   |
| |
№ 04'04 |
Василий ДВОРЦОВ |
 |
|
XPOHOC
Русское поле:СИБИРСКИЕ ОГНИМОЛОКОРУССКАЯ ЖИЗНЬБЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫПОДЪЕМСЛОВОВЕСТНИК МСПС"ПОЛДЕНЬ"ПОДВИГОбщество друзей Гайто ГаздановаЭнциклопедия творчества А.ПлатоноваМемориальная страница Павла ФлоренскогоСтраница Вадима Кожинова
|
Как-то, когда-то, в Пюхтицком Успенском монастыре, где я Великим постом нес послушание в иконописной мастерской у матушки Митрофании, зашла беседа об удивительном для наших дней длительном испытании желающих принять постриг: от послушницы до мантийной монахини там проходило двенадцать-пятнадцать лет. А до того нужно было еще пару лет прожить на положении паломницы. Пюхтицы, Кюремяэ — округлый могучий холм над пересыпанными камнями, сирыми эстляндскими болотами. Женский монастырь — это постоянная тишина, нарушаемая только колоколом. Величественный храм нововизантийского стиля и стильные же крутокрышные корпуса окружены высоким, каменной кладки, забором со строгими, под средневековье, башнями. Туманное серое небо, черные голые липы, дотаивающий на северном склоне снег. Рядом кладбище с останками дуба, на котором сто десять лет назад обрели чудотворную икону, по другую сторону аллея к целительному источнику. Несколько десятков гектаров монастырских угодий с пашней и покосами. И все. До трехсот человек непрестанно трудятся и молятся, трудятся и молятся на очень ограниченном пространстве. Совершенно безвыходно. Изоляция усугубляется неправославным, активно антирусским окружением глубинки Эстонии. Никогда не изменяемый годовой богослужебный цикл. Тишина, нарушаемая только колоколом. Столь долгое искушение желающих принять ангельский образ имеет множество оправданий. Например, то, что на втором году монастырской жизни почти у каждого происходит нервный срыв. Человек вдруг захлебывается размеренной, расписанной по минутам тишиной, его ломает от неизбежности встреч одних и тех же лиц, он смертельно устает от контроля и самоконтроля. И тогда его внезапно одолевает страх, что в такой неизбывной спрессованности общения, у него вот-вот не остается сил выглядеть внимательным, добрым, смиренным…. Но даже и этот страх можно было еще терпеть, если бы не старчество! Это когда духовно опытный наставник то и дело за просто так обижает тебя, нарочито грубо цепляя за самое дорогое, за самое тайно лелеемое… Собрав чемодан и поджав губы, наскоро благословясь у игуменьи, сорвавшийся неофит уезжает, уезжает куда подальше. Чтобы через месяца два-три, много через полгода, на коленях просить прощения у всех, кого успел, или только хотел оскорбить при расставании. После этого паломница получает подрясник, острый куколь, четки и становится послушницей. Да, да, конечно, есть и не вернувшиеся. Человек, существо общественное, подрастая и взрослея, совершенно естественно покрывается защитным слоем социальной смазки. Опыт сожительства растет от семейных отношений, через детсад, школу, армию или студенческую общагу, с каждым годом покрывая нас новым слоем умения быть удобными для окружающих, умения производить впечатление или встраиваться в обстоятельства. От простейшего невытягивания ног в проходе до безошибочного чувства момента, когда пора прощаться с гостеприимными хозяевами. Исходя из этого опыта, мы подбираем себе прическу, одежду, сословные связи и классовое хобби, так как это помогает прятать внутреннюю индивидуальность и в казарме и на худсовете. Мы достаточно легко разделяем себя на внутреннего и внешнего: здесь ты смотришь в утреннее зеркало, а здесь в лицо начальника. Легко до поры до времени. Конечно, счастливы те, чья жизнь не претерпевает эпохи перемен. Вот селянам почти достаточно вежливо здороваться при встречах и не лупить чужую скотину, чтобы не создавать конфликтного трения с соседями. Другое дело город, с его ежедневными стрессами в связке с сотнями и тысячами других, точно так же подверженных стрессам. Здесь эта необходимая оболочка растет буквально с каждым днем, с каждой новостью или ушибом. И неизбежно наступает момент, когда ты перестаешь успевать ее снимать. Смотришь ли в зеркало или в лицо начальника.… Кажется, Аполлон Григорьев ввел термин «диктат среды»? Конечно, есть достаточное количество людей, чей внутренний мир вполне тождественен внешнему. Но для большинства их сопряжение требует усилия и насилия. Или капитуляции. «Социальный статус» — ведь это уже не только униформа с восьми до семнадцати, и не только квартира в доме с консьержкой или без, набор хрома в ванной, диагональ телевизора и живопись в гостиной. Это — друзья. И, не дай Бог, «соответствующая» семья. Деланность. Придавленный разросшейся оболочкой, уже не живет, он «делается». И безумно устает. Но где и когда ему можно хоть чуток побыть без маски? Передохнуть? Только не надо про природу! Для религиозного человека это освобождение наступает во время церковной службы, а для безбожного сознания неизбежно погружение в страсть. Первый сосредоточенно нащупывает сердечное тепло, второй, выключая разум, ловит адреналин. О чем это я? Хотелось немного о другом. Об исконном русском конформизме. Внешнем конформизме. Этнопсихология наука слаборазвитая, и недалеко ушла от разработок психологии личности. Переносы уместны. Так вот, русский человек, и на самой Руси и из-за ее рубежей, зачастую порицаем именно за свою чрезвычайную готовность применяться к любым обстоятельствам, уступать и отступать, безвольно оформляться под внешним игом, вплоть до физических изменений. У русских даже типаж лица особый, узнаваемый рядом с любым европейцем: вроде как заготовка на случай возможного приобретения широких скул в Забайкалье или высокого лба на Псковщине. Наш национальный характер описывается как сонливая мягкость, бабская инертность, вечная леность что-то кому-то доказывать. Неизъяснимая терпеливость. Но нет же худа без добра, а вдруг эта самая русская уживчивость и позволила нам соединить несоединимое, на тысячу лет увязав Царством-Империей сотни народов и народностей на одной шестой части суши?! Есть, правда, еще, пахнущее кваском, мненьице, что это, мол, сотворилось нашим упорством, талантливостью и трудолюбием… Не мне судить о нынешнем развале промышленности и разрухе сельского хозяйства, о кризисе в педагогике и науке. Но позвольте о родном — о деградации культуры. Сейчас (точь-в-точь, как во времена князя Щербатова) отовсюду звучат достаточно страшные в своей доказательности слова об искажении нравов и моральном вымирании нации. Это очень даже реальность, данная всем через ощущения: попущением рынка отверзлись хляби небесные, и хлынул на нашу Родину развращающий и отравляющий сель, по кощунственности сравнимый лишь с изуверствами «союза воинствующих безбожников». Голубая эстрада, кромешные сериалы, звездно-полосатая пресса, блудный театр и некрофильская литература… Случайна ли их синхронность? И стоит ли гадать, какой культуры у нас министр, почему повсюду фенит «русский» шансон, а у президента на совете по делам культуры пучит глаза попугай, отснявшийся в первом постсоветском порнофильме? Да что уж мы, квасные патриоты, сегодня все, более-менее способные самостоятельно видеть и разуметь, свидетельствуют, как поспешливо реализуется явно спланированная и неплохо материально обеспеченная «работа адова» по разложению моральных, волевых, этических и эстетических основ национального сознания. Да, культура России сегодня как в трехдневном гробу. Повальные облатненность и обыдленность, омамоненность и чужебесие — трупные пятна и смрадный дух нашего лукавого времени. Но, родные мои, нам ли отчаиваться? Ведь не впервой! Нам ли заноситься своей исключительностью — подумаешь, искушают «правом на бессовестность»! Было и пострашнее, поотчаянней. Побеспросветней. Но оттуда-то и взошло Волошинское прозрение: «Пусть SLAVUS — раб, но Славия есть СЛАВА: победный нимб над головой раба!» А много до того Достоевский исцелял раскольниковых воскресением Лазаря. Будет и ныне. Тут нет никакой наивной мистики. Просто нужно иметь доверие к своей истории, своей судьбе. Промыслу. Жить в терпении и готовности, в чаяньи спасения — ведь сей рукотворный потоп мерзости способен воздействовать (иначе и быть не может!) только на внешнюю, социальную оболочку человека — он деформирует личину! Маску-харю общества. А лицо, лик народа не в этой власти. Что нам до министра? Что нам до голубой эстрады, кромешных сериалов, звездно-полосатой прессы, блудного театра и некрофильской литературы? Это все коросты Иова, без возможности «повредить душе». В монастырь возвращаются те, у кого произошел малый, самый первый катарсис на пути к духовности. Те, кто перешагнул страх жить без защитного панциря, жить открытым сердцем, обнаженной душой. Без маскировочного грима. Возвращаются в монастырь, ибо как таким обустроиться в миру? Только за каменными стенами можно позволить себе быть таковым, каков ты на самом деле. А пресс общежития? Из-под него для них теперь есть другой выход — внутрь, к умному деланью. И это уже начало труда над преобразованием души. Опять я мысью по древу. Хотелось немного об исконном русском стоицизме. Внутреннем стоицизме. На самом деле, за внешней покорностью русский народ таит внутри себя самое на Земле несгибаемое: способность к саможертвенной любви. Путь России в христоподражательстве. Именно от этого Русь святая. И от этого из поколения в поколение принимает неизмеримые испытания и тяготы, прессуясь снаружи и изнутри — «трус, потоп, мор, глад и нашествия иноплеменников». А все в том, что эти напасти и есть те самые каменные стены, за которыми только и можно жить, не скрываясь друг от друга. Жить открытым сердцем, обнаженной душой. Жить исповедально. Увы, но только так, в нестерпимости боли под страшным крестом хранения мирового Православия, в замкнутой со всех сторон невозможности отступления, ибо позади Третий Рим, а четвертому не бывать, через постоянные «мор, глад и нашествия» — только так с вечного Русского Лика облетает за непотребностью искажаемая сатанистами временная оболочка-харя.
В АПОКАЛИПСИС С ЛЮБОВЬЮ «Работа — это любовь, ставшая видимой» — так Джебран Халиль Джебран очертил границу соприкосновения Земли и Неба. Можно ли мне этим начинать? Пусть, ведь за окном мечется февраль, и никаких границ не существует. Неправославная цитата лишь эхом удостоверит, что рассуждения на тему причин и целей творчества универсальны на все времена и страны. Да, да, конечно, в поте лица своего человек ест на Земле хлеб свой, но стоит вложить в труд душу, как присутствующая в ней Любовь, которая есть Бог, самую прагматическую деятельность превращает из свинцового адамова проклятия в золотую заповедь блаженства: влюбленной душой поденщина преполоняется в искусство. Что уж исламским гностикам, когда и папуасам из рода древесной лягушки понятно, что ни одно произведение искусства не состоялось без любви. Однако искусство лишь передний край того, что определено советскими словарями как «совокупность достижений человечества в производственном, общественном и умственном отношении». Культура — совокупность поиска и освоения техник и технологий литейного дела, выделки шкур, гипноза, селекции, законотворчества, мозаики и заживления ран. Каждый в своем направлении, каждый на основе своей школы. Личное творчество миллионов авторов микроскопическими полипами через века и вопреки расползанию материков собирает воедино хрупкий и незыблемый, каменный и живой атолл — коралловую чашу мировой культуры. Тягуче сладко, под созерцание сквозь двойное стекло ослепительно метущейся февральской метели, порассуждать о разделении первозданного хаоса на свет и тьму, на хляби небесные и подземные, о путях Каина. Да мало ли…. Вот, например, очень даже интересно то, что как у «физиков» математика выделяется из науки вообще, так у «лириков» литература всегда несколько отстоит от иных искусств. Почему? А еще вопрос: если акт творчества, акт любви, связан с переживанием чувства восторга, то тогда что такое «антиутопия»? Что за страсть от Исаии и Иезекииля до Уэллса и Орвела вновь и вновь восторгаться неизбежной гибелью миров? Отчего возможна столь стойкая любовь к смерти? Художник, как шаман к своему племени, всей кровью чует привязку к своему зрителю. Кровью, в которой растворена его душа. Племя эстетов или варваров, моралистов или революционеров, стяжателей или националистов — всегда есть круг плотской, камертонально дышащей близости тех, от кого родился и среди кого оформил себя как личность. Здесь все родное, понятное, предсказуемое. Но в это же время «шаманская» душа пронзительно больна видениями, звучаниями и осязаниями иных, не ведомых соплеменникам реалий. Ненужное в обиходе присутствие неназываемых пока, пока неизъяснимых красок, аккордов и ласк томит, тяготит, преследует, и нет возможности укрыться, отказаться, вернуть талант Господину. Первым даром апостолам было познание языков, но были ли те языки только людскими, ведь Павел потом признался: «Если я говорю языками ангельскими и человеческими…»? Есть такая профессия — толмач. Призвание, смысл и узничество художника в том, чтобы работать переводчиком трех миров. Озарение — когда вызревшее втайне томление взрывается дерзанием, и вот между небом, землей и преисподней, на крылатом коне, солнечной пироге или сером гусе, снует вверх-вниз с дарами, угрозами и советами посланник, проситель и пилигрим. Ангелы, люди и демоны зовут и манят его, наполняют и высасывают, ограждают и губят, жгут, топят и воспевают. А он только в меру сил исполняет волю Создавшего его вот таким, слишком слышащим и излишне видящим. Он переводчик и перевозчик. Это его труд, его работа, которая, как и всякая иная, — то проклятие, то заповедь блаженства. И за которую в любом случае спросится. Тем, Кто берет, где не клал, и жнет, где не сеял. На все Божья воля. И уже не одни коринфяне знают о том, что «кто говорит на незнакомом языке, тот говорит не людям, а Богу». Быть жильцом всех трех миров почти невозможно, даже припомнить-то пример сложно, так как сердце не безразмерно и душа чаще всего раскрыта к одной из границ. Кто же собеседник данного художника? Ангелы или бесы? Блаженство или одержимость диктуют палитру, помечают партитуру или нашептывают тексты? Ангелы, люди или бесы? Тут проходит разделение солярных и ночных гениев, эстетов и популистов, нигилистов и консерваторов. Разделение в пространстве и времени зыбкое, зачастую откровенно условное, лишь для удобства классификации, но достаточно определяющее доминантные состояния автора. В скольких случаях Пушкин впадал в минутную истому, и тут же, «подъезжая под Ижоры», опять светился и искрился. А ссутуленный лицезрением ночных портретов Гоголь, в тесно очерченном мелом кружке навзрыд писавший свои прощальные письма, за наползающим окружением виев, носов и плюшкиных так и не дождался пения петела. На той стороне улицы раскачанный ветром неоновый огонь намотал на себя моток снежных трепетных нитей. Окна в домах почти все погасли, и лишь фонари редко маячат вдоль ненужных улиц. Эх, Сибирь, ох, февраль… «Если я говорю языками ангельскими и человеческими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий» — учил Апостол. Влюбленной душой поденщина преполоняется в искусство. Так что же такое «антиутопия»? Что за странное и стойкое устремление воспевать ужасы конца света? В чем смысл этой непресекающейся традиции на атолле культуры? Юнг пытался увязать гений и пророчество. Самое легкое и точное пророчество — неизбежность смерти каждого человека. Блок магнитился гибелью, Есенин любовался умиранием, а Высоцкий плотски боялся, и в их поэзии смерть одинаково стала главной карнавальной маской. Но это все другое, это лирика, и от страданий юного Вертера до гибели миров расстояние принципиально непреодолимое. Нет, дело не в количестве черепов или детских слезинок. В хлумовской «Прелести» смерть убедительно верно через бесконечно малое выходит на бесконечно большое, но сам переход от этого не становится свободным. Разные коралловые ветви. Что же тогда определяет гипнотичность жанров? «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Тут и возможно проявление доминантности душевной принадлежности автора к одному из трех миров. Где сокровище наше? Когда художник любит жить в мире людей, в срединном мире осязания фактур и обаяния плоти, когда слишком тонкие видения духов не увлекают его дудочкой крысолова, тогда все равно, что бы он ни создал — трагедию или оду, мюзикл или реквием — все его творения пахнут бунинскими яблоками. Более-менее. Это они готовы пожертвовать душой, чтобы остановить мгновение. Труженики преисподней стремятся убедить всех, что апокалипсис уже пройден. И да здравствуют перестройка, конец холодной войны и демократия! Осталось лишь найти Бен-Ладена, и сразу наступит тысячелетие нового «царства святых». Знакомо? Тысячелетний Рейх для избранных или интернациональная коммуна. Не придирайтесь: грядет эпоха Водолея, и Царь иудейский с Буддой Матрейей вот-вот воплотятся в белых венчиках из роз…. Адепты мрака маниакально переписывают историю, кропотливо путая петли времени, очерняют, клеймят и кривят прошлое, и все для того, чтобы еще ослепительнее сверкали надвигающиеся равенство и братство. Это от их нечеловеческого упорства год от года массовое сознание штампуется «диким средневековьем, московитским хамством и тупостью православия». Зато иллюминированное материализмом человечество цивилизованно поклоняется обезьяньему тотему. Антиутопия оптимистичных сатанистов всегда в прошлом или настоящем, а впереди для них разноцветными воландовыми глазами соблазнительно звездится обещанный экстаз бессудности и безнаказанности. Собеседники же ангелов знают, что второе пришествие еще предстоит. Но перед тем будут гонения за веру, великая война, последний Царь Михаил, нашествие желтолицых, торжество антихриста, печать на чело и недождящее небо…. Их мытарят видения неминуемого Суда и язвят множащиеся приметы близящегося скончания времен, когда «вся Земля и все дела рук человеческих» сгорят. Им страшно, им больно беспомощно свидетельствовать эйфорию торопливого строительства последней Вавилонской башни цивилизацией содомитов. А в прошлом у них Золотой век и князь Серебряный. Пессимизм? Да, более того, полное отчаянье, если не любить Личность Христа и отвергать смысл Его Голгофы. Созвучна ли душа художника раю или аду, но носящая ее кровь солона как у всех, и мускулы сердца толкают ее кругами «семьдесят, а при большей крепости, восемьдесят лет», и оптимистичный и пессимистичный толмач толкует нечто с неведомого языка своим единоплеменникам их языком формул, рондо и сонетов. Воспринимает ли он себя мессией? Ну, разве что на уровне юной селяночки Жанны, которой архангел Михаил повелел спасти Францию. Даже подозревать нельзя. В вождизм играют только имитаторы творчества. Но насколько художник дорожит признанием? Это отдельная тема. А вот «чьим» признанием? Солженицын в результате пережитой смерти-воскрешения после онкологического приговора, логично считает себя отвечающим только перед Богом. И Богу. Поэтому не фальшивит в своем отшельничестве. Он «отрабатывает» обретенную вторую жизнь день за днем, как человек естественно планового сознания: заложил в таком-то году высказаться по такой-то проблеме, собрал материалы, просмотрел справочники и словари — и высказался. Без интереса к реакции. Эта незаинтересованность позволяет Александру Исаевичу бесстрастно, как лунатику по коньку крыши, пройтись даже по такой самоубийственной для любого другого теме, как русско-еврейский вопрос. Но беда его толкователям. Можно ли художнику уйти от своей судьбы? Попытки самовольно сменить веру наказуются творческой пустотой, даже при самых благих намерениях. Все те же Гоголь и Оптинцы… И еще последний роман Астафьева «Прокляты и убиты». Измена промыслу — сотворить назло. Мастер, обессмертивший себя «Царь-рыбой», создавал вещь назло. Назло. Зачем? Ради чего? Обрести себе новую аудиторию, новое племя? Измена влечет безблагодатность. Впрочем, «назло», без любви писалась и Каренина. И … мало ли… Звенит по стеклу кимвал метели. От Урала до Тунгусского плато, от тундры и до Алтая вся Западно-Сибирская низменность закружилась волчком антициклона. Где-то там, в районе Сургута, есть малая зона покоя с прозрачной чернотой пробитого звездами ледяного неба, а вокруг безначально-бесконечно куролесит мятежная метель. О чем это все я? Эк, размахнулся. «Помилуй мя, Творче мой Владыко», пора спать.
|
© "СИБИРСКИЕ ОГНИ", 2004 |
|
|
Оригинальный сайт журналаwww.sibogni.ruWEB-редактор Вячеслав Румянцев
|
