|
|
Переходный
возраст
рассказ
 Стою
на улице и ничего не помню. Что было минуту назад, что было час назад, что
было год назад, что было... — нет, маму помню, а остальное как в прокисшем
кефире, кстати, может быть, я шел в продовольственный магазин за
многочисленными покупками? Нет, карманы пусты, авоська не болтается на
указательном пальце, полиэтиленовый мешочек не потеет в кулачке — значит, я
вышел побродить на свежем воздухе просто так, набраться впечатлений и
нагулять капризный стариковский аппетит. А что показывает объективный
самоанализ? Старикашка я, откровенно говоря, так себе: не меньше
восьмидесяти, отсутствие памяти говорит о присутствии атеросклероза, на носу
очки с толстенными линзами, ковыляю кое-как, рот открыт, челюсть болтается,
легкие свистят, может быть, я еще и мочусь под себя? — одно успокаивает: на
мне теплое шерстяное двубортное пальто и мякенькая, как ладошка младенца,
фетровая шляпа, правда, на ногах какая-то войлочная гадость – «прощай
молодость», кажется, так она называлась до моей амнезии. Что будем делать,
старый хрыч с отшибленной памятью? Можно предположить, что живу где-то
рядом, и допилил до угла дома из ближайшего подъезда, но можно и не
предполагать, лучше спросить у тетенек, отдыхающих на скамеечке возле
парадного. Ох, ноженьки, мои ноженьки, тяжелы старые кости, накопил извести
за жизнь. Кажется, доплелся, теперь чего-нибудь прошамкаем мокрыми губами,
пропищим слабеньким голоском:
— Простите, вы меня не знаете?
Интересно, а еще более идиотские вопросы может родить мое сознание?
— Тебе чего, дед?
С этой милой тетей мы, похоже, близкие друзья.
— Я своему, своей, своим, в общем, хотел сообщить, что в магазин пошел. Вы
никого из них не видели?
А то бы передали, что есть на свете такой Добчинский-Бобчинский. Какой
неподдельный интерес в глазах свежих пенсионеров, люблю дружеское участие.
— Каких своих, дед? Ты откуда здесь взялся?
— Так вы моих не знаете?
— Ты заблудился, что ли?
А кудрявенькая мисс Марпл ничего соображает.
— Да ну что вы, мне всего лишь почему-то подумалось, что вы знаете моих
близких родственников и дальних знакомых, но, судя по всему, я ошибся,
извините.
— Смешной старикан! Передайте, говорит! Еще бы за водкой послал!
Что ж, хватит любоваться колыханием двойных подбородков, пошаркаем по
асфальту дальше.
* * *
Почему я не очнулся лет пятьдесят назад, пивка бы пошел попил, позаигрывал
бы с буфетчицей, ущипнул бы официантку, разгромил бы в бильярд парочку сытых
завхозов, незло подрался бы с кем-нибудь, а потом домой в крепкие объятья
ненаглядной супруги — хорошо жить в расцвете сил.
А вариантов дальнейших действий немного — пойду на остановку общественного
транспорта, там постоянно меняющийся пассажиропоток, и вдруг я кого-нибудь
или меня кто-нибудь узнает, к тому же на ближайших столбах полно объявлений
о потерянных кошках и собаках, отчего не быть объявлению о потерянном
глубоко любимом папе, дедушке, прадедушке, председателе общества «В здоровом
теле — здоровый дух!»
Вот на эту лавочку я и сяду, упру резиновый наконечник клюки в бордюр,
подрагивающие ручки сложу на клюку, подбородок на ручки. Мельтешат пешеходы,
и чего мельтешат?
— Расселся! Дома бы у телевизора сидел, место занимают без толку!
Какая противная бабка.
— Да вы как будто тоже не отягощаете себя телевизионными сериалами с
мексиканской мыловарни.
— Чего?! Какое мыло?! Старый пень!
Как бы мне ее оскорбить поадекватнее.
— Закрой хайло, падла!
Неплохо, еще бы голосок мне покрепче и глазки не слезящиеся.
— Как вам не стыдно! Старый человек, а ругаетесь!
Кто это у нас? Хозяйственная сумка с тетрадями, китайской лапшой и еще
черт-те с чем в левой, локоть правой в мелу, синие колготки с наспех
заштопанной дыркой на лодыжке — учительница начальных классов?
— А разве ругаться — это прерогатива молодых?
— Да он пьяный, уголовник несчастный, рецидивист убогий, насильник
проклятый!
Ну, бабка! насильник — это уже комплимент. А ты, голубушка, чего скажешь?
Или сразу пойдешь проверять тетрадки с домашними заданиями, а может быть,
сейчас не задают домашних заданий?
— Домашние задания сейчас задают?
— Задают... Какие домашние задания? Мы, что, знакомы?! Вы дедушка кого-то из
моих учеников? Вам должно быть втройне стыдно за свое поведение.
Ловко я попал в десятку.
— Не знаю я вас и никого не знаю, помогите мне лучше подняться, а то мой
автобус подходит, а спина не разгибается без посторонней помощи. Спасибо,
родная, но все же позвольте вам заметить, что у вас троекратно завышена
самооценка. Честь имею.
Ручкой я махнул красиво, только какого черта залез в автобус, неизвестно
куда едущий.
* * *
— Садитесь, дедушка.
— Спасибо, дочка.
Лучезарная девочка, так бы и чмокнул в щечку. А вдруг у меня такая же
внученька голубоглазая сидит сейчас у окошечка и ждет своего дедушку, а
дедушка не идет и не помнит ее, к тому же; свежий носовой платок у меня
есть?
Приятно укачивает в мягком кресле теплого автобуса, раскисаешь удивительно
быстро и с удовольствием.
До чего замечательная полянка в огромных ромашках с очень ловкими
пестренькими бабочками, моя внученька никак не поспевает за ними со своим
смешным сачком. Давай я тебе помогу, моя ненаглядная, какая ты у меня
красивая, я еще тогда в автобусе догадался, что ты моя кровинушка, моя
родненькая. Пойдем, я тебя на лодочке покатаю, больших ленивых карпов
покормим, белые кувшинки посмотрим, поплескаемся. Что же это я гребу, а
лодка не плывет? И сухая ветка торчащей из воды коряги за плечо зацепилась,
и никак ее не стряхнешь. Как сильно и странно она мотается вместе с моим
плечом.
— Алло! Алло! Ты что умер, отец?! Приехали! Домой иди спи. У меня обед, я
дальше не поеду! Все! Приехали!
И что он орет, и как тяжело выплывать из сонных грез.
* * *
Прохладный ветерок, наверное, свойственен окраине города, и лесок вдалеке
свойственен, и унылые пограничные многоэтажные дома свойственны, и чего
только не свойственно этой окраине.
Будем копать землянку или искать теплый подъезд с теплым подвалом? Нет, надо
сначала посетить большой стеклянный универсам, где, возможно, я утолю
подступающий голод. Пахучий кафетерий внутри магазина как раз мне подходит,
только чем это он мне подходит, пока не знаю. Неужели сразу опускаться до
объедков на залитых зеленой жижей шатающихся туда-сюда столиках, не лучше ли
своровать чего-нибудь вкусненькое — поймают, бить, думаю, не будут пожилого
человека, а если будут, то я им сам своей клюкой наподдаю по загривкам.
— Что улыбаешься, почтеннейший, неужели жизнь радует?
Потертый дерматиновый портфель и сарказм в старомодных очках, наверное,
домой к себе позовет пообедать и тут же предложит погостить неограниченное
количество дней.
— Радует, как не радовать. Живу хорошо, большая пенсия, дети все в люди
выбились, внучата замечательные, дом полная чаша, люди кругом веселые и
доброжелательные, сильная внешняя и мудрая внутренняя политика, огромные
перспективы и возможности, успехи здравоохранения и космонавтики; дайте мне
денег взаймы, а то я бумажник дома забыл, а взад-вперед ходить у меня сил
нет.
— Мне тут самому еще, да, вообще, что за манера ни с того ни с сего деньги
просить! Пусть дети твои или внуки ходят за продуктами, а то черт-те чего,
елки-палки, совсем совесть потеряли!
Ушел, помахивая пузатым портфелем. Что у него там? Бутылка водки с мутным
стаканом или незаконченная диссертация о траектории полета тунгусского
метеорита. Скорее всего, и то и другое вместе.
Пора расслабить мышцы и подтянуть поджилки — время воровать в пустынном
торговом зале продукты. Некоторые граждане тыкают в булочки и буханки
длинным пальцем с длинным траурным ногтем, а некоторые специальной блестящей
вилочкой; заметил ли кто из них, как я ловко опустил две булочки в глубокие
карманы пальто? Украсть бы еще пакет с кефиром, и на сегодня запаса хватит,
много ли надо калорий старому организму — двигаюсь медленно, сосудики
узенькие — кровь гнать изношенному сердцу легко, мозг работает почти на
одних рефлексах, вполне хватит. Куда только засунуть неудобный, жесткий
пакет с кефиром? — За пояс штанов — заметят, а может быть, не заметят? О,
холодный кефирчик, как неловко его нести, но пальто хорошо скрадывает мою
шестимесячную беременность, вот только две пигалицы в белых халатах около
пустых полок уставились на меня чересчур пристально, шли бы лучше
покупателей обсчитывали, чем косточки перемалывать ухажерам с малосерьезными
намерениями.
— Смотри, смотри, пошел к выходу, странный дед какой-то, толкался, толкался
около молочных, ничего не взял, теперь назад двинул.
— Контуженный. А потом я Людке и говорю: типа, ты, что, самая умная, что ли?
А она, прикинь: да, я самая умная.
Внимание обратили, хорошо, что не обыскали виртуозы прилавка.
Надо поскорее дойти до укромного безлюдного пространства и переложить все
поудобнее.
* * *
— У меня мячик оранжевый укатился за забор, помогите мне его достать,
пожалуйста.
Ну, ты даешь, карапуз, нашел кого просить.
— Как же я его достану, мальчик, я ведь старенький и сил у меня ненамного
больше, чем у тебя, ты бы кого помоложе попросил.
— А у вас палочка есть, а дяденек я просил, но они мимо идут.
Сообразительный паренек, палочкой, пожалуй, его можно подкатить, только как
мне на корточки присесть, чтобы одновременно не развалиться.
— Подержи пакет кефира, а то он мне мешает согнуться. Сейчас подкатим твой
мячик, сейчас, еще немного, а потом сквозь эти ржавые прутья он, наверное,
пролезет.
— А зачем вы кефир в штанах держите?
— Иначе его никак не украдешь, мальчик.
— Хотите, я вам дам чистый мешочек, вы туда свой кефир поставите?
— Хочу. Держи свой резиновый апельсин.
— Спасибо.
Мешочек вроде бы как и в самом деле чистенький, в него вместятся и две мои
булочки. Теперь у меня вполне респектабельный вид тянущего к логическому
концу лямку жизни одинокого старичка, которого ждет в запущенной
однокомнатной квартирке старая капризная болонка и дешевая открытка с
приглашением на собрание ветеранов «броуновского движения». Эх, а было бы
совсем неплохо: лохматой мымре я размочил бы булочку в кефире, из открытки
вырезал снежинку и подарил бы своему новому другу, ноги погрузил бы в теплые
тапочки, включил бы свистящий и искрящий телевизор и дремал бы себе в
кресле-качалке, уронив на пол газетку с местными новостями. Но вместо
счастливой старости — очень редко моющиеся окна подъезда, теплые, липковатые
батареи парового отопления, черствая пресная булка и свежий, хорошо
утоляющий голод кефир.
Сосущий голод прошел, наступила вялая скука, и ничего удивительного, что
душа потребовала развлечений, мне не надо изысков не знающих жизни молодых —
спущусь на три этажа вниз и вытащу заимообразно из почтовых ящиков
какой-нибудь журнальчик с красочными фотографиями и небольшими текстами из
крупных букв. Квартира сорок семь выписывает журнал «Веселые картинки», а
квартира пятьдесят девять выписывает толстые газеты и журнал «За рулем».
Чистые ступеньки, хорошее освещение, волнующий запах типографской краски,
интеллектуальный досуг – жизнь прекрасна. Все же «Веселые картинки» мне
понравились больше красивых автомобилей в различных проекциях. Я прочитал
все считалочки, стишки, отгадал почти все загадки — разве такое удовольствие
сравнишь со статьей бисерным шрифтом о трансмиссии БМВ.
Надо вернуть печатную продукцию и подумать о неотвратимости захода солнца.
Ох, ну и щели в этих ящиках — никак не пропихнешь непослушные журналы.
— Здравствуйте, а вы что, наш новый почтальон или просто подрабатываете?
Господи! Как ты меня напугала, красавица, чуть очки не слетели — куда бы я
пошел почти слепой и заикающийся?
— Подрабатываю, конечно. Пенсия небольшая — вся на деток уходит. Старшая
свою зарплату на тряпки пускает, младший в карты до копейки проигрывается,
вот и приходится тащить их на своей шее, а куда денешься — не помирать же им
с голоду?
— Что ж они совсем не помогают? А то вы очень уж старенький, тяжело небось
сумки с газетами таскать?
— Тяжело, поэтому я и ношу по два журнальчика.
Озадачилась круглолицая. Ничего, зато есть повод заглянуть к соседке и
переброситься парой фраз, пока не распластается в луже свежезамороженный
хек.
* * *
Судя по всему, надвигаются сумерки. Моего юного друга с резиновым мячиком,
наверное, позвали домой смотреть мультфильмы и пить вечерний чай с плюшками,
теперь вместо него появились сплоченные группы ребятишек постарше,
беседующих между собой на пределе запаса прочности голосовых связок.
А там вдалеке не бойлерная? Если не ошибаюсь, все приличные люди спешат туда
после заката солнца.
Пойду по тропинке, через лаз в заборе, надеюсь, протиснусь, а там и рукой
подать. Сколько кругом крупногабаритных стройматериалов, и как бы не
застрять в ржавых клубках водопроводных труб — тяжело немолодому пешеходу
пробираться задними дворами промышленных учреждений.
В большую красивую дверь я стучаться не стану — там наверняка сидят
начальники в белых касках и пьют черный кофе с секретаршами тоже в одних
белых касках. А вот обшарпанная дверка с облупленными буквами «служебного
входа» вполне мне подходит.
Темно, сыро, тепло, лестница вверх и вниз, лучше вниз, еще дверь, что-то
журчит, но темно. Проклятая труба! Черт бы ее побрал! Очки целы? Голова как
гудит. Не свернуться ли прямо здесь калачиком? Что это там брезжит вдалеке?
Окошечко под потолком, заделанное стеклянными блоками. О! Да тут лежанки,
ящики, телогрейки, стаканчики и еще много-много следов обитания. Свой выбор
я остановил на ящиках из-под эквадорских бананов около большой горячей
трубы.
Ну и: белый мякиш булочки за щечку, глоток кефира и поудобнее устроиться на
упругих ящиках, как следует укутавшись в пальто.
* * *
Желтый противный свет проник сквозь мои сомкнутые ресницы. Ну сколько
можно?!
— Ты кто?!
Бесцеремонный толчок. Болоневая куртка в клочьях, ушанка из свалявшегося
искусственного меха, драный красный свитер и непонятного цвета штаны.
— Я тут немного потерялся, можно мне у вас переночевать?
— Деньги есть?
— Нет.
— Выпить есть?
— Нет.
— Ночуй.
— Может, вы хотите булочку?
— Пошел ты со своей булочкой!
Похоже, у хозяина выдался неудачный день, и поэтому так печален его взгляд в
земляной пол с втоптанными в него оранжевыми бычками докуренных до фильтра
сигарет.
— Генка приходил?
— Нет, вроде бы не приходил, никто не приходил.
— Нажрался, наверное, где-то, козел. У тебя точно ничего нет?
— Нет, ничего нет.
Сидеть тяжело: глаза слипаются, а ложиться неловко, когда хозяин бодрствует,
неприлично не поддерживать компанию. Как насчет побеседовать о том о сем,
поспорить по-доброму о чем-нибудь, но можно, конечно, и помолчать, спать
только хочется.
* * *
— Это кто?
— Нажрался, гад! Что, не мог принести хоть немного?
— Да ладно, там и было-то.
Пришел долгожданный друг Гена и хочет со мной познакомиться.
— Мне ваш друг разрешил у вас переночевать, я вашу лежанку занял?
— Я тогда тебе принес полфлакона, когда ты умирал, ну я тебе это припомню, я
тебе это точно припомню!
— Серый, подожди, Серый, подожди в натуре, Серый, подожди!
Как-то неловко я ворвался в чужой разговор. Не лучше ли продолжить свой
отдых?
Дремать под бубнящие звуки совсем неплохо, а легкое журчание воды по горячим
трубам даже приятно. Желтый свет мутной лампочки напоминает о существовании
летнего солнышка, белого песочка и голубой прозрачной воды лагуны, в которой
барахтаются черные карапузы, с достоинством омываются гибкие, как лианы,
девушки, а старики в желтых соломенных шляпах клюют носом, держась двумя
руками за бамбуковую удочку с давно объеденным червяком на крючке.
Что-то тихо и неуютно. Что это на мне? Какая отвратительная засаленная
телогрейка! А где мое пальто?! Старый дурак! Как я мог довериться
люмпен-пролетариям! Что ж мне так не везет! Остается закрыть глаза и не
видеть свое жалкое состояние.
* * *
— Дед! Дед! Вставай, дед!
Что им еще от меня надо, я старый больной человек, и мне нужен отдых. Так
быстро пропили мое пальто, деклассированные личности?
— Дед! Пить будешь? Давай, дед, мы угощаем.
— Мне кажется, что, скорее, я вас угощаю, если позволите.
— Дед, ты сюда пришел? Пришел! Тебе место дали? Дали! Так что, дед, ты не
буксуй! Понял?!
Будем считать, что это чувство вины и повышенная совестливость заставляет
двух друзей хамить и угрожать немощному старому человеку. Избежим эксцессов
осуждающим молчанием.
— Что, не хочет, старый валенок?
— Нет, обиделся. Дай ему рыбки, пусть пососет.
— Спасибо.
Осклизлая ржавая селедка ароматно запрыгала в моих ладонях. Где они
раздобыли этот деликатес?
— Ну, давай доставай, не тяни.
— Давай.
Странный ящик — низенький и картонный. Может быть, бутылки сейчас укладывают
плашмя? Как все меняется в этом быстром мире. Ой! Что это Гена такое вытащил
из ящика? Что в этих в маленьких плоских флакончиках? Бог ты мой! Променять
мое пальто из стопроцентной шерсти на ящик мужского одеколона «Шипр»! Где
тот парикмахер, самодовольно перевязывающий шпагатом мой аккуратно свернутый
кашемир? Не ждет тебя счастье, цирюльник, — твои руки воняют наживой, а
стричься у тебя будут только призывники да больные педикулезом.
— Тебе разбавлять?
— Смеешься, что ли? Каждый раз спрашиваешь.
— Да ты же знаешь, что когда я пью, то ничего не помню. Дед! Тебе разбавлять
или так выпьешь?
— Спасибо, мне уже не под силу отечественная парфюмерия.
А долговязый Гена тоже не в ладах с памятью, значит, мы с ним больше, чем
друзья — мы братья по разуму. А если и моя частичная амнезия, как и у Гены,
вызвана долговременным запоем, а не атеросклеротическими бляшками,
катастрофично влияющими на нежное число Рейнольдса?
— Давай, Серый, чтоб не последняя.
Когда Гена и Сережа опьянеют, то будут хулиганить, размахивая ножичками, или
сразу бросятся в черные объятья Морфея?
— Старый, ты лопух, я тебе больше предлагать не буду. Отвернись к стенке и
спи, чтобы я тебя больше не видел, а то ты меня раздражаешь.
Наверное, Гена прав: либо полноправно участвуй в действе, либо не отвлекай и
прячь голову под мышкой. Только не размахивай ножичком, Гена, – у тебя
координация нарушена.
* * *
Я опять немного подремал. Мои голуби тоже уснули крепким сном, раскинув
натруженные руки по полу, и их, конечно, не могли разбудить торопливые шаги
и приглушенные голоса:
— Вот они тут, готовые.
Милиционеры. Молодые, красивые, стройные милиционеры, которые сейчас нас
арестуют, потому что жить в подвалах противозаконно.
— Ну что, берем? Тащить придется – накачались ханурики.
— А вон дедок вроде бы трезвый.
— Эй, дедок, друзей своих потащишь, а? Или рассыплешься, а?
— Ладно, хватит! Ты с Величенко берете длинного, а Чисов и Баймуратов
второго. Пошли, старик, забирай свои манатки.
Если бы у меня остались какие-нибудь манатки, то тогда я, конечно, их собрал
бы. Да что ворчать себе под нос — не бьют изящными антрацитовыми дубинками и
то ладно. Тело Сережи волочится безжизненно, а мужественный Гена напряг
копченую шею, и его буйная голова мотается не так безвольно, как у Сережи.
— Отец, ты телогрейку возьми, а то окочуришься на свежем воздухе.
* * *
На свежем воздухе действительно прохладно – прояснило. Сколько ярких звезд
на небе, и как равнодушна бесконечность, и...
— В машине места нет, давайте старика отпустим.
Не надо меня отпускать, ребятки, — я же замерзну.
— Ладно, отец, иди.
— Куда же я пойду? Мне некуда идти, вы меня хоть в тюрьму посадите, мне не
выжить на такой свободе.
— Да? Ох, и морока с этими бичами. Втискивайся к своим друзьям, в отделении
что-нибудь придумаем.
— Ну, помоги ему, Баймуратов, что стоишь?
Спасибо, Баймуратов, а ты, Сережа, извини, но я сяду на твои колени, иначе
мне никак. Когда же ты мылся в последний раз, Сережа?
* * *
— Приехали! Вылазь!
Быстро мы добрались. Стеклянные перегородки, звенящие телефоны, строгие лица
и интенсивное движение, только бы я не потерялся в суматохе.
— Ну что там? Зачем вы эту блевотину сюда привезли, у нас здесь, что,
вытрезвитель?
— В вытрезвитель их не возьмут: они услуги не оплатят, пусть пока в камере
переночуют, а потом на сутки отправим.
— Толку от всего этого. Хорошо, забрасывай их во вторую.
Надо поспешно кашлянуть в сухенький кулачок, а то про меня забудут.
— Да, вот еще тут непонятный старичок с ними оказался, его куда?
— Ты откуда, старик? Давно бичуешь? Трезвый как будто?
На какой из трех вопросов мне ответить сначала?
— Я не помню, дело в том, что, похоже, возрастные изменения в организме
вызвали у меня частичную потерю памяти.
— Частичную, говоришь? Вышел погулять и все забыл? Знакомый случай. И что
вас всех из дома куда-то тянет? Давай так: сегодня переночуешь в камере, а
завтра отвезем в дом престарелых, где и поживешь какое-то время, пока не
вспомнишь чего-нибудь или тебя не вспомнит кто-нибудь.
— Хорошо.
— Величенко, проследи, чтобы старика никто не обидел в камере.
Дом престарелых — это же мечта, общество ровесников и ровесниц, клубы по
интересам, душевный персонал, хорошая еда, концерты шефов с завода
резиново-технических изделий, организованные походы в цирк и зоопарк — мне
трудно скрыть слезящуюся радость.
* * *
Камеры находятся, конечно, в подвале. Открывай, сержант Величенко, тяжелую
дверь. Что-то здесь тесновато, да и воздух тяжеловат. Ну и куда мне прилечь
отдохнуть? Ни в одной стране строительство тюрем не поспевает за ростом
преступности, воображают еще, что вот-вот с ней покончат.
— Ничего, отец, ночь перекантуешься, а утром тебя отвезем, не бери в голову.
Спасибо, сержант Величенко.
— А где мне примоститься?
— Сейчас, отец, устроим. Эй ты, буйвол! А ну уступи место!
Теперь братва будет ко мне относиться с уважением, и никто не посмеет
обидеть недобрым словом или посмотреть исподлобья.
Буйвол – скорее антилопа гну, чем буйвол, но все же страшный и лохматый.
Спросонья не может понять существа происходящего.
— Вот, отец, сюда ложись.
— Да мне надо совсем немного, я бы где-нибудь с краешку.
— Ничего, занимай место, если начнет борзеть, скажешь, — я ему потом
вертолет устрою.
Ушел. Подействует ли на буйвола угроза умиротворяюще, или он будет трясти
меня за воротник и выговаривать свои претензии.
— Старик, вали с моего места — спать хочу. А вложишь — разберу по мослам.
Лаконично и доходчиво. Спи, мил-человек, ты прав: мы не в дребезжащем
трамвае, чтобы почтительно приглашать немощных на свое место. Где же тут
самая теплая стенка, около которой можно было бы присесть? Пол жесткий, но
не холодный, сил нет, глаза ничего не видят, в голове шум ручейка во время
паводка. Лягу на левый бочок, положу шершавые ладошки под шершавую щеку и
буду ждать утра, которое непременно наступит.
* * *
— Старик, старик! Вставай, тебе говорят!
Что буйволу от меня надо, надеюсь, не поговорить за жизнь?
— Что вы хотите?
— Иди, старик, ложись на мое место, мент придет, скажешь, что всю ночь там
спал, понял?
— Понял.
Эх, антилопа гну, боишься страшного «вертолета»? Я бы тоже боялся, если бы
знал, что это за экзекуция такая.
* * *
— Тропиков, на выход!
А вот и утро, брякает алюминиевая посуда, потягиваются нарушители законов,
хмурятся в бесконечные бумаги следователи, затягивают портупею оперативники,
а вдруг обо мне совсем...
— Батя, выспался? — Пойдем скорее, пока машина есть, отвезем тебя.
Пойдемте, сынки, пойдемте. Хорошие вы ребята, только что вы мне все в ухо
орете, старость и глухота не сиамские близнецы-сестры.
* * *
— Что, дед, ничего не помнишь, а?
Крути баранку, водила, и не отвлекайся.
— Да нет, кое-что помню.
— От бабки, наверное, сбежал, а всем мозги парит, что ничего не помнит, так
ведь, дед?
Какой ты веселый, сержант.
— В самую точку.
Резко тормозишь, сержант, нельзя быть таким импульсивным, не высидишь в
засаде — спугнешь Чикотилу.
— Дед, а сколько тебе ... У, черт! Куда прешь?!
Не отвлекайся, не отвлекайся, сержант, следи за дорогой и оставь меня в
покое, я не хочу разговаривать. Впрочем, мы, судя по зданию с незаштопанными
дырами обвалившейся штукатурки и колыханию унылости вокруг, уже приехали.
* * *
Белый халатик, белая шапочка, белые туфельки, белые пальчики, шариковая
ручка, выяснение анкетных данных.
— Здрасьте, мы звонили вам.
— Да-да, я в курсе.
— Вот это наш дедушка, теперь будет ваш.
— Пусть будет.
— А мне можно у вас остаться?
— Покараулить старичков хотите?
— Ха-ха.
— До свидания, у нас еще куча неотложных дел, но мы не прощаемся. Дед,
девушку не обижай и не теряйся больше.
— Постараюсь.
Милиционеры хлопнули дверью, девушка поправила белую шапочку и тоже куда-то
уцокала. Посидим на расшатанном предыдущими старичками стульчике и поглядим,
что есть на столе девушки; ничего нет, только стекло, а под стеклом
календарь: молодой, красивый, накрашенный мужчина и женщина с грустными
глазами, еще записка в уголке — почерк не для моего зрения. Ну что там
такое, доченька? Куда ты запропастилась? Где участие и душевная теплота?
Идет, влажные руки о халатик вытирает — ну извиняюсь, извиняюсь, откуда я
знал.
— Так, фамилия, имя, отчество, год рождения, прописка?
— Если бы я мог ответить на ваши вопросы, то, наверное, сразу бы пошел
домой.
— Не умничай, дедушка. Не помнишь, значит? Оформить без документов мы вас,
конечно, не можем, но на какое-то время приютить в наших силах. Сейчас
придет санитар, помоетесь, возьмем анализы, потом в палату номер три.
Жаль, что не номер шесть.
— А по прошествии некоторого времени что со мной произойдет?
— Не бойся, дедушка, на улицу вас никто не вышвырнет.
Непонятно, мы на «ты» или на «вы». О — санитар.
* * *
Большая белая дверка с маленьким черным номерком три, надо ли мне
постучаться, прежде чем схватиться за массивную ручку? Голова как чешется
после жесткого мыла, и средний палец болит — зачем так глубоко тыкать своими
иглищами?
Здравствуйте, братья и сестры! Нет, здесь, наверное, только братья. Что рот
открыли, я не апостол Петр, это вам показалось.
— Доброе утро, я ваш новый сосед.
Молчат мудрые аксакалы — это только молодость разбрасывается словами. А ну,
встрепенулись! На зарядку становись! А где моя кроватка? Это около самой
двери?
— Мне здесь расположиться?
Опять молчат, не иначе, компания злоупотребляет аминазином, но ничего, мне
необходимо как следует поспать после ночных приключений, и тихое общество
вполне мне подходит.
* * *
— Вы новенький?
Сколько я спал? И сколько мог проспать еще, если бы у моего коллеги не
восстановилась синоптическая связь в обоих полушариях.
— Да, я новенький.
— Можно я присяду на вашу койку?
— Пожалуйста, присаживайтесь.
— Вас как зовут и сколько вам лет?
— Меня зовут Зигмунд Карлович, и мне восемьдесят один год.
— Я вас старше на два года, в нашей комнате все самые старые. Они думают,
что если нас всех вместе собрали, то мы не будем травмировать остальных
частой смертью, а сами-то мрут быстрее нас. Хе-хе-хе, Боярошниковой всего
шестьдесят пять было — вчера хоронили, сын с дочкой приезжали на такси, вы
видели, как дочка плакала? Притворялась. А я один совсем, у вас-то есть кто?
— Да как вам сказать...
— А, понятно.
Что ему понятно, когда мне самому ничего непонятно.
— А вы что же не русский?
— Почему?
— Имя у вас странное, таких у русских не бывает.
Национальный вопрос существенен, а кем я предположительно могу быть?
— Зато у меня фамилия русская — Иванов.
— Тогда другое дело, а я украинец Степан Загуло, да ну что я вам рассказываю
— вы то меня знаете, меня все здесь знают. Пойдемте телевизор смотреть до
завтрака, сейчас новости будут.
— Нет, спасибо, я еще немного подремлю.
* * *
Все ушли. Четыре плохо заправленные продавленные койки, большое окно, за
окном дерево, за деревом голубое небо. Хорошо — не спеша побродить в
лесистых окрестностях, пособирать съедобные грибочки, пожарить их на постном
масле и съесть. Пойду-ка позавтракаю, если, конечно, резвые старушки не
разобрали мою порцию на добавки.
А где расположена столовая в этом доме? Да что тут думать: верный путь —
идти по запаху манной каши и кофейного напитка "Утро".
Ба! Сколько тут собесовских сотоварищей, гудит улей, но в целом бабушки и
дедушки выглядят вполне опрятно, одобряю. Зашушукались. Новенький,
новенький. Правда, не вчера, а сегодня утром привезли, насчет милиции верно,
только зачем так преувеличивать.
Каша пшенная и компот из сухофруктов, а также маленькие кругленькие и
хрустящие булочки, не возражаю.
— Простите, здесь свободно?
— Свободно.
Что такие недовольные? Не собираюсь я влезать в ваши перешептывания.
— Откуда появился?
Сердитые лохматые брови, но вопрос неясный — в прошлом сильно пьющий
руководитель производства?
— В каком смысле?
— В прямом.
Уж очень сурово, а второй гражданин совсем невзрачный и очень блинообразный.
Булочка замечательная, да и кашка сладенькая.
— Вас интересует мой адрес?
— Вот и разговаривай с ними!
Спросить бы еще добавку компотика, но стесняюсь.
— У нас посуду за собой убирают!
— Уберу, не беспокойтесь. Вы-то почему сидите, кашу размазываете по тарелке,
у вас, что, водка во внутреннем кармане?!
Окружающие встрепенулись и сконцентрировали на мне свое внимание. Что
скажешь, бровастый? Пятнами покрылся, а блинообразный, напротив, равномерно
изменил свою пигментацию. Обязательного для нашего брата нитроглицерина и
валидола в моем кармашке нет. Надо ковылять отсюда.
* * *
Если телевизор орет на полную мощь, эта комната отдыха. Газеты, журналы,
шашки, шахматы, Степан Загуло.
— Извините, вы не могли бы мне показать дом, что и где расположено, как и
куда пройти?
Неужели ты меня не узнаешь, Степа? Ну, потряси вихрастой головой!
— Нет, не могу, потому что я сейчас смотрю телевизор.
— Я не имел в виду сиюминутность.
— Это меняет дело, но вам придется значительно подождать.
Возьму журнальчик, полистаю у себя на кроватке, а то в красном уголке меня
инсульт хватит от децибелов.
— Газеты и журналы из комнаты отдыха выносить нельзя!
Наверно, старушка ищет со мной знакомства, надо ей объяснить, что из-за
слабой концентрации тестостерона в организме сморщенные тетеньки меня уже не
интересуют.
— Ради бога, я не знал.
— Не упоминайте Бога всуе.
— Больше не буду, черт меня побери.
Устал.
* * *
Как быстро пробежит остаток моих дней в этом коллективном хозяйстве?
Милиционеры оформят документы, где назовут Найденовым, и буду я
жить-поживать — добра наживать, превращая в копоть деньги
налогоплательщиков, которые запросто можно было бы с пользой потратить на
изготовление какого-нибудь танка.
— Вас сегодня привезли?
— Да.
— Пойдемте, за вами дочь приехала.
— Дочь?!
— А что вас так удивляет? Дочери и сыновья, бывает, заглядывают к нашим
постояльцам.
Доченька приехала, как я разволновался, пуговки на рубашке не могу
застегнуть — руки ходуном ходят, что же делать-то? Где бы расческу найти,
ширинка, надеюсь, не нараспашку?
— Ну-ну, не надо так переживать, все будет в порядке, дедушка.
Коленки подгибаются, где моя палочка-клюка?
Белая дверь, петли специально не смазывают, чтобы жалобный скрип заставлял
сжиматься сердца посетителей. Эта моя дочь сидит на стуле?
— Папа! Ну что же это такое?! Как же так можно-то?! Господи, как мы тебя
искали — все морги обзвонили, все больницы!
Я тоже сейчас заплачу, только я никак не ожидал, что ты у меня такая
толстенькая и кудрявенькая. А паспорт у тебя проверили, красавица? Не
всколыхивается отцовское чувство в груди, хотя слезу пустить не мешает,
впрочем, они у меня и так текут по поводу и без повода.
— Папа, возьми носовой платок. Мы быстро сейчас распишемся где надо — и
домой.
* * *
У дней есть свойство быстро исчезать в ночной безвозвратности. Сижу в уютном
обволакивающем старые кости кресле и смотрю в окно. Так ничего и не
вспомнил, заучиваю наизусть имена родственников, значительные события, даты
рождений и мировоззренческие убеждения окружающих. У дочки Лены есть муж
Костя, а у меня уже нет жены Виктории, внуки учатся в далеких больших
городах, кот Гегемон ко мне более чем равнодушен. Сегодня вечером придут
гости из наследников второй и третьей очереди, будут поздравлять дочку Лену
с пятидесятилетием и, перешептываясь, разглядывать мою потерянную во
времени, но найденную в пространстве личность. Специально для меня готовится
протертый до гомогенного состояния рыбный салат без лука, а заботливый зять
Костя купил слабоалкогольный сладенький сидр, который я разопью с
ковыряющими в носу несовершеннолетними родственниками.
— Пап, позвони, пожалуйста, Семену Алексеевичу, он хочет с тобой поговорить.
— Хорошо.
А кто такой Семен Алексеевич? Что-то я плохо выучил: это мой двоюродный брат
или участковый психиатр? В пухлой записной книжке на столике с телефоном
кроме равнодушного номера ничего нет.
— Алло, здравствуйте, будьте добры, Семена Алексеевича позовите к телефону.
— Геша, это ты?
Георгий — это Геша? Да, наверно, это я.
— Да, Сема, это я, как поживаешь?
— Нормально, Геша, а ты как, отошел от своих приключений?
— Отошел, Сема, спасибо, все хорошо. Как твое-то здоровье?
— Да никак, сам знаешь, с моими болячками разве может быть какое-нибудь
здоровье. А почему ты меня стал Семой называть — никогда раньше не называл.
— Не знаю, как-то вырвалось само собой, извини, если что не так.
— Да ну что ты, Геша, мне, напротив, приятно. Значит, лады?
— Лады, лечи болячки.
— Я так рад, что ты позвонил.
При чем тут лады? И как я его называл раньше?
— Пап, позвонил? Помирились наконец? Слава богу. Хочешь апельсиновый сок?
— Хочу.
Вот тебе и лады — уж не помирился ли я с кровным врагом, которого знать не
знал десять лет? Сема, Семочка, в следующий раз надо будет уточнять детали,
хотя какое это все имеет значение: белая, густая краска замазала все.
Котяра раздраженно зыркает: на его месте сижу. Позыркай еще! Как дам пинок
под зад, боров кастрированный.
— Пап, Костя хочет пропылесосить квартиру до прихода гостей. Может быть,
посидишь на лавочке у подъезда, свежим воздухом подышишь, а то ты что-то
приуныл? Да и Косте будет сподручнее.
— Я не против.
Коричневое пальто хоть и уступает черному двубортному в солидности, но
ничуть не менее элегантное, и за него тоже можно выручить ящик «Шипра».
Хорошо почистили шляпу, а от нового нежного шарфика я просто в восторге.
— Лена, у меня кроме этой войлочной обувки больше ничего нет?
— Георгий Михайлович, зачем вам хорошая обувь у подъезда сидеть? Полчаса
можно вообще в лаптях переждать.
По-моему, он мне хамит.
— Пусть надевает, если хочет. Какое тебе дело?! Сейчас, папа, достану
ботинки.
Да, моя доченька будет поглавнее. Цыц, Костик!
— Папа, только сиди на скамеечке и никуда не уходи, ты ведь все помнишь?
Если что, во внутреннем кармане у тебя блокнот, где все подробно написано,
но ты все равно никуда не уходи, обещай мне.
— Обещаю, доченька.
* * *
А на скамеечке под березкой уже сидят две бабульки, старичок в придачу как
раз будет.
— Здрасьте.
— Здравствуйте, Георгий Михайлович, что-то давно вас не видно было.
— В камере предварительного заключения долго сидел.
— Бог ты мой!
— Ну что ты, Лиза, — Георгий Михайлович всегда любил пошутить. Внуки пишут?
Еще не отучились?
— Пишут, чего им не писать. И учатся, чего им не учиться.
Все-таки надо размять ягодичные мышцы, а то сидеть совсем скучно.
— Пойду дочке подарок куплю к юбилею.
— Леночке уже пятьдесят? Как время идет!
Хорошая бабушка, но время никуда не идет — это мы идем через него.
* * *
Приятно шагать, опираясь на новенькую лакированную палочку. Воробьи скачут у
самых ног. Опавшие листья шуршат, и ничего, что в них навсегда затерялся мой
блокнот. Звенят голубые и красные трамваи, урчат автомобили у мигающих
светофоров. Солнце неоплодотворенным желтком висит над высокими домами — я
не хочу оборачиваться, потому что мне все равно, что там за спиной.
Здесь читайте:
Юрий
Горюхин (биография и список публикаций)
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
