|
|
Детство в
лихолетье
Война была труднейшим испытанием не только для тех, кто воевал и рисковал
каждый день и час своей жизнью, но и для тех, кто, как очень верно говорят,
ковал победу в тылу. А этими ковалями были преимущественно женщины, старики
и подростки. Война повернулась к ним другой своей стороной — непомерным и
непосильным трудом, томительными ожиданиями вестей с фронтов, недосыпаниями
и недоеданиями, драматическими, трагическими, а иногда и комическими
жизненными ситуациями.
До сих пор не заживает во мне ноющая рана потерь и страданий. Видимо, такое
состояние свойственно всем, кто жил в то лихолетье. Не это ли состояние
запечатлено в меткой народной частушке:
Вы разрежьте мое сердце,
Нет ли пятнышка на нем?!
Четыре года, восемь месяцев
Пылало, как огнем!..
Мне было чуть больше 5 лет, когда началась война. Родился я в феврале
1936 г. в маленькой деревушке Васильевке (названа в честь первого
переселенца — Василия, другое название — Шигры) Адамовского сельского совета
Альшеевского района Башкирской АССР.
Семья у нас была большая: отец Егор Романович (работал в строительной
бригаде поселка Шахты), мать Анна Михайловна, бабушка Мария Васильевна (мать
отца, умерла зимой 1944 г.), пять сестер и братишка, которому исполнился
месяц, когда отца осенью 1941 г. взяли на фронт.
В военное время на шахтах добывали каменный уголь. Объект имел
стратегическое значение. Шахтинским углем питались все паровозы
транссибирской железной дороги от г.г. Челябинска, Златоуста, Уфы и до линии
фронта. Забойщиков-мужчин на фронт не брали: на них распространялась бронь.
Ох, как я завидовал своему троюродному брату и другу Сереже Соболеву, отец
которого был забойщиком!..
Подкадчиками и каталями работали девушки-подростки и женщины. По 10 и более
часов в сутки они грузили на тачки уголь, на четвереньках вывозили его из
штреков, перегружали в вагонетки, которые гнали к стволу шахты и поднимали
на гора. Затем уголь перекладывали в машины и отправляли в Раевку
(железнодорожная станция, расположенная в 22 км от Шахт). Одна из моих
старших сестер — Лиза несколько лет своей жизни отдала подземелью.
Отец погиб под Москвой, когда там шли ожесточенные бои. Похоронка пришла
зимой 1942 г. В ней было записано, что командир взвода Карпухин Егор
Романович погиб смертью храбрых в боях за Москву на Ржевском направлении.
Дополнительную информацию получили от Павла Афанасьева, жителя пос. Шахты,
который служил во взводе отца и которого (раненого и обмороженного) отец
принес с поля боя на себе в медсанбат. Они дружили еще до войны и поклялись
оказывать помощь семье друга, если кто-либо останется в живых. Дядя Павел
слово сдержал.
Страшной вестью для нас была эта похоронка, пришедшая в письме
четырехугольной формы. (В войну письма в четырехугольном конверте несли
весть о гибели бойца или о том, что он пропал без вести, солдатские же
письма имели треугольную форму и шли с надписью «Солдатское письмо
бесплатное»; и люди, увидя почтальона, замирали в тревожном ожидании,
постоянно надеясь на лучшее, не желая соглашаться и мириться с коварным
четырехугольником).
Особенно тяжело гибель отца переживала мама. Часто, прислонившись к одной из
подпорок в разваливающейся избе, она не просто горько плакала, а, сокрушенно
причитая, вопила, надрывая сердце и доводя себя до обморочного состояния. Ее
отпаивали водой...
А причин для таких воплей было предостаточно. На ее руках осталось восемь
ртов, включая старенькую бабушку. Изба, в которой мы жили, ветшала с каждым
днем. Под матицей стояли три подпорки, чтобы в одночасье не рухнул потолок и
не прикрыл собою ее обитателей. Жить там становилось крайне опасно, а
построить новое жилье было некому да и не на что.
Еще накануне войны отец купил небольшой (3х4 м) сруб. Дядя Павел Афанасьев
за символическую оплату сделал косяки, связал рамы, наладил дверь и настелил
пол из старых досок разваливающейся избы. На потолок прогнившие доски не
годились. Новые купить было негде. Делянок, где обычно заготавливали
строительный материал, лесничество не выделяло. Положение создалось
критическое, но выход был найден.
Украдкой, а иногда с согласия лесника мы пилили дубы, липы, осины диаметром
в 15—20 см, которые легче, чем березы, раскалывались на две половины.
Полученными плашками закрыли потолок. А чтобы сделать его мало-мальски
ровным, обмазали специально приготовленной глиной (в глину добавляли мелкую
солому и немного песка, все это месили ногами до нужной кондиции) и побелили
алебастром. Из самодельных кирпичей дядя Роман сложил голландку. Крышу
сделали из соломы, выделенной на трудодни. Приближалась зима, мы были
спасены. Радости не было предела, хотя избушка получилась такой, каких
теперь не строят даже на садовых участках.
Бабушка о своем сыне плакала как-то приглушенно, но обильными и крупными
слезами. И чаще, чтобы не расстраивать и не провоцировать маму, делала это,
когда оставалась одна...
А вообще военные годы мне запомнились прежде всего душераздирающими воплями
и причитаниями женщин деревень нашего колхоза — Васильевки, Ново-Троицка,
Адамовки, Владимировки и Рады. Достаточно было какой-то одной семье получить
страшную весть, как тут же раздавался плач-вой, который затем в считанные
минуты охватывал всю деревню. Причитали те, кто уже получил раньше
похоронку, и те, кто выражал сочувствие и сопереживание, и те, которые
старались отдалить, отпугнуть злую судьбу... Прошло много лет с того
горького времени. Но и теперь не могу говорить вслух об этом всенародном
стоне без содроганья, слез и спазм в горле...
Горько переживал я утрату отца. Каждый вечер — время, когда отец до войны
приходил с работы — я садился у окна и ждал его появления. Шли недели. Это
стало опасной привычкой. И меня всячески, под любым предлогом старались
отвлечь от такого «сидения».
До сих пор моя детская память сохранила образ отца живого, доброго,
трудолюбивого, гостеприимного, заботливого, веселого, сильного, отзывчивого
и красивого человека.
Бывало, отец сажал меня на колени и учил «биться на кулачки». Сам,
естественно, делал символические движения, а я старался, сжав пальцы в
кулак, напрячь все свои силенки и ударить его в грудь или лицо. И, кажется,
достигал цели: лицо счастливого родителя горело...
...Как-то папа работал бригадиром в колхозе. Центр бригады находился в
Ново-Троицке. Иногда (это случалось редко) он возвращался домой на двуколке.
Дорога пролегала за огородами мимо кладбищ по косог ору и хорошо
просматривалась. Все знали, кто прошел или проехал. Увидев едущего отца,
бежал и встречал его за околицей. Он сажал меня на колени, давал в руки
вожжи, чтобы я управлял резвой Карюхой. Гордость и радость заполняли мою
грудь ...
Помню, как мы с бабушкой ходили на гору, где добывался алебастр для бурно
строящегося поселка Шахты. Карьер находился в 4,5 км от дома. В паре с отцом
там работал мужчина из соседней башкирской деревни Ташлы, которого отец
щедро угощал принесенным нами обедом. Особенно Муллаяну понравились соленые
грузди. Мое детское воображение поразили разноцветные, как радуга, камни.
Отец похвалил меня за то, что я преодолел большое расстояние, и угостил
яйцом, сваренным всмятку. Мне оно показалось особенно вкусным.
...И еще. Выпал снег. Отец, сбросив с себя верхнюю одежду, ловко орудуя
деревянной лопатой, прочищал дорожку к соседям (она же вела и к колодцу). Я
шел за ним. Углубление в снегу мне доходило до плеч.
...Был какой-то праздник. Когда я проснулся, отец стоял перед зеркалом и,
разгладив пышные черные усы, стал причесывать гребешком черные волнистые
волосы. Он явно был в настроении. И, видимо почувствовав мое пробуждение,
повернулся ко мне лицом. Озорно горели его глаза, и он пропел:
Нынче праздник воскресенье,
Нам лепешек напекут,
И помажут, и покажут,
А покушать не дадут.
Что это означало, не ведаю.
Вот таким сохранила моя память образ моего родителя, не успевшего поднять
своих детей на ноги.
…Но жизнь брала свое. Нужно было искать выход из создавшегося положения. И
его увидели в единении, сплоченности и непомерном труде. Две старшие сестры
— Варя и Лиза — стали работать на шахтах, а Елена и Тамара, кроме мамы, — в
колхозе, где за работу тогда практически не платили. Вряд ли можно назвать
это платой, когда однажды выдали на трудодень только по 100 граммов соломы.
Жили практически за счет огородов, где выращивали всего понемногу. Злаковым
на огороде отводилось не более 5—7 соток. Из проса в ступе делали пшено,
чтобы по самым большим религиозным и «красным» праздникам сварить кашу, а из
пшеничной или ячменной муки — затируху, в особых случаях, лапшу, лепешки и
пирог.
Никогда не забуду вкус затирухи, называемой «лохматой салмой». Это был суп,
приготовленный из листьев крапивы или свеклы, дикого щавеля, в котором
напересчет плавали крупицы муки, затертой в небольшие комочки («Крупинка за
крупинкой гонятся с дубинкой»).
Из конопли делали нитки, ткали на самодельных станках холст, из которого
изготавливали одежду, белье, онучи (портянки), полотенце и т.п., а из
поджаренных семян — великолепное масло, вкуснее которого (как мне помнится)
ничего не ел.
Не могу назвать случая, чтобы кто-то из нашей семьи обронил на пол и не
подобрал хотя бы одну крошку хлеба. Бабушка поучала: «Вот найдется паук,
унесет к себе крошку, раздует ее в большую буханку и покажет Боженьке, а он
не даст нам больше даже лепешечки!»
С одной стороны, боязнь Бога, а с другой, — постоянное желание поесть делали
свое дело: стол после трапезы не нуждался в уборке.
Помню, как терпеливо ждал возвращения с работы сестры Лизы. Она была каталем
на шахте. Им для поддержания жизненного тонуса выдавали в день по 300—400
граммов черного, наполовину состоящего из отрубей и отходов хлеба. Его было
мало, чтобы восстановить силы. Но сестра, отрывая от себя, иногда приносила
домой кусочек такого хлеба размером 2х2 см и весом в несколько граммов. Это
был праздник! Если же хлеба не было, я засовывал руку в маленький холщовый
мешочек, в котором она хранила паек, чтобы выловить там хотя бы несколько
завалявшихся в угольной пыли крошек. Это было удивительное лакомство! Именно
то время научило меня и мое поколение относиться к хлебу как к чему-то
святому!
Ранней весной, как только растаивал снег и на огородах подсыхала земля,
ходили собирать случайно оставленные осенью и пролежавшие под снегом редкие
картофелины. Все это несли в дом, поджаривали в печи или на плите голландки
и съедали с особым аппетитом.
Был и другой способ подкормить себя и своих близких. Ранней весной с матерью
и сестрами ходили «сметать ток». Осенью зерновые жали серпами, скашивали
ручными косами или в лучшем случае конной косилкой, связывали в снопы,
свозили в удобное место и складывали в скирды с тем, чтобы зимой обмолотить:
осенью не хватало ни техники, ни рук, ни времени. При полном отсутствии
комбайнов и наличии в колхозе лишь одной механической молотилки обмолот вели
вручную — цепами.
И как ни оберегали каждое зернышко, снег делал свое дело, и часть
намолоченного хлеба прятал в свои объятья. Весной, когда начиналось бурное
его таяние, все это проступало наружу. И мы ходили собирать съестное
действительно по зернышку, сметая его в кучечки вениками. Зерна, впитавшие
влагу, разбухали, были крупнее обычных и часто оказывались непригодными для
употребления в пищу, что вызывало иногда отравления. Но желание поесть
хлебушка брало верх!
Весну ждали с нетерпением, потому что появлялась возможность не только
скоту, но и людям перейти на подножный корм. В пищу шло все, что можно было
есть: баранчики (примула), дикий лук, щавель, медуница, кислятки, дикий
горох, борщевник, козлятник и др. Выкапывали и лакомились луковицами
масленок. В орешниках отыскивали припрятанные на зиму мелкими зверьками
запасы орехов. И были счастливы, если удавалось найти пяток или десяток
таких плодов. Среди них никогда не находилось червивых или гнилых. Грызли
тут же, без опасений, и никогда не болели.
Собирали с ранней весны и до поздней осени ягоды и грибы. Старались сделать
запас и на зиму. Благо, что все это родилось в наших лесах!
Осенью сбивали палками с дубов желуди, сушили их, мололи и делали с
добавлением небольшой части непросеянной муки лепешки. Тяжело они ложились
на желудок, но что было делать?! В народе говорят, голод не тетка.
Не трудно догадаться, что стол наш был небогатым, но витаминизированным.
Может быть, поэтому дети военного лихолетья выжили и, залечив нанесенные
стране и каждой семье раны, добились многих славных побед для Отечества, и
живут в нем, разделяя его сложную и неласковую судьбу.
В деревне включались в трудовой процесс с самого раннего детства. Во
сколько лет я начал работать, не знаю. Как мне говорили старшие, косил
ручной косой с 7 лет.
Старики с утра и до вечера были заняты на колхозной работе или по дому.
По просьбе за стакан табака-самосада показывали, как коса отбивается. Эту
науку усвоил быстро, и косам моих близких по зубам оказалась любая трава. До
сих дней одной из самых привлекательных для меня крестьянских работ остается
косьба ранним утром, по росе, или после дождя, когда трава сочная и
податливая.
С дрожью вспоминаю о прополке проса. Когда оно всходило, поле покрывалось
сплошным ковром травы-щирицей, или свекольником (так местные жители называли
растения, нижняя часть стебля которых по цвету походила на корнеплод красной
свеклы). На каждом квадратном дециметре насчитывалось подчас с сотню таких
травинок. Нужно было осторожно, двумя пальцами выщипать траву, не повредив
ростков проса. Делалось это в сухую погоду, когда безжалостно палило солнце,
нещадно жалили комары, кусали всякого рода мухи.
Иногда ловлю себя на вопросе, не эта ли изнурительная работа воспитала во
мне трудолюбие и усидчивость, терпеливость и обязательность в достижении
поставленной цели?! И отвечаю утвердительно.
А брать примеры самоотверженного труда было с кого: с мамы, старших сестер,
бабушки и односельчан. Лозунг «Все для фронта, все для победы!»
неукоснительно исполнялся. Помню, как бабушка (по возрасту и состоянию
здоровья она не могла работать в колхозе и присматривала за малышней) вязала
из овечьей шерсти носки и варежки для бойцов. Иногда клали в них записки. И
хотя в варежках и носках сами очень нуждались, посылки шли на фронт. Не
знаю, где брали шерсть, т.к. своих овец у нас тогда не было. Не знаю также,
доходили ли до солдат посылки со съестным, к примеру такие, как зажаренная
бабушкой одна из последних наших куриц (мое обоняние и теперь сохраняет
манящий и дурманящий ее аромат), которую вместе с сухарями отправили в
райцентр?..
Было обычным, когда 3-4 женщины, в том числе и моя мама, впрягались в круг и
пахали колхозное поле. Всех хороших лошадей (слово «конь» в обиходе
практически не употреблялось) мобилизовали на фронт, а оставшиеся должны
были день и ночь возить хлеб на элеватор, находившийся в 25 км от нашего
колхоза имени С. М. Буденного.
Вспахав поле, те же женщины, повесив на шею мешок с семенами ржи, пшеницы,
овса, проса или гречки (сколько они могли поднять), ходили по полю и вручную
его засевали. Разбросав семена, впрягались в бороны так же по 3-4 человека и
выравнивали поле, одновременно закрывая зерна землей. К вечеру от такой
работы женщины, девушки и подростки падали от усталости, но, подбадривая
себя, говорили: «Им там на фронте, в мокрых окопах или в снегу, под бомбами
и пулями в тысячу раз хуже!»
Мое маленькое сердце сжималось от боли, когда видел, как мама, придя домой и
присев на скамью, голодная, не успев разуться, тут же засыпала. И конечно же
мы старались хоть как-то облегчить ее участь...
Не могу забыть случай, когда бригадир «нарядил» женщин ночью возить с поля
на колхозный двор снопы для обмолота. Дорога проходила по горе,
северо-западный склон которой густо зарос липами, русскими кленами и прочими
деревьями и кустарниками. Местные жители называли это место орешником. Там
было немало глухих мест, всякого зверья и гадюк. О нем рассказывали много
бывальщин и небылиц про леших, ведьм и колдунов. Ходить туда в одиночку
решались не все. А тут в окрестностях появились, как тогда говорили, беглые,
т. е. дезертиры, и в округе стали пропадать то овца, то теленок. Женщины
панически боялись дезертиров. Мне и моим сверстникам лишь однажды удалось
увидеть, как конный милиционер гнался за мужчиной, которому удалось скрыться
в труднопроходимых зарослях кустарника. В эту ночную смену мама взяла меня с
собой. Семь или восемь подвод направились в поле. Когда своеобразный караван
поднялся на гору, мы увидели посредине орешника яркий костер, вокруг
которого суетилось 4-5 мужчин. Нас разделяло расстояние в 2-2,5 км.
Женщины-извозчики так напугались, что за считанные секунды рыдванки
(специально приспособленные для перевозки снопов, сена и соломы повозки)
были заполнены снопами, а в повозку помещался не один центнер груза.
Полушепотом они заспорили о том, кто должен ехать первым, а кто замыкать
обоз. Все стремились занять место в середине.
Решение приняли быстро и единодушно. Мотивировка «убедительная»: «У тебя
есть мужчина, — дружно, как будто сговорившись, сказали женщины маме, — тебе
и ехать первой!» Это я — мужчина?! От страха я готов был плакать и спрятать
голову в материнскую юбку... Лошади с тяжелым грузом мчались так, что
казалось, они не касались копытами земли. В ту ночь несмотря на угрозы
бригадира больше снопов не возили...
Сельские мальчишки военных лет часто выполняли функции погонщиков лошадей. В
силу своего маленького роста они не могли запрячь лошадь. Обычно это делал
конюх или бригадир. Мальчишку сажали на сиденье, например, конных граблей и
объясняли, как сгребать сено. Работа нетяжелая, но интересная.
Встречались и курьезы. Однажды бригадир посадил меня на конные грабли,
объяснил, как и когда нажимать на педаль, чтобы собранное сено располагалось
в один ряд, и уехал. В упряже оказалась лошадь, которую звали Карюхой.
Худющая и своенравная. Если видела, что ею управляет мальчонка, сбрасывала
узду. И начинала жадно есть траву. Когда я подходил к ней спереди, она
переставала есть, задирала голову и, как мне казалось, насмешливо смотрела
на мою беспомощность. Время шло. Работа стояла, а надо было торопиться с
уборкой сена: сгущающиеся облака обещали дождь. От обиды я плакал. Мне
показалось, что прошел не один час, пока приехал бригадир и подчинил мне
Карюху.
Главной «обувью» летом были босые ноги. Не раз нам доставалось от взрослых
за то, что, увидев на склоне горы первую проталину, босиком по снегу бежали
туда, чтобы постоять там несколько минут. Возвратившись, мы подолгу
отогревали ноги, засунув их в горячий печной дымоход.
В другие времена года выручали лапти, сплетенные из лык. Это легкая и
удобная обувь для погожего времени: ноги в них не потели. На ноги надевали
самодельные шерстяные носки или заворачивали в холщовые портянки.
Где-то на 8-м году жизни я научился плести лапти. Это давалось мне с трудом:
не только недоставало умения, но не хватало сил в руках, быстро уставала
спина.
Учиться пошел с большим желанием в 1944 г. Размещалась школа в соседней
деревне и называлась по ее имени — Ново-Троицкой начальной. Это была
обыкновенная крестьянская изба, построенная на высоком фундаменте. Она
стояла на возвышении, смотрелась весело и приветливо звала к себе... Одна
четверть помещения была отгорожена голландкой, которая топилась дровами,
редко — каменным углем. Она почему-то сильно дымила.
Освещалась школа керосиновой шахтерской лампой. Керосин был в дефиците, и
занятия обычно проводились в светлое время суток. Новый материал чаще
воспринимали со слов учительницы. А научила она нас многому. До сих пор
вспоминаю о ней с особой теплотой и признательностью. С полным основанием
можно назвать ее труд подвигом просветителя. Ежедневно, в пургу и слякоть,
по бездорожью преодолевала она по 8 км, чтобы шаг за шагом учить нас грамоте
и счету, учить нас жизни.
В холодное время года в школу да и из школы домой обычно не шли, а бежали,
чтобы не замерзнуть: одежонка была легкой и ветхой. Часов в деревне не было.
Время определялось по пению петухов и солнцу. О наличии сильного мороза в
безветренную погоду судили но столбам-ушам, которые чем-то отдаленно
напоминали радугу и параллельно окаймляли ночью луну, а днем — солнце. О
сильной пурге судили по верхушкам берез, которые густо покрывали склоны
оврага. В нашей деревне, разместившейся на дне его, сильных ветров не
бывало. И если, выйдя из дома, видели, что вершины берез на самом верху
оврага сильно наклонены и тревожно шумят, в школу не шли: добраться трудно,
в здании холодрыга.
Первую мою учительницу звали Наталья Федоровна, у нее была аппетитная
фамилия — Колбаса (о колбасе, употребляемой в пищу, я тогда не знал). Жила
она на Шахтах, в 4-х км от школы. Помню, как однажды в жуткую зимнюю
непогоду она пришла в школу вся в снегу. Старенькая шаль укутывала лицо. Из
узкой щели смотрели на нас слезящиеся от холода и ветра, но добрые глаза.
Подошва на одном валенке была оборвана на треть, куда набился снег. Стряхнув
с себя снег и поправив пышную прическу, Наталья Федоровна начала урок по
звонку старенького бронзового колокольчика...
Парты стояли в два ряда: поскольку учеников было немного, уроки велись
одновременно с учениками первого и третьего, второго и четвертого классов.
Каждый класс занимал свой ряд.
Тетрадей практически не было. Вместо них использовались старые газеты или
отслужившие свой век книги. Вместо мела на школьной доске писали белой
глиной, благо ее добывали в горе за околицей соседней деревни Адамовка.
Часто зимой за партами сидели в одежде, шапках и варежках. Бывали и
курьезные случаи — в чернильницах (их функции выполняли обычные
освободившиеся от лекарств пузырьки) замерзали чернила собственного
производства. Одни делали их из сажи, взятой из печной трубы и разведенной
на молоке, другие — из сока красной свеклы. Чернила из свеклы зимой быстро
замерзали, а оттаяв, теряли свои свойства; в теплую же погоду они часто
прокисали и тоже становились непригодными. В связи с таким нестандартным
поведением чернил совершалось немало детских шалостей. К примеру, прокисшие
чернила из свеклы, пузырясь, выливались на парты, что сопровождалось
всеобщим смехом.
Учебники практически отсутствовали. И можно представить себе радость, когда
Наталья Федоровна объявила, что на школу выделили книги для чтения. Это
известие пришло зимой 1945 г. Тогда в школе закончились дрова. Учительница
пообещала отдать книги в руки тем, кто привезет дров для отопления. Желая
заполучить такую драгоценность, мы (Володя и Петя Долматовы, я и Коля
Кузнецов) выпросили в колхозе лошадь и поехали в лес. Нарубили и нагрузили
на сани столько хворосту, что лошадь не смогла вывезти нагруженное на
подъеме. Начался сильный буран. Вечерело. У нас не хватало ума, чтобы
сбросить часть груза и вернуться в деревню. А мороз делал свое дело. Мы
стали замерзать, когда конюх дед Антон спохватился, поднял тревогу и нас
спасли. Дрова в школу были доставлены. На следующий день отважная четверка
ждала вознаграждения.
Но к нашему разочарованию пришла только одна книга и вручили ее Марусе
Ильиной. Мы бранили на чем свет стоит и Маруху (так прозвали Марию), и
учительницу, которая не сдержала слова. В ее поступке мы видели подхалимаж:
отец Маруси вернулся с фронта раненным в ногу, ходил с палочкой, но работал
заместителем председателя колхоза.
Думаю, что мы простили бы нанесенную обиду, если бы Наталья Федоровна
объяснила логику своего поступка: Маруся хорошо училась, была аккуратисткой
и примерно себя вела, жила в Ново-Троицке, в деревне, которая размещалась в
средине между нашей Васильевкой и Адамовкой, а пользоваться книжкой должны
были ученики всех трех деревень. Была определена очередность. Каждому
ученику отводилось не более 12—15 минут в день. Переносить книжку из дома в
дом не разрешалось из-за боязни ее потерять или испачкать, а главное — из-за
нехватки времени. Фактически дом Ильиных был превращен в читальный зал.
Почти 1,5 года не давалась мне арифметика. Сестра Елена помогала мне решать
задачи. Но дело двигалось трудно.
Однажды в ясный зимний день Наталья Федоровна, объяснив новый материал и
показав, как решать задачи, вызвала меня к доске. К удивлению всех и моему
собственному я задачку решил.
После уроков, прибежав домой, залез на печь, засунул озябшие ноги в печную
трубу, взял приспособление из жести — протвинь, на котором мама и бабушка
иногда пекли в печи пироги, кусок белой глины и стал решать задачи из
задачника. Увлекся так, что одну за другой покорил не менее десятка. Это
было озарение, перелом в моих отношениях к точным наукам. С тех пор
математика для меня стала одним из любимых предметов.
Забегая вперед, скажу, что обучаясь в Давлекановском педагогическом училище
(1951—1955 гг.), считался одним из лучших математиков города. Конечно,
неоценимую помощь мне оказали замечательные учителя — знатоки своего дела,
физик Михаил Захарович Карманов и математик Никита Кириллович Никоноров. Они
вложили в меня такие прочные знания, что, обучаясь уже на третьем курсе
филологического факультета Стерлитамакского государственного педагогического
института, помогал студентам физмата решать задачи по элементарной
математике.
И мои учителя по педучилищу, и друзья, и знакомые часто задавали мне вопрос:
«Почему я пошел учиться на филфак?» Сочинения я писал с переменным успехом —
то на хорошо, то на отлично. И мне хотелось в совершенстве освоить язык и
литературу. Кроме того, увлекался сочинением стихов и надеялся овладеть этим
искусством в вузе. В чем-то мои надежды оправдались: написал и издал
несколько книг.
В том, чего я достиг, огромная заслуга прежде всего моей мамы. Тяжелым было
ее детство. Совсем маленькой она осталась без родителей и воспитывалась у
тети, которая не обделяла ее постоянной работой. Рано выдала замуж. Будучи
уже матерью, закончила в советское время ликбез и научилась расписываться.
Эта неграмотная женщина хорошо понимала необходимость образования. Из ее уст
услышал пословицу: «Ученье и труд все перетрут». Она поясняла ее так: не
хитри, не обманывай, хорошо учись, все делай сам, живи своим умом и так,
чтобы было хорошо тебе и тепло тем, кто тебя окружает. И добавляла: с
почтением относись к старшим. Спасибо ей за такой добрый педагогический
комментарий к пословице.
После гибели отца государство оказывало нашей семье небольшую помощь (паек
на несовершеннолетних детей), но главные тяготы легли на материнские плечи и
ее любящее сердце. Напрягая все силы, она добилась, чтобы все мы — ее дети —
получили образование: кто начальное, кто семилетнее, кто среднее, но только
один я стал доктором филологических наук, профессором, оправдав пророческие
слова отца. Мама до конца своих дней была ему верна, наотрез и много раз
отказывалась создать новую семью. Никто не мог заменить ей единственного, а
нам — родимого человека.
Неправильно утверждать, что в войну дети были только серьезными. Конечно же,
шалили и необдуманно нарушали принятые порядки. Приведу только два факта.
Стояла жаркая и сухая июньская погода. Все работоспособное население
находилось на прополке в поле. Мы с Сережей Соболевым решили покурить.
Достали у его отца табак (самосад выращивали в каждом доме), взяли бумагу,
спички и забрались в стожок соломы, который стоял, прижавшись к сараю.
Сережа, как мой наставник, сделал самокрутку и прикурил, а чтобы погасить
спичку, резко сунул ее в солому. Спичка, к нашему изумлению, погасла. Мы
решили повторить эксперимент и одну за другой начали горящие спички втыкать
в плотно слежавшийся за долгую зиму стог. За этим занятием нас застали
шедшие с колхозной работы старшие сестры. Испугавшись их крика, мы, бросив
спички и горящую папиросу в солому, пустились наутек.
Вдоль нижней части улицы росли высокие, развесистые репьи, которые и
спрятали нас. Там мы пролежали до вечера, опасаясь наказания.
Солнце скатилось за гору. Стало прохладно. Сильно хотелось есть. И вдруг
слышу голос бабушки, стоящей где-то рядом: «Ваня, знаю, что ты тут. Иди
домой, поешь. Бить не буду да и маме не скажу». Мне стало жаль себя, но
выходить из укрытия не торопился.
Сережа выходить наотрез отказался: очень боялся отца. По его настоянию, я
отполз на большое, как мне показалось, расстояние и выглянул из лопухов.
Прямо передо мной стояла бабушка и за спиной держала березовый прут. Я
попытался снова нырнуть в заросли, но было поздно — место нашей лежки
обнаружено.
Виновато понурив голову, пошел домой. На столе в глиняной чашке меня ждало
картофельное пюре, а в кружке — молоко. Бабушка ласково усадила меня за стол
и, когда я жадно стал есть, сказала: «А если бы деревня сгорела? Нечего было
бы поесть и негде поспать...» Эти слова перевернули во мне все. Никогда в
жизни не только не допускал подобного, но и сдерживал порывы других.
Думаю, что если бы бабушка применила березовую хворостину, как это сделал
отец Сергея, оставивший кровавые полосы от ремня на его спине и ниже ее,
такого воспитательного эффекта не получилось бы.
Несмотря на существовавшие запреты, нас учили почитать Бога. По словам
бабушки и мамы, Бог находится на небесах, он все видит и все знает, может
уберечь от многих бед и болезней, от необдуманных греховных поступков, а
может и помочь в добрых делах и начинаниях. Наличие Бога на небе
подтверждали раскатами грома, говорили, что это гневный Илья Пророк катается
на своей огненной колеснице.
Летом того года, когда мне предстояло пойти учиться в школу, стал крестным
отцом сразу четверых детей из наших деревень и одного мальчика из соседнего
района.
И вот на телеге нас привезли в Давлеканово в приспособленную под церковь
избу. На табуретке в средине молельного дома стоял наполненный водой таз.
Купать в нем крестников, которые в своем большинстве были старше и выше
ростом своего будущего крестного отца, не представлялось возможным, а потому
поп заставил нас всех взяться за руки (впереди опытная пожилая крестная, за
ней я, а крестники за мной) и трижды по солнцу обойти вокруг так называемой
купели. Поп, прочитав молитвы, окропил нас водой, дал поцеловать крест,
надел всем на шеи какие-то дешевые самодельные крестики на нитках и обряд
закончил.
Мне было не по себе, но бабушка и мама гордились моим поступком, суть
которого тогда я не понимал.
В наших краях в обозреваемое время четко соблюдались обычаи, традиции и
обряды предков, праздновались как новые, так и старые народные и
христианские праздники. К ним тщательно готовились, ждали с нетерпением,
потому что в праздничные дни разрешалось не работать. Кроме того, привлекали
угощения, скудный ассортимент которых даже нельзя сравнивать с современными
застольями. Вот какими мне запомнились отдельные народные праздники и
обряды.
Ранним утром Нового года при свете керосиновых ламп хозяева домов, надев
чистые и лучшие одежды, ждали славильщиков. Преимущественное право славить
оставалось за детьми. Самый щедрый подарок ожидал первого из них, и каждый
стремился прибежать раньше другого. На этот случай в мешочек из холста
насыпали несколько горстей семян злаковых растений.
Вбегающего в избу славильщика хозяева встречали стоя. Он пел-выкрикивал
песню:
Сею, сею, посеваю,
С Новым годом поздравляю!
Сею рожь и пшеничку,
И горох, и чечевичку...
Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой!
С Новым годом!
С новым счастьем!
С новым здоровьем!
Лезьте на полочку,
Доставайте рублевочку!
Лезьте в сундучок,
Доставайте пятачок!
Из мешочка доставались зерна пшеницы, ржи, проса, овса и все это
разбрасывалось по полу избы. Подарки были весьма скромными. К примеру,
несколько копеек, кусочек сахара, пирожок, угощение супом и т. п. Но
одаривали обязательно, потому что верили в заклинательную силу слова,
особенно в силу слова ребенка. Не отсюда ли пошла поговорка «Устами ребенка
глаголет истина»?!
Под Рождество Христово также обходили дома и пели величания, называемые в
наших местах овсенями. В каждом новом исполнении в текст песни вносилось имя
хозяина дома, кому коляда адресовалась. Вот одна из них:
Овсень, овсень,
Ходи по всем
По проулочкам,
По закоулочкам!
Мы ходили,
Мы искали
(имя хозяина) двор.
Мы нашли его двор
Посеред Москвы.
Его женушка —
Красно солнышко!
Его детушки —
Мелки звездочки!
Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой!
Вы несите, не трясите,
Вы давайте, не ломайте
Блин да лепешку
В судное окошко!
Не дадите пирога —
Уведем корову за рога!
Не дадите лепешки —
Разобьем окошки!
Не было случая, чтобы колядовщики не получили пусть самого скромного
подарка, а потому угрозы не реализовывались.
После Рождества начинались Святки. Девушки гадали о своей судьбе на овцах,
зеркалах, в бане, на перекрестках дорог, на имитируемых из лучинок колодцах,
на курах и петухах, использовали для гадания закрытые платком чаши и т. д.
Ряженная в маски кавалькада с шутками и угрозами разгуливала по деревне.
Нам, мелкоте, было интересно наблюдать за нею.
Нам внушалось, что все, что нас окружает, в том числе земля, солнце, дождь,
животные, растения, духи, живут с нами одной жизнью, реагируют, как и люди,
на все происходящее! Если к ним относиться уважительно, они оплатят с
лихвой.
С одной стороны, нельзя было обижать Домового и Лешака, чтобы они не
погубили скотину, ведьм и колдунов, которые могли наслать порчу. С другой
стороны, можно было добрым словом и действом уберечь людей и скот от
болезней, спасти от укусов змей и т.д. Гадюки в наших краях — явление
нередкое, а в лес часто ходили босиком. Как-то и меня отправили за сухим
орешником, чтобы сварить ужин. Возвращаясь домой с вязанкой дров,
почувствовал, как меня как будто кто-то уколол в ногу. Я не придал этому
особого значения, потому что накалывали и царапали ноги постоянно. Придя
домой, почувствовал озноб, залез на печь и заснул. Проснулся от ощущения,
что кто-то душит. Меня всего ломало, а кожа от ног до живота покрылась
красно-синими припухлостями. Бабушка, опять моя заступница бабушка, сразу
установила диагноз: укус гадюки. До больницы не добраться. Выход один. Надо
до заката солнца наговорить на сливочное масло и смазать им больные места.
Заговорить могла только бабка Матвеиха из соседней деревни. День клонился к
вечеру, и моей сестре Лене пришлось бежать в гору и обратно, чтобы успеть
спасти меня от смертельного яда. После наговора Матвеихи мне стало легче и я
выздоровел.
В то давнее время я искренне верил в реальность сказочного мира, в
возможность общения на человеческом языке с животными и растениями. Через
сказку учился различать в жизни добро и зло, любовь и ненависть, щедрость и
жадность, открытость и зависть, честность и обман, простоту и хитрость,
леность и трудолюбие. Радовало, что правда в них всегда побеждала.
…Свадьбы в войну (за крайне редким исключением) не игрались: всех женихов
мобилизовали на фронт. Первая свадьба справлялась по традиции зимой (на
февральский мясоед) в 1944 г. Замуж выходила моя старшая сестра Варвара за
парня, с которым дружила еще до войны. Жениха звали Василий Александрович
Забатурин. Как представляла его сваха, он из хорошей семьи, грамотный и
работящий. Родом из соседней деревни. Участник Сталинградской битвы, где
потерял полностью ногу и ходил на протезе с палочкой. Сильно переживал, что
любимая девушка отвернется. Но Варвара осталась ему верной. Они создали
хорошую семью, прожили и воспитали достойных пятерых детей.
Война войной. А дети есть дети. Они способны и отвлекаться, и увлекаться, и
быть не по возрасту серьезными, и даже неосознанно заглядывать в будущее.
Помню, оседлав длинную палку и превратив ее в коня, мы лихо скакали по
деревне и распевали частушки. Вот некоторые из них:
Сидит Гитлер на заборе,
Плетет лапти языком,
Чтобы вшивая команда
Не ходила босиком!
От Москвы и до Берлина
Дороженька узкая...
Сколько Гитлер ни воюй,
А победа русская!
Поразительно, но факт, что мы, сопливые несмышленыши, были уверены в
нашей победе даже тогда, когда гитлеровские войска находились то под
Москвой, то под Сталинградом, то на Курской дуге, и когда похоронки все шли
и шли. И, как подтверждение нашей уверенности, — одну победу за другой
одерживала Красная Армия.
Не знаю, кто сочинял такие частушки. Но мы пели — выкрикивали их с особым
удовольствием. Нам казалось, что каждая спетая частушка — еще один удар по
врагу и лично по Гитлеру, который казался нам каким-то чудовищем, людоедом,
произведенным на свет непонятным существом, именуемым «фрау»:
Гитлеру дадим по праву
За бандитские дела!..
Эх, какая только фрау
Паразита родила!?
…Прошло почти 60 лет со дня окончания Великой Отечественной войны, но нет
сил забыть те ожидания победы, непосильный труд, те обычаи, обряды и
верования, которые формировали в нас любовь к родной земле и которые стали
неотделимой частичкой нашей жизни.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
