№ 04'04

Валерий ГАНИЧЕВ

XPOHOC

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Смех в России

Смех да “хи-хи” ведут во грехи.

Народная пословица

Что есть хитрость?

— Хитрость есть оружие слабого и ум слепого.

— Иногда достаточно обругать человека, чтобы не быть им обманутым.

Козьма Прутков

Жить без пищи можно сутки,

Можно больше, но порой

На войне одной минутки

Не прожить без прибаутки,

Шутки самой не мудрой.

Не прожить, как без махорки,

От бомбежки до другой

Без хорошей поговорки

Или присказки какой.

А. Твардовский. “Василий Теркин”

Произошло событие, возможно вполне серьезное. Писатели, нахмурившись от бед и лишений, обрушившихся на весь наш люд, решили создать секцию “Русский смех”.

Ой, время ли? Да не подумают ли? Не обвинят ли? Судя по всему — не время. Да и подумать, обязательно подумают. И, конечно, обвинят. Но, как сказал незабвенный Козьма Прутков: “Люби ближнего, но не давайся ему в обман”. Давайте-ка и мы сыграем по-своему.

Конечно, при утверждении на секции вспомнили и прискорбный факт — когда ордынский хан посылал своих баскаков на Русь за данью, он учил их: если будут плакать, значит, у них есть, что отдать, — берите. Если будут очень плакать — значит, осталось еще что-то. Берите! Если начнут смеяться, значит, у них больше ничего нет — возвращайтесь.

Вот поэтому ныне, говорили на секретариате, и пришло время смеяться. Да уж… третье нашествие олигархов ничего существенного в сусеках русского человека не оставило. Но ведь не только в богатстве шутили наши люди. Меткое слово, залихватская песня, частушка, едкие поговорки сопровождали его всю жизнь. Говорят, что церковь была против смеха. Не так это. Она была против зубоскальства и осмеивания святынь. И этого требовательного взгляда нам в обществе не хватает. А достойные представители православия сами умело применяли иронию, насмешку и смеялись над поражениями бесов.

Так уже в “Слове о Законе и Благодати” Митрополит Илларион издевается над тупым преклонением перед законом, в котором нет нравственной основы, отсутствует понимание высшей благодати.

А затем целый период, когда накапливалась смеховая культура, определялись объекты для исправления шуткой, насмешкой, смехом.

В недрах монастырей, ограничительных самыми суровыми уставами, предполагалось исправление после осмеяния.

Даниил Заточник с сарказмом писал “О злых женах и женской злобе” в “Слове об уничижении”: “Видел жену злообразну, приникающе к зеркалу и рек ей: не зри в зерцало видевши нелепоту в лице своего, зане большую печаль примити”.

XVII век дал взрыв иронических нравоучений при наглядном распутывании бесовских козней, ошибок, которые совершал простоватый соотечественник. Бес в роли слуги — комический и намекающий на житейское греховодничество и плутовство персонаж многих поучений, житий, повестей.

Эти улыбки, смех для извлечения урока чувствуются и в весьма распространенном пересказе о споре “жидовского философа Тараски с хромым скоморохом”. Последний принуждает Тараску отказаться от состязаний в превосходстве закона еврейского над христианским в “Житии Иоанна Новгородского”.

В повести о непутевых Фоме и Ереме качествам, которые нередки у наших соплеменников, делается суровый и требовательный приговор: “Обоим дуракам упрямым смех и позор”.

Поистине высочайшим шедевром народного юмора стало знаменитое “Письмо запорожских казаков турецкому султану”. Написанное выходцами из всех славянских земель (об этом свидетельствуют речевые обороты и слова), письмо-свидетельство высокого патриотизма, бесшабашности и здорового смеха всего казачества старой Руси.

В царских палатах при Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче смех отнюдь не под запретом. Дураки-шуты и дурки-шутихи намекают, да скорее говорят напрямую о московских неладах, о боярском своеволии, о безделии в приказах. Несладко приходилось тем, кто попадал на вечер, где “валяли дурака” шуты. Также были поставлены первые комедии, созданы школы для обучения мещанских детей “комедийному делу”.

Вклиниваются в эти духовные поучения и царские забавы и просто народные посадские, монашеские шутки. В “Повести о Ерше Ершовиче, сыне Щетинникова”, которая имела свою версию под названием “Список судного дела о тяжбе Леща с Ершом” это было острое осмеяние порядка проведения судов, всего судопроизводства, запутанного и темного слога судейских решений. Действующие лица этих произведений: “Осетр — боярин, Сом — воевода, Судак и Щука — выборные, Лещ — челобитчик, Ерш — ябедник.

Удивительно, при заполненности нынешних московских театров драматургическими, в основном зарубежными, новинками пьес, драматургическим переложением повестей, почти нет пьес об олигархах, гигантской коррупции, лжесудах.

Целый ряд повестей в прозе и стихах тогда язвительно описывал, осуждал пристрастие к хмельным напиткам, русский порок — пьянство. В повести “О происхождении винокурения”, “О хлебном питии”, “О высокоумном Хмеле” — Хмель — нагловатое действующее лицо, некий молодец, который говорит о себе: “Я — Хмель , происхожу от рода великого и славного; я силен и богат, хоть добра у меня за душой нет никакого; ноги у меня тонки, зато утроба прожорлива, и руки мои обхватывают всю землю. Голова у меня высокоумная, язык многоречивый, а глаза мои не ведают стыда”. Да, славен и почти непобедим, судя по перестроечной борьбе с алкоголизмом, герой — Хмель, но он требовал осуждения. И в XVII веке это хорошо понимали, высмеивая его в “Сказании о роскошном питии и веселии” и других сатирических произведениях. Одной из самых известных повестей с исключительно точным описанием быта тех времен была плутовская повесть “История о российском дворянине Фроле Скобееве и стольной дочери Нардин-Нащокина Аннушке”. Проныра и плут, бедный новгородский дворянин, этакий средневековый Чичиков, занимающийся ябедой по судам, сумел своей бойкостью и обманом тайно заполучить в жены Аннушку — боярскую дочь.

Подъяческими приемами, плутовством, вызывающими оторопь, Фрол убедил отца Аннушки, что он человек порядочный. И тесть, обзывая его при жизни шутом, перед смертью записывает на имя зятя свое имение. Плут Фрол Скобеев стал уважаемым человеком, получив как бы парламентскую, то бишь имущественную, неприкосновенность, сразу вошел в “гражданское общество” того века. Но тогда, хоть издевались над этим, а ныне избирают в Думу. Вообще, в обществе того времени глупости, простофильство, дурь высмеивались.

Становилась понятной истина, которая звучала тогда: “Мир населен дураками, а самый большой дурак тот, кто не догадывается об этом”.

Грянул XVIII век. Петр потащил Россию в западную цивилизацию, сбрасывая с храмов колокола, остригая бороды, разгоняя патриаршество, преследуя старообрядцев, казня стрельцов. Ему казалось, что именно они тормозят Россию, а наводнившие страну реформаторы-иностранцы с новыми словечками, потешанием над стариной, вызывающими европейскими манерами и законами возведут державу в первый ряд. Зашумели балы, закрутились всешутейные соборы, захохотали над невежеством и обычаями старины иноземцы. Нет, они внесли свой вклад в создание новой империи, но созидательный хребет России и в то время, ее победы обеспечили “птенцы гнезда Петрова”, ее отечественные преобразователи: преображенцы и семеновцы, купцы и промышленники, мелкопоместные дворяне. Не все из них отличались завидной нравственностью, но под рукой Петра они вершили державное дело.

Однако реформы и преобразования Петра постепенно просеивались сквозь сито народного и общественного восприятия (как бы ни отрицала предыдущая наука эти понятия, общество и народ, в применении к периоду самодержавия, были и играли роль своеобразного регулятора в жизни страны). Приживались и поддерживались созидательные и полезные реформы, отвергались шарлатанские затеи, выростало глухое и открытое недовольство слепым европейничаньем. И рычагом для исправления реформаторского безумия были не только бунты, но и слово, всеобщее осмеяние немцев (так на Руси звали всех иностранцев).

Лучшие и патриотически настроенные представители русского общества, его литературные авторы объявили подлинную войну фальшреформам, поклонению перед иноземными обычаями, модами, засилию иностранного слова.

Впрочем, Петр I и сам никогда не отвергал “эту страну” и ощущал, особенно в конце жизни, что Россия должна идти своим путем, ей надо говорить своим, не безотчетно подражательным языком. “Немцы обыкли многими рассказами, негодными книги свои наполнять только для того, чтобы велики казались, чего кроме самого дела и кратного пред всякою вещью разговора переводить не подлежит”.

Петр, как подлинный державный правитель, постепенно понимал, что нарождающуюся литературу и тем более сатиру из рук выпускать не надо. Взгляд его на литературу был сугубо практический — она должна служить его делу, а сочинитель — если и не инженер человеческих душ, то механик, подвластный государю. И сей механик изготавливает в том числе и стрелы сатиры к осмеянию невежества, застойной старины, ханжей и его врагов. И печатный станок с невиданной доселе быстротой печатает не только книги, но и речи по поводу выдающихся событий, торжественные стихотворения по случаю побед, пускает сатирические стрелы в недругов реформаторских дел. Прямо тебе петровские “Окна РОСТА”. Тех же, кто не кидался поддерживать его реформы, Петр лишал даже чернил, перьев и бумаги, как это он сделал с монахами в монастырях.

Сторонники же Петра создавали или переводили “простым русским языком” малые комедии. Театр ставил шутовские интермедии не только во дворце, но и на широкой публике, высмеивал подъячих, берущих взятки, взывающего к людям дьячка, у которого берут в учебу детей, раскольников, противников реформ, растяп, неучей, невежд.

В одной книге, описывающей тот период, так говорят о подобной литературе и комедиях: “…Вот, например, “Раскольник, приведенный в ужас новыми порядками, описывает их жиду, к которому относится с особенным сочувствием, принимая его за собрата, так как узнает от него, что и тот тоже держится старой веры:

“Как-то ныне люди увязли глубоко

Как-то жить в мире несносно и жестоко

Последние времена видим, что приспели,

Бо и некоторые из наших старцев антихриста зрели

…………………………………………………………..

Русские ныне ходят в коротком платье, як кургузы,

На главах же своих носят круглые картузы

И тое откуда взяли, ей недоумеваем

И сказать о том истинно не знаем,

Что закон и правило святых отец возбраняют,

Свои главы наголо железом обривают,

Человецы ходят, як облезьяны:

Вместо главных волосов, носят перуки,

будто немцы поганы”.

Без сомнения, большие залы ассамблей, складов, морских собраний, кабаков, в которых сидели в клубах дыма под звон бокалов шкиперы и бомбардиры, преображенские гвардейцы и учителя, студиозиусы и разного рода авантюристы оглашались после подобных причитаний безжалостным хохотом. Петровская сатира находила своих поклонников…

Но доставалось на орехи и самому Петру и отнюдь не от дворянских сочинителей, а от народных сказителей, от казаков и старообрядцев, представляющих и изображающих императора новым антихристом. Эти сочинения были отнюдь не безобидны, и в одном из указов Петра I прямо следовало: “…за составление сатиры сочинитель ее будет подвергнут злейшим испытаниям”.

Это не останавливало сочинителей. Например, повсеместное распространение получила лубочная картинка “Мыши кота погребают”, в тексте которой заложены ехидные намеки, а то и издевки на царствование Петра. И что интересно, что указаны реальные подробности погребения императора.

“Небылица в лицах найдена в старых светлицах… как мыши кота погребают, недруга своего провожают… Умер в серый четверг в шестопятое число, в жидовский шабаш” (Петр действительно умер в “серый”, то есть зимний, январский четверг, в шестопятое число, то есть в первую четверть шестого часа.) Восемь мышей (восемь лошадей, которые везли сани). Музыканты-мыши — это новый обычай Петра играть на похоронах и т.д. Мыши готовятся весело гульнуть на поминках своего врага. В общем, вся картинка и многочисленные надписи к ней, сатира на петровские времена и близких ему лиц, пародия на похороны Петра. И здесь она возвращается к нему, как зазеркалье “всешутейских и всепьянейших соборов”, которые так любил император.

И все же многие преобразования были неизбежны, и поэтому столь обширен был круг людей, защищавших реформы Петра на протяжении длительного времени. Тут и Феофан Прокопович и Антиох Кантемир (“Запорожец кающийся”, “Слово о власти и чести царской” и др. и т.д.). Да и великий Ломоносов величал Петра (“Он Бог, он Бог твой был, Россия”) за его размах, энергию, укрепление России и высмеивал его недругов (“Гимн Бороде!” и т.д.).

Рождалась новая русская литература. Она вырывалась из чужих одежд, все больше получая признание в грамотной части общества. Ей был присущ и сатирический взгляд на мир, на окружающую действительность. Нет, это не прямолинейно осуждающие крепостничество и самодержавие сатиры (до этого еще дело не дошло). Это скорее нравоучения и пожелания избавиться от человеческих грехов и недостатков.

До екатерининской эпохи нашей культуры и литературы наиболее яркой звездой в этой сфере был Александр Петрович Сумароков (1718 — 1777). Великий и недооцененный у нас Сумароков был яркий сатирик. Он создал много комедий, басен-притч. Драматург был искренне уверен, что “свойство комедий издевкой править нравы”. Перу Сумарокова принадлежат десятки басен-притч, которые В. Новиков назвал “сокровища русского Парнаса”. Многие его басни и сегодня обращены к нашим временщикам, к власти. Так, в одной из басен “вздремал пастух” и “ружье лежит”, следствие — волк утащил овцу. Вывод:

“Коль истины святой начальники не внемлют

И беззаконников, не наказуя, дремлют.

На что закон?

Иль только для того, чтоб был написан он”.

Все, как и нынче, но зато у нас провозглашено “правовое государство”. А законов-то понаписано…

…В нашем литературоведении раньше было не принято отдавать пальму первенства в открытии какого-либо нового литературного направления особам высшего света, тем более царского происхождения. Для этого выискивался какой-либо простолюдин или человек монархических, сословных убеждений, который наскоро награждался либеральными взглядами, и он выдавался за демократа, или даже социалиста, и становился основоположником. Конечно, были и такие, и талантом были отмечены. Но никакими схемами и правилами вульгаризаторского толка начало литературного этапа определить нельзя. А вот то, что Екатерина II пыталась стать во главе новейшего периода литературы в XVIII веке, — это без сомнения. Как и Петр, обладая державным умом, она отводила литературе роль сильного орудия в достижении своих целей. Однако, поощряя развитие литературы и журналистики, получившие при ней серьезное общественное влияние, Екатерина и сама, несомненно, обладала незаурядным литературным талантом, пыталась поддерживать оный и в других, замечая их произведения, публикуя лучшие из них в покровительствуемых ею журналах, развивая журнальную полемику о ценностях жизни и литературы. (Впрочем, до того безопасного для трона уровня, который позволяли события.)

Не мой сегодняшний предмет говорить о всех ее литературных начинаниях. Скажу лишь о комических опытах.

Она написала четырнадцать комедий, девять опер (их либретто), семь пословиц (то есть пьес, написанных на основе пословиц). Назовем две из них: “Именины госпожи Ворчалкиной” и “О, время!” (1777 г.).

Екатерина снисходительно относилась к своим комедиям и в письме к Вольтеру пишет (говоря о себе в третьем лице): “У автора много недостатков; он не знает театра, интриги его пьес слабые. Нельзя того же сказать о характерах. Они взяты из природы и выдержаны. Кроме того, у него есть комические выходки; он заставляет смеяться, мораль его чиста и ему хорошо известен народ”. Действительно, все эти Чудихины, Ханжихины, Ворчалкины, Фирлюфюшковы, Некопейковы были по отзыву современников не придуманы Екатериной, не заимствованы из французских комедий, а взяты на сцену прямо из российской жизни. Да и сегодня многие из них заседают в министерствах, выступают с думских трибун, являют собой новых русских и старых еврейских проходимцев. Чего стоит один господин Некопейков горбачевского пошиба из пьесы о именинах Веревкиной, источающий уйму дорогостоящих и ненужных обществу проектов. Но он, оказывая “услугу Отечеству”, заявляет: “Только надобно, напротив того, всем единодушно постараться, чтобы мой проект скорее принять и в действо произведен был”. Проект же этот “Об употреблении Крысьих хвостов с пользой” (вплетая оные в корабельные канаты). Ну, прямо скажем, ситуация с ваучером, пока народ не разобрался, “скорее принять” и “в действо произвести”. Второй же проект Некопейкова “О построении секретного флота” — это истинная модель внедрения экономических реформ то ли по Гайдару, то ли по Грефу. Некопейков предлагает: “Во-первых, надлежит с крайним секретом построить две тысячи кораблей… Разумеется, за казенный счет… Во-вторых, раздать оные корабли охочим людям и всякому дозволить грузить на них товар, какой кто хочет… разумеется, товар забирать на кредит… Третье: ехать на тех кораблях на неизвестные острова…которых чрезвычайно на Океане много… и токо променять весь товар на черные лисицы.. которых там бессчетное множество… Четвертое… Привезши… лисицы сюда, отпустить их за море на чистые золотые и серебряные слитки… От сего преполезного торгу можно… я верно доказываю… можно получить от пятидесяти до семидесяти миллионов чистого барыша…” Екатерина таковому проекту ходу не дала ни в пьесе, ни в жизни. У нас же, околпачив народ, на “секретно построенном флоте” взятые в кредит у государства товары вывезли и продали, заполучив “черных лисиц” из остатков общенародной собственности и еще раз запродав их и получив золотые слитки валюты, оставили ее предусмотрительно “за морем”. Великая комедия свершилась на пространствах России, но сдается, что это уже был фарс, переходящий в трагедию.

В XVIII веке свершилось событие, знаменовавшее важнейший этап в русской сатире и юморе. Возникли первые сатирические журналы. В 1769 году Екатерина принимает решение выпускать сатирический журнал “Всякая всячина”.

Императрица была уверена, что осмеянием пороков и можно было искоренить пороки, а “цензура нравов” должна была острыми насмешками утвердить добронравие. Письма вымышленных читателей с забавными затейливо-комическими персонажами, пьески нравоучительного характера, добродушная критика грехов, вернее невинных человеческих слабостей, — таков был облик первого русского сатирического журнала. Главным редактором был личный секретарь императрицы Козицкий, а фактически руководила изданием Екатерина. В первом номере “Всякая всячина” она заявила: “Я вижу будущее. Я вижу бесконечное племя “Всякой всячины”. Я вижу, что за ней последуют незаконные и законные дети”.

Екатерина не ошиблась. По ее призыву и общественной потребности появилось множество сатирических журналов…

С января 1769 года выходит еженедельник М. Чулкова “И то, и сио”, а с февраля — еженедельник В. Рубана “Ни то, ни сио в прозе и стихах”, затем с марта — “Поденщина”, с апреля — “Смесь” известного писателя, первого русского романиста Ф. Эмина, а с мая — знаменитый “Трутень” Н. Новикова. В этот же год появились “Адская почта или переписка хромого беса с кривым”, “Полезное с приятным”. Начался период русской сатирической журналистики, в которой все было. Были дискуссии, споры, отторжения, которые дорого обошлись обществу, ибо “смеяться с разумом”, как признавал Сумароков, получалось не всегда и не у всех.

Но, породив, вернее разрешив сатиру, Екатерина выпустила джина из бутылки. Под перо русских писателей попали не только безымянные человеческие грехи, но на всеобщее обозрение были вынесены грехи чванливых вельмож, сибаритствующих владетелей поместий, вершителей судебных дел, законодателей-сенаторов, высокопородных взяточников, фаворитов двора, а то и сама верховная власть…

Это уже было слишком. Кое-кто и поплатился. Так, Василий Новиков отбыл для осмысления своих сатирических выпадов против императрицы в Шлиссельбургскую крепость, Денис Фонвизин был в опале, а Капнистовский “Ябеда”, как и некоторые другие, был запрещен. Нелегко было быть сатириком на Руси, это ведь не на пароходе плавать и щекотать подбрюшье “новых русских”.

Но как бы там ни было, в русский мир в XVIII веке пришли чужехваты, кащеи, недоумы, безрассуды, худосмыслы, кривосудовы, хватайлы, простаковы, митрофанушки. Их породила русская жизнь, а русская литература дала им выпуклые и соответствующие их поступкам фамилии. Надменные вельможи, надутые французоманы, невежественные помещики, чиновные пустомели, павлины-петиметры, плутоватые приказчики зашагали по страницам русских книг, вышли на подмостки театров, стали нарицательными героями. Нет, они не исчезли, но им стало неуютно в жизни.

Самым ярким непревзойденным творением русской сатиры XVIII века стала пьеса “Недоросль” Д.И. Фонвизина. Этот драматургический памфлет на западничество и невежество, на европейское шарлатанство и отечественный идиотизм. Как много их, этих современных митрофанушек и скотининых среди реформаторов-либералов, демократов и псевдопатриотов.

Ну, если сегодняшние вральманы-чубайсы и скотинины-олигархи, митрофанушки-ельцины возроптали и возмутились бы, если бы их пришпилить так, как это делал по отношению к своим современникам Фонвизин, то можно представить, как отводили от себя сатирическое клеймо все герои “Недоросля”. Эти герои живут и вкраплены в нашу сегодняшнюю жизнь. И вот где уместно было бы нарядить героев в одежды сегодняшнего дня. Но где уж нашим театрам, им бы все “Двенадцать стульев” перелицовывать.

Да, век блистал сатирическими талантами. Сумароков и Фонвизин, язвительный баснописец и драматург Василий Майков с его бурлескной поэмой “Елисей или раздраженный Вакх”, нравоучительный и зоркий творец басен Иван Хемницер. Две звезды авантюрно-бытовой сатиры: Михаил Чулков (“Как хочешь назови”, “Пересмешник”, “Пригожая повариха”) и Владимир Лукин (его пьесы: “Щепетильник” и “Мот, слезами исправленный” — пародийны, фантасмагоричны и парадоксальны). Рядом с ними вульгарноватый Барков, глубокомысленный и задиристый Василий Новиков. А герой моей исторической повести “Тульский энциклопедист” Андрей Тимофеевич Болотов — агроном, селекционер, экономист, журналист, первый создатель детского театра в своих знаменитых записках (а всего им написано 350 томов), описал столько комических сцен из губернской и провинциальной жизни помещиков, чиновников, однодворцев, что, кажется, Николай Васильевич Гоголь не раз обращался к ним для написания “Мертвых душ”.

Помню, в начале 80-годов возле гостиницы “Россия” в Знаменском соборе обосновалось отделение ВООПиК, и совестливая хозяйка лекционного зала Валерия Ивановна Ражева, хоть как-то пытаясь скрасить кощунственное размещение в церкви, проводила там концерты духовной музыки, рассказывала о классическом наследии прошлого. Одна из встреч была посвящена русскому сочинителю Александру Аблесимову. Тогда же была показана его комическая пьеса-опера “Мельник, колдун, обманщик и сват”. Зал с удивлением смеялся: “Откуда сочинение?” Да все оттуда, из XVIII века. И была эта опера-комедия самой популярной тогда и вызывала восхищение “спектаторов” и их “плескания” в Москве. А ведь прорыв этой народной комедии на сцену был событием. В Петербурге таким же успехом, как “Мельник, колдун, обманщик и сват” пользовалась комическая опера Михаила Матинского “С.-Петербургский гостиный двор”, основоположником же русской комической оперы считают Михаила Попова, написавшего пьесу “Анюта”, музыку к которой сочинил выдающийся композитор Евстигней Фомин (поставлена 1772 г.).

Мне кажется, что этот интерес к поучительному серьезному и забавному прошлому тогда, в наши 80-е годы, перед перестройкой был выше и востребованнее, чем сейчас, когда нас перепахали “преобразованием”, лишая корней. Не так давно Капитолина Кокшенева напечатала в “Роман-журнале XXI век” (№ 8) выдержки из Петра Плавильщикова, знаменитого драматурга, актера, писателя, издателя того же XVIII века “Нечто о врожденных свойствах русской души”. Возвышенно-гордый, самобытный Плавильщиков был еще и автором пьесы “Мельник и сбитеньщик”, выводившей народный юмор на дворянскую сцену. Петр Плавильщиков язвил по поводу сочинителей типа француза Ле Клерка, который в своей 6-томной “Истории России” с истинно французским легкомыслием “навыдумывал невероятных басен” о стране, где он проживал и был осыпан почестями.

Громкий литературный успех был, как написано в одном учебнике, “у самого выдающегося представителя нашей художественной прозы до Карамзина” Михаила Дмитриевича Чулкова. В своем основном произведении “Пересмешник, или Славенские сказки” он как бы бросает вызов призывам “литературой исправить нравы”. Он хочет просто рассмешить, ибо “человек, как сказывают, животное смешное и смеющееся, пересмехающее и пересмехающееся”. Он с вызовом называет первую главу “Начало пустословия”, да и остальные главы у него обозначаются с простодушной лукавой простоватостью. Вот заготовки: “Ежели она будет нескладна, то я в том не виноват, потому что говорить в ней будут пьяные”, или “Ежели кто прочтет, тот и без надписи узнает ее содержание”. Чулков все смешивает по законам и не законам жанра: национальный древнерусский колорит, мотивы русских рукописных летописей, русского сказочного фольклора. Так, в сказке о рождении “Тафтяной мушки” действие происходит в древнем Новгороде, где есть университет, студенты, (а “Новгород, — писал Чулков, — в те времена почитался как Париж”), где есть моды и козни. Это подлинный русский плутовской роман.

Приобретал я среднее образование в захолустной украинской школе, в селе Комышня под Миргородом. Сельцо, правда, было тогда районным центром и какими-то неведомыми послевоенными путями наша школа была наполнена отменными учителями — университетцами, физиками, бывшими дворянами, возвышенными русистами, вдохновенными историками, “национально спрямованными” эрудитами-украинцами. Они-то и привили мне любовь к украинской литературе. Как же мы восхищались тогда восхитительно юмористической “Энеидой” И. Котляревского. “Энэй був парубок моторный и хлопец хочь куды — козак…” — так начиналась поэма. Котляревский стал основоположником новой украинской литературы. По причине постоянного “обрезания” русской литературы мы и не подозревали тогда, что подобная юмористическая перелицовка “Энеиды” была до этого еще несколько раз. Она столь же смешным образом была переведена или переложена в русской литературе XVIII века. К таковой принадлежала и бурлескная поэма Н.П. Осипова “Вергилеева Энеида, вывернутая наизнанку”. А перед этим “Энеида” была “всерьез” переведена Василием Петровым, пользующимся благосклонностью императрицы. Петров был недоволен произведениями “нескромных сатириков”, что употребляют во вред ближнего и по свету рассеивают “напоённые ядом лоскутки”, “употребляя во зло дарованную вольность от Екатерины Премудрой”.

“Нескромные сатирики” не заставили себя ждать и высмеяли высокий стиль Петрова. Особо удалось это Василию Майкову, он в поэме “Елисей” (“Елисей, или Раздраженный Вакх”) в самом бурлескном виде озорной пародии передал “Страсти богов”.

XVIII век, как никогда, возвысил русскую басню, вошедшую вершинным Иваном Андреевичем Крыловым в век последующий. Все начиналось с Сумарокова, его, пожалуй, и следует считать основоположником русской басни (хотя первые образцы басен “Петух и жемчужина”, “Ворон и лисица” были у Кантемира и Тредиаковского). Басни Сумарокова В. Новиков называл “сокровищем русского Парнаса”, среди современников его называли “Северный Лафонтен”. Сумароков придавал басням бытовой характер маленькой комедии нравов. В соответствии с “низким духом” басенного жанра Сумароков писал их нарочито “простыми словами”, и Карамзин считал их лучшими из всего, что написал Сумароков. Главным предметом сатиры Сумарокова были “подъячие”, “крапивное семя”, то есть чиновничество и всякого рода богатеи-“откупщики”.

У Майкова была какая-то “своя” близость к народному творчеству, и некоторые его басни были пересказом народных сказок или мотивов (“Крестьянин и медведь”, “Сороки и слепень”, “Повар и портной” и т.д.).

Слуга Отечества, Иван Иванович Хемницер умер на посту русского консула в Смирне и отбыл в Россию с уже подготовленной для себя эпитафией:

“Жил честно, целый век трудился

И умер гол, как гол родился”.

Он, как и его предшественники, в баснях обличал чиновников-лихоимцев, судей, которые беспощадны были к малым воришкам, но потворствовали большим ворам (“Два соседа”, “Паук и мухи”, “Стряпчий и воры”, “Два богача”). Очень уж напоминает это игры с современными олигархами.

В других же его баснях достается вельможам, что пытаются возноситься своей “породой”, такой вельможа не удовлетворяется тем, что он лев, он хочет быть “львищем” (“Два волка”, “Пес и львы”). Хемницер стал писать басни не только “вообще”, одевая людские пороки в звериные шкуры, но и “прикладывая” конкретных лиц. Таковы его басни “Заяц, обойденный при произвождении” против “обер-шута” Екатерины Нарышкина и даже против верховной власти (“Львиный указ”), что не вызывало восторгов у ней. А басня “Лев, учредивший совет” даже в 1852 году была запрещена цензурой. Поэтому нередок и пессимизм у баснописца (“где сборы, там и воры”). Это, похоже, уже и о наших сборщиках податей.

Особо живо звучит басня Хемницера “Метафизик”. Отец один, “чтоб от прочих не отстать”, “решился детину за море послать”, “чтоб доброму он там понаучился, “но сын глупее возвратился”. Зарубежные школьные врали:

“И малого не научили,

А на век дураком пустили”.

Детина проявил себя как отечественные младшие научные сотрудники (мэнээсы) в начале перестройки:

“Бывало, с глупости он попросту болтал,

Теперь все свысока без толку толковал.

Бывало, глупые его не понимали,

А ныне разуметь и умные не стали”.

Как и водится, все это произошло и с нашими высокомудрыми мэнээсами:

“Когда за облака он думой возносился,

Дорогой шедши, оступился

И в ров попал”.

Естественно, что отец бросился спасать дитятко, кинулся за веревкой. Детина же бросился в рассуждения о том, что за причина того, что он оступился и попал в ров, какое “центральное течение” или “воздушное давление” привело его туда. Отец притащил веревку, а сын попросил объяснить природу этой “вещи”. Отец терпеливо объяснял, что “веревка вещь такая, чтоб вытащить, кто в яму попадет”. Ученый “все свое несет”, о том, что надо бы и “выдумать орудие другое”. Отец в раздражении говорит, что для этого больше “и время надобно”. Ученый детина принялся выяснять: “Что есть время?” Видя неисправимость обученного западом дитяти, родитель резко отвечает:

— А время вещь такая,

Которую с глупцами не стану я терять.

“Сиди”, — сказал отец, — пока приду опять.

Время пустомель, болтунов, напыщенных ученых шарлатанов далеко не прошло и, конечно, можно было бы воспользоваться советом баснописца:

“Что, если бы вралей и остальных собрать

И в яму к этому в товарищи послать”.

Но и он сомневался в возможности данного предприятия и пессимистически заканчивал:

— Да яма надобна большая!

Ныне-то нужна целая Терракотова бездна, чтобы поместить великий сонм овладевших учением “великих” и “незабвенных” наставников из земель обетованных. А.С. Пушкин вспоминал эту басню в связи с увлечением его друзей — московских любомудров — идеалистической философией. Даже В. Ленин через сто лет ее цитировал. Вот таков был цепкий взгляд на общественную мишуру у Ивана Хемницера.

Особая тема — критика иностранщины, немецкого засилия, французской блудозначительности, охватившей русское общество.

Русские писатели XVIII века проявили подлинный бойцовский пафос, опубликовали сотни язвительных сатир на всеобщее поветрие. Русской литературе сегодняшнего дня это предстоит еще сделать.

И Кантемир, и Тредиаковский с сожалением писали об этой болезни русского общества, но настоящую войну этому низкопоклонству объявил великий Ломоносов, своим разумом и волей доказавший, что “может собственных Платонов и быстрых разумом Ньютонов российская земля рожать”. Сразу после переворота 1762 года, возведшего Екатерину на престол, он предостерегает “немцев”, окружавших трон от высокомерия, стремления видеть в русских “рабов”. Ломоносов грозно и язвительно советует:

Обширность наших стран измерьте,

Прочтите книги славных дел,

И чувствам собственным поверьте,

Не вам подвергнуть наш предел.

Исчислите тьму сильных боев,

Исчислите у нас героев

От земледельца до царя

В суде, в полках, морях и селах

В своих и на чужих пределах

И у святого алтаря.

Писатели осваивают европейские приемы и источники сатиры, в то же время преобразовывают их, насыщают российским содержанием, вырабатывают национальные формы. Кантемир в автоэпиграмме к своей первой сатире пишет:

Что дал Гораций, занял у француза,

О, сколь собою бедна моя муза!

Да, верна: ума, хоть пределы узки,

Что взял по-гальски, заплатил по-русски.

И поэт в сатирах своих не брезговал никаким “подлым”, “низким”, “грубым” словом, словом народным. Белинский справедливо заметил, что они писаны не только “русским языком, но и русским умом”.

Вообще, утверждение русского языка, русского образа жизни, русского духа было заботой всех русских писателей XVIII века. Даже принимая за основу произведения иностранных писателей, они пытались, как говорил драматург В. Лукин, “склонять на русский лад”. Сам Державин почитал своей заслугой создание “забавного русского слога”.

В екатерининское время издевка переместилась на французоманию. В Новиковском “Кошельке” мишенью стал Шевалье де Мансонж (фр. Ложь), который у себя на родине был мастером “волосоподвивательной науки”, то есть цирюльником, но в России, где было более прибыльное для иностранца дело, он стал учителем дворянских сынков, главная цель которого — развивать “отвращение от своих современников”. Ну это-то прямо про сайсов, пайпсов, соросов и прочих высокомудрых советников господина Ельцина, Гайдара, Бурбулиса.

А ныне, наблюдая поток нефти, газа, алмазов, алюминия из России, как не вспомнить сообщение в тех же новиковских сатирических “Ведомостях” Трутня:

“На сих днях прибыли в здешний порт корабли: 1. “Trompeur” (обманщик — В.Г.) из Руана в 18 дней. 2. Vetilles (безделки, пустяки — В.Г.) из Марсельи в 23 дни.

На них следующие нужные нам привезенные товары: шпаги французские разных сортов, табакерки черепаховые, бумажные, сургучные; кружевы, блонды, бахромки, манжеты, ленты, чулки, пряжки, запонки и всякие так называемые галантерейные вещи: перья голландские в кучках чиненые и нечиненые; булавки разных сортов и прочие модные мелочные товары; а из Петербургского порта на те корабли грузить будут разные домашние наши безделицы, как-то: пеньку, железо, нефть, сало, свечи, полотна и пр.

Многие наши молодые дворяне смеются глупости гг. французов, что они ездят так далеко и меняют модные свои товары на наши безделицы”!!!

Слава Богу, хоть за нашу нынешнюю “нефтяную безделицу” нам дают необходимые для здоровья нации: дирол, стиморол, сникерсы и особенно прокладки. Все-таки наши правители больше заботятся о нации, чем тоталитарный, имперский режим XVIII века.

В российском “большом свете”, всегда свободно пускавшем в свои ряды иноземцев, во все времена необходимой фигурой был “стиляга” или “западник”, в те времена называемый щеголем или петиметром. Они-то всегда и хотели выделиться и даже отделиться от российских “совков”. Как и ныне, они имели свое “щегольское наречие”. Отечественные писатели всячески издевались над ними, выставляя напоказ их пустоту и никчемность. В “Опыте модного словаря щегольского наречия” В. Новиков приводит образец письма щеголихи в его журнал: “Mon сoeur, живописец!.. по чести скажу, что твои листы вечно меня прельщают; клянусь, что я всегда фельтирую их без всякой дистракции… Но я никак не ушла от беды муж мой в уме очень развязан: да это бы и ничего; чем глупее муж, тем лучше для жены; но вот что меня терзает до невозможности; он влюблен в меня до дурачества, а к тому же еще и ревнив. Фуй! Как это неловко: муж растрепан от жены… как привяжется он ко мне со своими декларасьюнами и клятвами, что он от любви ко мне сходит с ума, то я сперва говорю ему: отцепись; но он никак не отстает; после этого резонирую; что стыдно и глупо быть мужу влюблену в свою жену; но он никак не верит; и так остается мне одно средство взять обморок” (Новиков курсивом выделял образцы щегольского наречия).

Конечно, у литературы XVIII века был свой условный стиль (классицизм). Но стиль всегда есть у подлинной литературы. А вот гражданской проникновенности или даже зоркости нынче далеко не всегда хватает.

В XVIII веке обличительная сатира, при видимом поощрении двором занятия литературой, была отнюдь не безобидным делом, так что в этом смысле мало что изменилось в мире. Возьмем блестящую комедию Василия Васильевича Капниста “Ябеда”. Суд по европейскому образцу всегда был институцией, непонятной для русских людей. Еще знаменитый митрополит Илларион во времена Киевской Руси высмеивал всемогущество человеком придуманного закона. Подъячие, судьи, прокуроры укрепляли, учреждали на Руси “правовое государство”, так и не возникшее, да и навряд ли в западном стиле будет возведено когда-либо. Уже сами действующие, представленные Капнистом лица характеризуют отношение в России к судебным лицам. Председатель гражданской палаты Кривосудов, по-нашему то ли Баглай, то ли Степашин, прокурор — Хватайко, по-нашему, то ли Ильюшенко, то ли Скуратов, секретарь — Кохтин, члены Бульбулькин (почти Бурбулис), Атуев.

Описывает эту компанию ответчику Прямикову по законам классической драмы резонер, правдоутвердитель, второстепенный член суда Добров.

Прямиков ошеломлен и говорит не без оторопи: “Изрядно эту шайку описал! Какая сволочь!”

В пушкинском “Современнике” в 1837 году П. Вяземский писал по поводу “Ябеды”: “Все возможные сатурнами и вакханами Фемиды во всей наготе, во всем бесчинстве своем раскрываются тут на сцене гласно и торжественно?”

Да, сговор, подкуп, взятка, полное пренебрежение законом, во имя которого и трудится судейская братия, — все предстает перед зрителем в “Ябеде”. Во время пьяной оргии совершается сговор, где решилась судьба Прямикова. Подлинный гимн Взятке исполняется во время этой пьянки. Начинает его прокурор Хватайко:

Бери, большой тут нет науки:

Бери, что только можно взять.

На что ж привешены нам руки,

Как не на то, чтоб брать!

А вслед за ним величественный, утверждающий припев несется над Россией с вдохновением, исполненным всеми судебными лицами: “Брать, брать, брать!” Да и в гербе у сегодняшнего чиновника это должно быть вплетено, как генное, неистребимое начало: “Брать, брать, брать!”

В пятом акте комедии на сцене пред зрителем суд предстает во всей своей красе. Судебное заседание — “злая и смелая пародия на подлинное судопроизводство”. Самым бессовестным образом нарушаются, естественно за взятку, права Прямикова в пользу оппонента с соответствующей фамилией Праволов. По закону классицизма и провозглашаемому добронравию, порок должен быть наказан. И приходит бумага из сената о том, что ябедника Праволова “взять под стражу”, а всю гражданскую палату отдать под суд. Однако по законам жизни все наверняка будет иначе. Служанка Кривосудова Анна с неизменной уверенностью говорит: “Авось, либо и все нам с рук сойдет слегка”, а Добров с горечью заключает:

Впрямь моет, говорят, ведь руку не рука,

А с уголовною гражданская палата,

Ей-ей частехонько живет за панибрата

Не то при торжестве уже каком ни есть

Под милостивый ВАС подвинут манифест.

Ну, конечно, как ныне — орденишко даст амнистию, испуганный следователь остановится в расследовании. Да и есть у судебной власти сейчас какая-то старая виртуальность: большая рыба сквозь невод проходит, а мелкая попадается…

Заканчивался век XVIII. Екатерина сошла со сцены. Пороки остались. Но сатира жила. Великий наш поэт Державин, переходя в век будущий, в сатире видел хлесткий бич в борьбе с пороками не только общества, но и всего высшего света.

“Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры,

Их горделивые разоблачал кумиры”,

— с восхищением позднее писал А. Пушкин. В своей знаменитой оде “Вельможа” Державин громит “позлащенную грязь” жалких полубогов, истуканов на троне, “мишурных царей на карточных престолах”. В его одах, наряду с Фелицей-императрицей, достойными и недостойными вельможами, полководцами и государственными мужами, находятся, вещают, пируют соседи, друзья, враги, просто привратники или крестьянские девушки. Все со своим языком, присущим словом. Его интересовало “славянское баснословие”, то есть народное творчество, и он не гнушается ни крепким словом, ни народным образом, ни взглядом на вещи, особенно свойственным его шутливым и сатирическим “Одам”. Одной такой одой “На счастие” Державин придал подзаголовок “Писано на масленицу, когда и сам автор был под хмельком”. Белинский со свойственной ему прозорливостью писал позднее по поводу этой оды, что “в ней виден русский ум, русский юмор, слышится русская речь”. Так что русский юмор, русский смех был. А и тогда ведь могли не так подумать, “с времен очаковских и покоренья Крыма”, и обвинить. И не так думали и обвиняли, но писатели, любя ближнего, в обман не давались.

Валерий Ганичев (красткая биография)

Написать отзыв

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев