десантников сами...

Кажется, на третий день на дальний пост, расположенный напротив сербской деревни, поздним вечером прибежали сербы, умоляя о помощи. На их дома напали шпитары, так сербы называли албанцев, изнасиловали и убили старуху. Подожгли ее дом, стали грабить другие дома. Сербы кричали: «Русские, спасите! На вас вся надежда!» Ребята, похватав автоматы, попрыгали на броню, но перед выездом командир взвода связался по рации с оперативным дежурным штаба. Тот ответил, что своей властью не может разрешить выезд с территории аэродрома и соединил с вышестоящим командованием. Там жестко приказали сидеть на месте и не дергаться. Потому что, во-первых, это не входит в наши задачи, а во-вторых, это чревато международным скандалом, потому как эта деревня — зона ответственности англичан, пусть они и разбираются. Но хорошо отдавать приказы, сидя в штабе, за тридевять земель от Слатины, другое дело — смотреть в глаза сербам, которые справедливо считали, что русские пришли прежде всего для того, чтобы защитить их. Как смотреть в глаза тем, у кого только что сожгли дом и убили близких?.. Потом, умоляя о помощи, прибежали цыгане, и опять ребятам ничего не оставалось, как в бессилии отводить глаза. И материться про себя. И так продолжалось несколько дней. Сербы прибегали за помощью, а они молча отворачивались и уходили, не понимая, зачем их тогда прислали сюда. Тем более что подкрепление не приходило и не прилетало, непонятно, зачем они занимали аэродром.

Об албанцах или шпитарах у Ивана сложилось странное впечатление. Конечно, в каждом народе есть свои сволочи. Но не может же быть такого, чтобы все нормальные албанцы уехали в Албанию, а здесь остались только воры и бандиты. Иван не знал, что предположить. Только окрестные албанцы, убедившись в безнаказанности, разграбив брошенные, а порой и неброшенные сербские дома, повадились грабить оставленные нашим десантникам сербами военные склады. Они приезжали на тракторах, машинах, лошадях, ослах, велосипедах, приходили пешком и тащили все, что попадало под руку. Других, не ворующих, не мародерствующих албанцев Иван не видел. Наверное, были и другие, но те, наверное, смирно сидели по домам. А которых он видел, тащили даже со свалок. Во время поездок за пределы Слатины, в ту же Приштину, албанцы кричали в адрес десантников всякие пакости, показывали жестом у шеи, как они скоро их будут резать. Ребята лишь в бессилии скрипели зубами, Окончательно обнаглев, албанцы стали хамить подобным образом прямо в Слатине, остановившись перед блокпостом. Особенно старался один, проезжая мимо, скорее всего, специально несколько раз в день. Однажды, воспользовавшись отсутствием начальства, стоявший на посту сержант позвонил на другой пост, мимо которого проходила дорога, там ребята заранее вышли, остановили шпитара, перед этим он тоже жестикулировал, один из ребят молча приставил автомат к виску. Албанец сразу же «вспомнил» сербский язык и принялся объяснять, как он любит и уважает русских. Вообще шпитары ненавидели и панически боялись русских десантников. Видимо, на них распространилась лихая слава русских добровольцев в сербской армии. В этом смысле радикалами оказались немцы. Когда в одной деревне в ответ на требование разоружиться шпитары убили трех солдат бундесвера, немцы тут же без всякого суда расстреляли тридцать первых попавшихся албанцев, объявив их боевиками. С тех пор албанцы беспрекословно выполняли все приказания немцев.

Ивану нужно было уезжать, дальше торчать здесь ему было опасно не столько из-за албанцев, сколько из-за своих, но жалко было оставлять ребят, среди них он был старшим по возрасту и прикипел к ним, и было любопытно, чем все это кончится, хотя слово «любопытно» тут не совсем подходило. Совсем скоро наши десантники почувствовали, что они лишние, неудобные не только для натовцев и албанцев, но и для своего командования. Как ребята обрадовались, когда пришел первый транспортный борт из России! Но ни замены, ни подкрепления им не прислали, если не считать десять гранатометчиков. Зато прилетело с десяток генералов — так они прилетали в Афганистан и в Чечню за очередными боевыми орденами. А с ними куча журналистов и всевозможной штатской, в том числе думской шелупони, и почти все непременно в камуфляже, чтобы сфотографироваться с десантниками на фоне бронетранспортеров и через несколько часов улететь обратно.. Но после первого самолета все-таки появилась надежда: не зря же, наверное, создавали этот воздушный мост. Стали выезжать на рекогносцировку района, где могли бы разместиться переброшенные по воздуху части. Здесь наши десантники впервые столкнулись с американцами. Иван не знал, и никто ему не мог объяснить, откуда произошло это презрительное прозвище «пендос», каким наши десантники еще в Боснии стали называть американских вояк. И никто ему не мог сказать, есть ли перевод у этого слова. К английскому спецназу, по степени уважения к нему, тут же прицепилось прозвище «полупендос».

Как-то они сопровождали командующего русскими миротворцами в Югославии генерала Попова. По пути в одном из городков шпитары устроили манифестацию, перегородили дорогу. Бронетранспортер сопровождения, на котором был Иван, стал обходить генеральский «УАЗик», чтобы на всякий случай прикрыть его собой, и слегка зацепил стоящий на обочине американский «хаммер», в результате у того треснуло пластиковое крыло. Американский водила стал требовать, а потом слезно просить у нашего деньги за урон. Наш сначала опешил от неожиданности, а потом, оправившись от шока, смачно и с большим удовольствием послал американца на три буквы. Как ни странно, тот понял. Американец ретировался, но записал номер БТР. Немец-офицер, оказавшийся в роли переводчика, отвел в сторону нашего водилу: «Я ненавижу американцев, это самые мерзкие люди на свете, они самые богатые, но за каждый доллар готовы унижаться, как нищие. Не беспокойся, если будет разбирательство, скажу, что он виноват». Через какое-то время американец на всякий случай решил помириться. Подошел и стал угощать нашего водилу сигаретами. Надо знать скупость американцев, чтобы оценить этот жест. Но наш водила в упор его не видел, демонстративно закурил свою...

Да, по прошествии времени стало ясно, что русские десантники не устраивали ни натовцев, ни свое командование. Один раз приютили переночевать цыган, на которых напали шпитары, за что на следующий день командир взвода получил взбучку. Положение наших ребят становилось все более незавидным, они оказались между двух огней да еще со связанными руками. И они даже обрадовались, когда их при первой же возможности постарались вернуть назад в Боснию, хотя они были незаменимы как раз здесь, в Косово: знали обстановку, сербский язык, а главное — они единственные, кто мог защитить сербов. Все закончилось для России унизительным позором, но не для двухсот русских десантников, которые в центре Европы посреди НАТО показали, что подгнившая с головы Российская Армия все еще жива, что она еще способна делать такое, что может заставить замереть в восхищении или в страхе весь мир. Этот марш-бросок много кого напугал, в том числе и в России... Многие из этого сделали выводы...

Вместе с десантниками Иван перебрался в Боснию, хотя оставаться здесь, в Приштине, ему было спокойнее, точнее безопаснее, хотя ныне это было, может, самое опасное, тем более для русского офицера, место на территории бывшей Югославии.. Он предпочел бы остаться здесь и дальше, чем перебираться в Сербию, где уже шла разборка со всеми, кто имел отношение к Младичу и Караджичу, и тем более не торопился в Россию, где помимо всего прочего ему вряд ли бы могли простить последние встречи с генералом Рохлиным.

Она не пришла.

«Даже не захотела проститься». Это убивало его больше всего.

Вечером после службы заглянул отец Исидор:

— Ничего, если у вас появится сосед?

— Нет, конечно. Меня приютили, а я еще буду ставить условия... Тем более что, наверное, уже завтра, в крайнем случае — послезавтра, я уеду. — Но все-таки из осторожности спросил: — А кто он?

— Монах из Косово. Особо он мешать не будет. Весь день в трудах и молитвах, только ночевать будет приходить. Как только русские миротворцы ушли из Косово, монастырь разорили, братию частью постреляли, частью поразогнали, остальные попрятались по другим монастырям. А он пробирается в Белград, надеется попасть к патриарху Павле. Утром вы столкнулись с ним на дворе, он говорит, что узнал вас, однажды с русскими войниками вы защитили монастырь от албанцев. Так что, можно сказать, вы старые знакомые.

— Может, с кем-нибудь путает, — почему-то не обрадовался этой вести Иван... — Вам не трудно будет передать Весне вот этот пакет?

Отец Исидор вопросительно посмотрел на него.

— Наверное, я ее больше не увижу, — пояснил Иван.

— Да, конечно, передам, — отец Исидор отвел глаза. — Не часто, но она приходит на службу. Если не придет, сам занесу. Или позвоню...

Оба неловко замолчали.

— Я хочу спросить, — первым заговорил отец Исидор, — что делать с надписью на могиле? Написать: неизвестный солдат?

— Не знаю. Может, оставить так? Ведь на самом деле душой я в этой могиле. Можно сказать, что перед вами я неживой. Осталась лишь одна личина.

— Грех так говорить, сын мой. Большой грех! Вы не хуже меня знаете, что уныние и отчаяние — для православного самые тяжкие из грехов.

— Знаю, отче, — усмехнулся Иван. — Но трудно стать православным человеком вдруг, под конец жизни, тем более, если вся твоя прежняя жизнь, с точки зрения православного человека, полна грехов и ошибок. Ошибок, которые уже не исправишь. Честно скажу: я не вижу для себя выхода. То, что я ношу нательный крест да иногда стою на службе, еще не значит, что я по-настоящему православный. К тому же еще и сомневаюсь, что я на самом деле крещеный.

— Как это понять?

— Меня крестили в войну.

— В какую? — не понял отец Исидор.

— В Великую Отечественную, конечно, — пояснил Иван. — До восьмидесятых годов у моего поколения в России была только одна война. И если мы говорили «в войну», то само собой имелось в виду, что речь идет о Великой Отечественной. Так вот меня крестили в войну, тайно: какой-то подпольный бродячий священник, отец Петр, и две бабки в бане за огородами. И я не уверен, был ли он на самом деле священником, а не каким-нибудь бродягой-дезертиром, таким образом добывающим себе пропитание...

— Действительно и это крещение. Но можно и еще покреститься. Для уверенности. Чтобы душа не смущалась. При новом крещении можно даже сменить имя. И как бы отринуть от себя прежнюю жизнь. Начать как бы снова. Так иногда и делают. Когда прежний жизненный груз становится невыносимым.

— Это в моем-то возрасте начинать снова — как младенец?! — усмехнулся Иван. — Нет, тут что-то не так, отче. Тут что-то от лукавого. Нет, от прожитой жизни никуда не убежишь. Да и, наверное, нечестно это. Прежде всего, перед Богом. И перед людьми, перед которыми виноват. Да и перед собой. Страшный я вижу конец для себя, отче. Прости, что говорю как на исповеди. Честно скажу, раз вдруг прорвалось. А на исповеди до сего дня ни разу не был. Не то чтобы мне есть что скрывать. Но что-то меня останавливало. Так сейчас выслушайте меня. Не вижу для себя выхода, отче. Ни детей, никого после меня, пустота и темнота, на мне прерывается древний крестьянский род. Зачем-то же он существовал в истории. Так вот я его прервал. Не обстоятельства, от меня не зависящие, его прервали, сам его прервал.

— Видимо, так Бог решил. Значит, у тебя в жизни другая планида.

— Не понимаю я чего-то, отец, — снова усмехнулся Иван. — Слишком легко мы все на Бога переваливаем. Любой свой грех на него стараемся перевалить. Оно, конечно, так легче. Но справедливо ли? Так можно найти оправдание всему. Убил человека, значит, Бог так, если не решил, то попустил. Так ведь рано или поздно придешь к мысли: а есть ли Он? Не для того ли мы Его придумали, чтобы на него сваливать свои грехи? Чтобы нам легко было умирать, надеясь на другую жизнь? А другая жизнь представляется нам не иначе как халявой, где нет ни работы, ни забот, этакий вечный элитный санаторий, или скорее дурдом, где бродят, слоняются из угла в угол от нечего делать счастливые идиоты, не замечая, что на окнах решетки, а за окнами колючая проволока... Кощунствую, отче? Богадельня или дом престарелых не для меня. А скоро начнет сыпаться здоровье. Мне удивительно, что оно до сих пор не сыпется. Не говоря уже о том, что я несколько раз должен был погибнуть не только на войне. Но Бог зачем-то держит меня на этом свете. Вот что не дает мне покоя: зачем, для какой цели?

— Значит, у вас какое-то свое предназначение. Только его надо понять.

— Чтобы я во всей глубине осознал свои грехи? Ну а дальше?..

— Но, в конце концов, есть еще монашеский путь.

— Нет, — покачал головой Иван. — Я много думал об этом. Может быть, как о единственном выходе из тупика. Нет! Это не для меня! Для монашества, как минимум, нужна крепкая вера. Иначе все самообман. Нет! В России сейчас много развелось таких монахов и священников, которые, не веря сами, только подрывают доверие к вере. А то еще младых старцев развелось, которые поучают как жить и предсказывают будущее... А с могилой, отец, решайте сами. Может, все-таки так и оставить? И люди к ней уже привыкли. Что их лишний раз смущать?! Вокруг Весны опять разные толки пойдут. Кроме одной ее подруги меня никто не узнал. Я попрошу ее, чтобы держала язык за зубами: не было меня, и не видела она меня. Я сделал большую ошибку, еще один грех на душу взял, что снова появился здесь. Оставив, мертвый душой, во многих живых душах, в том числе и в вашей, смятение. Простите меня, ради Бога, хоть вы, отец! Хотя нет мне никакого прощения.

Иван встал, давая понять, что разговор окончен, слишком тяжел он был для него.

— Смутили вы меня, сын мой. Завтра мы еще поговорим, я не могу отпустить вас с такими мыслями.

— Но я уже все сказал, — словно отрубил Иван. — Говорить со мной — только время терять... Я пустой. Стукни по мне: как по дереву с дуплом, глухой звон пойдет.

— В дуплах птицы гнезда вьют...

Выждав с минуту, вслед за отцом Исидором Иван вышел на улицу. После такого разговора ему было тошно в полуподземной келье.

Невольно оказался под ее окнами. Они тепло светились. Подойдя поближе, он увидел, что одно было распахнуто. Оттуда были слышны веселые голоса. Приехали мать, дочь, может, будущий зять. Окончила школу Любица. Он снова сидел на родной уже скамеечке. Он привыкал к чувству, что все это он видит в последний раз. Он прислушивался к собственному нутру. Там действительно было пусто.

Вернувшись в свою келью, он обнаружил соседа. Это был молодой высокий монах. Он молился перед образом Спасителя в углу. Увидев Ивана, встал с колен и молча поклонился.

— Я вам не помешал? — поклонившись в ответ, спросил Иван.

— Нет, что вы! — поспешно сказал монах. — Вы меня простите, что потеснил вас.

— Наоборот, вы простите... Спасибо отцу Исидору, что приютил меня...

Иван не знал, с чего начать разговор. Да и надо ли начинать.

Монах заговорил первым:

— Вы меня, конечно, не помните. Не знаю, говорил ли вам отец Исидор, что мы с вами встречались. Вы тогда ехали мимо нашего монастыря, а албанцы как раз пришли грабить нас. Вы втроем зашли в церковь, и не ушли, пока не подъехали французы-кейфоровцы, они должны были охранять наше село.

Иван вспомнил: они ехали в сторону Клина и обратили внимание, что около церкви шумела большая толпа албанцев. Вмешиваться они не могли, это была не их зона ответственности, они просто зашли в храм и дождались в нем приезда французов, с которыми связались по рации. Сержант Сидоренков на всякий случай остался в бронетранспортере за пулеметом. Иван помнил, как настоятель, уже древний старец, со слезами на глазах благодарил их, жалуясь, что французы плохие защитники, подходили поблагодарить другие монахи, но этого он не помнил.

Иван выложил на крошечный столик между топчанами приготовленную на ужин снедь. Только что купленную бутылку вина выставить не решился, хотя было большое желание.

— Присоединяйтесь...

— Не могу, пост, — виновато улыбнулся монах.

— А я вот не пощусь, не получается.

— Вы в дороге.

— Вы тоже в дороге.

— Вы — мирской человек. Я — совсем другое дело...

— Отец Исидор мне немного рассказал о вас. Если не секрет, куда дальше?

— Не знаю. Может, здесь поживу, пока не получу назначение епископа. Буду отцу Исидору помогать в ремонте храма.

— Совсем плохо там?

— Совсем плохо. И было плохо. А как вы, русские, ушли, совсем невозможно жить стало. Сербов в Косово почти не осталось. Они живут всего в нескольких анклавах, охраняемых кейфоровцами. Но на самом деле кейфоровцы во всем потворствуют албанцам, а те, видя это, совсем обнаглели. Натовцы стараются не замечать убийств сербов, приезжают выручать, когда уже поздно. Во-первых, они не в состоянии контролировать ситуацию, к каждому сербу не поставишь охранника, а во-вторых, как мы думаем, им поставлена тайная задача: постепенно выдавить всех сербов из Косово. Фактически они всячески поощряют создание в Косово нового этнически чистого албанского государства. Они не только не разоружили бандитскую так называемую Освободительную армию Косово, а многие ее формирования целиком вошли в так называемый Косовский защитный корпус. Они создали 5-километровую буферную зону со стороны Сербии, которая отрезала Косово от Сербии, и в то же время открыли границы с Албанией и Македонией. На земли изгнанных сербов в их дома хлынул поток албанцев из-за границы. Если Косово покинули уже 350 тысяч сербов, то со стороны Албании и Македонии в Косово переселилось уже примерно 250 тысяч албанцев. Что миротворцы? За три года их присутствия в Косово убито или пропало без вести более 3 тысяч сербов. Взять Приштин, где вы стояли. Там проживало более 40 тысяч сербов. После вашего ухода там осталось их всего около трехсот. В Призрене — только 11 человек. 28 ноября 1999 года в День албанского флага, выступая на митинге в Приштине, бывший бандит Хашим Точи откровенно говорил о своих связях с кейфором и НАТО: «После победы Освободительной армии Косово с помощью международного содружества, прежде всего США и НАТО, мы сегодня, через 87 лет, отмечаем День флага в свободном мирном Косове». И во время этого митинга в присутствии тысяч людей и сотен миротворцев, как на древнеримской арене во времена Нерона, в Приштине был сожжен автомобиль, в котором ехала сербская семья. Вы случайно не знали профессора Драгослава Бошича?

— Нет.

— Его вытащили из машины и буквально растерзали. А его жену и ее сестру избили до полусмерти. И никто за них не заступился. Затащили их с дороги за забор и продолжали свой праздник-митинг. Что мне вам рассказывать о сожженных сербских деревнях, разрушенных православных храмах! Вы все это сами видели. Но это было во время войны, это еще можно было как-то объяснить. А теперь, когда война кончилась, все еще страшнее. Оставшиеся сербы — а это в большинстве своем или старики, которым некуда деться, или очень мужественные люди, которые помнят, что Косово — сердце Сербии, и если они уйдут, то сербы больше никогда не смогут туда вернуться, — живут практически в гетто. У них нет никакой свободы передвижения. В большинстве таких анклавов нет света и воды, не действуют школы. Помощь, которая идет из нынешней Сербии, мизерна, на нее не проживешь. Сербы нынче в Косово не живут, а выживают. Работы для них нет. В церковь ли, в магазин, в школу они могут пойти лишь в сопровождении кейфоровцев. Крестьяне в поле могут выйти тоже только под охраной. Кейфоровцев каждый раз нужно упрашивать. Они начинают ставить условие: не больше двух-трех часов. А что сделаешь за два, три часа?! Уж сколько было случаев, когда сербов в поле забивали лопатами, мотыгами под боком у сидящих на своих блокпостах за колючей проволокой миротворцев. Монастыри грабят, жгут в первую очередь, монахов убивают. Гуманитарная помощь мирового сообщества выделяется на все население Косово, но попадает она только албанцам. Потому что распределяют ее созданные албанцами местные органы самоуправления. Проехав по любому селу, не трудно определить, где живут сербы, а где албанцы. У сербов дома обветшалые, если не совсем разрушенные. А у домов албанцев штабеля кирпича, досок, водопроводных труб, новые машины. После агрессии НАТО албанцы, в том числе приезжие из-за границы, построили около 40 тысяч домов. Сербы же — всего 40... Хотя формально Косово продолжает считаться частью Сербии, на самом деле это уже давно самостоятельное албанское государство со столицей в Приштине. Приштинский университет обучает только албанцев, больницы с новейшим гуманитарным оборудованием лечат только албанцев. Если бы вы сейчас оказались в Приштине, то не узнали бы город. Но делать этого я вам не советую, не дай Бог кто-нибудь вас там узнает.

— Но я не воевал в Приштине.

— Это не имеет значения, достаточно того, что вы русский. Русских они ненавидят, наверное, еще больше, чем сербов. В Приштине открылось множество театров, ресторанов, дискотек. Но туда могут пойти тоже только албанцы. У сербской молодежи нет никакого будущего. Хотя на выборах победил умеренный Ибрагим Ругова, практически власть у бандита Хашима Точи. А власти в Белграде практически махнули рукой на сербов в Косово. Они заняты лишь собой. Все больше сербов продают дома и уезжают в Сербию. Албанцы в последнее время в большинстве случаев готовы втридорога заплатить за землю, за дом, чем просто ее отобрать, как в первое время. Такова глубоко продуманная политика. С одной стороны, у сербов подтачивается воля к сопротивлению, с другой — им дается возможность относительно хорошо устроиться в Сербии. А если появился в сербском селе один албанец, завтра их будет десять, а послезавтра — сто... Еще была какая-то надежда на будущее, пока в Косовской-Митровице стоял русский батальон. Сам факт его присутствия на многих действовал отрезвляюще. Недавно российские власти объявили о его уходе. Даже само известие об этом вдохновило албанцев и окончательно добило сербов. Стали уничтожаться последние православные храмы и монастыри. Бульдозерами сравниваются и запахиваются сербские кладбища.

— И в этот момент, когда нужно объединяться перед общей бедой, Югославия в очередной, уже третий, раз распадается — на сей раз на Сербию и Черногорию, — усмехнулся Иван.

— Это не просто беда. Это безумие не только правителей, но и народа, ведь народ голосовал за это разделение, на руку албанцам. Теперь они даже юридически могут претендовать на независимость Косово. По резолюции ООН №1244 Косово — автономия в составе Югославии. И раз Югославии больше нет, то нет и вопроса, Косово юридически больше как бы не часть ни Сербии, ни Черногории. И именно в этот момент Россия отзывает своих миротворцев с Балкан: из Боснии и Герцеговины, из Косово. Вся надежда была на Россию. Теперь ее нет. Уйдут русские — придется уйти из Косово и последним сербам.

Иван молчал.

— Нынешним властям Сербии вроде и жалко терять Косово, потому что без Косово Сербия уже не Сербия. Но в то же время, с одной стороны, они бессильны что-то сделать, сама Сербия в разрухе, прежде всего в духовной. А с другой стороны, не хочется портить отношения с так называемым мировым сообществом, которое разбомбило Югославию, но от которого она получает подачки. Если уж Милошевича продали за какой-то миллион долларов…

Иван молчал.

— Дело ведь еще в чем, — продолжал монах. — Все это давно знают, но делают вид, что не знают, что Косово на самом деле и албанцам не принадлежит. Косово всегда было патриархальным, крестьянским, будь то сербы или албанцы. Албанцев это даже касалось больше. А с приходом так называемого международного миротворческого контингента при огромной безработице здесь расплодилось огромное количество публичных, игорных домов, казино. Из народа-труженика албанцы превратились в народ-паразит, живущий подачками, грабежом, продажей наркотиков. Местное албанское население в лице миротворцев нашло неплохую кормушку и паразитирует на нем, самоуничтожаясь нравственно, переставая быть народом.

— Что же дальше будет? — спросил Иван, разумеется, не надеясь получить ответ.

— Не знаю. Только сегодня мир между сербами и албанцами невозможен. И никакие тут миротворческие войска даже при всем их желании не помогут. Албанцы пьяны от кровавой победы. Сербы? Практически в каждой семье кто-то убит или бесследно исчез. Слишком свежа обоюдная кровь, чтобы что-то можно было сейчас соединить. И никто не думает ни с той, ни с другой стороны о том, что в будущем все равно придется жить вместе. Политики делают заложниками оба народа. А другого выхода, как жить вместе, нет. Иначе сербам придется совсем уходить из Косово. Тогда надо признать, что оно больше никогда не будет принадлежать ни Сербии, ни сербам. Никаких взаимоотношений между сербами и албанцами нынче нет, если они даже живут в одном селе, если они даже соседи. Но ведь не всегда же было так. Ведь жили не только рядом, но и учились в одной школе. В гости друг к другу ходили.

— Но кто же все-таки первоначально виноват?

— Я думаю, виноваты обе стороны. Потому что обе стороны, толкуя о Всевышнем, давно забыли истинного Бога. Каждый создал удобного себе Бога, который благословляет то, что они хотят. Так называемая интеллигенция мутила воду и там, и там. И каждая, ссылаясь на Бога, словно той и другой из сторон он дал индульгенцию. Почему-то безбожная интеллигенция лучше других знает, что хочет Бог и народ. Не видя приближающейся бездны, в Сербии начали толковать о Великой Сербии, заставляя насторожиться другие народы, хорваты — о Великой Хорватии, албанцы — о Великой Албании. Ну, разумеется, и болгары. Они, конечно, самые великие. Кто вселил в сердца простых людей эту заразу? Вот что нужно понять. Кто довел народы до кровавой междуусобицы? Ведь даже уже в войну албанцы убивали сербов, но и они спасали сербов от своих же. И сербы убивали албанцев, но они же спасали албанцев от своих. Надо признать, что мы, сербы, жестокий народ. Не менее жестокий, чем албанцы. Только хорваты, наверное, в этом могут нас переплюнуть. И даже сейчас находятся албанцы, которые, рискуя своей жизнью, спасают сербов. Все зависит от конкретных людей. Но сегодня ситуация уже потеряна, когда все или очень многое зависело от конкретных людей. Теперь уже люди зависят от ситуации, когда этническая и религиозная нетерпимость доведены до такой крайности, как полный исход или уничтожение поверженного народа, каким оказались сербы. Хотя и сегодня: если албанец идет по улице один и повстречается с соседом-сербом, он поздоровается, хотя уже не остановится и не заговорит, не спросит о здоровье. Но этот же албанец, если идет не один, то в лучшем случае не поздоровается, словно не заметит. А чаще — выкрикнет какое-нибудь оскорбление или даже спровоцирует ссору. Потому что албанцы уже повязаны замешанной на крови круговой порукой, боятся друг друга. Самое страшное, что сейчас обо всех албанцах думают одинаково, как и обо всех сербах. С одной стороны: все албанцы бандиты, а сербы — ангелы, пострадавшие от бандитов. С другой стороны — наоборот. А истины нет ни в том, ни в другом. Всякие есть албанцы. И нам с ними жить. Но это когда-то, может, в неопределенном будущем. А пока нам, может, на время лучше разойтись. Пока свежа кровь. Потому что я вижу, что не только в ближайшие годы, но и в ближайшие десятилетия никогда албанец не станет другом и даже просто добрым соседом сербу. Сейчас пора всеобщего ослепления. И я не знаю, кого Бог больше наказал: сербов или албанцев, которые ныне пируют победу.

Иван молчал.

— Как это ни горько признавать, Югославия подвела черту под своей историей. Никто не хочет в этом признаваться, но практически Косово, историческое сердце ее, мы потеряли. Как, впрочем, в свое время вы потеряли Киевскую Русь. Но нам, сербам, не хватает мужества признаться, что в этом виноваты прежде всего мы сами. Нас хитро уничтожили своими же руками. Сначала стравили с хорватами и боснийцами. Уже нет даже маленькой Югославии, которая состояла из Сербии и Черногории. Идет как бы самоуничтожение славянского мира, физики называют это аннигиляцией. Но ведь кто-то хорошо знал, что нас легко можно стравить... Одна надежда, что это будет уроком для вас в России. Я хочу встретиться с патриархом Павле, чтобы он предупредил вас в России. Хотя вас, русских, стравили даже с самими же русскими еще раньше нас, в 1917 году. Вы, русские, как мы в Косово, становитесь в России национальным меньшинством, а по-прежнему продолжаете бить себя в грудь, что вы великая нация. У вас наконец-то просыпается задавленное национальное самосознание. Но вы не хотите замечать, что рядом с вами живут миллионы мусульман, у которых такое же задавленное национальное самосознание. Вы поймите, что Россия уже наполовину мусульманская страна. И вас рано или поздно попытаются стравить те, кто загубил национальное самосознание тех и других. Тем более что в Исламе, который в основе не только не противоречит Православию, но и признает Иисуса Христа, давно уже произошла ядовитая подмена. Нужно подниматься вместе, а не один за счет другого. Хотя это очень трудно. Для вас хитро написали историю. И ваши лжепатриоты с одной и с другой стороны все еще выясняют отношения на Куликовом поле, хотя на Куликовом поле вы столкнулись в смертельной схватке не с Золотой Ордой, а вместе с Золотой Ордой против латинства, отпавшего от истинного христианства. Да еще раньше для вас переписали былины, ведь в русских былинах в поле русский богатырь бьется не с татарином. С кем? — усмехнулся монах. — А найдите старые, XIX века, сборники былин...

Вас становится все меньше. Вас больше умирает, чем рождается. Пример Косово должен вас заставить серьезно задуматься. Потому что подобный сценарий грозит и вам… Механизм прост: сначала люди под каким-нибудь благовидным предлогом, под видом торговцев или рабочих-сезонников перемещаются на эту территорию, затем перемещают капиталы, потом создаются параллельные структуры власти якобы местного самоуправления, следующий этап — отсоединение территории. В Англии, Франции и Германии эти же проблемы, они уже тоже чуть ли не на треть мусульманские страны.

— Но давайте вернемся в Сербию: почему именно Сербии суждено нести этот страшный крест? — спросил Иван. — Если хотите — за все славянство? За все Православие?

— Я задал бы вопрос иначе, — неожиданно жестко сказал монах, — почему она словно вериги на судьбе России? Словно Россия наказана ей за то, что в свое время, в XIX веке, да еще и раньше, за нее заступилась? С Сербии началась первая мировая война, не готовая к войне Россия бросилась ее защищать, это окончилось крахом России.

— Ну и за что?

— За грехи.

— Что за грехи — это всем ясно, — усмехнулся Иван. — Но это очень легкий, ничего не объясняющий ответ. За какие грехи, и почему именно Сербия?

— За гордыню, — неожиданно резко сказал монах. — Если у вас есть время и терпение, я попытаюсь объяснить. Спасенная от пятисотлетнего рабства, Сербия, как, впрочем, и Болгария, должны были понять суть рабства. И суть свободы. Истинной свободы. Я знаю: вы, русские, всегда были за нас, сербов, и вы всегда пытаетесь оправдать нас, и мы перед вами в неоплаченном долгу, но, по моему глубокому убеждению, прежде всего сами сербы виноваты в своей беде. Но, чтобы больше не возвращаться к вам, русским, к России, скажу: Бог наказал вас, русских, нами, сербами, потому, что вами тоже владела гордыня, в вашей любви к нам тоже была корысть. Почему мы не задумываемся: случайно ли он разделил нас уже после строительства и крушения Вавилонской башни на восточных, западных и южных славян, а потом, убедившись, что мы не извлекли из этого урока, еще и еще раз? Вон украинцы уже договорились до того, что они вообще не славяне, а какие-то укры, разумеется, великие. Может быть, в свое время турецкое иго нам, сербам и болгарам, было дано Господом для испытания, для искоренения гордыни. Но мы этого не поняли. Мы начали толковать о Великой Сербии. Великая Сербия прежде всего должна строиться в душе. Чтобы мы были ее достойны. Она не должна насаждаться силой и за счет других народов, если они даже не правы. Великая Сербия не в размере территории, не в количестве квадратных километров, а в нравственной правоте народа, в его нравственном праве на построение великого государства. Меня изгнали из Косово, чуть не убили албанцы, но за то, что я вам сейчас скажу, меня могут изгнать и убить сербы. Потому что они не хотят знать и слышать правды о себе. Сейчас мы все потеряли, сейчас мы отброшены назад, и сейчас, как никогда, время осмыслить, почему с нами так случилось, кто виноват в наших бедах... С чего мы начали в начале XIX века строить Великую Сербию? С покаяния? С обретения духовного единства? С осмысления, какой путь нам был начертан явлением Святого Саввы? Признав его святым, мы пошли не тем спасительным путем, который указал он нам. Не осмыслив, почему рухнула средневековая Сербия, а наверное, не случайно она рухнула, в начале XIX века мы, сербы, рассеянные по Балканам по множеству государств, решили строить сразу непременно Великую Сербию и непременно в границах средневекового царства Стефана Душана. Обратились за помощью к великой России, к действительно великой, к братьям-славянам. Русские мудрые мужи предупредили, что к этому нужно идти не кровавым путем. Россия, стремясь помочь нам, дипломатическими каналами стала склонять турецкого султана к дарованию Белградскому пашалыку полной внутренней автономии. Но сербам этого было мало, им сразу подавай Великую Сербию от моря и до моря. Подняли восстание в 1803 году. Потом еще несколько восстаний подряд, вплоть до 1913 года. И когда они были подавлены, виноватой оказалась Россия, которая тайно и явно помогала, как могла, хоть это и противоречило ее монархическим принципам.

Сербия всегда платила России черной неблагодарностью. Надо это честно признать. О России в Сербии вспоминали лишь тогда, когда начинало смертельно припекать, когда вставал вопрос: быть Сербии или не быть. А чуть становилось полегче: мы сами пуп земли, вы — темная Азия, мы — просвещенная Европа, и поворачивали нос на запад. Россия помогала сербам в восстаниях 1803—1813 годов не только материально и дипломатически, русские войска так или иначе участвовали в совместных военных действиях и одержали ряд побед над турками, русские десантные отряды адмирала Сенявина вместе с черногорцами успешно воевали против французов. Но как только под давлением России Сербия получила пусть ограниченную, но независимость, тотчас же вместо российского консульства в Белграде появилось английское.

Мы не задумываемся, кто в середине XIX века реанимировал, подсунул нам в извращенном, противоречащем истинному Православию виде идею Великой Сербии. Это был идеализируемый некоторыми нашими нынешними политиками премьер-министр Растич. Но Растич был учеником знаменитого немецкого историка Леопольда фон Ранке, духовного наставника Бисмарка. То есть Растич начал строить Великую Сербию по образцу Великой Германии. Может, отсюда все наши беды? Что мы изначально стали строить Великую Сербию не только по чужому, но даже по чуждому нашей нравственной сути прусскому духовному типу? И страшное нам за это наказание потом, во вторую мировую войну и позже, усташами-хорватами, которые, может, глядя на нас, стали строить Великую Хорватию тоже по прусскому типу. Но они, будучи хоть и славянами, но католиками, усвоили эту науку лучше нас.

И с освобождением от 500-летнего османского ига все обстояло не столь романтично, как в статьях ваших неославянофилов. Я допускаю, что они всего просто не знают. Я читал статьи об Иване Аксакове, о славянском единстве вашего писателя Михаила Чванова. Он, видимо, пользовался только российскими источниками, иначе написал бы по-другому, если вообще не пришел бы к другим выводам. Мне рассказывали, как, впервые приехав в Сербию, кажется в самый разгар балканской войны, он был обескуражен, что в Сербии никто не знает об Иване Аксакове, который, по сути, и освободил нас от турецкого ига. Да, все было так: сербы попросили помощи, Россия под давлением общественного мнения, созданного Иваном Аксаковым, встала на их защиту, объявила войну Турции. Но все это было не так красиво, как в статьях Чванова. По российско-сербскому соглашению Россия должна была двинуть против турок свою Дунайскую армию, и как только она перейдет Дунай — с другой стороны начинает наступление сербская армия, при этом Сербия немедленно объявляет о своей государственной независимости.

Но сербы вместо благодарности стали рядиться, как на восточном базаре, и поставили три условия: 1) что для приготовления к вступлению в войну Сербии понадобится 5—6 недель, 2) Сербии на перевооружение Россия должна дать миллион рублей, 3) на военные расходы Россия еще должна субсидировать Сербию ежемесячно в миллион рублей на все время военных действий. Россия согласилась на все эти условия. Но даже после этого не через 5 недель, а только через пять месяцев, и то только после того, как российское командование восемь раз, а сам император Александр Н дважды обратились по этому поводу к сербскому князю, только после взятия Плевны и пленения Осман-паши и перехода русской армии через Балканский хребет Сербия вступила в войну. Отвечая на поздравление сербского князя Михаила по поводу взятия Плевны, Александр II писал, что не может скрыть сожаления, что сербская армия не последовала примеру румын, которые вместе с русскими проливали кровь под Плевной. Понимаете, даже румыны вперед нас вступили в войну!.. Именно из-за Сербии, будучи не готовой к войне, в 1914 году Россия вступила в первую мировую войну, что закончилось ее катастрофой, от которой она не может оправиться по сей день...

— Но это, наверное, не совсем так, — возразил Иван, хотя склонен был считать, что все было именно так. — Первая мировая война так или иначе началась бы, и России не миновать было участия в ней. Россия по союзническому договору с Антантой не могла остаться в стороне. Убийство в Сараево было лишь поводом для начала ее.

— Да, — в свою очередь согласился монах. — Но случайно ли, что поводом была избрана именно Сербия? В Берлине были абсолютно уверены, что Россия непременно заступится за нее. И потому провокацию совершили именно в Сербии.

— Но именно Югославия приютила сотни тысяч русских беженцев после поражения белых армий в гражданской войне, — снова заступился за Сербию Иван. — А в 1941 году Югославия своим сопротивлением спутана карты Гитлеру. И он увяз на Балканах, в результате чего не в мае, как первоначально планировалось, а только в конце июня смог ударить по Советскому Союзу. Надо ли говорить, что дал этот месяц России, не говоря уже о том, что Гитлер не в декабре, когда ударили сильные морозы, а в октябре или даже в сентябре мог оказаться под Москвой. Москва, может, пала бы, не будь югославского сопротивления. И в первую и во вторую мировые войны Россия и Сербия понесли самые большие потери.

— Но заслуга во второй мировой войне, скорее, не столько сербов, сколько Иосипа Броз Тито, который, кстати, был хорватом и на которого сейчас сербские патриоты, у которых не получилось с Великой Сербией, пытаются свалить всю вину. Да, он был хорватом, но он боролся с Гитлером, и в этой борьбе пытался соединить все народы Югославии. А сербские четники, которые сейчас преподносятся как единственные герои, больше боролись не с немцами, а вместе с немцами и итальянцами с партизанами Тито. Сейчас в Сербии на патриотических знаменах — генерал Михайлович, с которым, кстати, носятся и ваши русские патриоты, расстрелянный после войны Тито за сотрудничество с немцами.

— С Михайловичем, как вы знаете, тоже не все просто. Когда он начал партизанские действия против немцев, немцы объявили, что за каждого убитого немца расстреляют 100 сербов, они так и делали. И Михайлович на время прекратил борьбу с немцами, чтобы спасти народ, дожидаясь удобного момента, точнее открытия второго фронта.

— Мы отсиживались в лесах, а вы, русские, в это время за нас умирали. Но ведь и партизан Тито расстреливали за одного сто человек. Нет, я, может, даже более других ненавижу Тито за его концлагеря, хотя монах в принципе не может ненавидеть, но пока он был, была Югославия, сильная и уважаемая страна, а все политики после него, будучи сербами, только раскачивали лодку, что, в конце концов, она пошла ко дну, и пострадали больше всех как раз сербы.

Что касается Ивана Аксакова. Хотел бы я встретиться с Чвановым, раскрыть ему глаза на кое-что. Честность и святость помыслов Ивана Аксакова несомненны, но нужно еще разобраться, положительную или отрицательную роль сыграл он в истории России со своей идеей, а может, опасной иллюзией славянского единства, которой он в России многим вскружил головы, начиная с императора, и, может, как раз эта идея — заблуждение в конце концов и погубила Россию. Не заступись она во второй половине XIX века за Сербию и Болгарию, может, не пришлось бы заступаться за нее в 1914, и, может, избежала бы Россия страшной катастрофы.

Но сейчас я о другом. О все той же сербской и болгарской подозрительности по отношению к России. О том, о чем Чванов, побывав в Сербии, так и не узнал. Да, когда Иван Аксаков умер от разрыва сердца, надорвавшись от невозможности славянского единства, в сербских газетах писали: «Сербский благодарный народ не легко забудет имя великого Аксакова и его братскую любовь и помощь в самые тяжелые дни своей новой истории». Но это было потом, в некрологах, а что было до этого? Иван Аксаков был действительно велик и не мог не видеть гордыни, обуявшей сербов, как только для них просияли первые лучи свободы. И не мог не предвидеть, чем в будущем это может кончиться. Так вот предостережение «К сербам» группы славянофилов, которое он привез в Сербию в 1860 году, вызвало у сербской интеллигенции крайнее неприятие. Как же смеют ее предостерегать, к тому же еще учить, ее можно только хвалить. Сербские интеллигенты прямо-таки оскорбились: мы, сербы, — современный европейский народ, имеющий собственный национальный организм, имеющий пусть и урезанное, но свое государство, а нам предлагают раствориться во всеславянстве. Русские славянофилы ночей не спали с думой о них и не подозревали, что сербы, оказывается, панически боялись их: даже больше, чем турок. Можете представить: боялись попасть в зависимость от России! Как же — они сами пуп земли! У них даже есть своя национальная идея: Великая Сербия, которой они мутили голову несчастному сербскому народу. Правда, смысл ее даже самим авторам был непонятен. Много и пылко рассуждали о создании большого сербского государства. Словно во все четыре стороны были пустые земли, на которых никто не живет. До поры до времени это были пустые разговоры. Но все это не могло не вызвать настороженности соседей, которые захотели быть не менее великими.

Я уже говорил, что Чванов был обескуражен тем, что никто в Сербии не знает, не помнит Ивана Аксакова: ни Милошевич, с которым он пытался говорить на эту тему, ни военные, ни даже профессора-литературоведы. Но Чванов был бы еще более обескуражен, если узнал бы, что Иван Аксаков во время своей исторической поездки по славянским странам практически не добился встречи ни с одним из влиятельных сербов, они под всякими предлогами его упорно избегали. Уклонился от встречи, даже не ища предлога, патриарх Иосип Раячич. Поэт и церковный оратор, архимандрит монастыря Кружедол Никанор Груич в это время якобы был в отъезде. Спрятался от него писатель и политик, известный адвокат Йован Суботич. Обескураженный Аксаков в Кружедоле оставил свою визитку, на которой по-сербски написал: «Жалко русскому Аксакову, что серб Груич его так и не принял». Можно представить унизительное положение великого Аксакова! Как свидетельствовали очевидцы, по дороге в Хопово он был невесел и взволнован. Убедившись в полном провале своей миссии, он признавался, что «обманулся в сербах», которые не являются «настоящими славянами». А до этого он постоянно говорил, что «сербы, где бы они ни жили, могут надеяться единственно на Россию». Так оно и было. Вернувшись в Россию, он, видимо, умолчал о «горячем» братском сербском приеме. Как истинный русский, он простил им все и при первой же возможности заступился за них, чтобы они потом ответили России очередной неблагодарностью. Но как только по-настоящему припекало, сербы снова на коленях молитвенно обращались к России, чтобы потом, в очередной раз отвернуться. Ведь, если разобраться, Аксаков и умер-то раньше времени из-за нас, сербов. Сначала его из-за нас и из-за таких же неблагодарных болгар отправили в ссылку. А потом он увидел, что получившие в результате его титанического труда и подвига независимость Болгария и Сербия, не только не стали оплотом России на Балканах, но и отвернулись от нее.

Может быть, его счастье, что он не дожил до того времени, когда Болгария и Сербия начали кровавые разборки между собой. Аксаков умер с мечтой о едином славянстве, способном противостоять общему врагу, а, не помню, кто сказал, что «каждый из балканских народов мечтал о величии за счет своих соседей». Об этом в свое время очень точно сказал германский военный атташе в Софии: «Общий балканский идеал состоит в том, чтобы получать, но взамен полученного ничего не давать». В отношении России что болгары, что сербы, что другие славяне усвоили себе убеждение, что на их стороне права, а на стороне России только обязанности. Аксаков, к счастью, не дожил до начала первой мировой войны, которая началась из-за Сербии. Отношение к России накануне первой мировой войны откровенно выразил князь Павел Карагеоргиевич: «Мы должны использовать Россию в своих целях. Но нам нельзя подчиниться ей, ибо опасность для нас тем больше, что мы родственны. Во что бы то ни стало воспрепятствовать русскому выходу на Балканы и к Константинополю».

Когда началась первая мировая война, Россия попыталась добиться у сербского правительства территориальных уступок в Македонии в пользу Болгарии, надеясь на дружественный нейтралитет или даже переход ее из союзников Германии в лагерь Антанты, но представитель Белграда заявил, что никаких уступок не будет, что сербы готовы оставить всю Сербию австрийцам, чем уступить клочок Македонии болгарам. Болгарское правительство в свою очередь развязало диверсионную войну против братской Сербии, открыв практически против нее второй фронт, как, впрочем, и во вторую мировую войну. Ныне та же самая история. О России вспомнили, когда совсем припекло, только тогда появился лозунг: «Нас с русскими двести миллионов». Вас, русских, Россию всячески начали хвалить. Используя чисто детские уловки, вас пытались втянуть в третью мировую войну, которая, безусловно, была бы для вас последней. Может, весь смысл нападения НАТО на Сербию как раз в том и состоял, чтобы и без того обескровленную, расчлененную Россию втянуть в третью мировую войну? Вспомните безответственное заявление сербской интеллигенции, вдруг вспомнившей о России: «Пусть ваши корабли войдут в воды Дуная и Адриатики. Пусть ваши самолеты появятся в небе Белграда». И ваши квасные патриоты этого не поняли и пели в одном хоре с нашими. Как ни парадоксально, Козырев в этой ситуации оказался более реальным российским патриотом, хотя, разумеется, он пекся о других интересах. Да, Сербия — полигон, где отрабатывался план для уничтожения России, и первая линия ее обороны. Да, Сербия — единственное препятствие в Европе для распространения католицизма и масонской западной цивилизации. Не случайно, что блокаду против православной Сербии ввели именно в ночь на Православную Пасху. Для атеиста этот факт ничего не значит, а для православного верующего это страшная символика. В данном случае нам, сербам, нужно было думать больше о России. Сдавая передовой бастион, еще не значит потерпеть поражение. А то что сдали передовой бастион, виноваты, прежде всего, сами сербы. И если будет Россия, то встанет и Сербия, если, конечно, извлечет выводы из этого урока. Мне жалко ваших добровольцев, истинных славян, хотя не все они по крови были славянами, а по вере православными. Когда у вас самих беда, они пришли спасать нас. И наши посылали их в самые безнадежные места. Я не скажу, что наши прятались за их спинами, но посылали их или разрешали им идти на самые безнадежные операции. Вспомните отряд майора вашей морской пехоты Саши Руса. И в благодарность квартиру ему дали, как в насмешку, не где-нибудь, а в Сараево, практически на линии фронта. Я полагаю, что Бог наказал сербов, прежде всего, за двуличное отношение к России. Самопровозглашенное величие любой нации, не признанное соседями, рано или поздно ударит по этому самому народу, хотя занимается этим, как правило, не сам народ, а оторванная от Бога интеллигенция. Нет ничего страшнее безбожной интеллигенции, еще страшнее — интеллигенции, рядящейся под верующую в Бога. Это как вши на теле народа. Они любят это тело, потому что за счет его живут. Надо ждать, когда тебя великим назовут соседи. Только Россия из славянских стран могла претендовать на это высокое звание, но и она, по всему, не выдержала его, надорвавшись, в том числе, на всеславянстве. Вы согласны со мной?

— Может быть, я во многом согласен с вами. Но мне странно и даже страшно слышать это от вас, серба.

— Прежде всего, я — раб Божий. А только потом уже серб... И каждый серб должен жить этим принципом. Пока мы не осознаем своей вины перед Богом, перед Россией, перед своим народом, у нас не будет будущего. Мы уже снова, как в средние века, практически потеряли свою государственность. Нам не на кого сейчас опереться... Но вы, русские, сегодня должны думать прежде всего о России. Хотя, конечно, мне не меньше чем другим больно, что русские совсем уходят из Сербии, оставляя нас одних со своими бедами. О чем думает Россия, уходя с Балкан? Сербы держались, пока Москва была на их стороне, совсем не обязательно, чтобы русские танки снова оказались на улицах Белграда, а в небе появились ваши самолеты. И Югославия выстояла бы. Самая сильная армия в Европе. В свое время она уступала только Советской. Но стоило Югославии потерять поддержку России, все посыпалось. Но в то же время порой я думаю: может, Россия, освободившись от заботы о всех нас, неблагодарных братьях, обретет наконец свою собственную судьбу? Вы, русские, истощились прежде всего в заботах о других. А мы, может, перестанем быть плаксивыми детьми-иждивенцами, как что — в подол нищей матери. Встанет Россия, может, встанем и мы...

Но порой мне кажется, что не только Югославия, но и все славянство завершает свою историю? — монах опустил голову. — Ведь, пусть в менее кровавых формах, внутренняя вражда между славянами прокатилась по всему славянскому миру. Украинцы ищут любой мелочный повод, чтобы схватиться с москалями. Развалился союз чехов со словаками. О Польше я уже не говорю. Я все больше укрепляюсь в мысли, что мы, славяне, не оправдали надежд Бога. Как в свое время евреи. Мы тоже стали народом рассеяния. Но евреи рассеиваются по всему миру, оставаясь единым народом, сплоченным единой целью, единой национальной идеей, чтобы объять, подчинить себе весь остальной мир. А мы рассеиваемся для чего? Чтобы стать навозом для других народов? Остается утешаться, что они от этого становятся лучше?

— Что ждет нас, отче?

— Только то, что мы заслужили...

Он перешел сербско-болгарскую границу в том же месте. Всю свою невеселую дорогу он думал о мистической роли Сербии в судьбе России. И не было у него ясности по этому вопросу. Была какая-то тайна, неподвластная его разуму.

В аэропорт Софии он приехал на всякий случай пораньше, за три часа до начала регистрации. Аэропорт, как он узнал из случайно подслушанного разговора соседей по скамейке, уже давно принадлежал не братушкам-болгарам, а какой-то израильской фирме, а у болгарской авиакомпании «Балкан» остался один, единственный самолет — президентский. По договору с Англией, чтобы сохранить престижный для Болгарии рейс «София — Лондон», нужно, чтобы он осуществлялся хотя бы раз в месяц. Так вот: чтобы сохранить этот рейс, замазывали государственный герб на президентском самолете. После возвращения из Лондона герб снова малевали. После череды ненавидящих Россию демократов ныне премьер-министром Болгарии был прямой наследник болгарского монарха немецких кровей, который, как Иван узнал из того же подслушанного разговора, в экономике мало разбирался.

От нечего делать Иван смотрел телевизор: сводку последних событий. Мир бурлил демонстрациями протеста против американской агрессии в Ираке. Не протестовало, кажется, только африканское племя пигмеев, для которого остальной мир вообще не существует. Кроме пигмеев, молчала только по-прежнему еще огромная Россия. Иван поразился вслед за комментатором: по всей стране ни одной демонстрации протеста, словно России это никак не касалось, ни одного человека у американского посольства! Россия глухо молчала. Но, в отличие от болгарского комментатора, Иван знал, что она также глухо молчала, когда в 1993-м расстреливали ее собственный парламент: не было ни одной демонстрации, ни за, ни против, та и другая сторона для России были чужими. Иван ни тогда, ни сейчас не мог понять, что это: равнодушие к собственной судьбе обреченного на вымирание, потерявшего веру в себя народа или великая мудрость, которая позволила ей выжить в веках? Вся Россия по вечерам смотрела телевизор, не зря же когда-то он был придуман российским инженером, в каждой семье в России, независимо от благосостояния, было, по крайней мере, по одному телевизору, исключая, может, бомжей. И Россия, развалившись в креслах, на диванах, восседая на скрипучих старых табуретках, смотрела безбольно страницы своей собственной трагедии, словно латиноамериканский сериал. И мыльная латиноамериканская опера трогала ее, кажется, больше. В этом тоже была великая тайна...

Его спутник появился примерно через час.

— Ну, как ваши успехи? — спросил Иван.

— Я думаю, не плохие. Были бы лучше, если бы не визовые сложности. Наверное, в США легче визу оформить, чем в Болгарию. Нищие, но гордые... А вы как отдохнули?

— Хорошо, — коротко ответил Иван.

— Я сделал все, как вы просили. Только не понимаю, зачем вам это нужно.

— Меня предупредили: бывает, что проверяют. Да и дома незачем знать, где я был.

— Ну, это другое дело.

В это время аэровокзал стали заполнять здоровые откормленные мордовороты в камуфляже.

— Страна бедная, а армия, в отличие от нашей, сытая, ухоженная, — сказал спутник.

— Вы думаете, это болгарская армия? — усмехнулся Иван.

— А разве нет?

— Это пендос. Перебрасывают дополнительные части поближе к Ираку. Вон какие важные, как фламандские гуси. Они еще не догадываются, в какую вонючую историю влипли... А может, не в Ирак, может, их готовят для нападения на Сирию.

— Что значит «пендос»?

— Так в Югославии наши десантники презрительно называли американских вояк...

— А как это переводится?

— А никак. Пендос — и все тут, — повторил Иван.

Видимо, он сказал это очень громко, потому как один из мордоворотов, постарше, обернулся и стал зло сверлить их глазами, видимо, пытаясь понять, кто из двоих сказал это.

«Не иначе, служил в Югославии», — решил Иван. И вполне возможно, что они даже встречались. И вот теперь он едет с биотуалетом ковать доллары на Ближний Восток.

Спутник Ивана явно стушевался от взгляда американца, у мордоворота были все основания подозревать именно его в оскорблении: скорее, он, а не Иван был военно-призывного возраста. Иван выступил вперед, набычившись и широко расставив ноги, давая понять, что это сказал он. Иван чувствовал, как в нем стремительно росло неподвластное ему чувство бешенства, когда он начинал терять над собой контроль...

— У вас ко мне есть какие-то вопросы? — чтобы до конца прояснить ситуацию, сквозь зубы по-английски спросил он мордоворота.

«Полезет или не полезет в драку? — лихорадочно думал Иван. Втайне он желал этого. — С одним-то я, может, еще справлюсь, но втянутся другие. Если это были бы настоящие мужики, можно было бы устроить грандиозную драку, братушки запомнили бы надолго, а потом рвануть вон туда, на проход, и замешкаться, чтобы тебя застрелили в спину. Рядовых, конечно, заставили сдать оружие в багаж, но у офицеров пистолеты, точно, есть». Может, в его ситуации это был лучший выход из положения, тогда не надо будет думать ни о каких монастырях. Но, во-первых, он не хотел подставлять своего спутника, а во-вторых, так бы поступили настоящие солдаты, например, немцы, а эти — собьют с ног, истопчут, скрутят и сдадут болгарской полиции, что его совсем не устраивало, и он, стиснув зубы, удержался.

Так они и стояли друг против друга, сжав кулаки и уставившись глаза в глаза друг другу: он, осколок когда-то великой армии, и капрал ныне торжествующей, оснащенной с биотуалетами и компьютерами (а может, так и надо воевать?) и рассыпавшейся бы в миг, окажись сколько-нибудь достойный противник...

Мордоворот не выдержал взгляда и отвернулся.

То ли с облегчением, то ли с сожалением усмехнувшись, Иван пошел в вершу-ловушку пограничного контроля.

Подал паспорт.

Пограничник даже не пробежал по нему взглядом.

— Может, вы подтвердите свое проживание в Варне? — неожиданно спросил он.

— Гостиничный счет вас устроит? — спросил Иван.

— Да, конечно.

Иван полез в карман.

— Все, не надо, — остановил его пограничник и протянул паспорт.

Иван как бы нехотя перешагнул красную линию. Надо было продолжать жить.

— Это я, Господи! — прошептал он.

Написать отзыв

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев