№ 02'04

Ефим ПОДБЕЛЬСКИЙ

XPOHOC

Русское поле:

СИБИРСКИЕ ОГНИ

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

СТРУНА, ЗВУЧАЩАЯ СТИХАМИ

Перечитывая Елизавету Стюарт

3 февраля 1984 года ушла из жизни, но не из поэзии, замечательная сибирская поэтесса Елизавета Стюарт. Прошло всего лишь двадцать лет, но после всех перестроечных катаклизмов, кажется, что целая вечность. Теперь, когда мы только-только приходим в себя, пытаясь понять, что же произошло с литературой за эти годы, самое время вспомнить об этой большой поэтессе (кстати, сама Елизавета Константиновна, по свидетельству современников, не любила слово «поэтесса», предпочитая, чтобы ее называли просто: «поэт»).

У стихов Е. Стюарт свое, объемное звучание. И даже не звучание — отзывчивость струны, длящей свой мелодичный звук пока пишется, читается, творится стих. В этой необычной для современной поэзии мелодике — звукоряд не столько музыки, сколько души, уравновешивающей слово и интонацию, мысль и чувство.

В начале поэтического пути Е. Стюарт, пришедшегося на военные годы, именно созвучие голосов войны и души создавало особый строй и настрой ее «военной» поэзии.

Ползли орудия ночами

По потрясенной мостовой.

Эта пушкинская строка — свидетельство той чуткости слуха поэтессы, которая слышит не только в пространстве, но и во времени: потрясены войной и «перечеркнутый покой» вчерашнего мира, и город первых дней войны и даже Пушкин, чей Медный Всадник, превращается в орудия возмездия. Одно из самых проникновенных стихотворений Е. Стюарт военной поры также «звуковое», и называется оно «Гитара». Идет бой, а она, «сто мелодий в сердце затаив», не молчит:

На каждый выстрел каждая струна

По-своему тихонько отвечала.

И уже после сражения, наедине с «притихшими бойцами», гитара звучит таким преображенным голосом, «на такой струне», что «не выразить словами». Вот эти «сто мелодий» затаенного до поры чувства, прорывающегося не словами уже, а образами, необычными, нежданными, но в то же время единственно здесь уместными, и станет творческим кредо сибирской поэтессы. Настраиваясь на лирический сюжет стихотворения, его перипетии и извивы, мелодия образа наполняется смыслом и плотью, и то, что кажется нам иногда не очень логичным, на самом деле есть итог жизни образа в стихотворении, его пик, верхнее «до».

Так, в стихотворении «Елка» рассказ о праздновании Нового года заканчивается, казалось бы, не совсем традиционно:

Раздетой елкой, брошенной в сугроб,

Проходят будни.

Можно заметить, однако, что образная суть ранних стихов Е. Стюарт тесно связана с их риторическим началом, когда тема стихотворения воспринимается поэтом как идея, требующая доказательств — словесных и несловесных. В зрелых произведениях, особенно 50 — 70-х годов, тема и образ у нее сосуществуют более естественно и органично. Но эти две стороны образа — музыкальная и риторическая — сохранились как необходимые части целого. Так же, как жизнь не может существовать без морали, женщина без мужчины, утка без озера. Последнее сравнение взято нами из стихотворения конца 50-х годов, которое поначалу похоже на пейзаж — картину «ночного водоема», над которым летит «одинокая утка». Тишина, спокойствие и согласие царят в этом готовящемся ко сну мире. Но вдруг летящая утка «осенние звезды сбивает крылом» — строка, которая нарушает начальную гармонию, вносит в нее аллегорическое, «человеческое» начало. И сто сравнений, как «сто мелодий», возникают в сознании читающего: от судьбы одинокой, но гордой женщины до «дикой утки» Г. Ибсена, девушки, ставшей жертвой зависти и корысти.

Более емким и сильным образом-символом стала «одолень-трава» из одноименного стихотворения и цикла стихов этих же лет. Силой воображения Е. Стюарт — образно-музыкального и риторического — озерные «кувшинки» становятся «одолень-травой». Названием, где слиты благозвучная фонетика (нежный перелив гласных «о — е» под аккомпанемент звонких согласных «д — л — н») с достаточно прозрачной семантикой («одолеть» — значит не просто победить, а обороть что-то по большому счету). То же самое и в сюжете стихотворения. Эта чудодейственная трава должна помочь в трудностях не столько физических, сколько душевных:

И сбережет твою живую душу

Заветный корень одолень-трава,

носить который поэтесса велит «даже сердцу вопреки!».

Иногда в стихах Е. Стюарт вдруг очень ясно скажется детское начало, как в стихотворении «Костер». Здесь «ночь с костром играет», как «кошка с мышкой». И, как в детских сказках, притчах и мультиках, сильный и «громадный» — не то же самое, что победный, победитель, так и в этом стихотворении побеждает тот, кто не боится, и тот, кто не один.

К тебе (костру. — Е. П.) склонились

дружеские лица,

Ты их вместил в свой

золотистый круг, —

вот в чем образная, и она же риторическая, суть стихотворения и его главного образа: это тепло дружбы, согреваемой душевной щедростью, талантом, добротой поэта, пишущего не для отвлеченной красоты, а для людей.

И все-таки не менее очевидна тяга Е. Стюарт к той самой «чистой красоте», которая требует, по выражению И. Канта, «незаинтересованного созерцания». Особенно естественна и необходима она в стихах о природе, где строка должна быть рождена, взращена самой природой и получать «человеческое» звучание только если есть отзыв в душе, если затронута та самая струна, обильная мелодиями. Особенно явно это природное начало проявилось в последнем большом сборнике Е. Стюарт, названном «Зимний праздник» (Новосибирск, 1980). В первом цикле «Из новых тетрадей» многие стихи рассказывают о природе негромким, но звучным голосом. Так, пора перехода от зимы к весне («март уже на исходе») живописуется, казалось бы, привычными приметами: последние метели, сосульки, подснежники. Но, награждаемые автором «человеческими» чертами, они выражают сущность весны — запоздавшей и потому энергично-напористой — наиболее точно. «Усатым» поземкам противостоит здесь первый глашатай весны — синица, и вот весна, «продравшись» через еще заснеженный лес, уже «согревает подснежник в озябшей ручонке».

Драматургия пришествия красоты, ее обнаружения или присутствия явственна практически в любом стихотворении Е. Стюарт. Будь то «Новый лес», где «стволы засияли, как свечи» во искупление «грехов человечьих» (вырубка «старого» леса), или «Гроза», где итогом «бушевания» природы стал преображенный сад, который «полыхнул, хоть весь промок Прохладным пламенем сирени».

В общении с природой, в каком бы обличии и времени года она ни выступала, для поэтессы всегда есть что-то от праздника, сказки или откровения. Так, «зимний праздник» новогодней ночи в одноименном стихотворении для лирической героини то застучит бажовским «серебряным копытцем» за окном, то вспыхнет бенгальским огнем и свечами комнатного уюта. А то вдруг все эти знаки ожидания новогодних чудес обернутся лишним напоминанием о старости, которую уже не утолить «ледяным вином» зимы или теплом и светом свечей. Новый год тогда становится грустным праздником воспоминаний и милосердия к тем, кто чуток к поступи времен года и собственной жизни:

Вдаль осторожный след идет —

Звенят промерзшие копытца.

Но все-таки более остро «предчувствие близких чудес» (название стихотворения) — в ожидании весны, когда все: и «скрещение веток осенних на бледной эмали небес», и распускающаяся верба, белеющая «сквозь серый туман», являются знаками уже другого откровения — о вечной жизни. Весна тогда получает много ликов и имен: это и «обман», и «ожидание», и «вера», а все вместе это — «чудо», которому не надо «сопротивляться».

Но вот где обитает подлинное чудо поэзии Е. Стюарт, так это на «заветных островах». Здесь мир природы и поэтического «я» так тесно слиты, что словно образуют новый, «третий» мир, где все живет и говорит на языке загадочных, но в то же время и прозрачных, образов-откровений.

Войди в мой мир — и ты его

полюбишь:

Он полон той особой тишины,

Когда видны невидимые глуби

И шорохи неслышные слышны.

Это мир сибирской тайги, ставший близким Е. Стюарт благодаря ее природному тяготению к красоте, подразумевающей простоту, ясность, гармонию и потому неисчерпаемость воплощений. И вновь звучит в ее стихах близкое мироощущению поэта слово «праздник», для которого нужно немного, но, с другой стороны, и очень много:

За речными разливами

Да за хвойными гривами

Ждет в бору под сосною

Мое счастье лесное.

Оно зовет лирическую героиню, «как на праздник», и может обернуться кукушкой или шиповником, «постелиться» тропинкой или поделиться кувшинкой. Но главную радость поэтесса скромно приберегла к концу стихотворения: это счастье лесное «порою порадует самой точной строкою». А их в этом цикле о «заветных островах» немало, как например, следующие:

За окошком кедры важные

Нянчат месяц молодой.

Звезды те, что поотважнее,

Ходят к речке за водой.

Или:

Такая над речкой стоит тишина,

Что самое тайное слышит…

Уень — это речка совсем, как струна,

Задетая чьей-то рукою…

Вот и вновь извилистое течение нашего очерка привело нас к ключевому для Е. Стюарт образу — струны, таящей «сто мелодий», а главное — душу поэтессы, готовой зазвучать и отозваться чистым голосом своей поэзии на все, что волнует ее, людей, страну. Эта чуждость камерности, снобизму-эстетству, простота, идущая от сложности и силы чувства, сопровождала поэтессу до последней ее строки. Этой верности ясному, точному, не искривленному ложным мудрствованием слову сама поэтесса посвятила немало стихов. Главный их мотив — «святая безыскусность» поэзии:

Что значит гений? Гению, быть может,

Отпущены и волшебство таланта,

И мастерство, и, что всего дороже —

Святая безыскусность дилетанта.

В другом четверостишии Е. Стюарт реабилитирует «банальность»:

Художники оригинальность

Во все искали времена.

И только гениям банальность

Была всегда подчинена.

Но что такое банальность, как не синоним нравственности: мораль не может устареть, но зато может обогатить, было бы желание сочетать в стихах слова не «мертвые», а живые:

Я работаю на старомодном сырье:

На сгоранье души, на утрате покоя…

Но зато: «Есть нелгущая сила в этом вечном сырье, где волненье, где боль, где утрата покоя…».

И, конечно, есть то, к чему сейчас, в эпоху дарового суемудрия (интернет и проч.) стоило бы вернуться. Только сейчас, когда 1985 год подвел черту под целой литературной эрой, именуемой советской поэзией, мы видим, что как-то очень быстро канула в воду забвения целая Атлантида, где имя Елизаветы Стюарт было одним из самых известных. Так, еще в 1966 году Лев Озеров восхищался «бунинской проницательной живописностью» поэтессы, ее «простоте без упрощенчества, доступности без банальности». Павел Ульяшов, знавший Е. Стюарт в последние годы ее жизни, отметил, что стихи у нее «только о главном — о жизни и смерти, о красоте и бессмертии, о счастье остающихся жить».

Такова была и сама Е. Стюарт — проста и скромна, но принципиальна. Как вспоминает Афанасий Коптелов, «на литературной ли «среде», на заседании ли редколлегии «Сибирских огней» и худ. совета — всюду резала в глаза правду-матку, не умела кривить душой, не поступалась высокими требованиями к художественному слову». Знала об этом и сама поэтесса, написавшая о себе:

Недаром в имени моем

Соединились странно

Палач и жертва, словно в нем

И острый нож и рана.

Но может быть, подлинной Елизаветой Стюарт она была на своей «священной земле», в небольшой избе, в Юрт-Акбалыке — Доме Белой Рыбы. Ибо, по свидетельству Виктора Крещика, «она никогда не считала себя живущей на окраине страны, не в центре, а в провинции. Может быть, она вообще считала, что там, где она живет, — там и центр!» Наверное, еще и потому, что именно здесь она «обретает полноту творческого вдохновения, здесь до боли любит родную природу», и «стихи рождаются тут постоянно» (Элла Фонякова). Действительно так, ибо для каждого поэта его родина — это его стихи.

Написать отзыв

© "СИБИРСКИЕ ОГНИ", 2004

Оригинальный сайт журнала

 www.sibogni.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев