№ 08'04

Леонид ЛУШНИКОВ

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

XPOHOС

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Флаги встреч и разлук

Повесть

Победу и добычу оставь другим.

Утрату и поражение возьми себе.

Соднам-джамцо

Частенько приходилось мне бродить по земле — и все по своей охоте и собственной воле; бывать в местах, где снежные пики подпирают каменные колоссы, испещренные мрачными ущельями и непроходимыми каньонами, где ночами грохочут лавины, безжалостные и неукротимые, прозванные людьми белой смертью, где в заоблачных высотах, у края возможного, в разреженной атмосфере каждый вдох дается с трудом, а небо в черно-лазуритовых тонах поражает воображение своей непостижимой глубиной, в которой мерцают близкие звезды. И ледники, словно бело-серые динозавры, неутомимо ползут по своему каменному ложу в долину, дышат угрозой, рвут перепонки пушечными разрывами трещин и рождают реки, питающие благодатные и теплые долины. Все тут смешано и перепутано с красотой, опасностью и риском. Горцы говорят: «Человек в горах, что слеза на ресницах!» Несмотря на жесткость, встречающую человека на тропах, любовь к горам — как любовь к женщине. С годами не слабеет, а, наоборот, усиливается...

Однако сколько ни броди по снежно-ледовым полям, а приходит время — и ты спускаешься вниз, в тепло, в нормальный климат, и ждешь не дождешься, когда под крылом самолета или в окне вагона мелькнет родная земля, распахнутая березовой опушкой у излома реки, сверкнут огнями города, и сердце сразу екнет, зайдется от нахлынувшей радости. Видать, сколько ни колеси по белу свету, а родная колыбелька ближе и объятия ее ласковее. Как-то особо остро понимаешь, что сколько ни восхищайся красотами далеких сторон, а уральская природа ближе. Трудно променять ее нежно-бархатистые смешанные леса на какие-то другие. Здесь все есть для души и сердца: от таинственных сине-зеленых озер, окантованных изумрудом трав, глаз не оторвешь, а когда ветер дорог занесет тебя к нашим рекам, то весь сливаешься с ласковым перешепотом их перекатов, порогов и сливов, в струях которых живет быстрая рыба хариус… И проходит совсем немного времени, едва подживут полученные на горных тропах травмы, едва очистишься от внутреннего напряжения, отмоешься от вековой пыли гор, и вроде бы все уже притихло, обрело покой, как вдруг — еще тайно от сознания, издалека — проникают в душу призывы, а сердце нуждается в новой подпитке. И тут вдруг вспомнишь свои любимые места на родине, и уж не будет ни сна, ни покоя до той минуты, когда соберешь рюкзак, взвалишь его на плечи и закатишься в великой радости в верховья изумительной реки Белой, в загадочную тишину, где почему-то случаются частые встречи с интересными людьми, до упоения любящими свой край, свою землю, часами стоящими в холодных истоках, выхлестывая перекатную рыбу, а вечером коротающих время с гитарой у костра…

Вот и в тот август, стоявший уже на исходе, затревожило чувство дороги не на шутку. Рука сама потянулась к телефону. За день удалось созвониться с товарищами, договориться о поездке на недельку-другую в район нашей любимой Каги. Но, видимо, что-то не заладилось у ребят. Все обременены заботами о семьях и работе. В те времена это было единственным тормозом. Финансовых сложностей еще не существовало. Они придут позднее. А пока билеты, что на самолет, что на поезд, стоили копейки. Да и продукты еще водились в магазинах. Ну так вот, долго в тот раз крутился я на перроне уфимского вокзала, пока поезд не напрягся перед движением, а дородная проводница с ярко накрашенными губами не окликнула:

— Ну, что, будешь садиться или нет? А то платформу опущу…

Неподалеку от небольшого села Каги, на живописном берегу реки Белой, притулился на опушке соснового бора белый домик. Внизу весело бежит река, счастливо сверкая и сияя на солнце. Тут все как на ладони. Воздух чист, дышится легко, а природа, словно в сказке, разрисована, разукрашена во все цвета, во все краски мира! Вот и я в который раз здесь.

Сойдя с попутки у ворот местной турбазы, я, однако, не стал заходить туда, не желая превращаться в объект для тамошней «культуры развлечений» и встречаться с матрасниками, называвшими себя туристами. Понадеялся и на то, что кто-нибудь гостит сейчас в нашем белом домике, двери которого всегда распахнуты для любого путника. На танцплощадке турбазы уже захлебывалась ревом радиола, стоял веселый шум. Мне этого не надо. Мне нужна первозданная тишина и покой. Хорошо бы еще старых друзей повидать, это же излюбленное место наших встреч.

Не спеша, желая продлить удовольствие, миновал золотистый сосновый бор, и с бугорка, с сухого перелеска сразу же открылись жердевые воротца, какими раньше перекрывали околицы деревень, за ними — уютный домик, банька, дощатая сараюшка и скамеечка у застекленной верандочки. Огонек, воспылавший из притухших угольков еще в городской квартире, теперь разгорелся с новой силой, словно подкинули туда дровишек, поленницей прислоненных к стене предбанника. Сердце радостно колотнулось! Стало счастливо и легко, словно встретил лучшего друга. Вон и ржаное поле в пологом логу, стекающем воронкой к левому берегу. Крутая излучина реки блеснула серебром, резко заваливаясь на запад. По правому берегу, чуть ниже черемуховых зарослей, где весной не смолкают соловьиные трели, — желтый бархатистый плес, утыканный по периметру шелестящими на ветру куртинами камыша и осоки. С левого берега реку подпирает прижимом изумрудно-моховая скала, притонувшая темной мордой в омутке и зеркально отполированная весенними неутомимыми валами. Плоские плиты, словно гигантские жернова, притаились в густой глубине, в расщелинах которых хоронится от хищников всякая водяная живность. Всегда в этом месте стоит тишина, и сладковато журчащая вода сливается с теньканьем какой-нибудь пичуги...

Приветливо скрипнули воротца, возле которых мы по старинному обычаю долго и нудно выкупали невесту для Славы Климца. Упертые и под изрядным кайфом друзья и подружки Людмилы Кухариной, возглавляемые неуступчивым Игорем Авдеевым, вытрясли из наших карманов всю наличность… Вот ведь вспомнилось такое! А сейчас тут пусто. На двери домика висел большой амбарный замок, а ключа в заветном месте не оказалось. «Вон как… Выходит, времена переменились, — невесело подумал я, топчась у порога. — Кто был, разъехались, кто-то, дай бог, будет еще…»

Повесив рюкзак на гвоздь, предназначенный для бельевой веревки, я тихо спустился к «купальне», пологому бережку, приспособленному для входа в воду. Рукастая коряга, принесенная с верхов невесть когда, застряла тут навечно, служила умывальней и прачечной. На ее плоском боку пластали выловленную рядом рыбу и чистили овощи. Сейчас тут ни души. Только выше, напротив отмели, где вытекает из ущелья холоднющая Гремучка, торчала одинокая фигура рыбака. Там в жаркие дни пасется хариус, не любящий парной воды. А чуть выше красно-перистая скала, словно уложенная из вертикальных ребер пятидесятисаженная глыба, пугает путников своим роковым наклоном и эхом, громогласно уходящим по утрам в туманные дали...

Пока суть да дело, решаю сходить к омутку. Медленно двинулся вниз по течению, хорошо зная, что, укрытый горой, днем он темен и невзрачен. Только сейчас в закатном солнечном луче, пронзившем воду до дна, возникает чудесное видение. Хотелось увидеть это чудо еще раз.

В ожидании всегда прикидываешь, что тут переменилось за год, а что исчезло совсем, перебуторено полыми водами. Нет, кажется, все на своем месте. И камень, ноздрястый, в оспинах, похожий на залетевший сюда из далеких звездных миров метеорит, так же упрямо моет свою темную морду в воде. Правда, кто-то неряшливый и равнодушный насорил тут окурками и обертками. Неряхи!..

Пока солнце еще не коснулось хребтов и не вышло из-за горы, я присаживаюсь на камень и присматриваюсь к воде. И вот на ровной глади омутка вдруг брызнула первая капелька. Потом вторая. Следом еще и еще… Кипение водной поверхности потихонечку разрасталось, засеребрилось — словно от первых дождевых капель. Всплески эти, как цветастые ниточки, потянулись к солнцу, засверкали, затрепетали. Животворное чудо да и только!.. Сотни раз видел я, как мелкая рыбешка пеструшка выходила за мошкой из глубин, и всякий раз поражался до изумления!

Но вот солнечные лучи ушли — и видение сначала потеряло свой завораживающий блеск, а потом и вовсе исчезло. Но я не ухожу. Тут, в этой миротворящей тишине, думается чисто, легко, да и душа еще не отошла от восхищения и радости. В такие редкие минуты сливаешься с окружающим миром не только душой, но и телом. Каждой клеточкой чувствуешь жизнь природы. Кто-то, может быть, не сможет почувствовать это своим зачерствелым сердцем, насладиться тишиной, видом на далекое поле, полетом щебечущей птахи и просто той тайной, что затаилась в глубине омутка. Так и ждешь чего-то еще. Хочется заглянуть во все сразу. Но сумерки уже сгустили воздух, потянуло прохладой. Хотел достать блокнот, чтобы уложить на бумагу строчки о только что пережитом, но что-то невидимое сковало руку, и она не дотянулась до кармана. То ли истома, то ли лень прошлась по всему телу, оставив на лице шалую улыбку восторженного покоя.

Еще около часа сижу на камне, словно загипнотизированный. Синие горы уже начали темнеть, а в лесочке ухнул первый филин: «Ух-ха-ха-ха-ха!» — и словно выдернул меня из другого, прекрасного мира, вернув к действительности. Вскоре заслышались тяжелые шаги по прибрежной гальке. По сгорбленному силуэту узнал деда Андрея, жившего еще недавно напротив скалы в землянке. Но жилище его кто-то топорно разрушил, и дед ушел подальше от людей, появляясь тут только для рыбной ловли и хмуро общаясь с отдыхавшими, каждого подозревая в злодействе. Ходили слухи, что отец деда Андрея в далекие времена владел всеми кагинскими землями. Кто знает, может быть, и правда. Только от деда таких разговоров никто не слышал, а молва, она, как туман, исчезает вместе с человеком. Ушел дед — и на реке стало меньше радости. Бывало сидишь у его костерка, шумливо бьется шиверка, скала вся в сполохах огня, а ты хлебаешь ушицу и слушаешь неторопливые рассказы старого рыбаря...

— А-а-а, признал я твою котомку! — послышался еще издалека радостно-хрипловатый голос старика. — Прохожу мимо, а там какие-то мужики баню топят. Ну раз рюкзак на воле, значится, ты тут...

— Что за люди?

— А, не знай! Поначалу-то подумал, что ты с нимя... А потом пригляделся, вроде чужие, и прошел мимочки. А рюкзак-то призна-а-а-ал! А потом гляжу — ты у омутка... Ноне-то ходил куда?

— На Памир...

— У-у-у, — протянул он. — Далече!..

Со скрытой сдержанностью толковали о том о сем. Чувствовалось, что еще не отошел человек от незаслуженной обиды, старые связи оборвались временем, а новые завязывать не было интереса. Выгоревший штормовой костюм его, подаренный туристами, светлел заплатками. И бороденка деда лохматилась как-то по-новому, будто старела вперед хозяина.

Дед потоптался, закурил. Слова как-то не находились. Хотелось спросить о том, где он сейчас живет, но сдержался, дед Андрей заговорил об этом сам:

— В Магнитке отираюсь пока… — Он глянул в сторону, туда, где замирал закат, окрашивая небо в ядовито-красный цвет. — К ветру... Родня далекая приютила. Перезимую и подамся куда подальше. Земля большая! — Он грустно улыбнулся. Морщины веером взлетели под глазницами. Печаль его мигом передалась мне и пронзила сердце холодком. — Попрощаться приехал. Ходил в верха... Откланялся родным местам. А о лиходеях не хочу вспоминать. Так вот, Алексеич! Больше уж, наверное, не свидимся. Ребятам, кои меня помнят, низкий поклон!..

— Погоди, дед! — встрепенулся я, словно проснувшись. — Жди меня возле скалы... Посумерничаем, поговорим напоследок. Эх, жалко рыбки на уху нет!

— Садок в ручье, а в нем рыбка плещется. Да и морда под камнем стоит, — обрадовался дед. — Добро! Ты пока за котомкой сходи, а я тем временем костерок разведу, а уж к ушице вместе приступим...

К белому домику поднимался с медлительной тяжестью в ногах и с непонятным грузом в сердце, раздумывая больше не о своих делах, а о жизни старика, перемолотого на многих жестоких жерновах, но не потерявшего вкуса к бытию.

Во дворе домика было шумно. На полную мощь орал магнитофон.

Белокурый паренек в плавках, отмахиваясь от комаров и приплясывая, насаживал на шампуры куски мяса. Рядом дымился мангал. Пахло березовыми углями, подпаленным уксусом и специями. «Ну, тут покоя не будет, — подумал я, снимая рюкзак с гвоздя и глядя на то, как рослая деваха тащит на пышной груди охапку дров к предбаннику. — Хорошо, что я деда встретил!»

Я уже тронулся к воротцам, как меня окликнули с крыльца верандочки:

— Алексеич! Ты куда?! — со ступенек сбежал Олег, друг и сподвижник Кости Хомякова, ходившего с ним в походы еще с института. — На базе сказали, что ты сюда тронулся... Но рюкзак есть, а тебя нет! Петрович пошел искать тебя на базу... Директор уехал в Авзян, едва успели ключ взять. Пошли к нам, — скороговоркой сыпал Олег, пожимая мою ладонь.

— Сплавляться собрались?

— Ну да... со школой… Ну так пошли?

— Не могу, ждут меня, — отозвался я, раздумывая над предложением: «Не мешало бы Костю повидать, но деда, может быть, больше не увижу». — Дед Андрей ждет у скалы... Знаешь его?.. Давай завтра пообщаемся. Петровичу привет!

— Завтра не получится, Алексеич, — поджав губу, с сожалением говорит Олег. — Завтра ту-ту... По утрянке уйдем. Времени у нас мало, а надо проскочить до Сыртланово. Там «газон» нас будет ждать... Ну, пошли!.. По маленькой на сон грядущий...

— Нет, Олежка! — решительно отказался я, зная эту «маленькую» в такой компании. — В следующий раз...

На том и расстались. Спускаясь к реке, неожиданно наткнулся на девчат из группы Хомякова, ныряющих в чем мать родила в потемневший омуток с коряги. Их молодые стройные тела рыбками блестели в воздухе, и река окутывала их ласковыми брызгами, смыкаясь, гнала круги, похожие в отражении заката на розовые лепестки необычного цветка. Ноги мои невольно притупились на месте, но любование закончилось неожиданно и быстро: кто-то из купальщиц заметил меня:

— Девки-и-и... полундра!

С визгом и шорохом девчата разлетелись по кустам, не успев прихватить одежду.

Улыбка не сходила с моего лица, пока я не притопал с тяжеленным рюкзаком к костру, плясавшему в сумеречном воздухе веселыми лохмами по плесу, бросая жаркие всполохи на дикие скалы. Вода в прокопченном до нутра ведерке уже закипала, и дед помешивал пенистую поверхность мутовкой, сыпанув туда перец и лаврушку. Рядом на чистой тряпке отлеживалась пара окуней, щучка на килограммчик и с десяток хариусов, выпотрошенных и промытых сточной родниковой водой. Сквозной ветерок сдувал редкое комарье и клал дымок от костра на речную гладь.

— О, знатная ушица выйдет! — воскликнул я, сбрасывая рюкзак на гальку где почище и присаживаясь на бревнышко.

— Лаврушечки маловато, — посетовал дед. — Перчику как раз, а вот лаврушечки...

— Какой вопрос?! — перебил я деда, расшнуровывая рюкзак и доставая заветную коробочку из-под чая со специями, привезенными из Азии. Следом торжественно извлек бутылку водки и поставил перед дедом.

— У-у-у-у!.. — загудел дед паровозом. — По нынешним временам это большой подарок! В Уфе достал? А то ведь по всей Рассее хоть шаром покати!

— По блату в «Туристе».

— Тогда надо хариуса-то на скороспелку пустить. Первейшая закусь. Там у меня еще с десяток в садочке.

Рыбу посолили в моей большой миске, которая служила в походах не один десяток лет. Дед поручил мне «трясти» хариусов, а сам взялся за лук.

Из-за поворота вынырнули две «тээлпешки», полные туристов. Махали веслами неистово, спеша на турбазу к ужину. Дед проводил взглядом первую, крикнул:

— Отколь гребете-то, ребятки?

— С кудыкиной горы, — отозвался насмешливый голос. Но его никто не поддержал.

— Чё-то грустные… Видать, голодные, а можа, рассорились. Обычно с песнями к базе спешат. Точно, рассорились! — рассуждал дед. — А может, на сухую-то не особо гребется? Вот до чего дожили, а? — дед бережно, словно дитя, взял бутылку в обе руки и, рассматривая этикетку, ударился в философию: — Ну, рази силком отучишь русского мужика от этого добра...

— Теперь пьют не только русские, — перебил я его.

— Ну да!.. Теперича все почем зря! Особенно когда этот Меченый закон издал. Разорит он державу, поверь моему слову. Разворуют и распродадут нас его дружки! — дед поохал, поругался и продолжал: — Праздники раньше гуляли, не просто водку хлестали. А ныне?! Безалкогольная свадьба! — он выпучил глаза и вздернул брови от терзавшего его удивления. — Все трезвые!.. Ха-ха-ха! И в Магнитке сталевары терпели, а как их секретарь уехал, так самогонка рекой полилась. Все — вдрызг!.. Тут уж не до праздника, не до чину… Эх, не знают своего народа наши правители. Не знают!.. В войну, бывалоча, ранку пулька сделает — перво-наперво стакан водки. А как же?! — он глянул на меня серьезно. — А то и до госпиталя не дотянешь. В рукопашной опять же... Да чего там толковать! В трудностях — не на курорте, водичкой не излечишься. Ого-го, заговорились, однако. Пора рыбку запускать, Алексеич...

Сидели почти до зари. Весь мой небольшой запас выпили в один присест, уху выхлебали до донышка. Насытившись до отвала, курили и толковали о жизни, которая носит человека разными кругами. Дед Андрей часто переводил разговор на войну, засевшую в его поколении крупповским железом, а я пытался втолковать ему, как трудно иной раз бывает на горной тропе, как с боем берется вершина, но дед этого не понимал, глядел на меня с укором и говорил:

— До меня это не доходит. Ломаться где-то зазря... А бесцельно шляться по земле — грех!..

— Это спорт, дед! Ты понял?! — приставал я к нему на полном серьезе.

Спорили долго, оба устали, теплота отошла, и что-то встало между нами. Молча собрались прикорнуть возле затухающего костерчика. Я развернул свой спальник, дед раскинул телогреечку, как вдруг в ночи что-то изменилось. В шум реки вплелось позвякивание гитары, шлепки по воде, а вскоре послышался чуть хрипловатый недовольный голос Кости Хомякова:

— Что-то далековато вы забрались, друзья! Думал, у «купальни»... Хотел уже вернуться, да костер заприметил... Без фонаря пришлось топать по воде. Ноги промочил!.. На берегу хоть глаз выколи, ни черта не видно!..

Дед кинул в костер сушняка — стало светлее. В руках у Кости гитара, из пакета торчит винтовая пробка армейской литровой фляжки. Дед, проявив поначалу неудовольствие, завидев заветную фляжечку, вскочил как ошпаренный, чуть не опрокинув ведро с чаем.

— Привет честной компании! — поприветствовал нас Хомяков. — А я вам спиртяги принес... Стеклышко!.. Еще не разведенный... Держи, Андрей Александрович! — он всучил растерянному деду еще и пакет. Тот еще больше засуетился, сухое лицо просто воспылало от счастья и предстоящего удовольствия. — Разводи...

— С этим делом мы знакомы! — заверил дед. — А носочки-то и тапочки твои мы мигом просушим. Не боись!.. Сейчас вот дровишек наломаю… — Дед не знал, как даже на время расстаться со своим сокровищем. Наконец он примостил фляжку в рукав лежащего ватника и исчез в темноте, где вскоре послышался стук топора и треск упавшей сухостоины.

Разуваясь, Костя смотрел на меня с явным осуждением. Потом, вытянув босые ноги к огню и блаженно потянувшись, довольно произнес:

— Хорошо!.. На базе малость подзадержался. С Юркой потом посидели. Пока то да се, а ночка ушла... Пришел в белый домик, а Олежка говорит, что ты у скалы с дедом Андреем. Ну как не повидать! Нормально сходили на Памир? Слышал, что ты прошлогодний маршрут повторил? Что помешало? Так, краем уха слышал, что кто-то перед вами грохнулся?

— Было, — ответил я вяло и с неохотой. — Этот год вообще оказался провальным. Еще в Уфе не заладилось! Парни из Ленинграда на Саук-Джайляу грохнулись при спуске. И нам пришлось просто погулять радиально. А вспоминать не хочется!..

— Много трупов было?

— Четыре... К нашему приходу их уже достали, но район закрыли. Погода наверху была просто адская...

— Жалко мужиков! А вы все прошли? Говорят, район капризный.

— Не то слово...

Вдаваться в подробности не хотелось, да и воспоминания были не очень-то приятными. Раньше, по молодости, все проходило без особых осложнений, трагедии застревали в душе ненадолго. А сейчас все принимаешь близко к сердцу, с горечью, когда видишь молодые тела, изуродованные и сброшенные вниз дикой силой гор, беспощадной и неуправляемой. Правда, иногда и бесшабашность губит людей, бравада. По в большинстве случаев аварии происходят от высоты, недостатка кислорода. Особенно в непогоду, когда мозги съедает высота и тело погружается в сладкую дрему опьянения, отрешенную от грозящей опасности схода лавины, камнепада или ненадежной страховки. Горная болезнь — «горняшка» — не щадит человека...

Хомяков сосредоточенно развешивал свою мокрую обувку над кострищем. Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, я взялся помочь деду Андрею заготавливать сушняк, за которым приходилось ходить все дальше и дальше. Потоки свежего воздуха, не разреженные огнем костра, живо пахнули в лицо. Запахи далекого еще тумана, рождающегося где-то за излучиной, захватывая медовые ароматы недавно скошенного луга, дурманили и пьянили. Прохлада уже начинала пробирать сквозь куртку августовской сыростью, но на злющее в этих местах комарье почти не действовала. Белая плескалась все еще сонно и приглушенно, словно баюкалась в хрустальной тишине, текла в счастливой дреме и напоследок нежилась в теплом предосенье. После Ильина дня роса нахолодилась и густела. Падая на хвою, на листики березок, тяжелила их. А камни становились скользкими, словно помазанные маслом, а тяжелые черемуховые кисти в спелой истоме тянулись к земле, ища опору...

Всегда, будучи в эту пору на природе, я пытался застать тот момент и распознать тот сосуд, откуда берутся эти росинки, ласкающие губы капельной прохладой, живительной и сладкой, как мороженое. Но в природе все происходит скрытно. Теоретически поймешь, но увидеть не дано!.. Тайна!.. Так и не поняв, откуда вся эта краса, до одурения радуешься, когда выплывет солнце и все засветится, заиграет жемчужинами капель. Даже птаха, стряхнув с себя ночное наваждение, защебечет веселее, пением своим возбуждая праздничный расцвет лесной опушки, что притулилась на живописном зеленом мыске. Радужнее засияет стремительная рябь переката, где, озоруя и кормясь одновременно, резвится хариус…

Из этого сонно-мечтатального состояния меня вывел лом в чащобе, словно там продирался какой-то зверь. Это был дед Андрей, яростно, что есть силы волочивший за собой длинную березовую сухостоину, добытую где-то возле отрожного увала. Вот он вырвался из еловой чащобы на свободное пространство и остановился перевести дух.

— Решил размяться?

— Гуляю... Давай помогу… — вяло предложил я свои услуги, хотя трогаться обратно к костру мне не хотелось. Дед уловил это настроение.

— Дотащу один. А ты тут долго-то не покрывайся мечтами… Морду проверю и — к столу…

— Добро, — кивнул я тихо и шагнул к самому урезу воды, где река понакидала мелкого плавника, не годного даже для костра. Пересохшая береста, свернувшаяся в трубочки, громко хрустнула под подошвами кроссовок. Вокруг было все родное, знакомое, но мыслями своими после короткого разговора с Костей я был далеко отсюда. Да, та прошлогодняя экспедиция, в которой помимо скорби по погибшим было немало и других печалей, до сих пор не отпускает душу. Такое не забывается.

Ниже по течению послышалось чье-то шумное дыхание, потом кто-то могучий громко заплескался в воде. Я замер: уж не Топтыгин ли пожаловал на огонек?! Но тут мощный скачок распластал реку — и на яру, в густой дымке, еще не слизанной туманом, появился силуэт сохатого, показавшегося мне громадным.

— Эй, ты живой там? — послышался голос Хомякова. — Иди сюда!..

Я вернулся к костру. Костя обувался.

— Лось там тебя не сшиб? Кто-то спугнул зверя... А мы как с Саян пришли, так сразу сюда. Отпуск решил догулять на Белой, да и погода пока стоит... А дед-то опять притопал сюда. Зря обидели старика...

— Говорит, попрощаться приехал. Из Магнитки. Там живет пока...

— И кому мешал человек?!

— Дурдом у нас неистребим...

Появился дед Андрей. Мы поспешно замолкли, а он шумно заговорил, восхищаясь своим уловом:

— Смотри-ка, щучина залетела!.. Скороспелка из хариуса еще осталась, а с энтой че делать будем?! Пожарим на веточках али сварим?

Он положил перед нами рыбину, тянувшую килограмма на два.

— Пожарим! — загорелся Костя.

— Это мы мигом!

Дед взялся чистить щуку, а мы подкинули дровишек в костер для углей. Вскоре ароматно запахло рыбьим жирком, подгоревшей на углях рыбьей шкуркой. Куски мяса, насаженные на черемуховые ветки, пыхтели и пузырились. Дед, отворачиваясь от жара, суетился вокруг, подправляя, принюхиваясь хрящеватым носом, откидывая от удовольствия голову назад.

Костя потянулся за гитарой, взял первый аккорд. Скала, с макушки подернутая туманцем, вдруг ожила, откликнулась томным эхом.

— Смотрите — подпела!.. — ахнул дед Андрей. — Ах, природа! А ведь плыви до самого Кузнецовского хутора, сплошь чудеса да загадки!.. И легенды вечные про камни, перекаты и сливы. Плыви и молись!.. Таких рек, как Агидель, ребятки, я на всем белом свете не видел.

Костя некоторое время смотрел в огонь, потом вновь тронул струны. Звуки рассыпались серебром. И так же серебряно полились слова:

Когда перед тобою возникает

Красивая и трудная гора,

Такие мысли в душу проникают,

Что снова выйти нам в поход пора.

И мы выходим в мир суровый этот,

Где суждено не каждому пройти,

Где видно, как качаются планеты

На коромысле Млечного Пути…

Эхо с нежностью вторило хомяковскому хрипловатому голосу, уносило звуки вдаль — к макушкам сосен, к хребтам, к речным заводям, затаившимся в предутренней августовской тишине: «Планеты… Планеты… Планеты… Пути… Пути… Пути-и-и-и-и…»

Песня у костра, да спетая еще Хомяковым, особенно трогает сердце. Когда-то, через время, не раз вспомнятся нам эти волшебные посиделки с прекрасными людьми, делавшими мир добрее и светлее. Но как часто мы грешим, в долгих разлуках забывая такую дружбу! Грешим, бывает, а вот эти песни никогда не забудутся, разве только в зачерствелом сердце, попросту равнодушном к природе, к людям да и к самому себе. Нет, среди путешественников редко встретишь черствость, не такие эти люди. И природа их понимает. Вот и сейчас мне казалось, что бельская тишина не обиделась на нас за то, что мы в такое время встревожили ее покой…

Мало кто даже из местных жителей знает, что эта удивительная скала так чутко откликается на каждый звук только перед рассветом. Днем и вечером сколько ни кричи — не отзовется. Но только-только за хребтами Крака зашевелится солнышко, готовясь выбросить свои лучи в букет утренней зорьки, скала откликнется на любой зов, шум реки, рев зверя, даже на шепот.

Костя прижал струны ладонью, и они затихли, а скала все пела, как живая, неся в тайгу непонятные звуки, словно усиленные органными трубами. Дед от радости и изумления крутил кудлатой головой, по лицу Кости, освещенному бликами костра, блуждала довольная улыбка. В конце концов мы не сдержались и, поднявшись с бревешек, заорали что есть мочи: «3емля-а-а!» Эхо всполошно заметалось в прибрежных тальниках, но потом, оправившись от замешательства, скала кинула в долину мягкое: «…емля-емля-емля-а-а-а!.. Я-я-я-я-я-я!..»

Ну куда девать в такие минуты свои ликующие сердца людям, собравшимся возле ночного костра, опьяневшим от природы и от великого чувства жизни! И мы вновь запели, подпевая чувствительному голосу Хомякова:

Не верь разлукам, старина: их круг —

Лишь сон, ей-богу.

Придут другие времена, мой друг, —

Ты верь в дорогу...

Все заветно! Доброе, теплое во встречах и прощаниях навсегда. Щемящее чувство встрепенет сердце — и ты раскаиваешься, что недоговорил, недолюбил, когда был рядом, когда можно было дотронуться, протянув руку в радости ли, в печали ли!.. Вот так и живем: находим и теряем... Теряем и находим вновь…

…С Константином Хомяковым мы повстречались в те годы, когда туристское движение, растерзанное войной, только-только возрождалось из руин, набирало силу. Возрождалось бурно, словно порожистая река, захватывая в свои струи молодежь, хлебнувшую под завязку военных невзгод в тылу и на фронте, а ныне с таким же воодушевлением и упорством, словно в бою, восстанавливающую хозяйство страны, глядя в будущее со светлой и большой надеждой...

Да что там говорить, годы были хотя и трудные, но счастливые! В то время этот ветер странствий сорвал меня с электроцентрали, где я работал машинистом паровых котлов, имея приличную зарплату, на которую можно было не только жить, но и что-то приобрести. И кинуло меня, перворазрядника по туризму, на должность старшего инструктора туристского управления республики, созданного областной профсоюзной организацией совместно с комитетом по физкультуре, спорту и туризму. Платили смешно! Но мы с увлечением внедряли этот вид спорта во все сферы человеческой деятельности. Лозунг «Туризм — лучший отдых!» был нашим главным щитом. Мы, дети войны, умели вкалывать по двадцать часов, а теперь учились отдыхать. Громадным табором вся Уфа рвалась в выходные на природу, заполняя автобусы и электрички шумом, гамом, смехом и песнями. Более опытные копили деньги и отгулы к отпускам, чтобы однажды вырваться из городских тисков в края более далекие, почти не хоженные, мечтая о славе, разрядах и званиях...

В небольшую комнатку на четвертом этаже совпрофа, где обитало все наше управление, вошел коренастый парень, оглядел всех присутствующих внимательными светлыми глазами и прямиком направился к моему столу, проговорив уверенным голосом:

— Будем знакомы — Хомяков... Имею первый разряд. Хотел бы заниматься в вашем клубе...

От всей его фигуры веяло силой и теплом. Доверительное чувство передалось и мне. Первый разряд по тем временам — это вам не шуры-муры. Мне пришлось протопать не одну тысячу километров по таежным и горным тропам, оставив следы своих ботинок на Полярном Урале, Камчатке, Кольском полуострове и в родных башкирских горах, чтобы получить этот заветный значок. На периферии добраться до этого разряда почти невозможно, а Хомяков приехал к нам откуда-то из Азии.

Заметив в моих глазах невольное сомнение, Костя сдержанно ухмыльнулся и достал из кармана документы, удивительно быстро рассеяв все мои опасения. Отношения наши быстро наладились, перешли почти в родственные. Никто так быстро не сходится, как заядлые путешественники: все общее, все на виду, дружба — локоть в локоть! Никто из нас не бросит в беде человека с рюкзаком, отдаст последнее... А если надо, то сойдет с маршрута, чтобы вытащить человека из трагической ситуации, неся раненого не один десяток километров на своих плечах. А кто нарушит эти неписаные законы, тот навсегда будет исключен из семьи путешественников. Презрение к слабодушию и подлости неизлечимо в сердцах этих людей. Цена жизни и преданности делу — превыше всего!

С моей легкой руки Костя Хомяков стал председателем, тренером и вдохновителем туристского клуба Уфимского нефтяного института, кующего кадры для набиравшей силы нефтяной промышленности Башкирии, Крайнего Севера да и для всего необъятного Союза...

Руководство учебного заведения понимало, что туризм — не только отдых, спорт и занятость молодежи в свободное время, но и отличная профессиональная подготовка будущих разведчиков недр, добытчиков, осваивающих суровые и беспредельные края, как всегда надолго оторванных от цивилизации, без нормального человеческого быта, живших в большинстве своем в полевых условиях, в дырявых палатках, а то и просто под навесами, поэтому всячески поддерживало наше начинание. И романтики дальних дорог буквально рвались в секции и клубы. Неспокойное племя студентов, пораженное вирусом путешествий, готово было сидеть весь год на воде и хлебе, чтобы ринуться на каникулы куда-нибудь подальше. И из этого муравейника Костя уже не мог выбраться и тащил на себе общественный груз, благо все это было ему не в тягость...

Воспоминания мои блукали по годам, воскрешая в памяти многое. Да и под перебор звенящих струн мысли были неспешными, добрыми. Костя тоже, видимо, о чем-то размышлял, пристально глядя в костер, где обугливалась и стреляла плавниковая колода, горевшая с теневым налетом, словно посыпанная серебром. Наши головы тоже приголубило серебряным инеем, но в недрах их все еще рождаются самые невероятные задумки новых, еще более сложных и опасных путешествий. Годы, годы!.. А мы все еще на тропе...

Туман уже заполонил звенящий неподалеку перекат, толкая перед собой валы сырого воздуха. Космы костра мотнулись туда-сюда и обессиленно сникли. За ивняком, где дед Андрей все еще пластал неподатливый сухостой, за волнистой от трав луговиной, железно прокряхтел дергач, живо перебегая с места на место. Гитара звякнула и притихла.

— Что-то стало холодать! — Костя пошевелил широкими плечами, зябко дрогнул. — Не пора ли нам, Алексеич, согреться? — Он разлил по кружкам спирт, бодро вскинул голову. — Ну, за чистое небо... За быстрые тропы... За рюкзаки легче пуха… Ну и за дружбу! Пусть нам пьется и ходится!.. Дед, а ты чего там застрял?

Из тальника вывалился дед Андрей с хворостинами, диковато окинул нас веселым взглядом, махнул рукой на нашу скалу:

— Я че вспомнил! Еще в детстве ходили сказы об этом месте. Будто бы засел красный партизан на плесе и по белым из пулемета закосил... А скала-то вон кака дразнющая! Ровно сто пулеметов застрочили... Беляки штаны в руки — и драпать. Бают, до самых низов бежали. Во как!

— Басни-и-и, — протянул Костя. — Присаживайся...

— Какие басни?! — вскинулся дед. — Да ты знаешь, сколько тут косточек-то наших и ихних по горам погнило! Ба-а-а-сни!

— Ну, ладно, — примирительно сказал Костя. — Тут вот тост. Чтобы пилось и ходилось...

— Ходилось — не знай, а чтоб пилось — то с превеликим удовольствием! — ощерился дед Андрей неровными зубами. — А насчет той войны-то...

— А ты за кого был: за белых или красных?

— Я тогда еще под стол пешком ходил, дорогой мой, — грустно ответил дед, отвернувшись и что-то, видимо, вспомнив из тех далеких времен, что въелось в детское сердце. А может быть, до сего дня тревожит. Застряло, как тот туман, что не доплыл до нас и замер в осокорях, где начинается излучина.

— Ну, туман восвояси пошел. Скоро солнышко встанет, — заметил дед и, не дожидаясь нас, опрокинул содержимое кружки в широкий рот. — Да-а-а!.. — отдыхивался потом. — Жалко, последняя...

— А пойдем в домик, — неожиданно предложил Костя. — У ребят, наверное, осталось что-то.

Недолго думая дед щустро засобирался, скатал свою телогрейку, сполоснул руки и встал в ожидании. Я поднялся, но мне уходить не хотелось. Тащиться по росе с рюкзаком к дому, где и без нас полно народу? Да и пить больше не хотелось, хотя природа весь хмель выбивает, будто веник в парной.

— Я тут дождусь солнца. Идите…

Костя тронулся молча, дед глянул на меня, как на последнего лоха, оступился в воду, ругнулся и, покачиваясь, засеменил следом...

Я не стал дожидаться, когда туман рассосется и солнце теплом окутает долину, растянулся возле костра, подкинув туда сырой черемуховый куст. Сразу же запахло ягодной подпалиной и листвой. Дым сваливал в мою сторону, усыплял под комариный писк вокруг дымовой завесы. Находясь в сладкой дреме, я так и не увидел, как взошло солнце, обмакнув хребты гор в сладко-медовый цвет. Спохватился, когда к затухшему костру вернулся дед Андрей.

— Ну ты и дрыхнешь! А я вот Костю проводил... Подарок тебе от него, — и он прислонил к моему рюкзаку ту самую армейскую фляжку. — Ох и погуляли-и-и же мы вчерась!..

На меня, вылезающего из спальника, он не глядел. Припухшими с похмелья глазами окидывал просыпавшиеся с ночи горы, реку, парившую остатками тумана. Я понял, что прощание будет только сейчас, а не вчера, когда дед слезно изливал душу, вспомнив свою землянку, загубленную войной молодость, потерю родных и близких, потом ругал свою бродячую жизнь, а спустя минуту уже выплясывал под гитару цыганочку.

Сейчас глаза его повлажнели по-другому. То была беззаботная, бесшабашная грусть, а ныне, видать, тосковалось иначе, с душевными болячками, без бродившего в жилах хмеля.

— Похмелишься? — спросил я его, когда он отвел взгляд от долины и посмотрел на меня с невероятной тоской. Печаль хлынула от него волной, и я захлебнулся ею.

— Пошел я, Алексеич, на автобус. Минут через сорок вернется с Каги. А может, за продуктами в Белорецк базовские поедут. Прихватят...

— Сейчас провожу... Только манатки соберу!

— Не надо, — сразу же запротестовал дед. — Отдыхай!..

Я отдал старику фляжку со спиртом, банку тушенки и соленые сухарики. Дед откланялся и молча пошел через лес к тракту, решив, видимо, миновать белый домик, проселок с соснами и все, что его связывало тут. Я молча глядел ему вслед. Вот он остановился, как-то сломанно, словно птица с подбитым крылом взмахнул рукой, поставил на пенек мою фляжку.

— Прощай, Алексеич!.. Отходил я свое!..

Сомкнулась за дедом грядка березняка с темными пиками пихточек — и простыл след человека. Может, и в самом деле навсегда.

* * *

Недолго я коротал время в белом домике в полном одиночестве, таская из ближнего переката голавликов, тощеньких ельцов и — изредка — хариусов. Погода стояла на редкость тихая и солнечная, как по заказу. Природа нежилась в августовском свете, понимая, что скоро грянут сентябрьские дожди с ветрами, а то и с белыми мухами. Но пока легкий дневной зной сгонял меня с реки, и я тукал на машинке, марая на бумаге свои байки, а вечером шел к омутку, где в лучах заходящего солнца плясала пеструшка, вызывая восхищенную улыбку и принося сердцу покой и отдохновение.

Как-то утречком, еще не сплыл туман в низовья, я нырнул в «купальню» и, опаленный свежестью воды, пронизавшей все тело иглами, тут же выскочил на берег. Стоя на бугре и растираясь до красноты полотенцем, услышал приветливый голос директора турбазы Юрия Салишева:

— Не застудись, Алексеич! Аленка с Ильей воду нахолодила...

От белого домика по вилючему проселку спускался седовласый мужик и широко улыбался, помахивая рукой, будто загребая. Пока я одевался, он приблизился вплотную, протянул крепкую руку, широкую в запястье, как у всех сельских жителей, занимающихся хозяйством.

— Вчера приходил вечерком, а ты уже закрылся… Тут, понимаешь, такое дело... — начал он деликатно и как-то неловко. — Приезжают москвичи... Знакомые... Обещал белый домик. Ты же знаешь, что у меня последний заезд. В дачках прохладно, да и столовая закроется...

Юрий виновато отвел взгляд в сторону пролетавших стайкой дроздов. Я улыбнулся, поняв, что он хочет выселить меня из теплого домика, но делает это с неохотой, боясь обидеть.

— Много их?

— Четверо... Но ты можешь занять любую дачку. Через два дня все разъедутся. Обогреватель поставим...

— Ладно, Юра, ты не переживай!.. Могу и в палаточке пожить, — перебил я его. — К тому же хотел еще смотаться к Доменным воротам. Там на островке пожить, если нет туристов-матрасников, — соврал без всякой на то нужды. В верховья я вовсе не собирался, но что делать? Слово не воробей… — Когда приезжают москвичи твои?

— Сегодня к вечеру...

И вот иду я по проселку, вьющемуся по правому берегу реки. Лишние вещи оставил у Салишева в кабинете, захватив с собой лишь палатку, спальный мешок да кое-что из продуктов. Проселок то уводит меня от ласково щумящей стремнины, взбираясь на увалы и обходя скальные прижимы, то влетает в броды, заставляя топтать крупный курумник. Шлось и дышалось легко, я даже обрадовался этому вынужденному путешествию. Туристов на реке и по берегам уже не было, лишь за бугром и березовым леском вился дымок и слышался шум мотора не то трактора, не то лесовоза. «Браконьеры лес воруют!» — промелькнула короткая мысль, на секунду отвлекая от обступивших меня красот. Кое-где уже порозовели листья кленов. В трепетных кронах берез заметно проступила лимонная желтизна… Вдруг из кустов вылетел беркут. Я вздрогнул и заглянул за чилижник. Там лежал растерзанный зайчишка...

— Завтрак испортил! — проговорил я тихо, искренне жалея неудачливого косого. А корщун, распластав метровые крылья, нетерпеливо парил над ущельем и недовольно клокотал. Я тронулся дальше, и корщун тут же спикировал в заросли доедать свой завтрак.

Вскоре мне надоело вилятъ по бродам, пересекая излучины, и я углубился в лесок, чувствуя однако, что еле-еле заметный летник, переходящий порой в тропу, уводит меня все дальше и дальше от реки. По вершинам деревьев гулял беспокойный ветер, шумя в хвое и кроша на мою голову сор, попадавший за шиворот. Я накинул капюшон штормовки. Лес становился все гуще. На сырых полянках стеной стоял вонючий борщевник с подсыхающими розетками семян, ярко синел иван-чай. Наконец тропа резко упала в лог, по которому журчал ручей, и я понял, что ушел слишком далеко от реки. Решил идти по болотистой пойме ручья, тут же промочив ноги и чертыхаясь. Но вот лощинка разошлась, выпустив меня из цепких черемуховых зарослей, перемешанных красноталом, шиповником и мелким березняком. Я огледелся. Так и есть!.. Справа от меня — щель Доменных ворот, расколотая рекой гора, еще одно чудо Белой, манившее сюда всякий люд. Я выскочил на крутояр. Вон и остров, пустой песчаный плес, будто выглаженный утюгом, и шивера со сливом, уходящим в расщелину.

Я перебрался через заболоченную низину на берег. На песчаном мелководье стоял псина ростом с годовалого телка и часто бил по воде лапой, глуша пескаришек и тут же поедая их. Увидев меня, пес бросил свое занятие, вышел на берег и издалека подозрительно посматривал на меня, склоняя вислые уши то влево, то вправо. По спине у меня сыпанула колкая дрожь: «Дикарь!» Да, одичавшие собаки страшнее любого зверя и коварнее: они знают человеческие повадки. Я медленно потянулся правой рукой к топорику, висевшему у меня на широком армейском ремне. Пульс забился, дыхание участилось, я охрипло позвал: «Шарик!..» — но пес и ухом не повел, все так же стоял, растопырив крупные лапы. — «Полкан! Барсик...» — на последнее он отозвался, вильнул хвостом, глаза его потеплели, и он шмякнулся на песок, растянулся на спине, выставив серо-розовый живот и вбирая в черную шерсть с коричневыми подпалинами тучи песчаной пыли. У меня отлегло от сердца. А тот, вскочив и отряхнувшись, как ни в чем не бывало снова занялся рыбалкой, поглядывая на меня по-свойски, как будто мы были давно знакомы.

— Чего же ты тут один? — спросил я собаку, опуская рюкзак на песок. — Где твой хозяин? Значит, Барсик... потерялся?

Он вновь прекратил свое занятие и посмотрел на меня каким-то долгим удивленным взглядом. Мне показалось, что коричневые пятнышки над его глазами поползли вверх от таких глупых высказываний с моей стороны, а в большой голове промелькнули мысли: «Глупый человек! Это же свобода!..»

Палатку я поставил в километре ниже от Доменных ворот на прибрежной полянке. Тут было почище да и рыбачить можно с берега, а не лезть в холодные перекаты, да и ветерок тут гулял стремительно, сдувая комарье, все еще никак не утихомирившееся. Барс пришел сюда позднее, когда я уже распустил рыболовные снасти, закинув на глубину темно-синего плеса три донки, распустив переметик, а сам кидал под кусты тальника блесну, тихо вращая катушку. Ударило неожиданно и сильно, чуть не вырвав удилище спиннинга. Рыбачье сердце мое всколыхнулось, забилось учащенно. Гнулась и скрипела поводка, бегал по берегу Барс, лаял и чуть ли не прыгал в омут, где свечой выпрыгивала из воды щука, вздымая фонтаны брызг. «Лишь бы тройник не сломался! — думал я, ощущая пружинистую тяжесть. — Ну, милая, сдавайся!.. Сдавайся!..»

Спустя полчаса щука смирилась и легко пошла на берег. Жаль, что похвастаться было не перед кем. Глядя на почти метровую матерую хищницу, оглушенную мною обушком топорика, я озадачился:

— Куда же мы денем столько мяса! Соли-то — кот наплакал.

Почистив на плоском камне рыбу, я навалил в кипящую воду до верха щучьего мяса, угостил солидным куском собаку, а остальное, завернув в листья лопуха, приготовил для томления под углями. Рыбачить дальше не было никакого смысла, стало скучно. Наевшись до отвала, мы тут же полегли в «предбаннике» палатки. Барс похрапывал, вздрагивал во сне, мне же не спалось: желудок работал в полную силу, да и мысли текли как река, будоража сердце в разных заботах.

Вдруг откуда-то сверху, из-за камня Доменных ворот, в шум реки вплелись посторонние звуки. Вначале они доносились невнятно, но вскоре стало ясно, что это ревут-надрываются на болотце чьи-то машины. Кто-то пробивался к плесу со старой дороги.

Барс мигом проснулся. Широко зевнул, клацнув зубами, и настороженно повел ушами, втянув широкими ноздрями воздух.

— Никак, Барсик, к нам гости пожаловали...

Пес медленно пошел по прибрежной тропе, бдительно поглядывая по сторонам. Скоро он скрылся за кустарниками. Вернулся минут через десять весь какой-то взъерошенный. Он то и дело резко останавливался, дыбил на загривке шерсть и тихо, но злобно рычал. «Ого, — подумал я тревожно, — видимо, люди не с добром явились, меня-то пес сразу признал своим. Животные лучше нас чувствуют угрозу...»

И правда! Через несколько минут по прибрежной террасе, кое-где заросшей чернолесьем, переваливаясь на колдобинах, в мою сторону медленно двинулись два автомобиля: открытый «уазик» с военными номерами и с лебедкой на переднем бампере, а за ним — светлая «Нива». Темно-зеленый вездеход, хищно рыкнув мощным движком, развернулся в десяти метрах от моей палатки и уставился носом в реку, а «Нива» тормознула впритык к обрывчику. Из первой машины вальяжно вылезли три качка в черных кожаных куртках, чуть прикрывающих пупки. Из второй выпорхнула тройка девиц, заверещавших не то от восторга, не то от того, что так надо было, чтобы возбудить своих красномордых жеребцов. Не здороваясь, один из них с наколкой на распахнутой груди двинулся ко мне. Барс оскалился и злобно зарычал, встав впереди меня. Парень повел в воздухе пальцами врастопырку и угрожающе прохрипел:

— Убери кабыздоха, а то пристрелю!.. — Он сунул руку в карман и еще больше набычился. — И канай отсюда по холодку! Тут мы встанем...

— Река большая, вставайте где хотите, только подальше от моей палатки, — ответил я, чувствуя, как адреналин бугристо потек по жилам и холодок закрался в сердце. Парень встал, рука его в кармане напряглась. Видимо, раздумывал, встретив неожиданное сопротивление. Я тоже сунул руку в карман штормовки, хотя там кроме складчика и грузила для перемета ничего не было. Прожил я на белом свете немало и знал по опыту, что у таких блатняков, рисующихся суперменами, трусости больше, чем у любого обычного мужика — что на воле, что в зоне. Правда, подлянку они сотворить могут, но тоже — из-за угла, в спину. Непонятно было только, откуда у них военный джип. «Сперли! — промелькнула мысль. — А может быть, кто-то служит в охране».

— Ты че, не понял?! — напирал парень, не решаясь, однако, подойти. От машины, широко размахивая руками, спешил еще один. Третий щупал девок, и те довольно визжали. А мой верный Барс уже хрипел на пределе: довольно кивнуть — и нахалу не поздоровится.

— В чем дело, мужики?

Первый молча повел на меня злобным взглядом. Второй понял.

— Да, батя, сматывай удочки. И тебе спокойнее будет, и нам вольготнее. Решили отдохнуть после трудовой недели... Рыбкой побаловаться.

— Тут рыбы нет, — ответил я, но тут, как назло, зазвонил колокольчик донки.

— А толкуешь, нет рыбы! — вновь взъерошился первый. — Кончай гундеть и вали!.. Босс, давай я его урою! В натуре-е-е!..

— Он уйдет, — уверенно произнес тот. — Проверь донку, рыбак.

На крючке болтался растопыренный и глазастый ерш. Я захохотал. Не знаю для чего, но захотелось разозлить этого качка на глазах его интеллигентного босса.

— Закрой хлебало! Возьми свою рыбу и вали отсюда, пока не урыл!

— Даю полчаса, — предупредил меня его босс и пошел к машине, на ходу снимая черную куртку. Под мышкой у того торчала кобура со сбруей. «А я не ошибся! — обрадовался я неизвестно чему. — Опер!.. Куманек!.. Летчики-налетчики!.. С каких краев?»

Первый подзадержался. Тряхнув стриженной под нулевку головой, круглой, как футбольный мяч, с опаской косясь рыжими глазами на собаку, все еще стоявшую в боевой стойке, прошипел:

— Я тя, сучара, еще достану!.. И цокну... Был и нет!

— Не грози и сам бояться не будешь! Давай шевели задом, а то собака порвет!..

Я не стал тянуть, свернул свое хозяйство и двинулся по берегу. Уже за третьей или четвертой излучиной меня догнал звук глухого взрыва, вышедшего из-под воды. Ходячее эхо прокатилось по ущелью, спугнув дремавший на вершинах берез вороний табор, с криками устремившийся вдоль по реке. Барс, все время трусивший впереди меня, от неожиданности громко тявкнул и остановился, глядя на меня вопросительно.

— Глушат нашу рыбку сволочи!.. Этим ловить по-людски недосуг…

Темнота в августе падала на землю стремительно. Ветер усилился и пошел по вершинам, шумом тревожа лесных обитателей. Полетели редкие листочки, предвестники осени. После очередного брода, уже в полной темноте, я понял, что до белого домика не дотяну, и на высокой террасе левого берега раскинул бивак. Костер разжигать было лень, поужинали мы с Барсом еще теплой рыбой, запеченной на углях. Щука слегка горчила от лопуха, но мы уплетали за обе щеки. Угнетенное чувство от встречи у Доменных ворот понемногу рассеялось, может быть, благодаря спирту, который я глотнул прямо из фляжки перед едой. Барс, аппетитно похрустев косточками, завалился в «предбаннике» на чехол палатки, а я, прибрав остатки еды, влез в спальный мешок и попытался уснуть. По тенту палатки сыпануло мелким дождем и тут же затихло. «Продержалась бы погодка еще с недельку, — текли ленивые мысли. — Может, кто-то из старых друзей подъехал бы. Стареть, что ли, начали, встречаемся все реже. Раньше флаги открытий и встреч поднимали, теперь впору флаги разлук поднимать. Хотя их, наверно, логичнее было бы спускать, а не поднимать. Разлуки ведь…

Сон, как на зло, не шел. Все еще копошилась в мозгу мысль о людях, которые прогнали меня от Доменных ворот. С началом перестройки беспредел стал появляться в жизни довольно часто. Всплывало дерьмо!.. И шестое чувство подсказывало, что все катится в каком-то непонятном направлении, как пароход без руля, доверенный слепцу. Вспомнился откровенный разговор с Владимиром Ивановичем Киселевым, бывшим полковником-кэгэбистом, а ныне писателем и переводчиком, умнейшим и добрейшим человеком, уже в то время видевшим близкую разруху, потерю главного стержня жизни и целого государства. «Как в воду глядел! — подумал я, доставая сигарету, хотя на природе курил очень редко. — Да, все еще впереди...» А тогда, гуляя со мной по аллеям Малеевского дома творчества, Владимир Иванович тихо говорил: «Советский Союз развалят. Прибалты бузят... Ереван и Баку делят земли... Кровь уже проступает в Грузии. Национализм проснулся от средневекового сна и снова занял свободные ниши. Погоди, Леонид, самые черные силы возьмут власть!»

Помучавшись без сна, я вышел из палатки. Барс тоже поднялся. Потягиваясь и зевая, пошел к реке попить. Из-за редких туч вышла луна, и стало светлее, но ветер все еще гнал по небу облака, то затеняя его, то вновь открывая. От реки тянуло влажной свежестью и запахом неувядающей ряски. Размазанный темнотой ельник стоял черной стеной. Оглядевшись, решил, что лучше двигаться дальше, чем ждать тут у моря погоды.

Шел медленно. Барс то и дело останавливался, поджидая меня. Ближе к утру, когда уже зачался рассвет, пути Барса пересеклись с тропой какого-то зверька, и тот с яростным напором и громким лаем устремился в чащу. Вскоре лай его растворился где-то вдали. Стало тихо. Только вершины деревьев шумели над головой, сыпали труху и хвою, отжившую к осени.

— Барс! — я громко окликнул собаку, и где-то совсем рядом заполошно отозвалось эхо: «Бас-бас-бас...» Скала не выговаривала букву «р». Я обрадовался: вот и песчаный плес, кострище, где мы совсем недавно устраивали ночные посиделки с Костей Хомяковым и дедом Андреем. Решил тут не останавливаться, а пройти на базу, хотя в кроссовках хлюпала вода, затекшая туда, когда я в темноте оступился в воду. К тому же тут было ветрено и сыровато. Лишь на минуту присел на бревнышко и закурил, поджидая исчезнувшего в лесу пса. Как-то сроднились мы с ним за эти сутки. Но того все не было. Только шумел лес да гудела на ветру скала. За далекой кромкой хребта блеснула полоска синеватого света. Я вскинул на плечи рюкзак и, повернувшись к темному лику скалы, крикнул:

— Здравствуй, утес, говорливый камень!

Эхо разрядилось скороговоркой, плохо понятной и слизанной, словно размазанной по каменным щелям: «...вствуй... те... го-о-о... мень-ь-ь...»

Мне стало весело и тепло, словно я пришел совсем в другой климат, совсем в другую страну, где еще не спущены флаги встреч.

* * *

Одиночество мое теперь продолжалось на самом изгибе излучины, упиравшейся в прижим над омутком, в котором все еще кормилась пеструшка, несмотря на холодные росы, от которых дубела моя палатка, а воздух тяжелел от влажности. Да я и рад был, что меня никто не тревожит кроме туманов, упрямо стоявших чуть ли не до середины дня, никто не перебивает моих мыслей, скакавших галопом, только успевай записывать да запоминать возникавшие картины. Видимо адреналин, полученный у Доменных ворот, разбудил во мне новые силы. Так бывает на тропах ледяных гор, когда опасность встряхнет сердце и мир до невероятности обнажится для широко открытых глаз, застывших в страхе и ужасе. Я даже не пошел на базу за оставленным там барахлом. Пусть думают, что я еще брожу в верховьях. Палатку мою от посторонних глаз скрывал бугор, поросший молодым черемушником. А обитатели особнячка, шумевшие по ночам, днем отсыпались, в этот уголок не забредали, ограничиваясь «купальней» и Гремучкой, где они брали родниковую воду, хотя погодка была на ять: тихо, солнечно, днем даже припекало. Час удильных трудов — и в садке трепыхались голавлики, хариусы и разная синтя, жадно бравшая червя. Остальное время суток уходило на азартную писанину...

На третий день после моего возвращения затихла и турбаза. Кончился летний сезон, а с ним и туристская пора. Шумливый и непоседливый люд, ошеломленный нашей природой, обычно со слезами на глазах покидал эти сказочные места, с неохотой разъезжался по городам и весям, унося в сердце частичку земли, на которой все сияет чистотой, первозданной, как дыхание младенца...

Директор турбазы Юрий Салишев обнаружил мою палатку только на шестой день, когда задумал организовать прощальную «точку» для своих московских гостей. С раннего утра он привез к бане «корову» с водой для помывки, потом опустил на бережок железный мангал, березовые дровишки, треногу и казан под уху. «Богато прощается! — подумал я, глядя на эти приготовления друга. — Видать, нужный народ...»

Сгрузив все у бревен, разложенных возле темного кострища квадратом, Юрий оглянулся на звук просвистевшей в воздухе блесны и узрел меня.

— Алексеич! — закричал он удивленно, спрыгивая с подножки новенького самосвала. — Е-мое!.. Ты когда вернулся? А я уж собрался за тобой ехать!.. Думаю, загулял... Ну, ты даешь! А чего не зашел?

Юра улыбался светлыми глазами и быстро шел ко мне, покачивая подернутой пеплом седины шевелюрой. Я тронулся навстречу, приткнув удилище спиннинга к обрывчику.

— Я уж тут неделю обретаюсь. Решил не мешать. Да и мне удобнее, потише, — объяснял я. — Ну а ворота...

Мы присели на бережок, задымили сигаретами.

— Рыбалки там нет, что ли? — настойчиво допытывался Юра. — Спустился бы чуть ниже. Или матрасников полно?

— Я так и сделал. Щучку там прихватил килограмма на четыре-пять. А ушел-то?! — я коротко поведал о неприятной встрече с какими-то людьми, сжившими меня с места.

— А чего же сразу не сказал? Вот бы поехали да навели шухер с берданами. Не наши это люди! Таких я еще тут не видел. Наверное, с Челябы. Ну и как выкрутился?

— Да кобель выручил. На плесе встретил. Рыбу глушил лапищами, как заправский рыбак... Он и встал между нами!..

— Черный?! С подпалами? И уши вислые, как у слона!? — перебил меня Юра.

— А ты откуда знаешь?! — уставился я на него.

— Да это же наш, базовский кобель! Бураном кличут... Ха-ха-ха! — закатился Юра, весело хлопая в ладошки. — А мы его потеряли — увязался за туристами еще в начале месяца. Где он сейчас?

— А я его Барсом звал… За зверем ушел и пропал.

— Значит, тут где-то бродит.— Юра медленно поднялся, отряхнул штаны. — Теперь заявится с дождями. В прошлом году до ноября шлялся, отощал весь. Ладно, Михалычу скажу, что цел. Сторож наш все переживает... Подходи вечерком, гульнем. Гостей своих провожаю. Они тоже люди творческие, а гостят у меня уже лет пять. Подходи.

К костру я чуть припоздал. Шашлык уже шипел и жарился на жарких углях, нес вкусные запахи в низы. На треноге булькала уха. Рыбьи хвосты торчали из казана, подпаливались на пламени, лизавшем смолянистые бока рыбацкой посудины. Юра Салишев приподнимал рыбьи головы, ждал, когда побелеют глаза, боясь переварить рыбу. Высокий и тощий мужик в серой куртке ворочал шампурами, отводя чисто выбритое и красное лицо от жара. Чуть пополнее и пониже ростом мужчина забавлялся на берегу, пуская плоские камешки по воде и вслух считая спекшиеся «блинчики»:

— Десять, Егор Трофимович... Рекорд! Побьешь?

С первого взгляда возраст мужчин определить было трудно. А вот женщины, сидевшие на бревнышках, были все на виду. Они, перешептываясь между собой на ушко, над чем-то дружно хохотали.

— Знакомьтесь, — принялся знакомить нас Салишев. — Это Егор Трофимович! А тот Борис... Боря, иди сюда, пожми ручку Алексеичу...

Пока тучный Борис поднимался с берега, его опередили женщины. Высокая и стройная блондинка протянула мне ладонь лодочкой и манерно представилась, лукаво стреляя голубыми глазами:

— Леся!.. А это Юличка, — притянула она за плечи миниатюрную девушку, жгучую брюнетку, аккуратную, как рюмочка, и, по всей вероятности, веселую и смешливую. — Очень способная актриса, играет в нашем народном театре… Это я вам как режиссер и руководитель труппы говорю...

— Ну уж! — игриво вильнула бедрами Юличка, кинув на меня весьма откровенный взгляд. — Скажете тоже — очень…

Веселье всколыхнулось спустя полчаса. Тренога убрана, казан опустел, но еще распространял ароматы томившийся на мангале шашлык. Потом настала очередь костра. Он занялся ярко, дружно, вмиг разметав темноту, как-то сразу упавшую на бельский берег. В руках у Юлички оказалась гитара. Глядя на пламя, она запела неожиданно низким хрипловатым голосом — видно, много курила и пила:

Презрев судьбою данную обитель,

Я облекаюсь в плоть чужих эпох,

Но ты поверь мне, ангел мой — хранитель:

Все та же я, как вздох...

По лицу Юличкиного воздыхателя Бориса, играли блики, высвечивая повлажневшие от умиления глаза. Егор Трофимович от выпитого еще больше хмурился. Вот он с какой-то яростью глянул на товарища и скрипуче проговорил:

— Борис! Мы с тобой давеча… — он сделал особый упор на это слово. — Да-да-да!.. давеча... Ты еще не пробовал жизни, а лезешь в политику. Ты бросил театр, влез в какой-то совет. Я, шестидесятник-демократ, скажу тебе откровенно, что ты похоронил себя как талантливый актер!.. Со мной случилось то же самое, когда я по дурости…

Юличка зло тренькнула струнами и оборвала песню.

— Опять вы, Егор Трофимович, затеваете ненужный спор. О, боже! Как надоело! Кошмар какой-то! — она потянула за руку Бориса, но тот не пошел за ней.

— Давайте отойдем в сторонку, не будем портить людям настроения. Я, как вы знаете, химик, а не актер. Все это самодеятельность!.. И вы мне надоели!.. Извините, Егор Трофимович!..

— Только без высоких тонов и махаловки, — вяло проговорила Леся вслед мужчинам и, повернувшись ко мне, предложила: — Хотите я вам свои новые стихи почитаю? О белом домике. Хотя я тут впервые... Но мне понравилось...

Почти у самой воды в темноте рдели сигаретные огоньки. Оттуда доносились неясные споры: «Горбачев... Президентство... История...» Салишев, организовавший эту отвальную гулянку, видимо, ранее наслушался всего этого и незаметно куда-то исчез. Юлия вернулась от реки с заплаканными глазами. Леся, утешив подружку, театрально простерла руки в темноту и начала читать:

Хорошо в этом беленьком домике,

Где с тобой мы беспечно живем

И с утра, как веселые гномики,

Отправляемся к речке вдвоем.

В доме царствуют добрые духи,

Здесь прохлада, покой и уют.

Перебиты все жирные мухи —

Для наживки отлично сойдут!..

«При чем тут мухи, когда они удочек и во сне не видели! — подумал я, скрытно усмехаясь. — И стишки альбомные... Ну и народец эти москвичи! Смотались из мегаполиса на природу, сбежали от семей с любовницами, а общего знаменателя не нашли. Приехали отдыхать, а привезли с собой митинговые страсти. И девкам мутят головы. Видать, еще в столице друг другу надоели, но по трезвянке все шито-крыто, по-интеллигентному мило. А чуть заложили за воротник — и пошло... Недаром говорят, что политика хуже алкоголя. Вот и подкинули людям вместо водяры митинговщину под соусом свободы и демократии. Дери глотку на любом перекрестке и под этот хай воруй сколько хочешь... Так испокон веку дурят российский народ!» Так размышлял я, глядя в густую темень ночи и больше прислушиваясь не к картинной декламации Леси, а к говору речного переката.

Ты не клюй мои пальцы, пескарик,

Не шустри, словно чертик, в воде —

Погоди, превратишься в сухарик

На шипящей сковороде!..

Леся закончила. Я три раза хлопнул в ладоши и подумал, как бы смотаться из этой компании, где нет для меня ничего интересного.

— На сон тянет, — притворно зевнул я. — Прогуляюсь с казаном на бережок...

Ополоснув казан, я вернулся к костру одновременно со спорщиками, непримиренными и замкнутыми. Егор Трофимович, присаживаясь к огню, бегло глянул на всех недовольными глазами. Он еще не остыл от жаркой полемики и находился там, среди мужицкой разборки, доходившей чуть ли не до рукоприкладства.

— А где Юрий? — спросил он.

— Ему надоело ваше политиканство,— вяло проговорила Леся, дрогнув плечиками от свежести и пододвигаясь поближе к огню, где Юлия, задумчиво упершись тонким подбородком в крутые колени, глядела, как переливается в световой гамме остывающий пепел.

— Разговор принципиальный, Лесичка! — снова повысил тон Егор Трофимович.

— А я никак не пойму: при чем тут политика и деятельность Бориса в нашем театре? — нежно пропела Юлия, глянув на Егора Трофимовича с укором. — Он же химик… Кандидат наук… Наверное, это главнее для него. И профессиональным артистом он не хочет быть. Ну а раз избрали депутатом, то там, наверное, он найдет применение своим знаниям. Не все же должны быть ораторами и артистами…

— Ты не понимаешь, Юля…

Юля в обиде поджала полные губки, сложив их сердечком, и неожиданно обратилась ко мне:

— Как вы считаете?

— Ну-у-у, дел я ваших не знаю, — протянул я. — А политикой никогда не интересовался. Поэтому — извините!

Борис тем временем сосредоточенно рылся в своей сумке, по-медвежьи горбясь полным загривком и что-то бормоча себе под нос. Наконец он извлек из каких-то вещей непочатую бутылку и обрадованно зарычал, откинув большую лохматую голову назад:

— Вот она, милая! Прикончим и помиримся…

— Я пить не буду! — категорически проскрипел Егор Трофимович, отодвигаясь по бревну. — А тебе, детка, отвечу, — продолжил он, повернувшись к Юлии, — исскуство — это как раз та самая трибуна!.. Партия решает проблему алкоголизма, и ниша должна быть заполнена… Чем?! Ку-ль-ту-рой, деточка! Театры, кино… Развлечения не во хмелю… А Борис талантище!.. Его трибуна театр, а не депутатство…

— А я и не собираюсь с алконавтами бороться. Ха-ха-ха! — закатился тот, кучно устраиваясь возле столика. — А, к черту все это! Лучше выпьем и забудем…

Разливал он по стаканам медленно и с наслаждением. Порезал огурчики и помидорки, погрел прямо над костром остывший шашлык и деликатно, точно исполняя роль лакея, пригласил нас:

— Прошу, господа-товарищи!

Подсаживаясь, я вспомнил деда Андрея, рассказывавшего о безалкогольной свадьбе.

— А программа-то эта валится, как стог! Люди как пили, так и пьют, только всякую гадость, и мрут как мухи... Все видят розовые сны. Но ведь этими снами народ не накормишь...

— Вот видите, уважаемый Егор Трофимович! — воскликнул Борис, копошась возле столика. — Ха-ха-ха!.. Тю-тю-тю! Это ваша политика, за которую вы так ухватились. Этим вы поддерживаете силы, которые разрушают страну. Сейчас все в политике... Любой дурак. А культура должна быть вне политики, как и религия. Верно я говорю, Алексеич?

— Мне кажется, не в бровь, а в глаз! — усмехнулся я, а Юлия захлопала в ладоши.

Егор Трофимович схватил куртку и гордо тронулся к белому домику в одиночестве переживать свое поражение. Леся минут через пять ушла следом. Мы остались втроем. С реки, из низов, утонувших в холодном тумане, потянуло свежаком, осенним тленом, появившимся в воздухе впервые, хотя листва на деревьях стояла еще прочно. Это начали жухнуть травы, первые вестники осеннего раздумья. Я застегнул молнию до подбородка и подкинул в костер сушняка. Борис, видимо не особенно привязанный к своей подружке, выпив еще стакан, тоже полез в гору. На полпути он вспомнил, что оставил Юлию у костра, засовестился и протяжно позвал:

— Юли-и-и-чка-а-а! До-о-о-го-ня-й, ры-ы-бка-а-а!

Юля глубоко вздохнула, но осталась сидеть на бревнышке, подпирая кулачками пухленькие щечки. Настроение понемногу вернулось к ней. Она снова взяла гитару, тихо перебирая аккорды, склонила головку к плечу. Я неловко молчал, думая о том, что и мне пора в спальный мешок, но не прогонишь же гостью от костра, да и посуду всю свалили на меня. Оставлять на берегу нельзя. «А чего это я переживаю?! — неожиданно пришла мысль. — Пропадет так пропадет! Моя хата с краю…»

— А хотите, я с вами сегодня останусь? — послышался вдруг приглушенный голос Юлии.

«Ну вот! Не было печали!» — подумал я, коротко глянув на девушку, все еще сидевшую в прежней позе. Ну, понятно: наскучалась в этой дохлой компании. Наверное, обещали златые горы, а кроме окрестностей, притом ближних, ничего не показали. Пили спирт, украденный с завода, где работают Борис и Леся, валялись на казенных простынях — вот и весь туризм. Да, точно, от скуки и безделья пришли в эту аккуратную головку такие мысли.

Я закурил, поняв, что от ответа не уйти.

— Зачем, Юлия?

Она дрогнула, подняла голову. На меня глянули глаза, полные печали, в которых при лунном свете искрилась слезинка. Рука потянулась к челке, но замерла на полпути, маленькая и беспомощная, чуть-чуть прикрыв лицо. Вопрос мой прозвучал глупо, даже как-то не по-мужски. И, бросив недокуренную сигарету в костер, я спросил:

— Хорошо! Хотите, я покажу вам скалу-певунью?

— Хочу, — пролепетала Юлия.

— Берите гитару и — за мной!

Вскоре мы уже пробирались вдоль берега к нашей скале, подсвечивая себе фонариком там, где лунный свет прятался в тень. Девушка решительно прилипла к моему боку, цепко ухватившись маленькими пальчиками за рукав пуховки. Я нес сумку Бориса, куда мы уложили остатки шашлыка и недопитый спирт.

— Похоже, вам надоела эта компания? — спросил я, когда уже вышли на плес и молчание затягивалось.

— Еще как! — Юлия глянула на меня снизу вверх блестящими от какой-то потаенной радости глазами. — Мы все работаем на заводе, но не в самой Москве, а в Ногинском научном центре. Егор Трофимович руководит Домом ученых, где и ставятся все наши театральные постановки, мы с Борисом играем в оперетках... У него чудный голос, несмотря на свою тучность, он и прекрасно танцует... С уходом Бориса все рассыплется! Вот и затащил его сюда Егор Трофимович в надежде, что сумеет уговорить. Но все напрасно! И вообще, как только Горбачев стал президентом, Москва и ее окрестности сошли с ума. Сплошная митинговщина!.. Я, наверное, утомила вас? — Она прижалась к моему рукаву еще крепче.

— Даже интересно!

— Вы меня не бойтесь!.. Мне уже за тридцать... Два раза была замужем... Маленькая собачка — до старости щенок! — нервно засмеялась Юлия, всеми путями стараясь расположить меня к себе. «Барышня без предрассудков!» — подумал я накоротке и тихо спросил, улыбаясь в темноту:

— Я должен быть смелее?

— Само собой!..

Уже давненько я не слышал ничего подобного. Годы, годы!.. Выходит, я тут как запасной выход?! Интересная история! И не будь ее взгляд таким откровенным, можно было подумать, что это просто игра, шутка. Но доверительность ее смущала и путала мысли. Как бы ухмылялись сейчас мои друзья: «А ты, Алексеич, еще в цене!» Редко встречаются такие женщины, у которых нараспашку душа и сердце и все как на витрине. Может быть, пришло такое время, когда не надо тратиться на ухаживания, быть этаким джентльменом с букетом цветов и хорошими манерами, прятать в глубине разочарование, когда наслаждения рядом с тобой? И стопорить свои чувства мне расхотелось...

Скоро мы очутились возле скалы, окунувшись в непроглядную темноту, затаившуюся, словно в колодце. А наши шаги по прибрежному гравию, сдвоенные гулким и сыпучим эхом, грохотали автоматными очередями...

Юлия вздрогнула и еще плотнее прижалась ко мне, пытаясь спрятаться за мою спину.

— Как страшно!..

— Не бойся...

У старого кострища еще лежала кучка хвороста, собранная дедом Андреем две недели назад и никем не тронутая. Я быстро запалил костер. Высокое пламя осветило скалу, и она подобрела. Юлия, все время ни на шаг не отходившая от меня, наконец-то осмелела и неожиданно крикнула:

— Ау-у-у!

— Ау-у-у-у-у-у-у... — вторя ей, запело горное эхо.

Юлия слилась с гитарой, и скала пела вместе с ней. Маленькая красивая женщина и огромная коричневая скала, испещренная вековыми морщинами, казались в этом безлюдном месте невероятным органом, издавашим удивительно слитные звуки. Я окаменело сидел напротив, боясь пошевелиться и спугнуть этот чудесный концерт. В звуках его можно было услышать весь мир. Всего себя и даже что-то большее, чем сама жизнь. Разве это — не чудо!..

* * *

На другой день я все-таки сходил к месту нашего ночного пиршества, чтобы навести там порядок и собрать посуду. Погода стояла хрустально-прозрачная с еле-еле слышным перезвоном, и было видно далеко-далеко. Хорошо угадывался темно-синий хребет Баштау, динозавром улегшийся с юго-запада на северо-восток, с мрачноватой горой Шатак почти посередине взлохмаченных тайгой увалов. За ним, если глянуть чуть севернее, глухие и плохо проходимые взломы южноуральских узлов ведут к самой высокой на Южном Урале горе Ямантау с вечными туманами на плоской вершине летом, а зимой с вихревыми ветрами и лютыми морозами. Даже опытная группа туристов, ошалелая от леденящей стужи и сбитая с толку пляской магнитной стрелки компаса, покружится тут не один час, пока, спускаясь к оставленным внизу лыжам и рюкзакам, угадает наконец свой недавний след, а самое главное — путь к Машаку, к единственной уцелевшей от деревни избушке, где можно спастись от гибели...

Мысли мои оборвал коршун, бесцеремонно усевшийся рядом на острый останец, такой же коричнево-белый, как и полутораметровые крылья хищника. Я невольно засмотрелся на него, на его изогнутый полуоткрытый клюв, на мощные когти лап, обнявших камень, на неподвижные глаза с оранжевыми ободками. Так близко видеть живого коршуна мне еще не доводилось. Но вот с севера резко дунуло ветром, вихревой холодный порыв легко поднял птицу с камня, и она косо, со стремительностью стрелы, упала вниз.

Зябкая дрожь заставила поежиться, я запахнулся поплотнее и спрятался за останец. Хотя и похолодало, но уходить не хотелось, и мысли мои снова унеслись к Машаку, к «плохой горе» Ямантау, веками творившей свой суровый микроклимат. Неожиданно вспомнилось, как мы с Костей Хомяковым и Володей Бардиным, приехавшим к нам поработать инструктором из Краснодара, во вьюжном феврале шестьдесят третьего года вытаскивали группу прибалтов, потерявшуюся как раз в тех местах. Ныне действующих туристских баз «Агидель» и «Арский камень» в то время еще не существовало, да и добраться до города Белорецка можно было только вкругаля через Магнитогорск или по узкоколейке из Вязовой, со страхом поглядывая на откосы и петли перед Чертовыми воротами, узко распахнувшимися между хребтами Нары и Зигальга. Грозные в зимний период горы тискали коротенький состав, который с трудом вытягивал на крутяки писклявый паровозик, и еле-еле пропустили до Двойнишей. Тут у местного егеря дяди Саши, сухонького и жилистого мужика, ходившего когда-то на медведя с рогатиной и знавшего эти горы наизусть, мы отметили свой первый успех: добрались до исходной точки поисков, послушали его охотничьи байки и расспросили о людях, которые, идя в сторону Ямантау через водораздел Малой Катавки и Талого Инзера, никак не могли обойти его обширную усадьбу. Обычно именно отсюда, переночевав у гостеприимного дяди Саши, туристы совершали нелегкий бросок к водораздельной избушке, первому этапу к Машаку.

— Были-были, — подтвердил дядя Саша. — Четверо... Две девки и два парня. Вот бальзама бутылку подарили. Попробовал — моя кедровая настоечка лучше. Хотите?

— Да нет, дядя Саша, — явно подхалимничая, отказался Хомяков. — Твоя действительно лучше… Но тут дело такое — потерялись они…

— Ну-у-у?! Откель узнали? Тут вроде как никто больше не проходил. Неделю уж дует зверски! Можа, в Машаке отсиживаются?

— Москва в Уфу сообщила. Контрольный срок кончился, ну рижане и забеспокоились. Дай бог, чтоб в Машаке, — проговорил я.

— Вот как?! — Дядя Саша поджал губы и о чем-то долго думал. — Сейчас иттить нельзя: засветло до Машака не дотяните и тогда все!.. Ветрище встречной!.. Как в трубе. Хозяйка моя из бани шла, чуть не заблудилась, ладно на заплот наткнулась... Не знай, не знай, но и ребят спасать надоть! Можа, к утру притихнет?

К утру действительно вроде бы поутихло, но вершина Большого Шолома, стоявшая напротив Двойнишей, все купалась в ошалелой пурге. Провожать нас вышли супруги. Анна Ивановна, крупная женщина, кутаясь в платок, поучала:

— Бошка там на болоте. Зимой он злой: снег его до бруснички не допускает. Вот он и крутит людей по лесу...

— Да будет те плести! — засмеялся дядя Саша. — А на трясину меж Инзеров и Катавкой и в самом деле не попадите. Она и в зиму бьет ключами. Ежели неделю вас не будет, выйду с мужиками к Машаку. Там, перед избушкой, осокорь летом молнией расщепило. От него метров пятьсот... Ну, с богом!..

Пробивались мы трудно и медленно в слепящей круговерти морозного бурана, еле-еле угадывая путь. Слева иногда вырисовывались занесенные увалы Машака, а справа нас придерживала низина Малого Инзера. Как ни старались выйти на избушку, выискивая ориентир дяди Саши — сломанный осокорь, но бешено хлеставшая в лицо метель спутала наши карты, мы промахнулись мимо избушки и к вечеру очутились почти под Машаком. Поняли мы это уже утром, когда, пережив жуткую холодную ночевку под заслоном у горящей нодьи из сухостойной сосны, тормошили друг друга, не давая погрузиться в вечный сон.

Слава богу, все живы!.. Снег к утру спал, как-то вроде бы даже притихло. Молча принялись за завтрак, приготовленный Володей Бардиным, только Хомяков проворчал:

— Пора бы уж на местах создавать спасательную службу. Центральный совет не чешется, а туризм разрастается. На общественных спасателях далеко не уедешь...

Костя был прав. Какие мы спасатели?! Ни снаряжения, ни опыта, ни кадров. Да и с продуктами проблема. Но разговоры разговорами, а бюрократическая волокита протянулась долгие годы, аж до марта тысяча девятьсот семьдесят четвертого года. Сколько за это время произошло трагедий! Сколько людей нуждалось в помощи!

Вскоре мы опять тронулись, распахивая глубокие пласты снега своими мукачами и оставляя за собой глубокую лыжню. Кажется, наконец-то потеплело. Но это скорее всего от ходьбы. Мы с Костей не снимаем куртки, а Володя давно приторочил к рюкзаку свою пуховочку, зависть любого путешественника, и шел в одной штормовке, покачивая широкими накачанными плечами.

Терпеливо выискиваем следы в окрестностях Ямантау. В избушке у Машака четверка потерявшихся туристов ночевала, это точно! Свежий пепел в печке, обертка от шоколадной плитки на нарах и наплыв от свечки на подоконнике — все подтверждало это. Но где они теперь? Тогда мы еще не отяжелели от годов и рвались вперед. Подсушили одежду и снаряжение, залили термоса чаем и кофе со сгущенным молоком, плотно поели горячей гречневой каши с сальцем, на всякий случай на видном месте оставили записку и вывалились наружу, предварительно смазав лицо гусиным жиром. Его нам любезно предоставил дядя Саша. «Намажьтесь! —поучал он. — Тут тридцать, а там все пятьдесят! Никака кожа не выдержит!»

Утопая едва ли не до пояса, тронулись мы по занесенному проселку, ведущему к высокогорным лугам через лес. Тут ветер не так трепал наши тела, зато жутко завывал по вершинам елей и пихт...

На плоскую вершину горы, обдуваемую со всех сторон жгучими, пронизывающими ветрами, мы поднимались пешком. У самой кромки огромной каменной осыпи, заваленной глыбами камней, меж которыми ухитрились пробиться карликовые березки, мы обнаружили четыре пары лыж, втиснутых на видном месте в узкую щель. Хорошие болгарские горники со стальной окантовкой подрагивали на ветру, издавая звенящие звуки.

— С палками ушли и рюкзаков не оставили, — заметил Костя Хомяков, пытаясь за нашими спинами прикурить папироску. — Хорошо, что с рюкзаками! Может, еще живы. Сколько прошло, как контрольный срок кончился?

— Неделя... — глотнув порцию снега и ветра, кричу ему в ответ.

Володя отстегнул от рюкзака свою пуховку и напялил на себя. Мы с Костей ежились в отечественных телогреечках северного типа, подбитых ватином, сквозь который гулял ветер.

Бешено крутящиеся на вершине вихри совсем ослепили нас и прижали к голым камням, гладким, словно отшлифованным, на которых ничего не держалось кроме моховицы, окостеневшей по щелям и хрустевшей под ногами. Гора как будто раздела нас, и мы, коченея, со стиснутыми зубами кое-как приползли на гребешок к туру. Здесь в банке из-под сгущенки обнаружили записку, заготовленную, видимо, еще в Машаке. Я сунул ее в нагрудный карман как доказательство того, что упорные прибалты Ямантау все-таки покорили. Но где их искать сейчас?

Часа два ползали мы по кромке вершинного плато, но следов группы так и не нашли. День подходил к концу, пора сматываться вниз, в зону леса, где можно развести огонь, расслабиться и глотнуть горячего чаю.

— Ва-а-а-ли-и-и-м?! — еле слышно выговорил Костя то ли команду, то ли вопрос.

Возражающих не было. Заиндевелые, насквозь прошитые ветром и снегом, мы походили на снеговиков. А буря крутила, свистела, ослепляла чернотой зацепившихся за вершину туч, несущих в своих лапах смерть и вечное упокоение. В этом аду мы с трудом добрались до своих лыж и рюкзачков, подвешенных на корявую березку. Не трогая лыж группы, потерявшейся в этом кошмаре, скатились по остекленевшему фирну к леску и тут, разрыв под пихтой прибитый снегом лапник, попадали в тишину. Приятно запахло сырой землей, тронутой нами хвоей. Пурга бушевала по-прежнему, но теперь над нашими головами. Отдышавшись и поверив в то, что живы, осмотрели себя: серьезных обморожений не было; а лица, руки, колени можно оттереть, не впервой!

— Все, наверх я больше не ходок! — решительно заявил Хомяков, шумно отхлебывая горячий чай и грея кружкой руки. — Искать там бесполезно! Если б они загнулись наверху, мы бы их обнаружили. Значит, и они рванули оттуда. Вот только знать бы — куда!

«Пожалуй, Костя прав. Сдуру и сами можем загнуться!.. — роились тяжелые мысли. — Может, в Машак податься, подождать дня два-три, пока продукты есть? Но появятся ли там эти прибалты? Если у них туго с едой, снаряжением, то уже все. На Кузьелгу без лыж уйти они не могли…»

Крепкий горячий чай нас взбодрил, а шоколад придал силы, и мы один за другим вылезли из-под вековой пихты. Все так же мело и гудело, но уже не круговертью, а волнами — с востока. Тронулись. Пока склон был пологий, катились, медленно вспарывая снег. Внезапно Володя остановился, и мы с Костей чуть не накатились на него по готовой лыжне.

— Ты чего?!.

— Дымом пахнет. — Бардин повел носом, словно ищейка. — Точно!..

— Каким дымом?! — принюхивался Хомяков, выставив заиндевелую бороденку навстречу ветру. — Это ты сам продымился!.. Трогай!

Я тоже ничего не чувствовал своим озябшим носом. Но чем черт не шутит?! Вдруг удача?.. Вдруг ребята еще живы? Я обеспокоенно оглядывал окрестности, утонувшие в пурге. Костя, обойдя Володю, покатился было дальше, но я его остановил:

— Стоп, Костя! Давай еще разок проверим. Володя, веди на запах...

Костя прорычал себе что-то под нос, но остановился. Володя тронулся к черневшему вблизи лесу, мы тоже встали на его лыжню.

— Ну что за народ?! — не унимался Хомяков. — Какие теперь тут люди!.. Волки и те залегли...

— Тут волков нет...

Тем временем Бардин уходил все дальше и дальше. Вот он скрылся за пихтовником. Видно, моторчик у парня работает что надо и тянет на всю катушку. Следом за ним мы вылезли на бугор и остановились осмотреться.

А Володя между тем уже явно ощущал запах дыма, даже какого-то варева, бившего в ноздри. Он прибавил, уверенный, что впереди кто-то есть, кто-то жжет костер или печь. Лыжи пронесли его с горки к крутяку, на который он взобрался из последних сил и сквозь ветви березняка увидел красный верх палатки, приткнутой одним боком к скале, а с другой стороны припертой заслоном из снежных блоков, выпиленных ножовкой из фирнового склона. Из трубы густо шел дым, скатываясь по крыше в нашу сторону.

— Кто-то хорошо устроился, — проговорил Володя, медленно подходя к палатке. — Эй!.. Кто дома?

Из палатки, едва не разорвав застежки, один за другим выскочили четверо. Лица их перекосились от радости и удивления. Несколько минут они разглядывали нашего Володю, как инопланетянина, потом окружили и загоготали как гуси, тиская и целуя...

Два часа ушло на свертывание лагеря и доставку лыж нашим героям, выжившим, хотя и не без труда, за счет хорошего снаряжения. Через несколько часов мы дружно ввалились в избушку у Машака, а на другой день — в гостеприимную усадьбу дяди Саши…

* * *

Когда Салишев проводил своих гостей в Белорецкий аэропорт, я с радостью в тот же день перебрался в белый домик и с большим удовольствием попарился в баньке. Тем более что погода, относившаяся ко мне милостливо, вдруг начала портиться. С гор потянуло туманной моросью, холодной и противной. Грязные и сырые облака плотно улеглись на хребты, дождем плескали по увалам, мокря луга и леса. Сразу все изменилось за какие-то сутки. Выйдя из домика к реке, я с трудом узнал местность. Потемнели и стали нелюдимыми скалы, еще недавно обласканные солнцем, не кормилась в омутке пеструшка, только бился в потемневшей воде житник, хватая все подряд, что движется, до страсти упоенный этим осенним жором. Но несмотря на голодно-слякотный период межсезонья, в город меня еще не тянуло. Тем более, что Юра Салишев еще три дня назад твердо уверил меня, что вот-вот заявится со своей командой начальник спасслужбы Слава Климец, с которым нас связывала давняя дружба. Да и впереди еще маячило бабье лето, богатое листопадом, лучезарным солнечным светом в бели первых заморозков и еще нежгучих инеев, садившихся к утру на летники и с хрустом принимавших шаги путника...

Распорядок мой почти не изменился. С утра я брал спиннинг и шел к омутам, в надежде зацепить такую же громадину, как у Доменных ворот, но рыбка попадалась в основном мелковатая. Правда, я от этого не особо страдал и терпеливо ждал большей удачи. О Юлии я вспомнил лишь один раз, когда Салишев чисто по-мужски намекнул: «Ну, как девочка?» «А никак, — ответил я. — Изумительный вечер у скалы и все!» «Она тебя ждала возле автобуса». Ну что же!.. Бывают такие встречи, о которых потом вспоминаешь редко и с сожалением, не делясь ни с кем. Не каждый так устроен.

Накануне самоходный комбайн, перебравшись через обмелевший брод на левый берег, к вечеру скосил рожь. Рычащие самосвалы сразу же вывезли зерно — и снова все стихло. Только жнивье топорщилось на оголенной земле по-ежиному да явственно стали видны неровности поля, сразу поскучневшего, как будто огорченного тем, что его раздели.

Через сутки наконец-то прикатил Слава Климец со своей спасслужбой на видавшем виды «уазике», обшарпанном в тайге и побитом на каменистых кручах перевалов. Оказывается, в начале августа, когда я загорал у белого домика, они прочесывали тайгу в поисках двух девчат-одесситок, считавших по наивности, что южноуральские урманы схожи с их черноморскими парковыми лесочками, где, кроме какого-нибудь забулдыги, никакого зверя не встретишь. Тут все глуше и опаснее. Сколько раз вот так пересекались пути человека и зверя в этих прибельских горах. А с перепугу девки, решившие прогуляться по бережку, могли забрести куда угодно. Так оно и случилось: девчата, решившие обойти прижимчик, чтобы глянуть, что там за поворотом реки, больше к ней уже не вернулись, уходя все дальше и дальше. Инструктор группы хватился только к вечеру, запаниковал и кинулся на байдарке в Иргизлы, хотя и сам мог прочесать окрестности.

Пока спасатели добирались до места, пока по молодости инструктор лепетал что-то о случившемся, время ушло, а заблудившиеся ушли еще дальше. Нашли их на вторые сутки, изъеденных комарьем и мошкой, озябших, голодных, до смерти напуганных горами, бесконечным лесом и неизвестностью…

Шумные и веселые, спасатели в разноцветных пуховках и куртках споро разгружали снаряжение, торопились от мелкой сыпи дождя в белый домик.

— Алексеич, а где оркестр? — шумел Равиль Мухамедрахимов, бессменный доктор спасслужбы, работавший на общественных началах и еще со студенческой скамьи носивший кличку Пилюлькин.

— Проходи, баламут! — подтолкнул я в спину доктора. — Говорят, в Москве кур доят. А пошли…

— Ты-то, поди, и тут нашел! — поддел Женя Михайлов, кудрявый рыжий парень, о волосы которого ломаются даже стальные расчески. — Погулял, Алексеич?

Я отмахнулся от парней и пошел встречать Климца, отдающего распоряжения водителю — черному, с кавказским вислым носом и острыми разбойными глазами Боре Коробейникову:

— В Сыртланово встретишь нас через неделю...

Пока Боря потихоньку разворачивал свою машину, оставляя на влажной траве грязный след, мы тихо толковали с Климцом.

— А мы тут неподалеку комарье кормили. Двух девок искали... Хотел заехать к тебе, да машина закапризничала. Как раз Костя проходил, сказал, что ты в белом домике обитаешь…

— Ну, нашли?

— Нашли-и-и!.. Теперь на всю жизнь наука. Ты же знаешь одесситов. Гонору у них полные карманы. Ладно, ушли не так далеко да на медведя не наткнулись. Рядышком видели его следы, но тем не до ума. Перли, пока не обессилели...

К вечеру дождь кончился. На реке посветлело, но рыба на удочку не шла, сколько ребята ни стегали утихомиренную водную гладь нахлыстом. Вечерело. Стога за рекой стали похожи на бурых медведей, уткнувшихся в жнивье. Ужинали все вместе без рыбы, хлебая супец из тушенки. К концу трапезы пришел Юра Салишев, принес кагинского копченого сала, наравне с медом славившегося по всему Союзу, и кое-чего горячительного. Мужики оживились, хотя уже сидели с набитыми до отказа животами. В таких компаниях не обходится без воспоминаний. Почему-то даже несчастья оживают в памяти весело, хотя в то время хотелось зареветь по-звериному.

— А помнишь, Алексеич, как нас Пилюлькин прокатил по всей Ферганской долине? — похохатывая, спросил Женя Тихонов, смешливый блондин, не выпускавший изо рта сигаретку. — Герой! — он с силой хлопнул Равиля по спине. Тот чуть не поперхнулся, но не обиделся. И пошли воспоминания с подколами и беззлобными насмешками.

— Вышли из автобуса, а кругом — ни горки, ни хребтины. Сады да табачные плантации вокруг Уч-Кургана, — смеясь, уж, наверное, в тысячный раз рассказывал Михайлов. — Равиль говорит: «Надо же! Железную дорогу сюда проложили за три года? И вокзал построили?» — «Ну да!.. — подхватил Климец. — Этому вокзалу, наверное, уж сто лет. Сусанин!..»

Равиль, привыкший к таким разговорам, давно не обижался. Улыбаясь, он уметал сало кусок за куском.

А мне в подробностях припомнилась та учебно-методическая экспедиция спасслужбы на Памиро-Алай. Как такового линейного маршрута не планировалось. Ребята ехали на тренировки, а мне просто захотелось вот так походить по местам, где когда-то, еще в пору молодости, отбарабанив на Дальнем Востоке почти пять лет в Советской Армии, я вспомнил доармейские увлечения альпинизмом и впервые встретился с Памирскими горами. «Юность — время золотое: ест, и пьет, и спит в покое даже в горах!» — так поговаривал мой первый тренер Болдырев. Поэтому я с радостью увязался за спасателями, не раздумывая, принял предложение Славы Климца прокатиться в Азию на халяву, еще раз в жизни побывать на Исфарам-Сае и Сурменташе. Там, где познания мои о путешествиях пополнялись не только любовью, но и строгостью Памиро-Алая, края земли, за которым далеко-далеко тянется Крыша мира с величайшими семитысячниками, упираясь на юге в горы Гундукуша и отроги Гималаев. Громадная каменная страна! Вот тут-то я и натаптывал свои бесконечные километры — по тропам Дугобы через перевалы Коллекторского узла, сплетенного из заледенелых хребтов, открывающих ворота в пышную высокогорную долину Сурменташа с бездонными ущельями, цветущими альпийскими лугами, где по лесовым склонам набирает целебную силу золотой корень, а по скалам рдеют маки и серебрятся эдельвейсы. Там из щелей древних гор, как и тысячу лет назад, сочится мумие, подпирает бушующую в непроходимых каньонах реку необычайной красоты отвесная скально-ледовая шестикилометровая громада пика Саук-Джайляу...

А вот новое свидание с цветущей Ферганой произошло для меня не таким. каким я его ожидал. Оно было омрачено не только гибелью группы альпинистов как раз в том районе, на Саук-Джайляу, но и тем, что с началом перестройки и грабежа-дележа люди тут тоже очень изменились, растеряли свое дружелюбие и к пришлым стали относиться с враждебной настороженностью. Потускнел, обесцветился весь уклад жизни города. Уж больно очевидно слиняли южные краски, хотя так же высились над тротуарами могучие платаны, роскошно благоухали в цветочных клумбах розы, а девушки по-прежнему щеголяли в шелках, ярких, как небесная радуга. Но взгляды и улыбки были уже не те, как будто люди стеснялись и скрывали от посторонних свое дружелюбное отношение к инородцу, а некоторые поглядывали на нас уже откровенно не дружески, что мы ощутили на собственной шкуре, когда высадились с автобуса возле рынка. В аэропорту не удалось перекусить, и решили позавтракать в уличной чайхане, прежде чем топать в местную спасслужбу, расположенную неподалеку от центра города. И как всегда тутошний житель сразу признает приезжего человека, а уж чайханщик тем более ранее расцветал гостеприимством, а нынче разнес чайники без улыбки и без приветствия и молча ушел за свою стойку. И тут я приметил каких-то людей возле киоска, одетых в чапаны, загорелых, с каким-то неистовым взглядом, озиравших людей под навесом. И тогда мне стало понятно поведение старого чайханщика...

— Может быть, винца, — спросил я ребят и, не дожидаясь ответа, пошел к киоску. Туда меня больше тянули не бутылки, выставленные на открытой витрине, а те люди.

— Бутылочку сухого винца, — попросил я у продавца.

— А может, свинца? — злобно проговорил высокий мужик, совсем не похожий на узбека, подтолкнув меня сильно в бок. — Зачем здесь?! Тут моя земля!

Короткую нашу стычку сразу же заметил Равиль Мухамедрахимов и поспешил к киоску.

— Чего надо? Уроем!..

— Не связывайся, Равиль!

Четверо рослых мужчин переглянулись и вальяжно тронулись к небольшому автобусу, стоявшему за углом. Игорь Авдеев уже начал разливать вино, когда тот самый мужик в чапане, что затеял ссору, неожиданно повернулся к нашему столу и зловеще процедил:

— Мы к вам в гости придем в «Узбекистон». Ждите!.. Ха-ха-ха!

В прежние времена за такую угрозу можно было бы сдать в милицию, там бы провели воспитательную работу, но не сейчас. «Нас же обвинят! — подумал я, в душе оскорбленный таким небывалым приемом. — А там?!»

Пить вино расхотелось. Мы взяли свои рюкзаки, уложенные кучей возле платана, и отправились в спасслужбу, поглядывая по сторонам. Да-а-а! Все изменилось... Даже запахи стали другими. Уже не парили на каждом углу огромные черные казаны с пловом, источая сладкий дух курдючного сала, специй и розового риса. Откуда-то несло подгорелым дешевым хлопковым маслом и куриным бульоном. Не толпились вокруг шашлычных и чайхан крестьяне в праздничных халатах и чапанах, привозившие свои сельхозбогатства на прилавки рынков, утоляя голод и жажду крепким кок-чаем и пышной лепешкой. Оскудело все!.. И гроза наплыла черной тучей! Пройдет совсем немного лет — и межнациональная вражда в ранее братском городе прорвется, как болезненный нарыв на здоровом теле, окрасив улицы полыхом зловещих пожарищ, прольется первая в нашей Азии людская кровь!

Мои думы тогда, конечно, не подходили к той крайней грани. Я даже мысли не допускал о возможных побоищах и беженцах, населивших необъятные российские просторы. Относил все к случаю, душа и сердце сопротивлялись: «Не может такого быть! Не верю!.. Не верю!..» Но к концу все всплывало разочарованием и тревогой за многих моих друзей разных наций, живших не только в Фергане, но и в Душамбе, Ташкенте, Алма-Ате, Фрунзе, больших и малых городах...

Правда, горы меня успокоили. Да и когда уже возвратились, гонимые снежным валом, в Ферганскую долину, окунулись в тепло, припав к фруктам и чаю, а парни из местной спасательной службы устроили нам праздник, приготовив настоящий узбекский плов, бараний шашлык и голубцы из виноградных листьев, то совсем ушла точившая душу тревога. А напрасно!..

И теперь поначалу все было на грани. Даже парни из горно-спасательной службы встретили нас не очень приветливо. На то были причины, о которых мы еще не знали, но после первого же разговора обида как-то рассосалась и все стало понятно. Во-первых, они сами только-только оклемались, наевшись по горло на спасательных работах, — вначале выводя заблудившихся солдат из Сухих гор в районе пика Сельского, а потом вытаскивая живых и мертвых со склонов пика Саук-Джайляу... Не покинула еще лица парней скорбная усталость и напряженность, горькой печатью отражавшаяся в глазах, покрытых туманной печалью; им было не до нас. А во-вторых, обещанный в телефонном разговоре транспорт, который должен подбросить нас в предгорья, был мобилизован местными властями на уборку хлопка, «белого золота», кормившего всю область. После всего этого нам стало грустно!.. Плакала наша речка Сурменташ, которая манила уж много лет цветистыми скалами, зелеными берегами лугов, где растет прекрасное пахучее чудо, вечнозеленая, пышнохвойная арча, древнее реликтовое дерево на земле, которое в доступных местах извели на карандаши. И не посидим на бережке под краснотелой памирской березкой, не поживимся сладкой облепихой и терпко-кислым барбарисом, хорошо утоляющим жажду, глядя на то, как голубая аляпка, юркая и шумная птичка, ныряет в ледяные струи и парит в глубине, словно рыба...

— Извините, мужики! — разводил руки Мидат Умеров, отводя черные печальные глаза, отливающие агатами, чувствуя неудобство. — Так получилось. Не смогли сообщить... Запарка!.. А сейчас район и вовсе закрыли... — Он вздохнул. — Сами еле-еле транспорт раздобыли для спасаловки... Обком подняли... Банко приедет к вечеру, может быть, что-нибудь придумает. Он в Коканде... извини, Алексеич!

Спасатели всего Союза знали друг друга как облупленных, потому даже думать не могли, чтобы подвести товарища в любом деле, и я хорошо понимал, какая тяжесть легла на сердце Мидата. Этого парня я знавал еще с детства, потому что был на дружеской ноге с его отцом, руководителем ветеринарной службы области, часто встречаясь в горах, где он занимался отарами овец. Занесла судьба сюда крымчанина бурей послевоенных репрессий, да так и прижился человек на гостеприимной азиатской земле, хотя многие после реабилитации свернули свое хозяйство и подались на родину...

Так мои мысли закрутились в хороводе малых и больших событий. Может быть, были бы они другими, если бы не осадок, въевшийся в душу от утренней встречи с людьми, явно старавшимися раскачать спокойствие, посеять разногласия. Да, судьба народов испокон веков зависела не от божеств небесных, а божков земных, старавшихся чужими руками, разными шестерками поколебать в душах людей доверие к друг другу, посеять рознь между разными нациями и стоять у власти. Срывало бурей и несло по земле, словно перкати-поле, людей в основном против их воли... Забегая вперед скажу, что семейству Умеровых, как и другим нацменам, пришлым народностям, вскоре вновь придется спешно грузиться в «краснухи», добывая их с большим трудом, с потом и кровью, но уже за огромные деньги. Те же, кто не смог урвать транспорт, бросив все нажитое здесь, бежали куда глаза глядят от ужасов национализма, всегда тонувшего в большой крови...

— Так!.. И что будем делать? — спросил я Славу Климца, руководившего учебно-тренировочным сбором. — Надо было еще раз созвониться...

— Не переживай, Алексеич! — пытался успокоить меня Слава. — Приедет Банко... Ну, не получится, так махнем к ребятам в Ош.

Мужики наши хмуро разбрелись кто куда. Кули их так и скучали в куче возле крылечка, увитого виноградной лозой. Висевшие в крупных гроздях янтарно-прозрачные ягоды сияли спелостью, выделяя на боках капельки сладкого нектара, приманившего рой воинственных ос.

Женя Михайлов критически осматривал самсы. Он не любил блюда с луком, с болезненной брезгливостью разламывал пирожки.

— Да это капуста! — уверял его Женя Тихонов, подхихикивая.

— Надо транспорт искать, мужики! — сказал Юра Салишев, назначенный еще в Уфе завхозом группы, переживая за кучу продуктов, купленных с таким трудом. — Куда лепешки денем?

— Да-а-а, транспорт, — вяло взмахнул рукой широкоплечий и грузный спасатель местной службы. — Иголку в стоге найти легче...

— Где они у вас, стога-то?! Летели — пустыня! — иронически промычал Боря Коробейников, всегда вступавший в разговор на повышенных тонах, чем приводил собеседника в замешательство.

— Чего ты знаешь?! — неожиданно вскипел толстяк, встав стеной за свою жаркую землю.

— Тихо, тихо, Вася! Гуляй... — остудил товарища Мидат. — Может быть, пока суть да дело, вас на турбазу устроить?! Покупаетесь в водохранилище... Девчата, вино, арбузы...

— Какие арбузы?! — вскричал Боря, сверкая пронзительно-черными глазами и воинственно выставив вперед тяжелый оклад бороды. — В первый раз в горы собрался! А баб у нас и своих полно! И арбузов!.. В гробу я видел твою турбазу!

— Ну?! — посторонился Мидат, не ожидавший такого напора.

А Боря ходил туда-сюда как лев, бормоча что-то в горячности. И трудно было остудить этого мужика, дышащего взрывной силой и энергией, схожего обликом с кавказским абреком — с такой же упрямой горбинкой тонкого носа, густыми бровями, похожими на размах крыльев ворона, и подвижным острым взглядом. Мы улыбались, зная, что через некоторое время Боря отойдет и будет добрым и покладистым мужиком.

Споры так же быстро стихли, как и начались. Сразу стало скучновато, даже слышно стало воркование горлинки. Все разом засобирались побродить по городу.

— Не пить! — крикнул Слава Климец мужикам, выходившим в калитку.

— Обижаешь, начальник, — откликнулся Женя Тихонов, выходя последним и улыбаясь с лукавинкой в глазах.

— Выпьют! — язвительно проговорил Вася, все еще тая обиду. — В России сухой закон, а у нас завались. Нe стерпят... А этот черный че... чеченец?!

Больше всех хохотал наш доктор, оставшийся с нами коротать время и дошивать свой экспериментальный куль, больше похожий не на рюкзак, а на торбу для овса, из которой кормят лошадей. Он припадал к крылечку и хохотал до слез.

— Ха-а-а! Боря — чеченец?! Коробейник он!.. Слыхал, может быть, об уличных торгашах?! Ну сказанул! Ну дает!..

Мидат на правах гостеприимного хозяина пригласил нас в особнячок, где ютилась спасслужба Ферганской области, открыл бутылку сухого «Узбекистона», божественно-яркого вина, сиявшего, словно розовый закат, годного для причастия разве только на святые дни, а не для заливки неудач.

В особнячке было тихо и прохладно. Хоть и бродила в наших жилах озабоченность, но у бродяг, пропадавших в горах и тайге с разными целями, будь то спортивные путешествия или профессиональные дела, вырабатывается особое чувство локтя, которое помогает выныривать из самых сложных и опасных ситуаций. «Прорвемся! — подумал я, отхлебывая терпко-сладкий напиток, чуть-чуть вязавший во рту. — Не такие преграды преодолевали...» У меня и в мыслях не стояло, что вот так, несолоно хлебавши, сядем в самолет и улетим восвояси, не посмотрев на горы даже издалека.

Ребята не появлялись. Значит, засели где-то крепко. Хотя и мы не скоромничали. Допив «огнетушитель» узбекского сухого, Мидат сгонял куда-то на такси и привез еще дюжину бутылок. Оказывается, на местном винзаводе у него работала зазнобушка, на которой он собирался жениться, но стеной стояли ее родители, желавшие своей дочери узбека, а не крымского татарина.

— А ты не горюй! — утешал Мидата Равиль. — Укради!.. Да, а че?! В Крым-пески!.. Давай мы тебе поможем...

— Не-е-е! Не годится, — упорствовал Мидат. — Родители у нее приличные и современные люди. Думаю, сговоримся. Вот приедет дядя... Он в Крым на разведку поехал.

Наши вернулись слегка навеселе. Поначалу скромно держались подальше от своего начальника, но, увидев, что и мы не на ладан дышали, сразу расслабились. Посыпались шутки, говор на высоких тонах вперемешку со смехом. Высыпали во двор. Игорь Авдеев взялся за гитару. Мидат запалил возле арыка костерчик под казаном и стал жарить в специях мясо курицы…

Банко к вечеру не вернулся. Спать полегли на полу спасслужбы, только нам со Славой достались койки дежурных. Но к середине ночи, спасаясь от сентябрьской ночной духоты, и мы перебрались в сенцы, где тянуло сквознячком.

— И как тут люди живут? — ворчал Боря Коробейников, покуривая на крылечке. — Жара, а местные замерзают!..

На другой день с утра пили чай. Вчерашнее вино оказалось подкрепленным, и в голове шумело, как заведенное веретено. Свежесть еще таилась возле журчащего арыка. Поутру мы наконец-то ощутили запах азиатских улиц, затерянных в сизом дымке, тянувшемся от ашханы. Ребят словно гипнозом потянуло туда. Мы с начальником не пошли, перекусывали вчерашней курицей. Тут как раз прикатил Банко, тоже, видимо, не с пионерского сбора: в Коканде не насухую принимали.

— О-о-о, здорово, мужики! С приездом! — бубнил он, пожимая нам руки. — А я смотрю, не нашенские ребята в ашхане мантами закусывают. Сразу подумал, что уфимцы прикатили. Ну, обстановочку вы уже знаете, — погасил он улыбку на худощавом загорелом лице. — Однако вывернемся!.. Груз и пару ребят отправим до Руды на нашем «уазике». Благо, его еще не отняли на хлопок. А остальные доедут автобусом до Уч-Кургана. Чуть больше часа. На Руде водитель развернется и отволокет вас дальше. Лады? А может, на Дугобу?

— Нет! Я ехал на Сурменташ! — я сразу же возразил. — На Дугобе недавно был...

— Лады! Ну, хоп, я за машиной... Только вот что, мужики. Теперь у нас подряд. Придется за машину заплатить.

— Заплатим...

Но в этот день выехать все же не удалось. Кто-то перехватил нашу машину, хотя мы заплатили за все: бензин, эксплуатацию, зарплату шоферу в двойном размере, не забыли даже износ шин на горной дороге и страховку...

— Вы приезжайте к нам в Башкирию, я вас за так даже на тот свет увезу! — больше всех возмущался Коробейников. — Крохоборы!..

— Будете ругаться — совсем машину не дам, — пригрозил начальник гаража, глядя на нас праведными глазами взяточника.

Конфликт был кое-как разрешен усилиями Банко. Наметили выезд на шесть часов утра. Ребята до вечера подкупали продукты, благо прилавки магазинов тут еще ломились от всяких консервов. Мы со Славой Климцом и Юрой Салишевым, закончив ревизию снаряжения, пошли побродить по парку, поглядывая на далекие горы Памиро-Алайского хребта, синевой проступающие сквозь желтоватую марь Ферганской долины. Для местного населения уже наступили холода, поэтому Комсомольский пруд в центре парка был тих и печален. Мы же, изнывая и исходя от жары потом, не сговаривась, быстро разделись и попрыгали в прохладную воду. На шум и всплески из конторы высыпали люди. Лодочник, красивший на берегу фанерку, весело крикнул:

— Не простудитесь, кавалеры!..

Народ поглядел на нас, как на лохов, и разошелся. А для нас все вокруг словно посветлело, и теплый песок, принявший нас в свои обьятья, напомнил нам плесы Белой, Инзера и Юрюзани. Подошли наши, и купание продолжилось. А потом, словно дети, мы азартно гоняли мяч по желтому футбольному полю, на что старуха, подметавшая дорожку, проворчала:

— Управы на вас нет, окаянных. Седые уж, а все скачут как козлы!..

Наконец-то бурые и безлесные предгорья Памиро-Алая остались позади, и в неровных разрывах хребтов стали проглядывать белые, сверкавшие на солнце вершины, окутанные косматыми облачками снежных флагов, трепыхавшихся на высотном ветру и стуже. А серпантины уносили нас все выше и выше к тем загадочным и суровым вершинам. Я с интересом смотрел на вздыбившиеся скалы, на глубокие ущелья, обтесанные водой Исфайрамсая, голубой ниточкой светившейся внизу. Давно знакомые места волновали сердце, смягчали душу. Я рассказывал Салишеву и Коробейникову, сидевшим на заднем сиденье среди рюкзаков с продуктами и снаряжением всей группы, о встречавшихся на пути достопримечательностях, хотя тряска была сумасшедшая и голос мой вибрировал.

— Караул! — указал я рукой на саманные строения, полуразвалившиеся и пустынные. — Тут когда-то проходила граница Кокандского царства...

Мужики, зажатые кулями, пытались что-то разглядеть сквозь валы пыли, клубившиеся из-под колес.

Километрах в двадцати от Уч-Кургана, небольшого городка поселкового типа, где водитель должен был нас оставить, чтобы вернуться за остатком группы, нас тормознули. Тут заканчивались благодатные земли Узбекистана и начиналась Киргизия. Дальше до самого Тянь-Шаня и Центрального Памира уже не встретишь полыхающих жаром долин в виноградной лозе и садах инжира. С каменистой дороги, больше похожей на ишачью тропу, потянет холодом от недалеких уже ледников. Дальше она пойдет совсем крутяком, по-змиеиному вползая в щель и ведя к заветному Сурменташу...

Вьющяся за машиной бурая пыль с головой накрыла вагончик кордона, полосатый шлагбаум и двух патрульных с автоматами и сворой собак, злобно кинувшихся под колеса нашей машины, из которой мы выбирались с опаской.

— Быстро же они выставили посты! — удивился наш водитель, узбек, в косынке вместо тюбетейки. — Сейчас заартачатся...

— Разворачивайся! — еще издали закричали в два голоса постовые. — Район закрыт... Ящур...

Но, увидев на бортах машины символику спасателей, заметно помягчели, опустили оружие и миролюбиво пожимали наши руки.

— Что, опять кто-то свалился?!

— Подчищаем старое, — как можно равнодушнее ответил я.

— Не наши... А документы есть? — хитро прищурил узкие глазки киргиз, сморщив загорелое до черноты лицо.

— С документами порядок. Но сначала убери собак…

Потеряв на границе несколько часов, мы все еще крутим серпантины по Исфайрамсаю. Наш шофер, привыкший к горным дорогам, легко и небрежно гнал над пропастью, притираясь левым бортом к отвесной скале. Казалось, что правая сторона колес вообще не касается земли. Все в замирании ждали, когда кувыркнемся в километровую бездну. Уж на что Боря лихач, но и он взмолился:

— Ты чего везешь?! Дрова? Стой! Я вылезу и пойду пешком... В гробу я видел такую езду!..

Шофер ради шутки нарочно выбрал место поуже, чтобы левая дверца не открылась, а правая нависала над пропастью. Боря высунул ногу, глянул вниз и обомлел. Там, далеко внизу, тоненькой ниточкой сверкала река. Боря весь сжался и отпрянул назад за рюкзаки, надолго примолкнув.

Но вот машина прогремела по мосту через Исфайрамсай. Чуть выше — пенистое устье Сурменташа, а справа — чайхана, приют для чабанов. Ныне она пуста: без окон и дверей, сиротливо жмется к камню. Не останавливаясь, ринулись дальше. Впереди маячила бело-голубая вершина Саук-Джайляу. Дальше смыкались хребты Коллекторского узла, все в снежно-ледовых жилах, а понизу окаймленные вечнозеленым и пахучим арчевником. Березняк уже был в осеннем одеянии и рыже подкрашивал желто-красные заросли облепихи. Отсюда казалось, что перед нами кто-то раскинул полотно огромной картины, посредине которой в окаймлении гор сине блестели водопады и сливы Сурменташа. А над всем этим чудом высился купол лазуритового неба. Где уж тут думать о чем-то земном! Во все глаза гляжу в синеву небес, в которых, как в океане, купается кристалл Саук-Джайляу, за тысячелетия обработанный и отполированный природой. Нет, ничто не забыто! К горлу подступило радостное чувство узнавания, и сердце забилось в унисон грохоту реки.

Последний взлет — и перед радиатором машины вырос закаменелый и неприступный бугор. На нем красовался обычный выкрашенный в синий цвет вагончик.

— Ого!.. Цивилизация!.. В нем встанем… — с ходу решил Боря Коробейников.

— Так он же без окон и без дверей... А затащили вертолетом. Думали, что чабаны будут в нем жить. Ошиблись!.. Горцы больше уважают свои юрты, ведь вагон за отарой не потаскаешь, — пояснил водитель, разворачивая машину. — Ну, выгружайтесь, и я поспешу за остальными...

У местечка Руда, названного так во время войны, в отрогах Коллекторского узла заключенные добывали вольфрамовую и молибденовую руду. Время стерло каменные землянки и шурфы, разбросанные до четырехкилометровых высот, но следы еще остались: ржавые железки, колючка, опутывающая бывший рудник, обвалившиеся шахты и тряпье, плохо поддающееся гнили на высотах. Каторга! Где-то тут, под ногами, в каменных щелях лежат и их нетленные косточки. Лет пятнадцать назад мы спускались с группой по этому ущелью. Старый чабан, встретившийся нам выше рудника и ходивший с отарой через Калькуш в Дугобу, рассказывал о тех временах, горьких и страшных.

— Зеков в живых никого не оставалось, — говорил он. — Я в охре был... Но и нашего брата косила смерть! Тоже были каторжане... Словом, тут на всех одна большая могила... Да простит нас Аллах!..

Я не ожидал, что это место вызовет такие воспоминания, и невольно притих.

— Ты чего, Алексеич, задумался? Глянь, красота-то какая! Нет, не зря я летел сюда за тыщи верст! — восторженно кричал Боря Коробейников, блестя черными агатовыми глазами.

Пока решили не переправляться на правый берег, где зеленела отавой полянка, бывший загон для скота. Это самое безопасное место от всякой гадости: скорпионов, фаланг и змей, которые не переносят запаха овечьей шерсти. В небольшой выемке, где меньше задувало, устроили очаг, навалили сухостойной арчи и березняка и стали варить мясо. Высота — за три тысячи, с непривычки напала вялость, отодвинув первый восторг на задний план. А каково-то будет дальше?

Мясо сварилось, обед готов, но машина с нашими мужиками еще не вернулась. Пировали возле котла втроем. После пошли оглядеть окрестности. Зайдя в пустой вагончик, холодный и неуютный, от удивления встали как вкопанные: посередине, на чуть продавленном полу, красовался огромный глыбистый камень округлой формы с полтонны весом. «Как же он сюда попал?!» — в один голос завопили мы. Ходили вокруг этого чуда минут двадцать. Даже пробовали сдвинуть с места, но камень словно врос в пол.

— Салом! — Мы оглянулись на приветствие. В проеме двери стоял киргиз в цивильном пиджаке, таких же брюках, заправленных в стоптанные яловые сапоги, и улыбался: — Геологи?

— Геологи, геологи, — не стали мы разочаровывать киргиза, здоровались и жали сухонькую руку старика.

— Скала упала с Саука. Там ударилась, — он направил корявый палец на другой берег реки, — а осколок — рикошетом — прямо в окно. Раму отремонтировали, но камень не смогли сдвинуть. Так и лежит, — любовно погладил он шершавую поверхность камня.

Ночью почти никто не спал. У всех разболелась голова, наступил пик акклиматизации. Завтра будет полегче... Но больше всего тревожила судьба наших друзей. Где их черти носят?

...Пока мы мчались к Сурменташу, наши товарищи ехали рейсовым автобусом, но, как оказалось, совсем в другую сторону, пересекая горячую Ферганскую долину вдоль. По привычке поначалу беззаботно распевали песни, глядя на проплывающие мимо сады, табачные плантации и сверкающие в жарком солнце арыки. После двух часов езды в раскаленном автобусе первым заволновался Слава Климец. «Алексеич говорил, что до Уч-Кургана час с небольшим, — думал он, пробираясь меж узлов к кабине водителя. — А тут пилим и пилим!»

— Когда же Уч-Курган будет?

— Скоро-скоро!.. Еще часа полтора... — улыбчиво отозвался водитель.

— Уч-Курган? — недоверчиво переспросил Слава.

— Да-да!.. Уч-Курган…

И уж совсем растерялись, когда через обещанные полтора часа у железнодорожного вокзала автобус остановился и все вышли. Большой по местным меркам город утопал в платанах и акациях. Но гор и в помине не было.

От полуденной жары плавился асфальт. Горизонт прятался за желтоватой дымкой. Слава Климец тронулся к таксистам, стоявшим кучкой в тени вокзального навеса, а Равиль Мухамедрахимов в роли экскурсовода пояснял друзьям:

— Пять лет назад тут железной дороги не было. Вот цивилизация!.. Быстро построили, — удивлялся он сам себе, еще не сомневаясь, что это тот самый Уч-Курган, который нужен. А Климец тем временем пытал шоферню:

— А Майдан в какой стороне?

— Майдан вот! — притопнул молоденький таксист. — Площадь... А больше площадей у нас нет...

Климец оглядел обширную площадь с бронзовой статуей Ленина в центре, больше похожего на узбека, чем на вождя революции, и стал молча разбираться в своих мыслях, перепутанных этими событиями. «Стоп!.. Банко говорил, что автобус на Уч-Курган идет от старого рыночного автовокзала, а мы рванули следом за Пилюлькиным на новый!..»

— А еще Уч-Курган есть?

— А-а-а, — вяло протянул пожилой таксист в войлочном колпаке, — вам, наверное, нужен киргизский Уч-Курган. А это узбекский...

— А как туда добраться?

— У-у-у!.. Это надо ехать до Ферганы, а потом... — Славу Климца словно ветром сдуло. Он стремглав кинулся к разворачивающемуся в обратный путь автобусу.

— Мужики!.. Седлай!..

— В чем дело?!

— Не туда приехали!

Заскочили почти на ходу. Уже в салоне разобрались.

— Сусанин! — рычал Женя Тихонов на Мухамедрахимова. — Куда завел?! Ты хоть знаешь, где мы сейчас?

— Лепила! — истерично хихикал Игорь Авдеев. — Вот лопухи! Вот лоханулись!

Равиль таращил глаза, прихлопывая их черными ресницами. Он и сам не понял, как все получилось, поэтому помалкивал, а мужики поначалу горячились, а потом хохотали почти до самой Ферганы. Гурьбой сошли на старом автовокзале и едва-едва успели на последний рейс. В Майдане сразу кинулись искать машину, но «уазик» не дождался их и укатил в Фергану. Решили тронуться в горы пешком…

К вечеру уже второго дня они увидели нашу палатку, но подошли к ней, лишь когда небосвод засверкал звездами. Осеннее разноцветье взбодрило. Близкий отдых насытил кровь последним кислородом, съедаемым на трехкилометровой высоте. Радость переросла в восторг:

— Ура-а-а! Наши-и!..

Мы выскочили из палатки и тепло приветили несчастных бедолаг. А спустя восемь дней пурга невиданной силы буквально выгнала нас из гор. Восемь дней блаженства, всего восемь дней — и все кончилось! Что ж, до новых встреч, горы!

* * *

Близилась полночь, а мы все вспоминали ту эпопею. За стенами белого домика по-прежнему шумел дождь. Не успели раскупорить рюкзаки, как следом за рокотом машины у крыльца появился Боря Коробейников .

— Кончай ночевать! В Победе баба в колодец улетела!..

— Когда?! — вскинулся Климец.

— Вчера днем...

— Тревога!.. Плавсредства не брать! Все на выход!..

Я вышел провожать друзей. Дождь, кажется, еще больше усилился, шел стеной. Спасатели поспешно грузились. В освещенном салоне монотонно бубнил Гена Мурысев, сидя за рацией:

— «Кристалл»... Я «Кристалл-два»... Прием...

— Ну, хоп, Алексеич! Может, дождешься нас? — спросил Климец.

— Завтра смотаюсь...

— Да, погода…

Из салона — прощальные выкрики. Машина, разбрасывая ошмотья грязи, рванулась к трассе.

На другой день, когда дождь понемногу утих и лишь мелко моросил, я обошел окрестности, а потом, закрыв на ключ белый домик и взвалив на плечи рюкзак, тронулся к базе. У ворот меня встретил Буран, бегавший на поводке по проволоке вдоль забора, радостно залаял.

— Что, бродяга? Кончилась твоя воля?

Из конторы на лай вышел сторож турбазы — молодой мужчина, всегда по-военному подтянутый, в камуфляже, отвоевавший три года в Афганистане.

— Вот ключ, Амир. Я прибрался там. Спасибо за приют… Пока…

— Так сегодня машины в Белорецк нет!

— Ничего, попутку поймаю...

Пока ждал машину, опять развспоминался. Многих друзей подарили мне туристские дороги, но «одних уж нет, а те далече». Вот, к примеру, Володя Бардин, вместе с которым мы ходили выручать прибалтов на Ямантау.

Надо сказать, что после той спасаловки Володя уехал в Душамбе, и встретились мы с ним в Фанах спустя много лет. Наша группа поднималась по Искандер-Дарье, порожистой и бурной горной речке, переходя с одного берега на другой по шатким мостикам. В Истоке, где грохочет водопад, возле которого всегда грудятся туристы из турбазы «Варзоб» и альпинисты из одноименного лагеря, мы приметили необычное оживление, а на глыбе, нависающей над огромной каменной лоханкой, выбитой за века потоками воды, падающей с двадцатиметровой высоты, — человека. Вот он картинно раскинул руки и ласточкой сорвался с камня вниз головой.

— Вот дает! — восторженно проговорил Дамир Кинзикеев, невысокий и худенький паренек, но жилистый как молотобоец.

— Ничего особенного, — небрежно скривил губы Витя Горбачев, почти двухметровый гигант, носивший всегда четверть груза группы.

Народ рукоплескал смельчаку, хотя хлопки ладоней заглушал грохот водопада. Мы тронулись дальше, и тут из-под скалки, поросшей молодой арчой и кустарником, показалась белобрысая голова Володи Бардина. Я даже опешил от неожиданности. Знал, что он крутится где-то в горах, но чтобы вот так!

Володя ловко выкинул свое мускулистое тело на кромку и тронулся было по тропе вверх, но, видимо, признал меня, поначалу удивленно замер, а потом стремительно подскочил ко мне и облапил за плечи:

— Алексеич!.. Привет, старина! Вот не ожидал! Ты как тут?! А я на турбазе тружусь... Рад, рад!.. Очень!

Глаза его светились неподдельной радостью, словно он встретил близкого родственника. Мои ребята сгрудились вокруг нас, отдыхали, используя незапланированный привал.

— Да вот по Фанам решил прогуляться, — отвечал я, также радуясь встрече. — На Двойняшки сходим, а потом через Муру на Каратаг. Там половим маринки да форели, а дальше на Ляби-Джоу и в Душамбе. Вырвали десяток дней!..

— До Муры я с вами с удовольствием прогуляюсь, но дальше не могу. Турья в это лето навалом…

Вечером мы сидели в кафе за чаем. От озера Искандер-Куль несло прохладой, играла музыка, а мы вспоминали совместную работу в Уфе, спасаловку на Ямантау. Парни мои ушли на танцульки. Володя медленно отхлебывал из пиалы терпкий напиток, откинувшись на спинку плетеного кресла, рассказывал о своей жизни вкратце, больше напирая на меня:

— Ну, мое житье-бытье ясное. Вожу туристов в основном вокруг да около. Для себя хожу осенью... А как ты?

— Дела мои прежние, — махнул я рукой. — Сейчас в совете кручусь. На турбазу уже не тянет...

Рассказывая о себе, Володя лукавил. Потом, уже в Душамбе, я узнал, что за свои цирковые прыжки в водопад он берет с публики червонец, временами промышляет в горах, собирая снаряжение, брошенное альпинистами на склонах Корженевы и пика Коммунизма. Для этого он натренировал полдюжины крепких парней, легко переносивших высоты, и снимал со склонов перила, не брезговал и железом, а потом легко продавал нуждающимся в снаряжении, дефицитом в то время. Тогда, прощаясь на перевале Мура, Володя подарил мне отличную австрийскую веревку с оранжевыми прожилками, мягкую и послушную в работе, не то что наши отечественные капроновые, стоявшие на морозе столбом.

— Это же целое состояние!.. — воскликнул я. — Где взял?

Володя молча вскинул рюкзак на плечи, медленно пошел вниз. На осыпи обернулся, помахал рукой:

— Пока!.. Еще увидимся!..

К сожалению, с Бардиным мы больше не увиделись. Пути разошлись навсегда, но однажды, будучи в Москве проездом в Малеевку, я зашел к старому приятелю Штюрмеру, работавшему в Центральном совете по туризму, и тот поведал мне почти фантастическую историю о Володе Бардине…

В те годы было повальное увлечение поисками в горах «снежного человека», и вот прошлым летом Бардин вышел со своими ребятами в горы на промысел. Погода стояла солнечная, снега на леднике открыли свои трещины, а по левому скату, ближе к бергшрунду, разинувшему пасть у самого борта, текла светлая ледниковая река.

Не всегда так везет с погодой, с настроением — хорошо!.. Мысли его оборвал удивленней возглас:

— Шеф!.. Посмотри на тот берег...

Володя глянул и обомлел: на противоположном берегу ледниковой речки оранжево рдело на белом снегу пятно надувной лодки, пристегнутой репшнуром к ледовому крюку, забитому под завязку.

— Откуда?! Привал, мужики!..

Опустили на фирн рюкзаки, сгрудились на ледовой кромке. Точно — лодка, да еще какая! Володя опустил конец лыжной палки в воду, стараясь достать дно подальше от берега, чтобы проверить глубину. Палка погрузилась до середины. «Глубоковато, — с сожалением подумал он, выискивая выход. — Через голенища щекельтонов зальется это точно, а мокнуть не с руки... В обход? День уйдет…»

— Да брось, шеф!.. Лодка как лодка… — пожалели его и себя парни. — След ушел за гребень. Это, наверное, ученые. Все «ети» ищут…

— Ну, не скажи, друг…

Это оранжевое чудо посреди ледяной пустыни завораживало. И ему уже было наплевать на то, как люди переберутся через речку обратно. Настроение покоя и благодушного восторга улетучилось, словно сдутое ветерком. Он мигом разделся и переплыл на тот берег. Там он легко выдернул обтаявший ледовый крюк и так же благополучно перебрался вплавь обратно, потому что в лодке не обнаружил весел. Ребята кинули ему под ноги пуховку. Медленно одеваясь, он улыбался, как охотник, добывший ценную дичь:

— С почином, мужики!..

— А как они? — мотнул кто-то головой в сторону гребня, где скрылись уже изрядно подтаявшие следы.

— Ничего, обойдут... Трогаем...

Все бы ничего, возможно, люди погоревали бы, но каково же было их удивление, когда в том месте, где лежала лодка, они обнаружили следы босой ноги сорок пятого размера, да еще увеличенные солнечным подталом. И все!.. Пришел «снежный человек» и увел лодку, позарившись на цвет и ласково-теплую прорезину...

— Вот так, — продолжал со смехом Штюрмер. — Дальше покатилось как по маслу. Исследователи тиснули большую статью в центральной газете, со снимком следа конечно, ну и...

— Я, кажется, читал, — на секунду перебил я рассказчика. — Шума много было.

— Ну, тем более пересказывать не надо. Ох-хо-хо! — похохатывал Штюрмер. — Потом кто-то из друзей Бардина проговорился, и Володю взяли за жабры. Дело шло к суду, но каким-то образом все замяли... Где он сейчас, не знаю…

Пока вспоминал эту историю, пропустил несколько машин. Погода по-прежнему не радовала. Небо висело низко, тучи цеплялись за горы, заволакивая все черно-белой изморосью. Слышно было, как у моста бушевала разъяренная Агидель, взбухшая от дождей. Теперь тут долго будет царствовать межсезонье, а потом глубокие сугробы укроют все до самой весны. Но и зимой этот мир прекрасен. Я, пожалуй, уже не рискну выбраться сюда в белое безмолвие, но едва отшумят вешние воды, сердце снова затревожит чувство дороги, избавиться от которого таким, как я, наверное, не дано. И опять мы начнем созваниваться, намечать сроки и маршруты, нетерпеливо перебирать рюкзаки, чтобы однажды в самом расчудесном месте снова поднять флаги наших встреч и разлук.

Написать отзыв в гостевую книгу

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев